Текст книги "Движда"

Автор книги: Сергей Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

И Косте было невдомек, почему православные считают этот день праздником, да еще и светлым. Лишь много позже он прочитал, как сам Христос в сонме Ангелов спустился к Той, что вы́носила Его для этого мира, как апостолы несли одр с телом Богоматери, и какие в связи с этим происходили чудеса... Прочитал тогда, как сказку. И только сейчас с ужасом от удара сердечного знания, с воющим от надрыва, от невместимости величины и величия этого знания сердцем понял: все это было, все это есть, все это рядом, все это истина... Он отвернулся к окну, сдерживая слезы, но воздуха не хватало, он закашлялся и вдруг громко и безудержно зарыдал.

Бабель приподнялся на своем импровизированном лежаке и недоуменно покачал головой: мол, совсем у парня нервы сдали. Но предпочел промолчать. Оглянулся Володя, вздрогнул Максим Леонидович. Взял Платонова за руку.

– Ты чего, Костя? Сейчас-то чего плачешь? – озадачился Максим Леонидович, полагая, что Костя сейчас переживает все, что с ними произошло.

– Сейчас оттого, что раньше надо было, – с трудом выдавил из себя Платонов. – Я понял, что Христос был, Он приходил, и Богородица, и апостолы, и – какой я...

– О, Господи! – изумился Максим Леонидович. – Час от часу... – но предпочел не договаривать.

Бабель раздраженно отвернулся в другую сторону.

«Газель» остановилась у той церкви, что была недалеко от вокзала. Платонов вышел на улицу, уже успокоившись, но с влажными и необычайно просветленными глазами.

– Я недолго, – сказал он встревоженным спутникам.

Бабель все же не выдержал, поднялся на локтях и крикнул вслед:

– Костя, по твоим новым понятиям Фейербах сейчас в аду?

– Кто? Где? – не понял Платонов, затем собрался и язвительно ответил: – Они с Гегелем в одном котле сидят, а топят им Шпейермахером и Марксом.

– Ну все, – рухнул обратно на подушки Виталий Степанович, – кого из нас сильнее по башке стукнули? – И для вящей убедительности потянул бинты со лба на глаза.

– Что ты к нему привязался? – спросил у Бабеля Максим Леонидович.

– Уже ничего, уже совсем ничего, – обиженно ответил Бабель, собрался, было, молчать, но не выдержал и добавил: – Видишь же, Максим Леонидович, у человека религиозный экстаз. Спасать парня надо! Он же теперь такого понапишет!

– Ну и что? – равнодушно спросил ни у кого главред.

– Вот с этого все и начинается! – теперь Виталий Степанович окончательно обиделся. – Мракобесие церковное...

– Бесы, мрак и церковь – не сильно вяжутся, – задумчиво прокомментировал главред.

Платонов между тем вошел в храм, где читали часы. Дюжина верующих и, судя по всему, несколько зевак хаотично стояли и, соответственно, бродили. Машу Платонов увидел перед образом Спасителя в левом приделе и сразу направился к ней. Молча встал рядом, потом нерешительно взял за руку, собираясь с мыслями для вопроса. Даже для череды вопросов. Но Маша вдруг опередила его шепотом-скороговоркой:

– Костя, я ничего не знала про этого Федора, беду вижу, ли́ца не всегда, я не экстрасенс, Костя, мне больно, когда я все это чувствую, мне больно, когда я о страждущих молюсь, больно, понимаешь? Другого пути здесь нет, только через принятие боли ближнего. Нет тут никакого чуда, никакой мистики, ничего такого нет. Благодарю тебя, что ты, несмотря на мои изъяны, увидел во мне женщину, что потянулся ко мне, даже разбудил то, что, мне казалось, уже убито, раздавлено, выжжено... – Маша сделала акцент на последнем слове. – А ты заставил это проснуться. Но... получилось так – сделал еще раз больно. Тебе надо ехать, тебя ждут.

– Но мы должны что-то решить! Я уже другой человек, Маша! – неожиданно громко и с вызовом сказал Константин, так что все оглянулись, даже дьякон, читавший у амвона.

На нервный голос Константина из правого придела подались два поджарых паренька в одинаковых костюмах, которые до этого стояли за плечами весьма скромного на вид мужчины. Единственное, что выдавало его положение и самооценку – властный взгляд.

«Кутеев», – догадался Константин. Маша же одним движением век остановила телохранителей.

– Ты не сказал Никитину про Федора, почему?

– Не знаю, я и Бабелю не сказал, – Платонов невольно перешел на шепот. – Я ему руки и ноги сломал. Теперь и меня можно паковать.

– Ты же защищался.

– Ты и это знаешь?

– Догадываюсь...

Какое-то время они молчали, и Константин вдруг почувствовал на себе внимательный взгляд Спасителя. Он повернулся к образу лицом, но долго смотреть в глаза Христа не смог, потому что они смотрели прямо в душу. А там... Там надо было сначала прибраться, прежде чем приглашать туда Бога. Хотя, Он, пожалуй, и так знает о состоянии души каждого. Почему-то вспомнились кадры из фильма Мэла Гибсона «Страсти Христовы». Иисус, несущий непомерно тяжелый Крест, избитый римскими солдатами, падающий и поднимающийся, и Симон Киринеянин, которого завоеватели бесцеремонно заставили нести Крест Сына Божия...

В душе опять защемило. Откуда-то захлестнуло в душу чувство вечного долга. Ко всем ли приходит это ноющее чувство вины? Вспомнился почему-то давнишний спор с Бабелем, который разъяснял Платонову разницу между почитанием Девы Марии в исламе и христианстве. Костя тогда отмахнулся: мусульмане просто не могут позволить земной женщине, какой бы чистоты она не была, быть Матерью Бога. На мать пророка они еще согласны. Именно приближение Бога к человеку, его вочеловечение, они не могут принять. Бог у них больше карающий, нежели Бог – Любовь. И в этом они очень близки с иудеями, с которыми воюют на протяжении веков. Бабель, в котором течет сколько-то еврейской крови, очень обиделся. Обиделся именно на примирительное, казалось бы, сравнение с мусульманами. Но ведь ни те, ни другие не могли себе представить страдающего Бога! Да еще, чтоб простой смертный нес Его Крест...

Что испытывал Симон Киринеянин, когда нес Крест Христа? Ведь он, как и Спаситель, видел вокруг алчущую зрелищ и медленной смерти толпу, кричащую издевательства и проклятья. Или наоборот, он заметил идущих чуть поодаль Матерь Божию, Иоанна Богослова, Марию Магдалину...

Внутри Константина Игоревича Платонова стало тесно. И в уме и в сердце. Он перестал вмещать знание о Христе, которое по еще непонятным ему основаниям отражалось невыносимой душевной болью, от которой по-детски хотелось плакать и плакать.

Снова поднял глаза на Машу. Она смотрела на него уже не как женщина, не как сестра даже, а – как мать! Такой взгляд ввел Константина в окончательное замешательство. Нужно было уходить...

– Маша. Я вернусь за тобой. Слышишь?

– Тебе надо ехать... – совсем без эмоций сказала Маша.

– Знаешь, я понял, что внешне в тебе самое удивительное... Глаза. В них светится какое-то особенное знание и доброта... Милосердие... Как у нее... – Он едва заметно кивнул на образ Богородицы.

– Не смей... так говорить. Не смей сравнивать! Не смей! – громкий шепот перебил его, но он решил выговорить все до конца.

– И прости: я все равно буду видеть в тебе земную женщину. Может, я до чего-то не дорос духовно, но любить тебя мне не запретит никто. И шрамы твои меня не пугают. Я готов каждый из них покрыть поцелуями. Я это перед Ним говорю, – Константин опустил голову перед лицом Спасителя, – я не думаю, не верю, что Он назвал бы это грехом. Это не страсть безумная, это что-то другое. Не знаю... Не понял еще... Но если надо остаток жизни провести рядом с женщиной – то это должна быть ты. И за это можно меня презирать? Относиться, как к несмышленышу? Или ты думаешь, я тянусь к тебе из-за твоих... способностей, – неуместно как-то прозвучало, Платонов понял, что аргументы кончились. – Все равно, как бы не повернулось, мне остается благодарить Бога за то, что я вдруг с такой болью понял что-то главное. За то, что ты просто есть... Как же нелепо я жил до сих пор? – Платонов понял, что обращается к самому себе и затих.

Маша уже ничего не говорила, на глаза у нее выступили слезы. Охранники Кутеева и сам он напряглись уже в который раз на протяжении этой недолгой беседы.

– Я вернусь, – твердо сказал Константин и ринулся из храма.

Уже на выходе замер, остановился, повернулся к Царским вратам и троекратно перекрестился. Так, будто делал это всю жизнь. Хотел, было, выйти на улицу, но почувствовал на себе долгий пронзительный взгляд Кутеева, полный подозрения и даже, показалось, зависти. Платонов, неожиданно для себя, кивнул ему: мол, все нормально, мужик, береги нашу Машу. И Кутеев вдруг кивнул в ответ – подбородком в грудь. Так, как это делали, щелкнув каблуками, царские офицеры: честь имею.

Теперь можно и нужно было ехать. Вот только куда? Туда, где никто не ждал.

23

На обратном пути долго молчали. Только Максим Леонидович часто и глубоко вздыхал, как будто это он провел долгое время в больнице, и теперь ему предстояло что-то изменить в своей жизни. Бабель лежал с закрытыми глазами, размышляя о чем-то своем. Водитель Володя включил музыку, но пару раз оглянувшись, сообразил, что она не уместна.

Уже когда подъезжали к городу, Бабель не выдержал:

– Костя, ты на меня зла не держи. Ты просто многого еще не понимаешь.

Платонов сначала, казалось, не услышал Виталия Степановича, он словно вернулся из совсем другого мира, но нашелся быстро.

– Во-первых, ни на кого зла я не держу, во-вторых, Степаныч, тебе должно быть грустно оттого, что ты знаешь все.

– Да нет! – загорелся причиной нового спора Бабель. – Я вовсе не считаю, что знаю все, но пожил-то куда больше. Вот ведь, съездили в райцентр. Надо же.

– В этом мире нет ничего случайного, – без интереса к разговору сказал Платонов.

– О! Осознал! С той лишь разницей, что случайности устраивают себе люди.

– Не имею возражений.

– Ты теперь, наверное, в церковь бегать будешь?

– Не бегать, а ходить. Бегают в туалет, когда припрет.

– А говоришь – зла не держишь, – обиделся Виталий Степанович.

– Да не держу! Степаныч, ну можешь ты понять, что у меня кошки на душе скребут. Не кошки даже, пантеры, тигры, львы! Понимаешь?

– Да я тебя в жизнь пытаюсь вернуть!

– В какую?

– В нормальную. Чувствую же – эта... Магдалина... она не то что любовью мозги окрутила... ты же сейчас начнешь поклоны класть перед иконами...

– Степаныч, – Платонов почему-то не испытывал раздражения, – мои предки в течение тысячи лет стояли перед иконами. И знаешь, что логически, чисто прагматически, как именно ты понимаешь, высвечивается, что и Россия все это время стояла. Перестала Россия перед образами стоять – и чуть было вообще не перестала на ногах стоять. Колосс на глиняных ногах, так, кажется, любили называть ее все, кто ее ненавидел?

– А щас, значит, – Бабель почти взвизгнул, – если лбы не расшибают, то и России нет?!

– А что? – Константин посмотрел на плывущие чередой за окнами рекламные щиты: «купите», «ипотека», «льготный процент», «лучшие товары оптом и в розницу»: – Это Россия? Это морок какой-то...

– Ну все, ясно, – неимоверным усилием Виталий Степанович сдерживал себя, – не стоял ты в очередь за колбасой...

– Да стоял я, Степаныч, стоял. Но мне в ум не придет: Россию колбасой мерить. Докторской или копченой. Сервелатом. Салями.

– Братцы, вы сейчас что пытаетесь друг другу доказать? – не выдержал Максим Леонидович. – Одно другому не мешает. А мне, Виталий Степанович, эта девушка тоже удивительной... и прекрасной показалась. Светится в ней что-то. Может, Костя, материал о ней сделаешь?

– Нет, Максим Леонидович, – твердо ответил Платонов, – не могу. В одном городе нашей необъятной страны меня точно не поймут. Вот о больничке районной – пожалуйста.

– Ну, как знаешь, – снова вздохнул главред, которого, похоже, мучили совсем другие проблемы.

– Костя, – примирительно позвал Бабель, – надо в жизнь возвращаться. Ты талантливый. Посмотри вокруг...

Константин послушно посмотрел. За окнами плыл серый суетливый город. Муравейник. Теснились, почти толкались, вырываясь из пробок, автомобили, хаотично мигали огни реклам и системно – светофоры, и люди в этом бетонно-кирпично-стеклянно-стальном пространстве, пусть порой и беспорядочным своим движением, казались частью огромной бессмысленной системы. Главное, что каждый из них нес на лице какую-то собственную сверхзадачу, свою правду, свою цель. Кто – с улыбкой, кто – с суровой решительностью, кто – со знаком вопроса, кто – с бесшабашной доверчивостью, кто – с обидой, а некие – с пренебрежением ко всем остальным. И Константин Платонов, выйдя из машины, вольется в этот поток и станет одним из них. «Имитация жизни», – вдруг осенило Константина.

– Жизнь? – вслух спросил он. – Что под этим понимать? Жизнь по придуманным гордецами правилам?

– И что тебе не нравится? – не дал развить мысль Бабель.

– Скучно... – отрезал Платонов, и, немного подумав, добавил: – А иногда – подло.

– О-о-о... – завелся, было, Виталий Степанович, но его взлет на новый виток дискуссии оборвал Володя.

– Сначала в больницу? – спросил он.

– Да-да, Виталия Степановича сначала с рук на руки передадим, – обрадовался возможности прервать спор коллег Максим Леонидович.

Уже при въезде в больничный двор главред вдруг наклонился к забинтованному уху Бабеля и прошептал:

– Степаныч, я знаю, что не дает тебе покоя. Ты вдруг понял, что твой молодой друг стал смыслить в этом мире что-то иначе, а в чем-то даже больше тебя. Назидательный тон более не пройдет. Не стоит из-за этого кипятиться.

– Да я... Да вовсе нет... Да... – Бабель невольно растерялся, не успевая понять, прав или нет Максим Леонидович.

Пора уже было выгружаться.

– Костя, – позвал он, когда его уже переложили на больничную каталку. – Костя!

Платонов в это время поправлял ему одеяло. Он посмотрел на старого журналиста с искренней улыбкой:

– Да ладно, Степаныч, не заморачивайся ты. Выздоравливай. Я тебе книг привезу. Маленький ди-ви-ди хочешь?

– Хочу, – облегченно вздохнул Бабель, ощутив искренность и неподдельную заботу Константина. – Привези, пожалуйста, фильмы с Луи де Финесом. Давно хотел пересмотреть. В молодости – не давали, а потом всё времени не было. А тут...

– Привезу.

ЭПИЛОГ

Через две недели Платонов уже стоял под вывеской магазина «У Кузьмича» и снова испытывал то же самое чувство: он соскочил с подножки скорого поезда и слету влип в заторможенное время. Как муха в сироп. Но теперь к первоначальным ощущениям добавилась совершенно странная ностальгия. Точно он вернулся в город своего детства. А может, в таких городах дремлет детство всей страны? Юность империи? Во всяком случае, здесь есть что-то константно важное, без чего ни большая, ни маленькая страна устоять не может.

В больнице его встретили, как старого друга. Лера и доктор Васнецов пригласили его в ординаторскую, угостили чаем с пирожками.

– Все-таки решили статью о нашей больнице писать?

– Да, но еще мне очень нужно повидать Машу. Думал, она на работе.

Васнецов и Лера многозначительно переглянулись. Первой не выдержала Лера:

– Да уехала она, Константин Игоревич. Совсем уехала.

У Платонова в груди ухнуло и оборвалось, горячим приливом ударило в голову:

– Как уехала? Куда?

– Взяла расчет. В ее комнате в общежитии уже другая медсестра живет, – пояснил Андрей Викторович. – Нам теперь... – Васнецов поискал слова, но подходящих не нашлось, – как без рентгена. Диагностика, знаете ли... – и смутился, потому что понимал – Платонову важно было совсем другое.

– Куда уехала? – повторил вопрос Константин.

– Она ничего никому не сказала, даже подругам, – обиженно сообщила Лера.

Платонов на какое-то время ушел в себя. У него было чувство, что он опоздал на целую жизнь. Для того чтобы нагнать, надо было родиться заново да еще не совершить ни одной ошибки.

– Пойду я... Спасибо...

Во дворе он машинально «стрельнул» сигарету у реаниматолога. Несколько раз затянулся, закашлялся, пожал плечами на немой вопрос доктора и двинулся по аллее. В последний момент заметил приоткрытую дверь избушки-морга. Не задумываясь, направился туда.

В знакомом ему кафельном обиталище смерти за столом сидели двое. Федор с костылем и загипсованной рукой и, вероятно, его шеф – патологоанатом. На письменном столе стояла початая бутылка водки, граненые стаканы, на полиэтиленовом пакете была разложена нехитрая закуска.

– О, все-таки решил меня сдать, – заявил навстречу Федор, – а я как раз Валентину Иванычу исповедуюсь. Ментов уже привел?

– Да нужен ты кому, – с легким раздражением ответил Константин. – Я Машу ищу.

– Магдалину? – Федор криво ухмыльнулся. – Ромео, блин. Вот за что я вас, интеллигентов, не люблю, носитесь со своими нюнями.

– Тебе вторую руку сломать, чтоб нюней не выглядеть? – серьезно спросил Платонов.

– Ты че вообще навязался на мою голову! – возмутился Федор. – Я че – в жизнь твою лезу? Спать мешаю? Магдалину ему подавай! Да если б, выходит, не я, ты бы ее и не увидел никогда! Не так, что ли?

– Слушай, вершитель судеб, я задал простой вопрос: где Маша?

– Так она из-за тебя уехала, об этом весь город говорит. Запудрил девке мозги и умчался в столицу...

Платонов угрожающе шагнул вперед, и Федор опасливо потянулся к костылю, планируя защищаться им по науке Платонова.

– Очень... очень хочется сломать тебе вторую руку, – сказал Платонов.

– Может, выпьете с нами? – примирительно предложил Валентин Иванович.

Платонов вдруг поймал себя на мысли, что ему жаль этого человека. Испитое, покрытое сеткой лопнувших капилляров лицо, затуманенные, изначальное печальные, усталые глаза и чуть дрожащие руки. Заметив, что взгляд Константина замер на его подрагивающих кистях, доктор сообщил то, что, вероятнее всего, рассказывал всем новым знакомым, как оправдание:

– Да, не те уже руки. Я был хорошим хирургом. Не верите? Ко мне с области на операции приезжали. А потом... Потом ошибся. У нас ошибка, как у летчика, жизни стоит. Или как у сапера. Выпьете с нами? – снова предложил он.

– Да он брезгует! – вставил Федор.

– Не брезгую, пил уже с тобой. Просто – не хочется. Вы осторожнее с ним, Валентин Иванович, он сначала исповедуется, а потом ломом по башке стукнет. И тело далеко тащить не надо...

– Ты че из меня тварь какую-то делаешь?! – бесстрашно и честно обиделся Федор. – Ты че, жизнь мою знаешь? Ты кто, чтоб судить, писака малохольный?!

– Да кто тебя судит? Кто тебе сказал, что ты вообще можешь быть кому-то интересен? – спокойно перебил его гнев Платонов. – Я Машу ищу.

– Полагаю, – задумчиво сказал Валентин Иванович, – об этом в нашем городе может знать только один человек.

– Кутеев? – догадался Константин.

Патологоанатом, поджав губы, кивнул: мол, ты и сам все знаешь, браток.

– А где его найти?

– Смотри, как бы он сам тебя не нашел, – ехидно предупредил Федор.

– Не твоя забота.

– Езжайте на восток из города. Там стоит особнячок такой примечательный. «Песчаный замок». Ни с чем не перепутаете. Да, в конце концов, любой таксист знает, куда везти. Не Москва, знаете ли, – дал исчерпывающую информацию Валентин Иванович.

– Спасибо.

– Не во что, – повторил какую-то прижившуюся больничную поговорку Валентин Иванович, многозначительно заглядывая в пустой стакан.

– Спасибо, – еще раз повторил Платонов, – с меня причитается.

– Заходите, всегда рады.

– Уж лучше вы к нам.

Почти сразу удалось с руки поймать частника у больничной ограды. «Больная на весь мотор» шестерка и тихий очкарик, огромными глазами похожий на Бабеля, доставили его к нужным воротам за четверть часа.

Чугунное литье впивалось в красные глухие кирпичные стены. Безразличные глаза камер смотрели из специально задуманных для них бойниц-глазниц. Примечательно, что за воротами были вторые ворота – раздвижные металлические, которые, судя по всему, закрывали от посторонних глаз панораму двора. На воротных столбах пугали прохожих таблички с различными предупреждениями о возможных карах в случае незаконного проникновения на территорию «песчаного замка», а на правом столбе располагался звонок домофона. Константин, нисколько не сомневаясь, нажал на кнопку.

– Слушаю, – прозвучал из динамика изначально недовольный голос.

– Мне нужно увидеть господина Кутеева.

Ясно было, что отвечает не сам муниципальный олигарх, а кто-то из его охраны, возможно, один из тех, кто был с ним в церкви.

– Кто, по какому поводу?

– Доложите, журналист Платонов, он видел меня в храме с Марией.

– Ждите.

Ждать пришлось несколько минут. Причем и без того заторможенное в этой округе время окончательно остановилось.

Наконец послышались шаги. Затем разошлись в стороны внутренние железные ворота. Литые чугунные неприступно остались на месте. За их вязью Константин и увидел Кутеева. При ближайшем рассмотрении он оказался невзрачным человеком весьма усталого вида. Ничего – от супермена, ничего – от бандита. Смешная залысина на лбу, чуть приплюснутый боксерский нос, почти лишенные волосяного покрова брови, немного выступающие на покатом лбу и, видимо, всегда настороженные серые глаза. Единственное, что снова напомнило о положении Кутеева в современном обществе – видимая готовность умереть за это положение, вступить в бой за малейшее посягательство на него, и то, что таких смертей и боев за плечами у него было ни одна и ни две... Но просматривалось в его облике что-то еще... Для себя Платонов прочитал это как неуверенность Кутеева в том, что он правильно все делал, даже разочарование какое-то. Такое – что нужно скрывать его за этими толстыми стенами.

В руке у него была весьма увесистая книга. Да и голос у него оказался не как у Джеймса Бонда.

– Вот, – протянул он сквозь чугунные ветви книгу, – она знала, что ты придешь сюда.

– Что это?

– Библия.

– Куда она уехала?

– В монастырь.

– В монастырь?

– В монастырь.

– В какой.

– Она просила никому не говорить. И тебе тоже. – Он упредил вопрос Платонова. – И ты прекрасно понимаешь, что если она просила, я никому не скажу.

– Но... я люблю ее.

– Ну и что, я тоже, – безразлично ответил Кутеев. – Она не от мира сего.

– Я так мало о ней знаю.

– Достаточно, чтобы поверить в то, что я сейчас сказал.

– Этот мир отторг ее. Растоптал.

Кутеев теперь посмотрел на Платонова с явным раздражением.

– Ты так ничего и не понял о ней. Она вообще не была в этом мире. Никогда.

– Что мне теперь делать? – этот вопрос Константин задал куда-то в небо.

– Не знаю, может – ответ там? – Кутеев указал на «Библию».

Платонов заметил две закладки в кирпиче тонких страниц. Он поспешно открыл книгу и увидел место, обведенное карандашом: «Жена да учится в безмолвии, со всякою покорностью, а учить жене не позволяю...». Это было Первое послание к Тимофею святого апостола Павла. И хотя Константин понимал, почему Маша обвела именно эти слова, но он хотел найти ответы для себя, а не объяснение от нее. Пусть и сказанное самим апостолом. Он открыл книгу там, где была вложена вторая закладка. Знакомый, иносказательный текст Апокалипсиса. И снова карандашом в десятой главе: «И Ангел, которого я видел стоящим на море и на земле, поднял руку свою к небу и клялся Живущим во веки, Который сотворил небо и все, что на нем, землю и все, что на ней, и море и все, что в нем, что времени уже не будет...» Именно «что времени уже не будет» зачем-то подчеркнула Маша.

Пока Константин листал Библию, железные ворота закрылись. Звонить второй раз было бессмысленно.

Платонов повернулся к воротам спиной и внимательно посмотрел в тяжелое осеннее небо.

– Вот, Андрей Викторович, был я движда, а теперь кто? Трижда? – вопросил он то ли к небу, то ли к доктору в недалекое прошлое. – Помолись обо мне, раба Божия Мария... – попросил у серых туч Константин, и они вдруг прямо на глазах просветлели. Просветлели и посыпали крупными красивыми снежинками, и застывшая ребрами и ухабами на земле грязь удивительно быстро сменилась белоснежным пушистым покрывалом. Уже через несколько минут под ним не видно было дороги, жухлой листвы и травы, был только чистый лист, на котором можно было оставить первые следы.

Настоящая русская зима все же настала.

* * *

Человек с Библией в руке брёл по этой бесконечной белизне. Время ещё было...