Текст книги "Движда"

Автор книги: Сергей Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Но на этот дом, по всей видимости, покупателя не нашлось. Или в городе не было способной на такие траты фирмы, а у городской администрации до подобного «ветхого» жилья не доходили руки и средства.

– Яичная кладка. Вечно стоять будет, – потрогал стены Виталий Степанович.

– Чего? – не понял Федор.

– Раствор делали на яйцах, – пояснил Бабель.

– На чьих? – ухмыльнулся Федор.

– На куриных. Так прочнее. Здесь все может сгнить, а стены, если специально не ломать, еще вечность стоять будут. Даже если ломать, то попотеть придется.

– А-а-а... – потянул Федор. – Профессор, я ж забыл.

Парадное было наглухо заколочено дюймовыми досками, но со двора затхлым мраком зиял другой вход. На первом этаже прохожие и случайные жители сделали отхожее место. Дышать там было невозможно, и потому все поспешили на второй этаж, куда вела разбитая, потерявшая перила и звенья лестница. Перешагивая провалы, поднялись на второй этаж, где к удивлению журналистов открылась почти жилая комната. Полы были целыми («матица-то о-о-о!», – попрыгал в подтверждение прочности Федор), у одной стены стоял засаленный, но вполне целый диван, у другой – подобие кушетки, в центре – испещренный похабными надписями и «ножевыми ранениями» стол, две вполне пригодных табуретки и два пластиковых ящика из-под стеклотары. Разумеется, пол был завален пищевым и прочим мусором и остатками полиграфической продукции разных эпох.

– Жить можно, – оценил обстановку Бабель.

– А то! – подтвердил Федор, сметая со стола рыбьи кости, потроха и чешую – свидетельство предыдущих пивных посиделок. – Эти придурки даже отопление еще не выключили. Развеивают народное тепло. Правильно, газа-то в стране, как воздуха.

– Стаканы? – озадачился Бабель.

– Я разовые взял, – успокоил Константин.

– Водку из горла – не гигиенично, – прокомментировал свой вопрос Виталий Степанович.

– Интеллигенция... – наконец-то подал голос Виктор, усаживаясь на самый приличный табурет, и длинно заковыристо выматерился. – Ладно, наливай, – снизошел он.

– За знакомство, – предложил Федор, все чокнулись хрупким пластиком и уже молча выпили.

Закусили солеными огурчиками «Дядя Ваня, по-берлински», пирожками с картошкой, быстро разлили по второй, снова закусили, а перед третьей Бабель попытался завязать беседу, отчего Платонов почувствовал себя лишним. Получалось, это не он, а Бабель сейчас «погружается» в другую жизнь.

– А что, мужики, где-то по-легкому здесь на билеты заработать можно?

Виктор и Федор посмотрели на пожилого журналиста с сомнением и одновременно нескрываемой иронией. Так, пожалуй, смотрят успешные торгаши на прижимистых покупателей с бюджетными зарплатами.

– Паспорт-то не заработаешь, – напомнил Виктор.

– Да, валяется сейчас где-нибудь на перегоне, – наигранно-огорченно вздохнул Бабель.

– Часы продай, – подсказал Константину Федор, – крутые котлы, на такси хватит.

– Да... Подарок... Но если надо, продам, – неуверенно ответил Платонов. – Давайте еще по одной.

– А кто против? – радостно оскалился Федор, обнажая стальные фиксы.

Виктор, между тем, посмотрел на Платонова едким пронизывающим взглядом, и последнему показалось, что тот видит даже три тысячных купюры у него в носках. Платонов под этим взглядом торопливо налил.

– А ты, Костя, кем работал, до того, как в буровые подался? – спросил Виктор.

– Да так, – немного растерялся Платонов, вспоминая легенду, – писал, переводил, в газетах подрабатывал...

– Писатель, что ли?

– Не, писатель круче, для этого талант нужен.

– Талант везде нужен, – подытожил Федор, – давайте, – он поднял стакан, – за талант.

– А где – если что – переночевать можно? – спросил, не закусывая, Виталий Степанович.

– Да здесь можно, тепло пока, – ответил Виктор и переглянулся с Федором.

– Так это, наверное, ваша хата? – спросил Платонов.

– Не, – покачал головой Виктор, – не наша... Здесь так, бухнуть. Бабу приличную и то сюда не привести. Бомжи здесь часто.

– А вы чем занимаетесь? – как бы между делом поинтересовался Виталий Степанович.

– Всем помаленьку, – отрезал Виктор таким тоном, который не предполагал развернутого ответа.

– Ну да, понятно, – зачем-то и с чем-то согласился Виталий Степанович.

– Слышь? – вскинулся вдруг на него Виктор. – А чё вы от нас хотите? А? Че надо-то? Я че, на лоха похож?

– Ты че, брат? – попытался восстановить статус-кво Платонов. – Че поднялся-то? Сидим спокойно...

– Ты наливай, давай, по вам же видно, что че-то вынюхиваете. На какую контору работаете? Ты, дядя – очкарик, – вернулся он снова к Бабелю, – по тебе же видно, что ты профессиональный нюхач. Че, не так?

– Да ты, Виктор, не кипятись, – Бабель вдруг потерял свою «опытную» уверенность и, что называется, поплыл, в отличие от Платонова, который, напротив, казался спокойным.

Федор с интересом наблюдал за допросом и почему-то хитро подмигивал Константину. Мол, вот как он его. Точно Платонов был с ними заодно.

– Может, все-таки выпьем? – спросил Платонов.

– Да выпьем, выпьем, – не глядя в стакан, хлебнул Виктор, но на Бабеля смотрел так, словно вот-вот припечатает его своим кулаком в наколках.

Бабель, не в силах выдержать его надменного взгляда, переключился на банку с огурцами.

– По-берлински, как будто не могут по-русски сделать... – зачем-то сказал он.

Следующей целью Виктора, как и следовало ожидать, стал Платонов. Он в это время открыл вторую бутылку и разлил. Виктор выпил, не дожидаясь остальных, и прищурился на Платонова, который тут же наполнил его стакан на треть.

– Шестеришь? – ухмыльнулся он.

– В камере шестерят. А я просто по-человечьи. Хочешь – пей, не хочешь – никто не льет за шиворот. – Константин знал, что отступать перед такими людьми нельзя. Чуть сдал назад – и ты в полной зависимости.

– Под тертого косишь? – склонился в его сторону Виктор, и Платонов понял, что все закончится мордобоем. Он с сожалением глянул на Бабеля, который тоже начал понимать, что здесь его опыт и журналистский азарт не имеют никакого веса. Выглядел Бабель жалко и растерянно. Константин же попытался напоследок выпутаться.

– Ладно, хорош бухать, пойдем мы.

– Да, пора, – поддержал Бабель и даже поднялся.

– Сядь, чмо! – гаркнул вдруг Виктор так, что Бабель заметно вздрогнул. – Сядь, я сказал!

Федор в этот момент ногой с силой подоткнул ему под ноги пластиковый ящик, на котором он только что сидел, Бабель едва устоял, и вынужден был вернуться на место. На лице у Федора при этом не было и доли агрессии.

– Че торопишься-то? – притворно-дружелюбно спросил он.

– В мусарню успеешь, – добавил Виктор.

Теперь уже Платонов выпил, не объявляя тоста, и налил себе еще.

– Частишь, – заметил ему Виктор.

– Душа просит, – его же тоном ответил Константин, пытаясь хоть как-то представить диспозицию будущего боя. Какое-то время Платонов увлекался модными восточными единоборствами, но прекрасно понимал, что мастера рукопашного боя побеждают только в кино. Эффектно и стремительно. Но сейчас он предпочел бы рвануть, не оглядываясь, по лестнице или прямо в окно. Рванул бы, если б не Бабель, который даже не догадался снять свои двояковыпуклые очки, под стеклами которых так явно проступал испуг. Главное, что понимал в этот момент Платонов, – он теряет драгоценные секунды, необходимые на нанесение превентивных ударов. Что-то мешало ему – не страх даже – а именно ненужная в таких случаях порядочность. Нельзя бить первым? Да кто сказал, если ты точно знаешь, что тебе сейчас отвесят по полной, или саданут под сердце финский нож? Совсем ни к месту вспомнился недавний спор с тем же Бабелем, который, начитавшись псевдоисторика Суворова-Резуна (а, по сути, предателя), доказывал, что Сталин первый должен был напасть на Гитлера, а тот его упредил. Константин ответил тогда с явным раздражением: да надо было шибануть, а не катиться до Москвы, чтоб вылезать потом из берлоги. И что теперь мешало самому?..

– Пойду – отолью, – объявил вдруг Федор, с блаженной улыбкой поднимаясь с табурета, и на какое-то мгновение бдительность Платонова облегченно вздохнула: может не все так плохо и сейчас разрядится?

– Мне тоже надо, – использовал он возможность подняться на ноги, но пожалеть об этом не успел.

Откуда (из-под дивана, что ли?) в руках у Федора появился внушительный обрезок трубы, которым он с разворота ударил Константина по голеням обеих ног. Платонов упал подкошенный, даже не чувствуя боли. Боль рассыпалась по телу осколками большой берцовой кости уже после второго удара, нанесенного по тому же месту с другой стороны. Эх, а какой-нибудь Брюс Ли, подпрыгнул бы над летящей в ноги трубой и разрядил спружиненные пятки в висок противника!..

Последнее, что увидел Константин, перед тем как Виктор ударил его ногой в лицо, была окровавленная седая голова Бабеля, словно отрубленная безжизненно упавшая сначала на стол, а затем – на пол. Вместе с ударом хрустнули под другой ногой Виктора двояковыпуклые очки старого журналиста.

7

Не было ничего... Мир обрушился так, как это происходит после безумной пьянки, когда вернувшееся сознание судорожно задает вопросы типа: где я, что я начудил, где нагадил и т.п. Еще секунду назад тебя вообще не было, и даже не было ощущения, что вообще могут быть сферы, где ты только что пребывал. Остается только чувство несправедливо утраченного времени, определяющееся вопросом: я что-то пропустил?

– До сих пор верил, что на том свете все же что-то есть... – обозначил свое возвращение голосом Константин Платонов.

– А ты думал всем, кто получил пяткой в лоб, тот свет показывают? – ответил ему тихий женский голос.

Константин еще ничего не видел, кроме неясно проступающих в полумраке какого-то помещения граней потолка и стен, куда смотрели его чуть приоткрытые глаза. Вместе с сознанием вернулась боль. Она вполне осязаемым естеством наполняла голову, норовя вновь вытолкнуть, оборвать тонкие нити, связывающие мозг с еще не понятым внешним миром. Спасала от этого вибрирующая боль в обеих ногах, которая словно уравновешивала оба источника на неких метафизических весах, не позволяя одной из чаш погрузиться в зону небытия. Вот чашу головы кто-то нежно и совсем чуть-чуть приподнял, а она пообещала выплеснуться всеми мозгами наружу через рот, невыносимая тошнота подступила комком к горлу. Но губы ощутили поднесенную добрыми руками влагу и все же раскрылись, надеясь протолкнуть, смыть этот тошнотворный комок обратно.

Платонов сделал глоток, затем второй... Больше не мог, боялся приступа рвоты. Но никто через край и не лил. Голову вернули на место, весы качнулись между двумя импульсами боли и вновь замерли, чуть колышась то в ту, то в другую сторону. Влагой словно промыло коридоры памяти, и со страшным испугом от произошедшего Платонов спросил:

– Где Бабель? Что с ним?

– Кто?

– Со мной был мужчина, седой такой? Его убили?

– Почти, в коме он. Думают отключить аппарат.

– Какой аппарат?

– Искусственного дыхания... И-Вэ-Эл...

– Зачем?

– Не видят смысла.

– Что значит, не видят смысла? – Платонов рванулся вперед, мгновенно вспомнив сотни душещипательных историй о коматозниках, о родственниках, поставленных перед трудным выбором. Но рывок стоил ему нового провала в небытие.

Следующее возвращение было более осознанным и осторожным. Теперь мир не наваливался всем своим ужасающим новорожденного материализмом, теперь ученый болью Платонов крался к нему, чуть приоткрывая веки.

– Аппарат выключили? – первым делом спросил он.

– Пока нет. При вас же никаких документов... Бомжей никто стараться вытаскивать не станет.

– Вот старый дурак! – выругал Бабеля Платонов. – Он – известный журналист.

– А ты? – вместе с вопросом над ним появилось лицо девушки.

– А я – так себе, – ответил Константин, пытаясь изо всех сил определить, чего ему ждать от этого образа. – Надо срочно позвонить. У вас есть мобильник? Надо позвонить в редакцию, предупредить. За нами приедут. Как тебя зовут?

– Мария... Маша...

– Маша... – повторил Платонов, пытаясь проникнуть в глубину каштановых глаз, – а меня – Костя. Константин. Хреново мне, Маша.

– Я знаю, – ответили полные губы, и прядь темных волос, выскользнув из-под белого колпака, коснулась платоновской щеки.

Даже не взирая на помутненное болью и тошнотой сознание, Платонов мог воспринимать женскую красоту. Если не как мужчина, то хотя бы как какой-никакой художник. И не сказать об этом тоже не мог.

– А ты красивая, Маша. К сожалению, ничего умнее я сейчас придумать не могу.

– И не надо. Незачем.

– Да, пожалуй, не надо. Представляю себе сейчас свою морду...

– Синдром очков...

– Синдром чего?

– Это от сильного удара в лоб. Отеки под обоими глазами.

– Крррысавец! – процедил со стоном Константин. – А ноги?

– На одной – гипс. Вторая – сильный ушиб. Повезло, что не обе.

– Я в травматологии?

– Да, в районной больнице.

– Экстрим.

– Чего?

– Хотел острых ощущений, получил по полной программе.

– Не искушай Бога.

– Чего?

– Ладно... Тебе спать надо.

– Ты уйдешь?

– Да, у меня еще больные. В туалет хочешь?

– Ты мне подашь утку? Я стесняюсь...

– Я подам, потом выйду, позовешь.

– А воды еще можно?

– Конечно... Приготовься, сейчас приподыму голову...

– Скажи, чтобы Бабеля не отключали...

– У него есть родственники?

– Даже не знаю... Он живет один. Ты могла читать его статьи...

– Я не читаю газет и журналов.

– Совсем?

– Почти.

– Есть тут кто-то главный? Надо сказать, чтоб его не отключали.

– Сейчас ночь. Не отключат. Завтра будут решать. Но аппарат один, если привезут кого-то, кого нужно будет спасать, могут...

– Да нельзя же! – рванулся вперед Платонов и разбился о темную стену.

8

Все районные больницы похожи одна на другую серым холодом. Цвет стен всегда серо-голубой или серо-зеленый, даже если розовый, то с проступающей вечной серостью. И цвет кафельной плитки в операционных, даже если подразумевает белый, то все равно с оттенком серого. А от стен, словно они просверлены миллионом микросверел, тянет легким, но терпимым холодком. Как бы не топили коммунальщики, холодок этот непобедим. Пожалуй, он даже не климатического, а мистического характера. И еще запах... Запах, в основе которого хлор и прелый дух плохопростиранного или уже пропитанного потом белья... Именно в районной больнице бренность жизни видна невооруженным глазом, а человеческие страдания, вызванные болезнями, травмами, увечьями и ранениями обнажаются со всей своей обезнадеживающей силой. Платонов как-то писал о самоотверженности врачей одной из районных больниц, которые за нищенскую зарплату умудряются поднимать на ноги, а правильнее сказать – выхаживать больных с самыми удручающими диагнозами. Статью он хотел сопроводить фотографией здания. Сделал несколько снимков фасада, а когда рассматривал их на экране компьютера, никак не мог отвязаться от мысли, что перед ним старая мастерская, депо какое-то, но никак не больница. Очень хотелось разместить над входом вывеску «Ремонт тел». Он снова вернулся в больницу с фотоаппаратом, пытался снимать врачей, сестер, санитарок, но даже сквозь натянутые улыбки проступала сопричастность страданию. И тогда он увидел в окне маленькую часовню и сразу подумал: а вот и «ремонт душ». Фотографию часовни и разместил на полосе вопреки непониманию всего редакционного коллектива. Мол, речь-то о больнице, при чем тут часовня? «На нее не больно смотреть», – ответил Константин Игоревич и настоял на своем варианте визуального ряда. «Это больница, а не боль в Ницце». После этой работы он пару месяцев не мог брать в руки глянцевые журналы, его тошнило от искусственной цветной жизни, ползущей, как плющ, по их страницам.

Платонов почувствовал приближение Маши издалека. Почувствовал, потому что ждал его, потому что больше ждать было некого. Она склонилась над ним, зажимая между пальцев целый пучок шприцев, как несколько сигар, со словами «надо уколоться», а он увидел вдруг, как лучи поднимающегося за окном осеннего солнца образуют над ее головой сияние, похожее на нимб. Отступившая, точнее притупившаяся, боль позволила ему увидеть, что Маша обладает смуглым лицом южанки, что выбившиеся из-под колпака локоны слегка вьются, а брови похожи на взмах крыльев гордой птицы. И только чуть опущенные уголки полных губ немного портили общее очарование, губы словно хранили какую-то затаенную печаль, и потому маленькая родинка на левой щеке будто соскальзывала с нее вслед за ними.

– Я не люблю, когда на меня смотрят с вожделением, – заметила Маша, поочередно нажимая на пластиковые поршни, как на клавиши.

– Я смотрю с восхищением, – немного обиделся Константин, – как-то не вожделеется в моем нынешнем состоянии.

– Извини... Мне все время кажется, что на меня так смотрят...

– Это ты извини. Как там Бабель?

– Кто?

– Ну... Мой коллега. Который на искусственной вентиляции.

– Так же.

– Мне нужно позвонить.

– А в туалет?

– Что?

– Утро. Всем надо в туалет.

– И?..

– Я подам тебе судно.

– Н-но...

– Я выйду. Позовешь, снова приду. Тебе пока повезло. Ты в палате один. Днем могут еще поступить. Так редко бывает, чтобы один в палате.

– Будь я проклят со своей идиотской идеей! Будь... – он хотел сказать «проклят Бабель», но вдруг подумал, что Виталию Степановичу и так уже хватит.

– Никогда не проклинай никого. И себя тоже.

– И все же, мне нужен телефон.

– Держи, – Маша достала из кармана халата старенькую «Нокию».

– Я верну деньги за разговор.

– Глупости... – Маша отошла в сторону.

Недолго думая, Константин набрал по памяти номер мобильного главного редактора.

– Максим Леонидович! Максим Леонидович! Простите, что беспокою утром... Да, это я, Костя... Почему неизвестный номер?.. – далее Константин кратко, но емко пересказал все, что случилось с ним и Бабелем за последние сутки.

– Вы идиоты! – после паузы не зло, но внушительно высказался главред. – Вы идиоты, ребята.

– Максим Леонидович, Степанычу могут в любой момент отключить и-вэ-эл.

– Что?

– Искусственную вентиляцию легких. Надо что-то делать. У меня нет денег и документов, часов и телефона. Короче, ничего здесь нет. Даже обуви.

– Будем думать, – озадачился главред. – Я могу перезвонить на этот номер?

– Он может перезвонить на этот номер? – переспросил у Маши Платонов.

– Дежурство у меня сейчас заканчивается, но пусть перезванивает. Еще я скажу ему номер поста. – Маша взяла телефон, назвала номер, потом выслушала еще что-то от Максима Леонидовича и ответила: – Да, все именно так плохо. Меня? Мария... Мария Сергеевна. Да. Хорошо. А куда он денется? Будет лежать и ждать.

9

Мария оказалась права. К полудню в палату к Платонову доставили-прикатили нового больного. Это был грузный мужчина лет шестидесяти, который, собственно, пострадал из-за своего веса. Неудачно ступил на лестнице, съехал на заднице по ступенькам, в результате – сломал и копчик и крестец.

– Три недели пузом кверху! – жаловался он. – Три недели на больничной пище да еще клизмы! Ну, сосед, зажимай нос! А еще я храплю. На спине – вообще оркестр – штукатурка с потолка посыплется...

– Да ладно вам, Иван Петрович, – успокаивала его заступившая утром на дежурство медсестра Лера.

– Чего – ладно?! – не унимался Иван Петрович. – Я тут сгнию за три недели! Вы мне еще катетер поставьте, чтоб уж совсем ничего самому не делать. Обезболивающим уже накололи так, что забалдел уже. Слышь, сосед, сюда привезли – говорить от боли не мог, во как задница в голову отдает, а щас – накололи – торкнуло, даже кайфую! Но три недели я не выдержу!

Лера поправила под ним подушки и, стараясь казаться умной, сообщила:

– Мария говорит в таких случаях, что Бог попускает нам болезни, дабы мы задумались о бренности нашей жизни.

– Маша? Магдалина, что ли? – перепросил Иван Петрович.

– Да, напарница моя, знаете же.

– Да кто ж ее не знает. Только я про бренность жизни лет двадцать назад понял. Правильно, конечно, говорит, философски, но философствовать легко, когда у тебя кости целые. А когда позвоночник в трусы сыплется, как-то не до философии. Точно я говорю, сосед? Тебя как зовут-то?

– Константин, – представился Платонов, с трудом повернув голову: приходилось все время превозмогать тошноту.

– О! – обрадовался чему-то Иван Петрович. – У тебя очки, как у Джеймса Бонда. Во как фингалы-то порой художественно ложатся. Ты головой треснулся или ногами, не пойму?

– Параллельно...

– В смысле – параллельно?

– Головой и ногами.

– Умелец!

– Да напали на него, – пояснила, выходя из палаты, Лера, – если б вовремя не подобрали, еще бы и замерз.

– О как! Это в нашем-то Мухосранске! Дожили! Приезжий?

– Да... Журналист, – упредил следующий вопрос Платонов, которому трудно было разговаривать из-за головокружения.

– Ага, – понял что-то для себя Иван Петрович. – А я пенсионер. Машинистом на станции больше сорока лет отработал.

– Почему вы Машу Магдалиной назвали? – спросил Константин. Этот вопрос свербел в его голове с тех пор, как он услышал Машино прозвище.

– Да все так зовут... – как-то растерялся Иван Петрович. – Магдалина да Магдалина... А почему? Так, слышал, что судьба у нее трудная была... Она то ли детдомовская, то ли сирота, медучилище наше закончила, поехала в Москву в мединститут поступать, не поступила... Ну.. – Иван Петрович еще больше смутился: – Там, говорят, в борделе работала, чтоб с голоду не умереть... Потом сюда вернулась, уж сколько-то лет в больнице работает, и, опять же, говорят, в церковь часто ходит. У нас две – церквы-то. Две. Одна здесь, недалеко от больницы, а вторая – на выезде. Улица-то главная вдоль железки идет. Вот, если по железке ехать, то церковь ту видно, а эту, которая рядом, нет. А ты чего спросил-то? – пресек свою откровенность и одновременно лекцию о местных достопримечательностях Иван Петрович.

– Да так... Не знаю... Интересно просто...

– Вам журналистам расскажи. Вы потом все с говном смешаете! – сосед недобро нахмурился. – Вторая древнейшая, во как про вас говорят.

– Ну да, – не стал спорить Платонов, – дерьма за последние годы журналюги понаделали.

– А че ж там работаешь?

– Ни хрена больше не умею. Да и не все такие, как вы говорите. К нам ведь как относятся: как поругать – это, как родную милицию, а когда уже и обратиться больше некуда – бегут к журналистам: придайте мою историю гласности. Не так разве?

– Слышал я, – вспомнил вдруг Иван Петрович, – что, вроде как, профессия журналиста опаснее, чем... не помню даже. Опасная, короче.

– В две тысячи пятом погибло сто пятьдесят четыре журналиста, в шестом – сто пятьдесят пять, в седьмом – сто тридцать четыре... В основном – убиты. Только шестая часть – в результате несчастных случаев.

– Не хило, – признал Иван Петрович, – так вам молоко надо за вредность давать.

– За нашу вредность, – улыбнулся Константин.

Иван Петрович почувствовал в Платонове неплохого парня и улыбнулся в ответ.

– Дак это тебя при исполнении? – кивнул он на гипс, но ответить Платонов не успел: в палату вошел доктор.

– О! Вот и наш ночной движда! – поприветствовал он с порога Платонова.

– Кто? – удивленно переспросил Константин.

– Движда – на санскрите – это типа дважды рожденный, – пояснил доктор. – Древний язык, многие считают его праязыком всех индоевропейских народов. Слышали?

– Да, приходилось. Но я-то почему движда?

– Да вы не обижайтесь, – улыбнулся доктор, – вы же еще вчера поступили – без сознания, без документов, без полиса... И если бы не Маша, то шансов выжить у вас вообще-то было мало. То есть, сегодня у вас второй день рождения. При этом вы помните свою предыдущую жизнь. Такая сансара!

– Вы, наверное, доктор, из тех, кто верит во всю эту гималайскую теософию, – грустно улыбнулся Платонов.

– Отчего нет? – бодро ответил доктор, одновременно прилаживая на руку Константина тонометр. – Умер – снова родился, чем плохо?

– Бессмысленностью, – ответил Платонов, – какой смысл в череде перерождений, если не помнишь предыдущую жизнь? Как можно исправить ошибки прошлых жизней, если ты их попросту не знаешь? Бессмыслица какая-то? А представьте, дитя все же рождается с памятью о прошлых жизнях? А? Его же раздавит от отвращения к миру людей в первый же день жизни! И смысл материнства исчезнет...

– Честно говоря, я как-то об этом не задумывался, – признался доктор.

– Да все мы мало задумываемся о смысле жизни... Вот, когда прижмет, как нас с Иваном Петровичем, так и задумываемся.

– А мне нравилось про смысл жизни, – подал голос Иван Петрович, – вырастил сына, построил дом, посадил дерево...

– Это, скорее, программа минимум. Этакое приземленное понимание. Только не обижайтесь, – Платонов попытался повернуть голову в сторону соседа по палате.

– Ну, в высоких сферах мне некогда было летать, я поезда таскал. Но нынче, некоторые и на это не способны: ни родить, ни построить, ни посадить... Садят нынче только в тюрьму! – обрадовался машинист найденной игре смыслов.

Доктор между тем измерил давление и у Ивана Петровича.

– Жалобы-предложения есть?

– Доктор, не отключайте моего коллегу, Виталия Степановича. Скоро приедут из областной газеты, – попросил Платонов.

– И на пост уже звонили, и мне, – сообщил доктор, – даже заплатить обещали, – он сделал паузу, – и Маша просила. Дело-то не в этом. Дело, как вы говорите, в смысле. Что проку перекачивать воздух, если...

– И все же, – поторопился перебить Константин, – хоть какой-то шанс есть?

– Не знаю, – честно ответил врач уже на пороге и вышел в коридор.

На разговор Платонов потратил последние силы. Снова подступила тошнота, и глаза сами собой стали закрываться. Он уже готов был провалиться в обволакивающий сознание мягкий зовущий мрак, но Иван Петрович напомнил о своем присутствии:

– Слышь, Костя, – позвал он, – я тебе еще хотел досказать. Про Машу. Ты только ей не говори. Ладно? Я, благодаря ей, надеюсь на неделю раньше отсюда выйти.

– Каким образом? – зовущий мрак пришлось усилием воли отогнать.

– А вот послушай. Тут некоторые смеются над ней, презирают. Мол, бывшая проститутка стала в церковь ходить. А многие, наоборот, очень уважают. Многим она помогла. Уж не знаю, чем и как, но через эту палату многие прошли. Так вот, за кем Маша ухаживала, чуть ли не с того света возвращались. Даже врачи, когда у них какое-нибудь безвыходное положение, Машу зовут. Говорят, она в операционной держит голову больного в руках...

– В руках? Голову?

– Ну да. И все проходит гладко даже в самых сложных случаях. Ее Магдалиной-то Кутеев прозвал.

– Кто это?

– Да олигарх местный. Он еще в перестроечные времена песчаные карьеры под себя подмял. Все думали – на фига карьеры? А он будто знал, что строить много будут. Короче – разбогател на этом. У него теперь несколько строительных фирм. Даже в Москве. Но живет он чаще здесь. Дворец у него на окраине. Песчаным замком в народе называют. Так вот, когда Маша из Москвы вернулась, он хотел на ней жениться, несмотря на то, что за ней такая слава тянулась. Взбрендило мужику – и все тут! Во как! А она – ни в какую! Чего он только ей не предлагал. Вот с его легкой-нелегкой руки Магдалиной и назвали.

– А ты знаешь, Иван Петрович, кто такая Магдалина?

– Ну... слышал... Там... с Иисусом Христом... вроде как...

– Евангелие не читал, – догадался Платонов.

– Да некогда, – отмахнулся машинист.

– Щас-то почему некогда? На пенсии. Самое время. Это ж не «Война и мир».

– Ты чего сказать-то хочешь? Грамоте высшей мне уже поздно учиться, а душу я трудом спасал. Думаешь, – он ткнул пальцем в потолок, – там не прокатит?

– Не знаю, – честно ответил Константин.

– Так чего ты про Магдалину-то рассказать хотел?

– Вообще-то был в древней Иудее город Магдала. Вот почему ту Марию прозвали Магдалиной. Жалко, что нет сейчас под рукой репродукции картины Поленова «Кто без греха?». Понятнее было бы... Хотя это больше в католической традиции увязывать с той грешницей Марию...

– Ты попроще можешь? Я вот про крашеные яйца чего-то помню, вроде... —попросил Иван Петрович. Ему приходилось уже морщить лоб от обилия информации, которой начал сыпать Платонов.

Константин собрал последние силы, чтобы создать хоть какую-то стройность мыслей и начал:

– Воскресший Иисус явился ей первой...

– Во как! Вот тебе и блудница, – нетерпеливо перебил Иван Петрович.

– В Библии нет точных указаний ее грехов до встречи со Спасителем. Там уже додумывали, дорисовывали в преданиях... Ну, попытаюсь, по порядку...

10

Константину приснился яркий и очень реалистичный сон. Лишенный документов, электронных карт, денег, он вынужден был слоняться по чужому городу в поисках пропитания и подаяния. То нанимался на рынке грузчиком к кавказцам, то просто стоял у магазина, протянув шляпу для милостыни. Во сне он прекрасно знал, что Бабель лежит в коме и хранит тайну местонахождения его паспорта, денег, ключей от квартиры. При этом он испытывал во сне два противоречивых чувства: удивительное для такой ситуации состояние покоя и одновременно гнетущее ощущение безысходности. Двери государственных контор, где он пытался восстановить свое имя, перед Константином брезгливо захлопывались, Марина пыталась завладеть его квартирой, не признавая в нем своего бывшего мужа, в редакции его не узнавали, словно он был обезображен до неузнаваемости, и он снова вынужден был возвращаться в город, где начались их с Бабелем злоключения, постепенно смиряясь со своей новой участью. Сон был очень похож на современный российский сериал, созданный по системе «Золушка наоборот». Даже во сне прошло несколько суток, что для сновидений является большой редкостью. Ночами Платонов спал на вокзальных, выстроенных рядами стульях, сделанных еще при царе-Горохе из гнутой фанеры. Он даже читал вырезанные на них послания потомкам, любимым женщинам и просто пассажирам. Реальность происходящего подтверждалась еще и тем, что во сне Платонов не только выписался из больницы, но даже прихрамывал на обе ноги. Точнее, ему приходилось их слегка подволакивать. Он явственно слышал шарканье подошв по асфальту. Накануне пробуждения он понял, что и кого так упорно искал в чужом городе. Но Маши нигде не было. Словно и не было никогда.

В очередной раз он заснул на вокзале, чтобы проснуться в больничной палате. Во сне ему мешал спать гудящий под окнами маневровый, который в больничной палате превратился в богатырский храп Ивана Петровича. Машинист недалеко уехал от своего тепловоза. Дальнейшее пребывание во сне пришлось вынужденно отменить.

– Иван Петрович, а Кутеев этот потом что, так и отстал от Марии? – спросил утром Платонов.

– А куда ему было деваться? Она уже к тому времени и огонь, и воду, и медные трубы прошла. А в девяносто девятом его на трассе подстрелили. Говорят, специально московские конкуренты приезжали.

– Убили?

– Да нет, ранили почти смертельно, она и выходила. А так-то бы Кутееву кранты. В городе так и шутили: чуть не поел Кутеев кутьи... Ему потом врачи так и сказали, кому он жизнью обязан. Зато теперь, кто про Машу плохо думает, вынуждены молчать, иначе будут иметь дело с Кутеевым. А он, кого хошь, на своих карьерах живьем зароет. Во как.