Текст книги "Движда"

Автор книги: Сергей Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– А если думаешь о ней хорошо?

– Так думай на здоровье, – понятливо улыбнулся Иван Петрович, – но на это... – он сделал неприличный жест руками, – не рассчитывай. И не такие обламывались. Скала! Кутеев ей каждый месяц деньги переводит, а она их – то в детдом, то еще куда, где кому плохо. Сечешь?

– Секу. Хороший бы материал получился, – вспомнил о своей работе Платонов. – Бабель бы тут на все сто выложился.

– Кто?

– Да коллега мой, который в реанимации лежит. Он всякие аномалии любит.

– Чего? А... Ну так, если по-хорошему написать, может и можно. Не знаю. Только никаких аномалий в ней нету. Глаза-то разуй. Людей она просто любит, а нынче людей любить – ой-как тяжко! За что их нынче любить? У меня помощник был, помощник машиниста, я имею в виду, так он еще в девяностые придумал поговорку – кодекс строителя капитализма: пить, жрать, срать, и ближнего с любовью обобрать. А Маша... – Иван Петрович задумчиво вздохнул, – сам-то не знаю, только слышал, говорят, после того, что она вытерпела, можно весь мир возненавидеть. Я вот крестец сломал, а за две минуты весь свет выматерил.

– А я не успел, – признался Платонов, – свет погасили.

– Где свет погасили? – не понял сосед.

– Здесь, – Константин потрогал рукой голову.

– А...

Затем каждый думал о своем, пока в палату не пришла Маша. В этот раз она подошла со шприцами сначала к Ивану Петровичу, и Платонов, у которого после сотрясения хоть чуть-чуть стало проясняться в глазах, смог полюбоваться ею со стороны. Магдалина... Вспомнился какой-то зарубежный фильм, где рассказывалось о Марии Магдалине после Вознесения. Там она жила в одном поселении с прокаженными и ухаживала за ними. «Сегодня у нас проказа другого рода», – печально подумал Константин.

Для Платонова Маша принесла штатив и систему, и он понял, что ему предстоит долго и нудно лежать под капельницей. С другой стороны, стиснутая гипсом нога и «карусель» в голове ничего другого и не подразумевали.

– Это ты сейчас с восхищением смотришь? – с настороженной улыбкой спросила Маша.

– С изучением, – ответил Константин и тут же поправился: – пытаюсь постичь...

– Что?

– Н-ну... – не ожидал уточнения Платонов. – Внутренний мир, сочетание его с красотой, да просто понять человека. Профессия у меня такая. Я же журналюга, мне везде свой нос сунуть надо.

– Уже, вроде, сунул, – Маша закончила манипуляции с венами Платонова и собралась уходить.

– А ты откуда знаешь?

– Окна моей комнаты выходят на дом, где все произошло.

– О, так ты все видела? А я-то думал, что тут мистика!

– Я почти ничего не видела. Когда во двор вошли четверо, я краем глаза вас увидела. Подумала – очередная группа выпить пришла. Потом так же между делом заметила, что по улице удаляются двое. Но одному куртка явно не по росту. Заподозрила неладное. Мы вместе с комендантом общежития туда пришли... Извини, у меня еще больные. И если тебе что-нибудь уже успели наговорить про меня, – она посмотрела в сторону Ивана Петровича, – то мало ли, что говорят...

– Дурак ты, Костя, – обиделся вслух Иван Петрович, – я же тебе говорю, она сразу все просекает. Не кичится она своим даром, и кто ты такой, чтоб она перед тобой раскрывалась? Меня вот только подставил.

– Извини, Иван Петрович, исправлюсь. – Константин вдруг хохотнул. – Думаешь, она тебе руки на копчик положит?

– Тьфу! – отмахнулся Иван Петрович. – Ты точно дурак или издеваешься?! Можешь мне не верить, но соседка мне сказала, что даже комнатные цветы в ее доме оживают. Понимаешь? Ей принесут, что завяло, а у нее оживает! Не веришь?

– Почему не верю? Верю, – стал серьезнее Платонов. – Шучу я, не обижайся. Если честно, Иван Петрович, мне даже хочется верить, иначе в этом мире можно родиться и сразу сойти с ума.

– То-то... – пробурчал в потолок Иван Петрович.

11

К вечеру в палату шумно ввалились главред и Леночка Куравлева. Главред еще ничего не успел сказать, как Лена уже начала причитать на манер плача Ярославны, но весьма бестолково. Звучало это примерно так: «кто же тебя, сизого сокола нашего, быстрого ястреба стреножил?!» Платонов даже вынужден был посмотреть, не выросла ли у него по случаю третья, а то и четвертая нога. Но Лена продолжала почти в рифму: «А Степаныча нашего, седого селезня, скоматожили!..»

– Лена, стоп! – скомандовал Максим Леонидович. – Я сейчас от твоего фольклора тоже в кому впаду! Здравствуй, Костя.

– Ну, не могу сказать, что здравствую, но вам желаю...

– Ладно-ладно, все будет нормально.

– Ну да, если не считать, что мы сегодня здесь числимся, как бомжи.

– Это уже не проблема, – Максим Леонидович раскрыл свой кейс и достал оттуда документы, среди которых оказался и паспорт Платонова и его электронные карты, страховые медицинские полиса и даже мобильный телефон Константина.

– О! Откуда?! – изумился Платонов.

– Из ящика моего стола. Старик Бабель, оказывается, попросил секретаря бросить мне в стол конверт со всей этой начинкой. На всякий случай.

– А мне трындел о чистоте эксперимента, – грустно улыбнулся Константин.

– Во всем важна мера. Вы бы еще мужчинами по вызову записались...

– А что, у Кости бы получилось, – вставила Леночка, отчего редактор посмотрел на нее с ироничным состраданием.

– Ну что, надо вас в областную перевозить, – поставил задачу Максим Леонидович. – Вот как быть с Бабелем? Насколько он транспортабелен? Я сейчас пойду к главному врачу, попытаюсь все выяснить...

– Максим Леонидович, – перебил Платонов, – вам, может, покажется мое предложение бредом контуженного, но, я считаю, надо все оставить так, как есть. Просто договориться, чтобы его не отключали от и-вэ-эс.

– Не понял?

– Н-ну... – неуверенно потянул Константин, – скажем так, тут есть возможность... нетрадиционных методов лечения.

Иван Петрович после его слов осуждающе крякнул на соседней койке.

– Бабушка нашепчет? – вскинул бровь Максим Леонидович.

– Я серьезно, – ответил Платонов, – очень серьезно.

– Ладно, – несколько растерялся редактор, – все равно мне нужно к главному. А там посмотрим. Лена, выкладывай пока апельсины-мандирины-соки-моки-колбасу… Корми бомжа.

Леночка стала торопливо выкладывать из пакетов содержимое, но Платонов ее остановил:

– Лен, не надо, лучше позови сюда Маг... – он осекся, – Машу, сестру с поста. Позови-позови, – развеял он ее минутную растерянность, – фрукты потом.

Лена вернулась через пару минут с Машей.

– Что-то нужно, Костя? – спросила Маша.

– Да, – ответил нерешительно Платонов, – знаешь, у меня такое чувство, что вестибулярный аппарат у меня совсем... съехал. Короче, голова кружится, сил больше нет. Ничего, вроде, не болит, а голова кружится так, что хочется зажмуриться и больше не открывать глаза. Ты же можешь мне помочь, – то ли спросил, то ли взялся утверждать.

– Не знаю, – ответила Маша. – Это не от меня зависит.

– А от кого?

– От тебя.

– Что я должен?

– Ну... – теперь уже Маша выглядела неуверенно... – Хотя бы... Для начала произнеси одну простую молитву: «Господи, милостив буди мне грешному».

– Ой, а можно вот без этого?! Без всей этой никчемной символики! – неожиданно для себя взорвался Платонов, испытывая при этом непонятное самому раздражение.

– Нет, нельзя, – ответила Маша, – ладно, я пойду, извините, – и собралась, было, уходить.

Иван Петрович на соседней койке досадливо крякнул, что следовало растолковать как: «дурак ты, парень». И крякнул не зря, Константин быстро настроил себя по-другому.

– Постой, Маша... Хорошо... Я произнесу эту молитву. Ты же можешь мне помочь...

Маша остановилась. В палате повисла напряженная тишина. Даже грузный Иван Петрович, казалось, перестал дышать, а его шумные вдохи-выдохи, которые еще минуту назад сотрясали окружающий воздух, словно растворились в зависшем молчании. Ничего не понимающая Лена в это время села на свободную кровать, та предательски скрипнула, но на это никто не обратил внимания. Платонов, между тем, нервно покусывал губы, как студент-первокурсник на экзамене. Перед тем, как произнести нужные слова, Константин вдруг понял, что сейчас он будто бы наступает на собственную гордость, на огромный пласт сложившейся жизни, на какое-то давно устоявшееся понимание собственной правоты, которое есть в каждом человеке. До этого он даже не задумывался над этим. И все же решение уже было принято. Константин набрал в легкие воздуха столько, словно собирался нырнуть на большую глубину. В сущности, так и получилось, только нырять предстояло не в воду, а вглубь себя.

– Господи... милостив... буди... мне... грешному... – слова отлетали, как отстрелянные гильзы.

И за то, в общем-то, небольшое время, пока он произносил пять слов мытаря, он вдруг увидел всю свою предыдущую жизнь. Причем не в линейно-ускоренном воспоминании, как, говорят, видят умирающие, не сумбурным набором каких-то эпизодов, а всю целиком – залпом – как общую картину, которая не имела протяжения во времени, а была единым уже сложившимся сюжетом. И если еще минуту назад ему казалось, что в душе все мирно и спокойно, что старые раны зажили, а неприглядные поступки затянулись паутиной прожитых дней, то сейчас на него накатила огромная волна стыда. Откуда-то из самых глубин сердца. Он вдруг увидел, как в детстве расстреливал из рогатки голубей, как они бились в агонии после его точных попаданий, словно не понимая, отчего они больше не могут взлететь, а главное – не понимая источника совершенного в отношении них зла; как он берет из сумочки мамы трехрублевую купюру, чтобы потом хвастаться перед друзьями, что у него есть деньги, и долго ее прятать в разных местах, невинно пожимая плечами на вопросы матери; он увидел, как в числе прочих студентов издевался над стареньким профессором в университете, у которого был дефект речи, но зато был необычайный заряд доброты, а его-то студенты не могли ни принять, ни оценить из-за искусственно накачиваемого в их среде цинизма; увидел, как без труда совратил влюбленную в него сокурсницу даже не из страсти и похоти, а потому что точно знал, что она ему не откажет, а потом так же легко оттолкнул, даже не раздумывая, какие душевные страдания ей причиняет; вспомнил, как радовался, что его комиссуют в то время, как часть перебрасывают на Кавказ, и он, вроде бы, и не трус и ни при чем; увидел себя сразу после похорон отца в шумной компании друзей – у одного из них была свадьба... Много еще чего нахлынуло с этой волной, так нахлынуло, что часть ее выплеснулась через глаза, и по щекам буквально ручьями покатились слезы, которых он почему-то не стеснялся.

Леночка, увидев, что Платонов плачет, напряженно приподнялась с кровати, которая снова скрипнула.

– Костя... – только-то и смогла сказать она.

Иван Петрович тоже начал подавать признаки жизни характерным шумным дыханием. Маша села рядом с Платоновым на табуретку и тихо сказала:

– Все хорошо. Все правильно. Теперь закрой глаза.

И Константин закрыл, опасаясь только одного – что сейчас начнет громко и неудержимо рыдать. Огромный комок подкатил к горлу. Проглотить, протолкнуть его обратно было просто невозможно. И он вот-вот зарыдал бы, если бы не почувствовал на своем лбу прикосновение ладоней Марии. Они легли как раз на лоб и глаза, и ком в горле быстро и легко растворился, дышать стало легче. Он вдруг перестал чувствовать время, в первую очередь – время, а потом уже – боль, досаду, муки совести. Растаяли мелкие суетливые мысли, и что-то внутри замерло и остановилось. Наступившее ощущение представлялось ему растворением в бесконечности. Вот, весь Константин Платонов рассыпался на молекулы и атомы, электроны, протоны, нейроны, и разлетелся-разлился по огромной Вселенной, сохраняя между тем чувство единого собственного «я». И каждая из составляющих этого «я» корпускул наполнялась состоянием покоя, которое хотелось длить и длить...

– Тебя когда крестили? – прозвучал откуда-то издалека, с далекой планеты Земля, где суетливые люди заняты какими-то никчемными пустыми проблемами, приятный и знакомый голос.

Пришлось ответить сквозь галактические скопления честно и безразлично:

– В детстве. Мама на всякий случай крестила...

– Костя! Так не бывает! – прозвучал уже совсем рядом и совсем о другом голос Леночки, отчего пришлось возвращаться в спертый воздух палаты, заполнять его собой, материализоваться по частичке – по атому. Вталкивать, к примеру, сломанную ногу в гипс, дыхание в легкие, сознание в голову, которая стала ощущать запахи, звуки. Между тем, ощущать ничего, кроме покоя, не хотелось. Потому, не открывая глаз, Константин и переспросил у Лены:

– Чего не бывает?

– Синяки исчезли. Были – и нет!

Голова больше не болела. Ее словно почистили внутри. Каждый сосуд, каждый капилляр, каждую клетку. Думалось легко и, если можно так выразиться в отношении мыслительного процесса – свежо. Точно еще и проветрили утренним сквознячком. Платонов, не торопясь, осмотрелся. Иван Петрович одобрительно, но как-то затаенно улыбался, Лена сидела в изумлении с открытым ртом, Маша ушла в себя, было заметно, что она устала.

– Это чудо. Точно, чудо, – констатировал Платонов.

– Что? – встрепенулась Маша. – Не надо так говорить. Не надо...

– А Бабелю ты можешь помочь?

– Его здесь нет, – тихо ответила Маша.

– В смысле?

– Н-ну... как тебе объяснить. Тело здесь, а самого его нет.

– И... где он?

– Не знаю. Я не экстрасенс, ни провидица, ни ведьма, ни гадалка... Я просто хотела, чтобы тебе стало легче.

– А Бабелю не хочешь...

– Его здесь нет, – твердо ответила Маша и поднялась. – Мне пора. Сейчас ужин разносить будут.

Платонов остановил ее вопросом в дверях:

– Маш, а если б я не попросил, ты бы этого не сделала?

– Я уже делала это... Там... в доме, когда вы лежали. Пока ехала машина...

– Ты ведь не просто так стала смотреть в окно?

– Я почувствовала, что кому-то рядом плохо. Отдыхай, дальше будет лучше. Завтра принесут костыли, можно будет выходить в парк.

– Нас хотят увезти. В областную больницу.

– Ты же сам звонил. Звал.

– Я останусь. Что будет с Бабелем?

– На все воля Божья... Костя, – твердо и уже с холодком в голосе сказала Маша, – я не совершаю чудес.

Дверь за ней закрылась.

– То-то, – понимающе кивнул Иван Петрович.

– Ни фига себе – не совершает, – смогла с помощью этой фразы закрыть рот Леночка.

В палату вернулся озадаченный главред.

– Бабеля так просто забрать нельзя. Надо реанимобиль. И – рискованно. А тебя через пару дней можем вывезти. Может, и для Степаныча чего-нибудь за это время придумаем, – сказал он. – Ты, вроде как, изменился, посвежел, пока меня не было, – наконец заметил Максим Леонидович.

12

Костыли достались Константину старые и потертые настолько, что, казалось, выходил до него с их помощью на больничные тропы целый полк калек. Лера, выдавая их Константину, испытывала явное смущение, словно она была виновата в больничной нищете. Но Платонов обрадовался любой возможности передвигаться. Поднявшись, он первым делом с ненавистью посмотрел на судно под кроватью. Иван Петрович завистливо и одобрительно крякнул, ему полагалось лежать на твердом щите без малейших попыток подняться на ноги.

– Ну не просить же Машу подержаться за мою задницу... – пробурчал он.

Ходить с помощью костылей, на не совсем здоровой ноге надо было еще приноровиться, но Константин размашисто поскакал в коридор, чтобы найти реанимацию. Это оказался отдельный бокс в торце здания, на пороге которого сидела грустная медсестра, пролистывая без явного интереса потертый глянцевый журнал.

– Куда? – остановила она Платонова усталым пренебрежительным взглядом.

– Товарищ у меня там. Поглядеть, проведать.

– Это который к аппарату подключен?

– Да.

– Он не поймет, что его проведывают. Да и нельзя туда. Нельзя.

– Да я только глянуть: дышит или нет?

– Аппарат за него дышит.

Константин перегруппировал мысли и мимику, изобразил на лице легкое восхищение, в голос подлил уверенной лести:

– Девушка, вы такая... Такая обаятельная. Вам не идет эта напускная суровость. Как вас зовут?

– Света меня зовут. Только не надо делать вид, что если я вас пущу, вы на обратном пути сделаете мне предложение.

Она сказала это так непринужденно, что Платонов представил себе, как она регулярно на этом посту выходит замуж, и засмеялся. Света, хоть и выдавливала на лицо служебную серьезность, тоже прыснула.

– Ладно, только быстро. Первая дверь направо, – разрешила она.

Бабель лежал на стандартной каталке, опутанный проводами и капельницами. Первое, что бросилось в глаза, мертвенная, восковая почти бледность на лбу и щеках и точно растущая прямо на глазах серо-седая щетина. Именно растущая, сама по себе... Независимо от Виталия Степановича. Потому что Бабеля здесь не было, как и говорила Маша. В кафельном кубе лежало только тело, и это ощущалось на каком-то метафизическом уровне. А, может быть, если бы Маша об этом не сказала, никто об этом и не задумался бы?

– Спасибо, Света, – поблагодарил Платонов, ковыляя обратно.

– Не во что, – буркнула в ответ медсестра, употребив именно предлог «во» и не отрывая взгляда от журнала, – надумаешь жениться – милости просим.

Больничный парк, если так можно назвать огороженную палисадником площадь, утыканную ущербного вида тополями, кленами, липами и елочками, как будто намеренно выведенными селекционерами для больничного двора, все же больше радовал глаз, нежели «интерьеры» районного стационара. «Очей очарованье» хоть и золотилось еще чуть теплыми солнечными лучами, но под ногами уже поскрипывало тонкой корочкой промерзающей по ночам земли. «Что же такого прекрасного в осени, что щемит сердце и сквозит в душе? – задавался вопросом Платонов и несмело отвечал сам себе: – Ожидание покоя...» Странно было себе представить, что жителю экватора такое чувство может быть незнакомо. Осенняя хандра похожа на тоску об утраченном рае. Там, где вечное лето, нельзя придумать сказку о спящей красавице, нельзя воскликнуть «мороз и солнце!» Потому Промыслом Божиим Пушкин был рожден в России. Именно осени он признался в любви: «Из всех времен я рад лишь ей одной».

– И с каждой осенью я расцветаю вновь;

Здоровью моему полезен русский холод;

К привычкам бытия вновь чувствую любовь:

Чредой слетает сон, чредой находит голод;

Легко и радостно играет в сердце кровь,

Желания кипят – я снова счастлив, молод... —

извлекая из своей филологически устроенной памяти лирику Пушкина, Константин даже не заметил, что опирается только на один костыль, а вторым, точно дирижер, размахивает в воздухе. Он смутился и оглянулся на больничные окна: не видел ли кто его поэтического, но со стороны безумного порыва.

– Вот почему я не Пушкин, – сказал он сам себе с грустью, – Пушкин кричал бы стихи без оглядки и махал бы обоими костылями, если бы это ему было нужно...

Вроде сказал сквозь зубы да под ноги, но все же был услышан.

– А осень действительно хороша...

Платонов поднял голову на голос и увидел своего доктора, который вышел на крыльцо покурить.

– Простите, если помешал, я в тамбуре сначала стоял, потом слышу, кто-то декламирует. Дай, думаю, выйду. Между прочим, отличная терапия. Природа и стихи. Извините, если помешал.

– Да нет, ничего, – смутился Платонов.

Он допрыгал до крыльца, рассмотрел на халате доктора табличку с именем: Васнецов Андрей Викторович.

– Одни великие люди вокруг, – задумался вслух Константин.

– Что? – не понял доктор.

– Я – Платонов, как писатель, в реанимации – Бабель, революционер да и писатель, вы – Васнецов, как художник, Мария – Магдалина...

– Ну да, ну да, – торопливо согласился Андрей Викторович, не собираясь, видимо, вдаваться в подробности хода мыслей пациента. – К вам тут милиция еще в первый день приходила. Ну, мы обязаны сообщать. Я им обещал позвонить, когда вам полегче будет. Я позвоню... Вы только Машу не впутывайте. Нашла она вас, нашла, и хорошо.

– Хорошо... Скажите, Андрей Викторович, а Маша... – Платонов замялся. – Ну, как думает официальная медицина?.. О ее способностях?..

– Официальная медицина о ее способностях не думает, – грустно улыбнулся врач, – официальная медицина думает о том, как ей выжить, как остаться медициной, хлебушка на что купить.

– Ну да, ну да, – точно передразнил Андрея Викторовича Платонов. – Жаль, Бабелю она не хочет помочь. Правда, если тот даже пришел бы в себя, все равно бы не поверил.

– Материалист? – с ходу определил Васнецов.

– Хуже. Прагматик, верящий в жизнь на других планетах.

– Ясно, – доктор выбросил окурок в специальное ведро и собрался, было, уходить, но потом вдруг остановился и добавил: – Нет такого человека, которому Маша не хотела бы помочь. Кто знает, может и сейчас в храме за вашего Бабеля молится.

– Кто назвал ее Магдалиной?

– Да кто ж его знает? Говорят, Кутеев.

– А вы, правда, зовете ее на помощь во время сложных операций? – спросил уже в спину Платонов.

– Правда, и не только я, тут то оборудование откажет, то банальных перевязочных не хватает, то обезболивающего... Я б, кого хошь, позвал... – отвечал, бурча, доктор.

Константин еще постоял некоторое время в коридоре и заковылял в палату, где его радостно встретил заскучавший Иван Петрович.

– Ты че, в Москву на трех ногах ходил? А твоя «мобила» тут всякие песни горланит. Во как!

Константин взял телефон в руки. В пропущенных значилось «марина», и он не стал перезванивать.

13

Пришел милиционер в засаленной, как вся окружающая действительность, фуражке. И китель в катышках, словно обтерся от служебного рвения, и даже капитанские погоны гнутые и блеклые. Вытер жухлым платком пот с залысины, вздохнул, достал лист протокольный:

– Капитан Никитин. Рассказывайте...

«Пьет. Достало все. Дел одновременно дюжина или больше – и отчетов по каждому – миллион. Зарплата – два вызова проститутки. Дома жена, которая никогда не увидит его генералом и даже полковником... А парень, хоть звезд с неба не хватал, но шел работать за правду, а оказалось, что и тут давно уже все продано»... Константин сочувственно вздохнул и начал:

– Платонов Константин Игоревич. Журналист. Да знаю я, что вы нас любите чуть больше, чем мы вас, но вот среди вас есть же честные опера?

– Есть, – вскинул бровь капитан Никитин, стараясь понять, чего сейчас добивается Платонов, кто у кого «интервью» берет.

– И у нас приличные люди бывают. Все правды хотят...

Платонов рассказал их с Бабелем историю витиевато, с лирическим отступлением о проблеме бомжевания и человеческого достоинства, с сочувствием наблюдая, как выступают на лбу у капитана Никитина мелкие капельки пота – результат усердия перевода на ментовский язык и параллельного от таких запредельных усилий абстинентного синдрома. Озвученный Никитиным обратный перевод состоял из нескольких косноязычных предложений, под которыми Платонов вывел: «с моих слов записано верно, мною прочитано и даже понято», отчего капитан обиженно поморщился:

– Это ж документ!

– Фигня, я ж контуженный, а так – точно написано, что не только прочел, но и адекватно воспринял.

– Узнать их сможете?

– Даже ночью и в чачване.

– В чем?

– Гюльчатай, открой личико, помнишь?

– Восток – дело тонкое, – подхватил Никитин и даже улыбнулся. – Хорошо. Может, фоторобот сделаем. Друг-то твой – мумия. Я заходил.

– Я тоже. Его надо оживить. Он – раритет. Я Машу просил, – закинул свою удочку за новыми знаниями Платонов.

– Маша – не волшебник... – покачал головой Никитин. – У меня когда младший заболел, че-то там с клапанами, оперировать надо было... В Москву или еще куда. Я к ней пришел. Сначала крестили малого, она восприемницей была. А потом Маша несколько ночей подряд молилась. Я – с ней. Жена – тоже. Ночь напролет. Мы с женой попа́даем, вырубимся, очнемся, а она стоит на коленях и шепчет. Операции не потребовалось. Так что никакого волшебства. Она просит так, что, где хочешь, услышат.

– Местночтимая святая, получается, – задумчиво определил Константин.

– Не знаю, но я за нее любого порву, – почти воинственно предупредил капитан.

– Мне тоже помогла, – вроде как успокоил Платонов. – А что с ней до этого было?

– Врагу не пожелаешь, – коротко ответил Никитин и поднялся, чтобы уйти. Добавил уже с порога: – Ты, это,.. с газетным интересом к ней не лезь.

– Я – с человеческим, – ответил Платонов.

Капитан Никитин еще помялся в дверях, вероятно осмысливая, что можно понимать под «человеческим интересом», нерешительно пожевал губы, и не найдя ничего криминального, махнул на прощанье:

– Бывай, зайду еще.

14

Ночью Константин пришел на сестринский пост, но Машу, которая должна была там дежурить, не нашел. Помялся у стойки, глянул в раскрытую на столе книгу под настольной лампой. Шепотом начал читать:

– Никто не может сказать: «Я нищ, и мне не из чего подавать милостыню», ибо если ты не можешь дать столько, сколько оные богачи, влагавшие дары свои в сокровищницу, то дай две лепты, подобно той убогой вдове, и Бог примет это от тебя лучше, чем дары оных богатых. Если и того не имеешь, имеешь силу и можешь служением оказать немощному брату. Не можешь и того? Можешь словом утешить брата своего. Итак, окажи ему милосердие словом... – Константин замер над текстом и почему-то сказал в тоне Ивана Петровича: – Во как! Степанычу бы почитать... – посмотрел обложку.

«Душеполезные поучения Аввы Дорофея». Он вдруг то ли почувствовал, то ли просто понял, где сейчас искать Марию, и стремительно заковылял по коридору. На посту у отделения реанимации никого в этот раз не было. Константин, изо всех сил стараясь не громыхать древними костылями, протиснулся, чуть приоткрыв дверь, и оказался в палате, где шумел аппарат искусственной вентиляции легких, имитируя жизнь Бабеля. Рядом с больничной каталкой, на которой лежало тело Виталия Степановича, стояла на коленях Маша. Она тихо молилась перед маленьким образом Богородицы, поставленным на тумбочку.

– Все упование на Тя возлагаем, Мати Божия, и в скорбех и болезнех ко святой иконе Твоей с благоговением и верою притекаем. Чающе от нея скоро утешение и исцеление получити. О, Пресвятая Царице Богородице, воззри милостивно на нас, смиренных рабов твоих, и ускори исполнити вся, яже на пользу нам в сей жизни и в будущей. Да прославляя Твое благоутробие, воспеваем Творцу Богу: Аллилуиа.

Константин чувствовал, что и он должен встать на колени рядом, но разбитые ноги этого не позволяли, и он просто висел на костылях за ее спиной, не смея шелохнуться, хотя понимал: Мария знает, что он здесь. Присутствует. Платонов не ведал об акафистах, не представлял даже, сколько она их прочитала, он просто потерял чувство времени, в конце концов – ему показалось, что он понимает церковнославянский язык, хотя и действительно многое понимал уже, и как-то незаметно для себя влился в мерное и плавное течение речи девушки. У него не возникло даже отдаленного чувства сопричастности к чуду, к таинству, напротив, он увидел тяжелую молитвенную работу, которая многим современным людям со стороны могла показаться никчемной и даже глупой. Платонову так не казалось, он искренне хотел помочь Бабелю. Между тем, костыли уже впились в подмышки исступленной болью, и условно здоровая нога превратилась в пылающий стержень, который вкрутили по самое сердце. Платонов вынужден был признаться себе, что эта странная девушка сильнее него, намного сильнее. Иногда он бросал взгляд на безжизненное лицо Виталия Степановича, невольно сравнивая его с теми, что доводилось видеть уже в гробах, и получалось, что немертвым его делала лишь чалма бинтов на макушке.

И вдруг Платонову показалось, что веки Бабеля слегка подергиваются. Он подался всем телом вперед, отчего чуть было не потерял хлипкое равновесие, едва удержался и хриплым шепотом крикнул:

– У него могут дергаться веки?!

Маша вздрогнула, не поворачиваясь к нему лицом, поднялась с колен и наклонилась к лицу Бабеля.

– Антон Михалыч! Сюда! – крикнула она.

Теперь уже Платонов видел, как явно подрагивают пальцы Бабеля на ворсистой поверхности одеяла.

– Агония? – испугался он.

– Антон Михалыч! – снова позвала Маша, и в палату буквально ввалился заспанный врач.

Крупный, небритый, в распахнутом халате, он больше напоминал похмельного братка, пришедшего проведать раненого друга. Да и вел себя соответственно.

– Какого?.. – вероятно, Антон Михалыч хотел сказать «черта», «лешего», «хрена», торопливо перебирая в просыпающемся сознании подходящие эпитеты, но при Маше так и не решился ни на один из них, завершив нейтрально, но по тону не менее возмущенно: – Какого такого вы тут делаете?! Маша, сколько раз тебе говорил! А этот ущербный воин откуда?! Брысь! Брысь отсюда в палату!

– Я могу помочь, – несмело предложила Маша, и только сейчас Платонов заметил, как устало она выглядит.

Заметил это и доктор.

– Ох, Маша-Маша, – ухмыльнулся он, – радость наша, дуй за Таней, она в ординаторской подушку мнет. Давай! Это ж терминальная, он, может, подергается и обратно... Ну! У тебя-то арефлексия почему?! Слышь, а ты-то двигай гипсом, тут развернуться негде, – напомнил он Платонову о его неуместности.

– Что значит – терминальная? – успел спросить Константин у Маши уже в коридоре.

Маша посмотрела на него удивленно, пытаясь сообразить, чего он от нее хочет.

– Терминальная? Последняя, самая глубокая стадия комы, в данном случае результат черепно-мозговой травмы, – как на экзамене выпалила и побежала в ординаторскую.

– Он придет в себя? – спросил Платонов вслед, но она уже не ответила.

Константин вернулся на пост, примостился на потертом диванчике рядом и настроился бессмысленно и безнадежно ждать. Маша, впрочем, появилась минут через двадцать. Теперь утомление проступало в каждом движении девушки, глаза казались полуприкрытыми.

– Что там? – Платонов и сам клевал носом.

– Работают. Иди спать.

– Скажи, – попросил после недолгой паузы Константин, – это ты сделала?

– Я ничего не делала, – вдруг твердо ответила Маша, – Бог все решает.

– Все?! – Платонов вдруг почувствовал в себе неожиданный, необъяснимый всплеск раздражения. – А где был твой Бог, когда нас обрезком трубы калечили?!

Маша посмотрела на него с сожалением, даже – жалостью, отчего Константин еще больше занервничал.

– Бог тебя отправил сюда? – спросила она. – Бог, по-твоему, сунул кому-то в руку обрезок трубы и действовал этой рукой? Или у этой руки свои мозги были? Своя воля – делать или не делать? У тебя дети есть?

– Нет, – не ожидал такого вопроса Константин. – Это при чем?

– Объяснять было бы проще.

– Ты попробуй. Может, я не совсем дебил.

– Да все элементарно: скажем так, у тебя несколько детей, ты учишь их добру, любви, взаимовыручке, даешь им все необходимое, а они выходят на улицу и учатся совсем другому. У них есть все, но им этого мало. И вот один из них хватает палку и бьет другому по голове.