Текст книги "Движда"

Автор книги: Сергей Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Как только Константин понял, из каких воспоминаний пришел этот сон, ему сразу стало стыдно. Все просто: человек засыпает, сбрасывает морок суеты, совесть, напротив, просыпается. Иногда вереница мерзких постыдных поступков, иногда отдельная вспышка собственной подлости, заставляют душу содрогаться, будучи пронзенной невидимым клинком совести. Что это? Отголосок Страшного Суда? Его репетиция? С каждым ли это бывает? Или есть люди, которые изначально оправдали все свои поступки?

Казалось бы, за давностью случая можно было бы не придавать ему никакого значения. Просто забыть, как не приведший к тяжелым (во всяком случае) внешним последствиям. Но ущерб, изъян, нанесенный миру внутреннему, может проявлять себя куда как болезненнее, чем пара синяков и ссадин, которыми все закончилось. Платонов и старался его забыть, но наваждение порой прорывалось...

В каждом школьном классе периодически назревают конфликты. Любое скопление людей искрит. Знание об этом носится в воздухе, даже не воплощаясь в словах. О том, что сегодня будет драка, можно узнать, даже опоздав на первый урок, когда все сидят и делают вид, что слушают учителя, и ему даже кажется, что в глазах у школьников плавает интерес к освещаемой теме, но в действительности это предвкушение того, что будет после уроков. При этом, опоздавший, принимая это напряжение буквально из воздуха, может не знать только одного, что главный участник предстоящего конфликта – он сам. Ему скажет об этом сосед по парте, как только учитель позволит ему сесть.

Так было и с Платоновым. Он не слыл в классе ни слабым, ни сильным. Более того, сам себя он определял миролюбивым, и, по возможности, старался избегать бессмысленных с его точки зрения драк, которые год от года становились ожесточеннее и беспощаднее. Неписанные правила – «лежачего не бьют», «до первой крови», «пожмите друг другу руки после драки» – постепенно уходили в романтическое прошлое. В моду входило жуткое, порой массовое запинывание, унижение слабого (если он не являлся другом сильного), а уж кровь лилась порой ручьями под колеса неотложек. И напитывала ристалище гниловатая, распаляющая агрессию атмосфера сквернословия. Поводом к бессмысленному мордобитию могло быть неосторожно сказанное или неправильно истолкованное (чаще всего именно с целью провокации) слово. Вот почему так модно было одергивать друг друга: «фильтруй базар». Но, исходя из такого рода фильтров, лучше было вообще откусить себе язык. Костя «фильтровал» не из трусости, просто разумно берег голову от бессмысленных ударов. Но это вовсе не значило, что тебя не пожелают прощупать на способность постоять за себя. Ты молчишь – о тебе скажут, тебе передадут, попробуй отмахнуться... Может, и отмахнешься. Раз, другой, третий – и ты в списке презираемых «ботаников», «очкариков», «оленей» и т.п. Костя часто размышлял по этому поводу, пытаясь разобраться, отчего люди играют по правилам нелюдей, но вынужден был признаться себе сам, что «правила добра» проигрывают чаще всего потому, что их носителями являются не бойцы, не смиренные от природы, а просто малодушные люди. Малодушным выглядеть не хотелось, а вот трусом считать себя приходилось. Именно потому, что напускную храбрость надо было проявлять там, где попирались «правила добра». А еще приходилось тратить время на подкачку мышц и посещение секции единоборств, что худо-бедно придавало тебе веса, а, по сути, избавляло от лишних попыток поискать твои слабые места, да и просто унизить.

В то утро сосед по парте и закадычный друг Гоша сообщил Косте, что Тиня (Олег Тенев) вчера рассказывал, как Платонов отказался выйти один на один с Ершовым из восьмого «б». Уникальность ситуации заключалась в том, что десятиклассник Костя Платонов просто не захотел «топтать» младшего, хоть и крупного Ершова. Все, кто видел эту ситуацию, не усомнились в правильности поступка Платонова. Он просто отшвырнул наглеца в сторону, и без того ушел победителем, не обращая внимания на летящее в спину, порожденное слабостью противника хамство (хотя в таких случаях принято останавливаться, нехотя возвращаться и наладить раздражающему объекту пинка). И вот – конфликт, который не стоил выеденного яйца – просеялся через кривое зеркало, вернулся совсем в другом виде.

– Коть, тебя че вчера, Ерш напугал? – шептали доброжелатели с задних парт.

– Ты че, Коть, из ерша уха наваристей...

«Напугал»-то Ерш, а бить придется безобидного Тиню, которого уж точно черт дернул за язык, и теперь он сам опасливо оглядывается с первой парты, поправляя жалкие очки: какое решение примет «неконфликтный» Котя Платонов? А потом еще надо будет пойти и пнуть-таки Ерша. Неписанные дворовые законы.

– А Тиня, типа говорит, Котя трухнул, – подзуживает Гоша и сразу определяет: – Да нахлобучь ты пару раз тому и другому, чтоб базар фильтровали. Тиня-то с Ершом в одном подъезде живут. Ерш, наверно, Тиню строит. Он, главное, при девках это сказал. Прорубаешь?

И во сне взрослый Платонов начинает понимать, что ему таки придется бить безобидного Тиню. Хотя бы так, для виду и развлечения толпы. И Тиня это тоже уже понимает. Под захватанными линзами моргают слегка испуганные глаза: «да, Коть, это я лупанул, не подумав, Ерш-то во дворе всем хвастался, что ты с ним драться побоялся, но я-то вовсе не так рассказал, я и говорил, что тот на весь двор бахвалился, а тебе что сказали?..» «А ты не знаешь, Олежек, чего мне могли сказать?» – сверлит его глазами Платонов. И взрослый Константин Игоревич во сне вздыхает. Он знает, что этой драки не избежать, что она на всю жизнь ляжет на его совесть несмываемым позором, хотя по «законам улицы» позор должен будет достаться Теневу.

Да и не драка это вовсе была. Когда вышли во двор (гурьба парней, похохатывая, в предвкушении зрелища, девчонки – кому покурить, мелочь пузатая – «позырить», и Ершов подтянулся – а вдруг выгорит победить Платонова?). И вот Олег Тенев – Тиня – снимает очки, отдает их кому-то. Платонов бросает Гоше вельветовый пиджак, перевязывает шнурки на кроссовках: дает время Тине покаяться, дабы избежать бессмысленного кровопролития. Но Тиня молчит. Он стоит, опустив руки, и беззлобно смотрит на Костю. И что делать?

– Ну, чего ты там, Тиня, базарил? – сам себя подзаводит Платонов.

И толпа тут же просыпается:

– Котя, да врежь ему, чтоб очки было не на чем носить!

– Платон, мочи!

– Костян – потренируйся, тоже надо!

– Тихо, а вдруг щас Тиня разойдется и Платону вмажет?!

Но Тиня не вмазал. Не разошелся. Он все так же стоял, не предпринимая никаких действий, покорный судьбе. Во взгляде читалось: «если надо – бей, я понимаю». «Да что за христосик такой!», – хотел крикнуть Платонов, но сказал другое:

– Тиня, ты хоть кулаки-то подыми.

Олег не поднял. Платонов зачем-то поискал глазами в толпе Ершова. Нашел. Тот стоял с ехидной ухмылкой. И в этот момент Константин подумал, что бить будет именно его. Зря подумал. Взрослый Платонов ощутил, как рука скользнула вдоль челюсти Олега Тенева. Это, ко всему, оказался еще и явный промах. Голова Тини чуть качнулась – и все!

– Платон, ты на ринге так же мажешь?!

– Ты че, Котя, веером работаешь?!

– Ты его еще поцелуй!

Но ведь, чтобы бить, надо хоть на миг взглянуть в глаза противника. Глаза были, не было противника. Тиня смотрел все так же беззлобно. Правда, казалось, он с трудом сдерживает слезы, чтобы окончательно не опозориться. А Платонов в роли общественного палача должен был длить этот позор. Его или свой?

Что надо было делать? Надо было броситься в эту маргинальную массу, биомассу, и месить ее кулаками во все стороны. И чтоб обязательно Ершову досталось – для профилактики! И всем! И даже другу Гоше! Он ведь тоже стоит и ехидно ухмыляется: «Мочи, Котя!». Мочи ему... Придумали же слово – мочи! Как будто надо испражняться тут перед всеми. Ринуться в эту массу... Но этого боялся даже взрослый Платонов, который смотрел на все происходящее спящим – снаружи, изнутри, со стороны, с неба – и ничем не мог помочь самому себе! Не мог помочь Олегу Теневу, потому что даже из своего взрослого состояния боялся этих дворовых бультерьеров. Боялся еще тем детским, ну, может, юношеским, неизжитым до сих пор страхом.

«Вся подлость в мире от трусости», – будет потом не раз говорить себе Платонов. Но в тот раз он начнет бить Тиню... Два-три удара – и Олег на земле. Можно победно поворачиваться, вытащить из толпы Ершова и при всех напинать ему под зад. Можно и нужно. Но Тиня лежит и смотрит на Платонова слезящимися глазами, в которых Котя – мамин Котя – нежный, добрый Котя – читает: ты же такой же, как я, ты не такой, как они, мы с тобой из одного теста. И в это тесто Константин Платонов наносит еще один удар – никчемный и беспощадный, от которого взвизгнули даже видавшие виды девицы с сигаретами в зубах. Тиня наконец-то закрыл глаза, а Платонов повернулся в сторону Ершова. Но того уже нет. Тому уже не стыдно убегать, что он и делает. И смеяться над ним не будут: он младше, ему простительно, а Платонов явно не в себе – и убить может.

– Да ты, Костя, зверь! – это хвалят или подкалывают?

– Сигарету надо?

– Ты ему вааще свет потушил.

– Слышь, воды Тине кто-нить принесите?!

Костя вышел из порочного круга, Гоша устремился за ним. Платонов заметил, как кто-то «смилостивился» и подал Теневу руку. Он с трудом поднялся, вытирая платком кровь из-под носа, глаза, полные слез. Каких усилий ему стоило не заплакать? «Мужик», – подумал маленький Костя. «Гад», – подумал о себе Константин Игоревич.

– Да нормально все, – это Гоша (друг все-таки) уловил состояние Платонова. – Ты ж не виноват?

– А он? – неожиданно спросил Костя.

– Базар фильтровать надо, – только и нашелся Гоша.

– Фильтровать... – передразнил Костя.

– Котя, вотче, тебе выпить надо. Пойдем, купим чего-нибудь. На факультатив можно и не ходить. На пустырь пойдем...

Эх, как это хорошо у русских получается. Набил кому-нибудь морду, – выпей водки. Обряд, инициация. Набил, выпил – мужик! Еще матом надо кого-нибудь покрыть, позабористее. А в глаза Тине смотреть было невыносимо стыдно.

Они сидели на пустыре посреди зарослей конопли и глотали прямо из горла дешевое кислое «Эрети».

– Да нормально все, – часто повторял, отхлебывая, Гоша.

Костя не пытался понять, что именно нормально. Пустырь, что ли, превращенный любителями выпить в ресторан под открытым небом? Не хватало только официантов-бомжей, разносящих ириски и пирожки с ливером. Странно, но именно на этом пустыре, который из очередной великой стройки города превратился в поросший травой долгострой, ощущалось светлое будущее. Оно таилось символами забвения эпохи нынешней – вбитыми по горло в землю облупившимися сваями, окаменевшими бетонными курганами, в который превратились огромные мешки с цементом, и обломками деревянного жилья, которое обреталось здесь еще с восемнадцатого века. Оно вытекало из этих символов и устремлялось в бесследно проплывающее майское небо последнего школьного года. Оно возвращалось из голубой глубины, прореженной струйками облачной дымки, чувством необъятного простора и принадлежности к пусть и не самой совершенной, но все же великой империи. Оно выступало соленой влагой на глазах и щемило в груди. И хотелось лететь...

Где-то на окраине пустыря заработал бульдозер. Младший Костя тревожно оглянулся. Старшему это делать было не обязательно, он знал, что бульдозером захрапел на соседней койке Иван Петрович.

– Дурак, – оценил себя семнадцатилетнего Константин Игоревич.

– Это ты про меня, что ли? – встрепенулся в углу Бабель, который не мог заснуть.

– А? – переспросил Костя, он и сам только что вынырнул в затхлую реальность районной больнички, с горечью осознавая, что упустил еще нечто важное в майском небе последней весны детства.

– Кто дурак-то у тебя опять? – повторил вопрос Бабель.

– Не парься, Степаныч, это я о своем, – отмахнулся от него Платонов, снова поворачиваясь к стене.

Хотелось вернуть утраченное чувство безбрежного и обязательно счастливого будущего. Небо с тех пор чаще хмурилось и заметно посерело.

19

– Ну что, Движда, Машенька сказала, что можно тебе гипс снимать, – после завтрака на осмотр пришел доктор Васнецов.

– Доброе утро, Андрей Викторович, – в голос поприветствовали больные.

– Но, – продолжил врач, – рентген я сделать все равно обязан. Лишнее облучение, конечно. Магдалина наша еще ни разу не ошибалась, но я обязан. Понимаете?

– Понимаем! – опять ответили все в голос, словно вопрос касался не только Платонова.

– А вас, Виталий Степанович, областные светила дальше просвечивать будут. Гематома еще есть.

– А, че там просвечивать, мозги в кучке – и ладно, – улыбнулся Степаныч. – Спасибо вам, с того света вернули...

– Да это Магдалине нашей спасибо...

Степаныч вдруг даже подпрыгнул, выжался на обеих руках:

– Да при чем здесь эта хоть и красивая девушка? Хоть вы-то, доктор, мракобесием не занимайтесь!

– Почему это так вас раздражает? – удивился Андрей Викторович.

– Да потому, что лечиться надо нашему народу. То коммунизм строит, то в церковь бежит. Сам ни на что не способен!..

Платонову стало вдруг скучно и тошно, он поторопился покинуть палату, зная на сто шагов вперед аргументы Степаныча, заимствованные из популярных псевдонаучных журналов и собственной гордыни. Он попрыгал в сторону рентген-кабинета, желая быстрее избавиться и от рациональной логики Бабеля и от неприятной тяжести гипса, под которым последние три дня жутко чесалось.

Но у двери «лучевой диагностики» вдруг оказалась огромная очередь. Как назло, именно в этот день какое-то местное предприятие отправило своих работников на обязательную флюорографию. Удачное начало дня, похоже, умерло в длинной череде лиц с грустной покорностью на усталых лицах. Платонов занял очередь, подумал о том, что неплохо бы повидать Машу, но еще не придумал, как и что он хочет ей сказать. Поэтому просто вышел во двор – избавиться от больничных запахов, суеты, мыслей, посмотреть: чем там живет провинциальный мирок, вмерзая в новую русскую зиму.

Во дворе было тихо и пасмурно. Хмарь небесная стыло давила унылый пейзаж. Воздух застыл и перестал двигаться, и в нем, похоже, окоченела осенняя тоска, вдохнув которую хочется убежать куда-нибудь за три моря.

Платонов непроизвольно воззрился на морг, и только через две-три минуты осознал, что заставляет его с любопытством тратить свой взгляд на избушку Харона. Дверь была приоткрыта. Чуть-чуть. Этого чуть-чуть стало достаточно для того, чтобы, взмахнув костылями, Константин Игоревич поскакал к «последнему причалу». Зачем? Да кто ж знает? Если бы человек мог объяснить все свои поступки, жизнь имела бы привкус приторной рациональности.

Петли, вероятно, были неплохо смазаны, и дверь, оббитая листовым цинком, даже не скрипнула. Константин оказался в невзрачном узком коридоре, имевшем с одной стороны три окна, а с другой – три двери. Ближняя была открыта, и Платонов без приглашения оказался в той самой мертвецкой, игнорируя выцветшее объявление: «Посторонним вход строго воспрещен».

«Разделочные столы», – определил журналист увиденное и обрадовался, что сегодня они пусты. Значит, сегодня никто еще не умер. Смерть дремала здесь на каждом предмете, на блеклых кафельных глухих стенах, на покрытых бурыми пятнами каталках, на потрескавшейся поверхности письменного стола, на какой-то нелепой инструкции, обтянутой полиэтиленом, на «черной дыре» стока в полу. Наверное – не смерть даже, а ее присутственная форма – мертвенность, ее сладковатое тошнотворное дыхание будто ощупывало легкие всякого входящего – жив, не жив? Если жив – комок тебе в горло – уходи, пока твое любопытство не стало привычкой умирать...

– Чего надо?!

Платонов резко развернулся, вздрогнув всем телом, чуть не выронив костыль, и уже собирался извиняться за непрошеное вторжение, но на миг оцепенел. Перед ним стоял Федор.

– Во как, – воспользовался он присказкой Ивана Петровича.

– Черт, – выругался Федор, который тоже узнал Платонова, – ты что, на запах пришел?!

– А ты, выходит, порой сам себе работу подбрасываешь? – усвоенная наука не позволяла Платонову ждать нападения и он мгновенно отреагировал, когда руки Федора только начали движение в его сторону. Превратившийся в оружие костыль обрушился на предплечье противника. Федор ойкнул, немного просел, а Платонов, сам потеряв равновесие, с размаху нанес второй удар – по голени, словно возвращая Федору то, что пришлось испытать самому. Теперь уже тот крикнул явно и звонко, шлепнулся на спину, но и Платонов уже лежал напротив него.

– Ты мне руки сломал, я чем трупы мыть буду? – простонал Федор.

– Тебе самому помыться не грех. Смердит.

– Чего теперь, мусорам меня сдашь?

– Сначала Нюрнбергский процесс...

– Чего?

– Зачем вы это сделали?

– Шпала так решил, от вас мусарнёй за полкилометра несло, а он месяц как откинулся. А тут ему как раз дело какое-то подвернулось. Думал, вы подсадные...

– Шпала – Виктор?

– Ну, Виктор. Блин, больно, аж круги перед глазами. – Федор застонал и зажмурился.

– А ты думаешь, мы с Бабелем кайф ловили?

– Бабель – это старый, что ли? Так он, говорят, выжил. Магдалина вымолила.

– Говорят. А если бы не выжил?

– А че я сделаю?! – возмущенно прокричал Федор, как будто Платонов был виноват в том, что их «приголубили» обрезком трубы.

– Ты? – поднявшийся на ноги Платонов стал внимательно осматривать костыль, которым бил Федора, по всему было видно, что он очень хочет треснуть санитару костылем еще куда-нибудь. Играть Константину в этом случае не приходилось. – Ты, – повторил он, – можешь зарезаться ржавым скальпелем патологоанатома, можешь себя выпотрошить тут, или я тебя выпотрошу, но сначала ты мне скажешь, на какой дороге твою Шпалу найти. По нему рельса плачет, – Константин выразительно посмотрел на костыль.

– Можешь меня тут всего переломать, – спокойно заявил Федор, – но я в натуре не знаю, где он сейчас. На дно где-то лег.

– Из-за нас?

– Да он таких, как вы, вообще в расчет не берет, говорю же, у него тут свои дела были, а вы под ногами болтались.

– А ты, значит, у него шестерил.

– Он меня от тюрьмы, от второй ходки отмазал.

– И ты вместо тюрьмы – в морг.

– Пошел ты, интеллигент вшивый, ты на работу после зоны устроиться хоть раз пробовал?! Тут, между прочим, тоже кому-то пахать надо. Мой доктор вообще со стакана не слазит. На работу через раз выходит. Я уже за него все научился делать.

– Ты, наверное, чаял нас на этих столах увидеть, – грустно ухмыльнулся Платонов.

– Ничё я не чаял, не чайник я, чтобы чаять, мешали вы, на хрен лезть куда не надо. Слышь, че-то у меня совсем перед глазами темнеет. Отрублюсь щас.

– Ничего, тут «скорая» недалеко. Вызову.

– И ментов тоже?

– А ты чего ждешь? Войска ООН? Красный крест? Девочек по вызову? – Константин развернулся и поковылял к выходу.

– Слышь? – крикнул вслед Федор. – Не хотел я твоего старика мочить. Честно – не хотел. Шпала сказал: сделай так, чтоб под ногами не путались.

Платонов ничего не ответил. Больше всего ему сейчас хотелось снять гипс и увидеть Машу. В голове у него свербил неприятный вопрос к ней: «ты знала, что убийца работает в морге?». Он будто заранее на нее обиделся, но в то же время не мог понять – почему сам испытывает перед ней какую-то смутную вину, в том числе за тех, кто причинил ей боль.

– Гестапо, – вспомнил он страшные шрамы и содрогнулся.

На крыльце «вышел подышать» доктор Васнецов.

– На рентген очередь? – догадался он.

– Профилактика туберкулеза у трудящихся, – пояснил Платонов. – А там, – он оглянулся на морг, – Андрей Викторович, вас срочная работа ждет.

– Не понял, это шутка такая? – насторожился Васнецов.

– Да нет, санитар там, поскользнулся, что ли, руки-ноги переломал. Я услышал, зашел. Федор, вроде, зовут.

– Тьфу ж ты, думал, день как день, а тут... – Андрей Викторович досадно махнул рукой, вытащил из кармана мобильный телефон и по ходу движения к избушке морга скомандовал в трубку: – Лера, дуй в морг, и прихвати с собой еще кого-нибудь. Нет, я не оговорился. Анекдот, что ли, не знаешь: доктор сказал в морг, значит – в морг...

20

Происшествие в морге выбило Константина из колеи, которую он себе на день наметил. Правду говорят: хочешь увидеть улыбку Бога, расскажи ему о своих планах. Теперь Платонов пребывал в неком замешательстве, прострации, и эта задумчивая заторможенность позволила ему незаметно достоять очередь на рентген, затем так же высидеть в перевязочной, потом почти не заметить боль при попытке шагнуть на освобожденную от гипса ногу. Константину казалось, что он о чем-то думает, но, в сущности, мозг его воспринимал не какой-то четкий поток сознания, а мозаику образов, обрывков мыслей, настроений, рефреном к этому хаосу звучало незнание. Он не знал, что ему дальше делать. Заметно хромая, он вернулся в палату и сел на кровать. Навскидку оценив состояние Платонова, Иван Петрович и Виталий Степанович от каких-либо расспросов отказались.

– Все нормально, Костя? – только-то и спросил Бабель и удовлетворился ответом «не знаю».

Стоило Платонову подумать о милиции, и она тут же явилась к нему в образе капитана Никитина. Выглядела милиция все так же устало, равнодушно и относительно трезво.

– Добрый день, – приветствовал Никитин. – Слышал, вы собираетесь уезжать?

– Надеемся, – ответил Бабель.

– У меня тут к вам... – Никитин замялся, вытаскивая из потертой папки листы. – Вот, посмотрите, – сначала он подошел к Платонову, – вам знакомо это лицо?

С выведенной на бумагу копии фото на Платонова смотрел Виктор.

– Неужто нашли? – удивился Константин Игоревич, сбрасывая с себя недавний морок.

– Да... Почти...

– Что значит – почти?

– Кто? Где? – пытался включиться Бабель.

– Витя Шпала, – ответил ему Платонов.

– Какая шпала? – не понял Виталий Степанович, заметно волнуясь.

– Шпалой его прозвали потому, что на станциях в основном работал, – пояснил Никитин несведущему Бабелю. – Один из тех, благодаря кому вы попали в реанимацию.

– Ого! – обрадовался Бабель. – А я думал места у вас здесь «глухариные». Очередной висяк будет.

– Работаем, – без обид пожал плечами капитан.

– А что значит – почти поймали? – спросил Платонов.

– Нашли его мертвым на соседней станции с проломленной головой, – равнодушно сообщил милиционер.

– Во как! – первым оценил новость Иван Петрович. – Награда нашла героя.

– Когда? – спросил Платонов.

– Сегодня утром. Скорее всего, какие-то свои разборки.

– И вы так оперативно?..

– Я сам туда ездил, – опередил вопрос Никитин.

– Что, Костя, может, и это твоя Магдалина намолила? – прищурился вдруг Бабель.

Иван Петрович и Никитин посмотрели на него с явным непониманием и осуждением. Платонов – с сочувствием.

– Она здесь ни при чем, – твердо сказал он.

– А что! Сплошная мистика: нам выписываться, а тут, как говорил Конфуций, трупы врагов по реке проплывают! Созрели!

– Протокол надо подписать, – как-то неуверенно попросил Никитин. – Я уже заготовил. Прочтите. – Он вынул очередной лист.

– Вот ведь, действительно, совпадение, – не унимался Бабель.

– Надо еще сообщника найти, – напомнил капитан.

– Да лежит... где-нибудь... тоже... в морге... – криво ухмыльнулся своему знанию Платонов.

– Вполне вероятно, – согласился Никитин, – а может, это он своего дружка и оприходовал. А сам – в бега. Вот фоторобот с ваших показаний мы уже отправили по райотделам, по линейным... Может, и всплывет где.

– А Шпала-то зверь был. Не в себе парень. Я еще в девяностые о нем слышал, когда он по малолетке чалился. Он, кстати, в школе за Машей нашей ухаживал. Да-да, за Магдалиной. У меня сын с ними учился. Во как, – поделился знаниями Иван Петрович.

– Санта Барбара, – оценил рассказ Бабель. – Костя, ты на ус мотай, будет чем с народом поделиться.

– Суета все это, – неопределенно ответил Платонов. – Что-то с этим миром не так.

– Ты только заметил? – хитро прищурился Бабель.

– Степаныч, оттого, что ты видишь это давно, легче никому не стало, – с вызовом откликнулся Константин.

– Ну, это понятно, – грустно согласился Виталий Степанович, – тут не попишешь...

– Вот именно, не попишешь, – грустная ирония Платонова передалась всем. В палате стало тихо.

День потом превратился в томительное ожидание: не Максима Леонидовича с машиной даже, а чего-то неопределенного и тревожащего. Иван Петрович пытался напоследок несколько раз заговорить с новыми друзьями на злободневные темы, рассказать о своем трудовом пути (журналисты же, вдруг для материала сгодится), но ответом ему была звонкая грусть. Платонов, сколько мог стоять на неокрепших ногах, стоял у окна и, как незрячий, смотрел в одну точку, либо спускался в больничный двор. На морге висел привычный замок. Федор, вероятно, уже обретался где-нибудь в соседней палате, напрасно ожидая прихода капитана Никитина. Хотелось срочно увидеть Машу и задать ей всего один вопрос: «Ты все это знала?». Но из этого вопроса возникал другой, куда больше и значительнее первого: что вообще она знает?

Заглянул Платонов и в ординаторскую, где пил чай доктор Васнецов.

– Андрей Викторович, а можно мне адрес Маши? – сходу попросил Платонов.

– Адрес? Маши? – врач явно не ожидал такой просьбы, был не готов ответить на нее: – Вообще– то мы тут не очень-то раздаем адреса наших сотрудников...

– Да я почти знаю, где она живет. Напротив того дома, где нас «приголубили»...

– Приголубили? Да нет... Не там. Напротив там типовая двухэтажка еще с тридцатых годов. А Маша в общаге. Общага на параллельной улице. Она как из детского дома уехала, там и живет.

– На параллельной?

– Да, общага эр-жэ-дэ. Там ее поселили. Отец у нее ремонтником в депо работал. Умер рано. Ей лет семь было. А мать еще раньше.

– Н-но... – растерялся Платонов. – Тогда действительно, откуда она могла знать про нас с Бабелем? – Он даже не понимал, кому задал этот вопрос.

– Ну, спрашиваешь. Магдалина же! – на всякий случай ответил Андрей Викторович.

– Ну да, ну да... – повернулся на сто восемьдесят градусов Константин, в голове которого вопросов стало куда больше.

– Улица Уралсовета. Она параллельно главной, но короткая. Там общага, ни с чем не перепутаешь, – сказал вслед Васнецов. – Только вряд ли дома застанешь. Она или в храме или кому помогает. У нее же послушание.

– Послушание, – повторил Платонов, словно попробовал слово на вкус.

Главред приехал только под вечер. С порога начал извиняться за задержку: одолели политики, грядет предвыборная кампания, у журналистов будет уйма работы. Бабель пообещал «лежачую» поддержку редакции, а Платонов вдруг «обломал» всех:

– А к чему все это?

– Что с тобой, Костя? – уловил его настроение Максим Леонидович.

– С нами со всеми что? – вопросом на вопрос ответил Платонов.

– Ладно, – не стал вдаваться в подробности главред, – собирайтесь. Там, в «газели», Володя для Степаныча специальный лежак соорудил. Почти переоборудовал салон. Надо еще наши издания выгрузить. Я для больницы привез. В дар. Пусть врачи и больные читают.

– Во как! – обрадовался Иван Петрович. – Мне закиньте, а то жена постоянно газеты забывает. И это... Побольше.

– Закинем, – улыбнулся Платонов.

– Эх, – вздохнул Иван Петрович, – задом чувствую, скучать мне здесь одному.

Глаза его наполнились такой тоской, что Платонов подумал, не заболеть ли чем-нибудь еще, чтобы составить компанию пенсионеру. А главное – быть ближе к Маше.

22

Вместе с водителем Володей Платонов перетащил в больницу газеты и журналы. Причем целую пачку занес Ивану Петровичу, заслужив в качестве благодарности радостное «во как». Потом уже взялись за немного волнующегося Бабеля.

Как только тронулись, Константин попросил Максима Леонидовича заехать по адресу, который ему сообщил Воронцов. Казалось бы, город небольшой, и тянется несколькими улицами вдоль железной дороги, а поплутать, пока нашли улицу Уралсовета, все же пришлось. Застывающая осенняя серость придавала районному центру состояние вечной заброшенности. Платонов вспомнил, что по ночам слышал вокзальную перекличку и перестук проходящих составов. Жизнь, казалось, идет мимо этого города, как и поезда. Но, если перевернуть ситуацию, получалось – здесь почивала вечность, которой были незнакомы бессмысленная суета политиков, экономические кризисы, гламурная пустота и глобальное мышление. И в душе смешались два чувства: стремление уехать из этой тоскливой затхлости и желание остаться, чтобы неспешно плыть в замедленном времени.

Внешний вид и «внутреннее убранство» общаги железнодорожников только усугубили осознание провинциального гниения. Снаружи белокирпичные стены были сплошь расписаны иноязычными и непристойными граффити, внутри – тоже, но там штукатурка и краска были похожи на географическую карту – материки, острова – на темной, местами покрывшейся плесенью стене. Даже перила представляли собой сплошную берестяную грамоту, а жестяные банки на лестничных площадках, наполненные доверху окурками, взывали к проходящему чтить начала цивилизации и выносить мусор. И эти привычные черные патроны с лампочками на 60 ватт...

Платонов долго и безнадежно стучал в Машину дверь. Настолько долго, что соседка, жившая напротив, крикнула, не открывая дверь:

– Не долбись! Нету Магадилины, в церкви – поди!

Выйдя на улицу, Константин облегченно вздохнул.

– Оставь надежду, всяк сюда входящий... – сказал он вслух, оглядываясь на размалеванный зев подъезда.

– Ну, попрощался? – Максиму Леонидовичу не терпелось вернуться в привычный мир.

– Нет. Если можно, давайте еще в храм заедем...

– Это обязательно, Костя?

– Очень нужно. Я прошу.

– Хорошо. Володь, рули.

Пока ехали, Константин вдруг четко вспомнил, что в последний раз он был в церкви, когда отпевали отца. Друзья потом жаловались, что еле выдержали, что их распирало изнутри, что хотелось поскорее выйти наружу, а Костя во время службы думал о другом. Отец, который всю жизнь храмы обходил стороной, хотя и не смеялся над верующими и не позволял делать этого домашним, за месяц перед смертью вдруг пришел во Всесвятскую церковь, и потом уже ходил туда каждый день. Узнав, что неизлечимо болен, он отказался от постоянно увеличивающейся дозы обезболивающего и упрямо каждый день шел в храм. Потом отказался от телевизора, мяса и общения со многими из тех, кто тащил его к разным врачевателям. И так же упрямо во время служб стоял на ногах, хотя батюшка разрешил ему сидеть. Костя вынужден был сопровождать его, чтобы вконец обессилевшего провожать домой. Ему был непонятен странный отцовский задор и это граничащее с безумием упрямство. Сам он тогда верой не напитался, во время служб выходил на улицу «считать ворон» и даже покурить. Что-то «не пробило» тогда: или наступающая смерть отца мешала воспринимать все остальное, даже то, что происходило с отцом, или нужна была Магдалина... В последний день отец радовался, как ребенок, что причастился Святых Тайн. Радовался так искренне и наивно, будто ему подарили что-то самое важное, словно он совершил главный и самый благородный поступок в своей жизни... Потом лег и тихо уснул навсегда. Был день Успения Пресвятой Богородицы. 28 августа.