Текст книги "Движда"

Автор книги: Сергей Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Сергей Сергеевич Козлов

 

ДВИЖДА

(Магдалина)

Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?

(Рим. 7, 24)

...ибо дал нам Бог духа не боязни, но силы и любви и целомудрия.

(2 Тим. 1, 7)

Радуйтесь с радующимися и плачьте с плачущими.

(Рим. 12, 15)

«Брошусь на землю у ног распятья,

Обомру и закушу уста.

Слишком многим руки для объятья

Ты раскинешь по концам креста.

Для кого на свете столько шири,

Столько муки и такая мощь?

Есть ли столько душ и жизней в мире?

Столько поселений, рек и рощ?

Но пройдут такие трое суток

И столкнут в такую пустоту,

Что за этот страшный промежуток

Я до воскресенья дорасту».

Борис Пастернак. Магдалина. 2

1

Началось все с безумного спора, который сначала вывернул наизнанку жизнь, а потом и душу...

Золотым осенним днем, когда солнышко припекает напоследок, и знаменитой русской хандре вроде бы нет места в сердце, два журналиста шли по подсохшей улице, оживленно говорили «за жизнь», подумывали – не подлить ли в беседу пивка или чего покрепче, и радовались той самой жизни. Между двумя приятелями наблюдалась существенная разница как в возрасте, так и в боевой и политической подготовке. Обрисовать их можно так: более умудренный опытом борьбы за либеральные ценности и права человека Виталий Степанович Бабель, очень гордившийся своей революционной фамилией, был седым и клочковато-непричесанным человеком, неровная челка опускалась на огромные двояковыпуклые очки, в которых сияли водянистые выпуклые глаза, пронзающие мир пренебрежением всезнания и житейской мудрости. Пожалуй, глаза Виталия Степановича были главной характерной чертой его лица, потому тонкие губы, заостренные уши и немного вздернутый, нехарактерный для такого типа лица нос описывать не стоит. Виталий Степанович был человеком невысоким и тщедушным, но весьма агрессивным даже в речи. Напротив, большой и высокий, молодой и опрятный Костя Платонов по натуре был добродушным и отзывчивым человеком. И вовсе не гордился своей писательской фамилией. Бабель подкатывался к шестидесяти, а Платонову недавно перевалило за тридцать. Он был счастлив своей молодостью и отмахивался от Бабеля, которому хотя бы три раза в сутки надо было сокрушать сталинизм или еще какую-нибудь тоталитарность.

– Да живите вы проще, Виталий Степанович! Ну надоело уже народу развеивать прах Сталина. Да и так ли он страшен, как его малюют?.. – улыбался Платонов солнцу и встречным девушкам.

– Ну, знаете, Константин Игоревич! – взрывался, чуть ли не брызжа слюной, Бабель. – Если мы забудем, если молодое поколение не вынесет из этого урока, если... Все это повторится! Лагеря, расстрелы, «воронки́»... А вы с такой преступной легкостью говорите об этом.

– Да надоело, Виталий Степанович, тошнит уже. При Сталине мы Гитлера победили...

– Да как вы можете такое говорить! Мы Гитлера победили не потому, а вопреки! Вы преступно наивны, Константин Игоревич. Мы выстрадали демократию!

– Ни хрена мы не выстрадали, – начал обижаться Платонов, – то-то вам по ручкам стукнули, когда вы хотели написать о продажности судьи Черкасовой. Где уж тут демократия. И нет никакой свободы слова! Никакой! Быть не может. Либо вы работаете на правительство, либо на олигархов, что еще хуже.

Бабель на минуту растерялся и даже остановился, пытаясь подобрать забуксовавшее от возмущения возражение.

– А что? – остановился в свою очередь Константин. – Все просто. При коммунистах можно было ругать буржуев, при буржуях можно ругать коммунистов. Все логично и просто. В России можно ругать запад, на западе нужно ругать Россию, в Китае можно ругать всех – их все равно больше. А в племени мумбу-юмбу нельзя только вождя критиковать.

– Вы беспринципны, Костя, и потому пишите о машинах, девушках и спортсменах...

– И о поэтах! – добавил с улыбкой Платонов. – Я не сторонник гламура, но мне нравятся успешные люди...

– Я, по вашим меркам, – поджал губы Бабель, – отношусь к категории неуспешных.

– Неуспешным считает себя сам человек. Я вас за язык не тянул, Виталий Степанович...

Они двинулись дальше, чтобы еще раз остановиться у входа в кафе, где можно было продолжить беседу, не деля ее с редакционной суетой, доходящей порой по степени накала до состояния митинга. У входа стоял неопределенного возраста нищий, с полной безнадегой в глазах, точнее с единственной надеждой – опохмелиться. Платонов великодушно достал из кармана плаща несколько помятых червонцев и щедро одарил ими просителя.

– Спаси Господи, – пролепетал нищий.

– И тебе того же, – просиял Константин Игоревич, который любил себя во время совершения добрых поступков, не требующих особого напряжения сил. Он уже начал было подниматься по лестнице, но Бабель вдруг застопорился и стал отчитывать молодого коллегу:

– Константин Игоревич, вы, между прочим, таким образом поощряете процветание маргиналов!

– Да ничего я не поощряю, Виталий Степанович, – смутился Платонов, – видно же – мужику опохмелиться – край надо. Ну, дал я ему, что в этом плохого?

– Вы дали, другой дал, третий... И он вообще забудет, что такое труд. Тем более что среди этих нищих большинство профессионалы! Да-да, – поторопился подтвердить он в ответ на недоверчивое выражение лица Платонова, – профессионалы высокого класса. У них доход побольше, чем у нас с вами вместе взятых. Кто-то в поте лица добывает хлеб свой, а иной постоял на углу, протянув руку или шапку, и насобирал на ужин в ресторане.

– Ну, может, такие и есть...

– Да каждый первый!

– Не соглашусь, Виталий Степанович, вон, у торгового центра раньше годами безногий афганец сидел. Что – он сам себе ноги отрезал, чтобы так зарабатывать?

Лицо Бабеля скривилось, он готов был взорваться от наивности молодого коллеги.

– Константин Игоревич! – буквально влупил каждую букву в эфир Бабель. – Сегодня каждый инвалид может найти себе достойное применение. Смотрите, даже к этому кафе есть пандус. И, кстати, вы журналист, а не знаете, куда делся этот ваш афганец.

– Ну и куда?

– Умер, умер от цирроза печени. Надеюсь, вы знаете, отчего бывает цирроз печени? Правильно, от неумеренного потребления спиртного. Поэтому каждый сердобольный подающий приближал смерть этого несчастного, вбивал гвоздь в гроб воина-интернационалиста.

Они все же поднялись в кафе, где с кружками пива и картофелем фри примостились за столиком у окна, откуда видна была улица. Именно в этот момент на беду Платонова и на радость Бабеля к нищему подошел другой страждущий, и они на глазах обозревателей соединили свои замусоленные капиталы, после чего отправились в ближайший гастроном.

– Ну-с, – подражая девятнадцатому веку, подвел итог Бабель, – что и требовалось доказать.

– Кто знает, почему эти люди так живут, – задумчиво ответил Платонов, который вдруг утратил в себе радость жизни и впал в некую философскую прострацию.

– Потому что им так проще! Потому что они паразитируют на всех остальных. У меня друг есть в столице, он проводил расследование и вскрыл целое царство нищих со своими королями, законами, армией. Мафия! – Бабель смачно глотнул пива. – Мафия, мой друг.

– Да за этими, какая мафия? – отмахнулся Платонов. – Так, сломанная судьба, нереализованные амбиции, еще что-нибудь... Может быть, их ваша хваленая свобода раздавила. Не вынесли они ее обременительной тяжести.

– Ну, знаете... – Бабель подавил в себе желание выругаться. – Вы бы при коммунистах пожили, когда люди писали в стол!

– Да жил я... И что – сейчас не пишут? Просто раньше была дозированная свобода для всех, а теперь свобода для всех, у кого есть деньги.

– Эх, вам ли сравнивать, молодой человек! Вы не знаете, что такое охотиться за книгой Булгакова или читать в самиздате Аксенова.

– Зато теперь Аксеновым все полки завалены в книжных, будто других писателей нет.

– Он это заслужил!

– Чем? Если бы литературным талантом... А то ведь проживанием в Париже. Кстати, Виталий Степанович, в Париже я тоже видел нищих... И в Нью-Йорке.

– Что вы хотите этим сказать?

– Ничего. Скорее спросить, это что – обязательные декорации демократии?

– У всякого политического строя есть свои недостатки.

– Вот-вот, потому не надо мне лепить, что какой-то из них может быть лучше.

– Так еще Черчилль сказал, что человечество не придумало ничего лучше, чем демократия, хоть она и плоха.

– Черчилль? Он что – истина в последней инстанции? Он бы, между прочим, не отказался побыть британским монархом, только предложи. Кстати, если б вы читали не только отца британской демократии Черчилля, но и великого государственника Рузвельта, то узнали бы много удивительного. Например, что главным врагом США Рузвельт считал Черчилля, а не дядюшку Джо. И вообще – ему еще пару шагов оставалось до построения в Штатах социализма... А вообще... Все эти политики или совсем психи, или в чем-то психи. Где-нибудь среди гладиаторов или зеков они были бы шестерками. А тут – гляньте-ка!.. И вы, Виталий Степанович бегаете к урнам голосовать, наивно полагая, что так выражается народовластие...

– Константин, вы чего сейчас добиваетесь? – обиделся Бабель.

– Виталий Степанович, это вы мне сделали замечание по поводу того, что я подал денег нищему. Давайте пиво пить... – Платонову уже не хотелось спорить, он с интересом наблюдал, как вышеозначенный дуэт вышел из магазина, направившись за забор ближайшей стройки.

– Да давайте, – вяло согласился Бабель, – вы – молодые – живете с какой-то бессмысленной, безотчетной легкостью. Вы не способны вникать в суть вещей.

Платонов ничего не ответил. Он, покусывая губы, смотрел в окно.

2

В редакции Платонов и Бабель уселись каждый за свой компьютер напротив друг друга и какое-то время ни о чем не говорили. В эфире между ними слегка искрило. Редактор спортивного отдела Леночка Куравлева, вынужденная быть третьей в этом кабинете, заметила неладное и попыталась все уладить:

– Мужчины, чай будете?

– После пива? – то ли спросил, то ли ответил Платонов, погружаясь во всемирную паутину.

– А я не откажусь! – словно в пику согласился Бабель.

И уже когда Леночка заварила настоящий – зеленый по-бабелевски, и когда Платонов подсел-таки к столику, она спросила:

– Чего не поделили-то?

– Вопрос, Леночка, философский, – уклончиво ответил Бабель, с удовольствием отхлебывая зеленый чифирь.

– Да фигня все, – упростил Константин, – я нищему подал, а Виталий Степанович докопался, будто я тем самым паразитов пложу.

– Сколько дал? – спросила Лена, точно это было важнее важного.

– Да не считал даже... Несколько червонцев...

– Вот-вот, – крякнул Бабель.

– Мысль у меня, – задумчиво продолжил Платонов. – Мысль. Может, стоит материализовать.

– Последний раз, когда у тебя было такое лицо, ты вляпался в судебное расследование и тебя чуть не пристрелили, – напомнила Лена.

– Чуть – не считается, – невозмутимо ответил Константин.

– И что сейчас? – вскинула брови Куравлева.

– Догадываюсь, – улыбнулся Бабель, – хочешь повторить подвиг моего столичного товарища?

– Хочу понять...

– Ну, тогда, друг мой, – хитро прищурился Виталий Степанович, – надо все делать по-честному. Берусь договориться с главным, что ты готовишь эксклюзивный материал о маргиналах. Но!.. – Бабель сделал паузу со значением: – Предлагаю заключить хотя бы устный договор об условиях – о вашем, Константин, реальном пребывании на дне...

– Вы что задумали? – испугалась Леночка.

– Не бери в голову, – успокоил ее Платонов, – чтобы понять, надо узнать изнутри. Что с того, если на недельку стану бомжом?

– Не знаю... – задумалась Лена. – Но примерять на себя чужую судьбу... Мне это кажется страшным. Причем на каком-то метафизическом уровне.

– Бросьте вы ваш идеализм, девушка, – раздраженно отмахнулся Бабель, – тут о другом речь. Настоящее журналистское расследование невозможно без полного погружения. Константин Игоревич хочет поиграть в крутого профессионала...

– Вот именно – поиграть, – перебила Куравлева.

– А я как раз предлагаю серьезное исследование.

– Условия? – не выдержал Платонов.

– Вы отдаете мне на хранение все документы, ключи от квартиры, мобильный, берете с собой минимум наличных средств, одеваетесь во все старое, в обноски – так сказать, и – лучше всего – отправляетесь в другой город, где пытаетесь выжить неделю-две!.. – сказал, как отстрелил, Виталий Степанович и выжидательно воззрился на оппонента, полагая его скорый отказ.

– Хорошие условия, – задумчиво констатировал Константин. – А что с вашей стороны?

– Костя! – не выдержала и почти закричала Лена. – А если вас убьют, продадут в рабство?! Если вы просто канете в безвестность?! Это же безумие!

– Безумству храбрых поем мы песню, – откликнулся Платонов.

К нему снова вернулось настроение легко проживаемой жизни. Внутреннее созерцание сменилось наружной улыбкой и показной бесшабашностью. Он, что называется, вошел во вкус новой идеи и даже начал в предвкушении потирать руки.

– С вас-то что, милейший Виталий Степанович? За такую работу одного признания профессионализма и смелости мало! Вы-то свою экзотику на БАМе получали, пусть в балках, но не в трущобах, вы среди комсомольцев вертелись, которые, кстати, потом благополучно разбазарили страну, а не среди людей без прошлого и будущего. Что с вас, Виталий Степанович?

Бабель, выслушав все обвинения, сначала побледнел, потом порозовел, часто задышав от пренебрежительного отношения к своему славному прошлому, снял двояковыпуклые очки, которые как-то вдруг запотели (вероятно, от внутреннего напряжения хозяина), протер их несвежим платком и, водрузив на переносицу, гордо ответил:

– Первое, Константин Игоревич, если вы вернетесь со стоящим материалом, я напрягу все свои связи в Москве и мы сделаем об этом материал даже на центральных каналах, второе, – Виталий Степанович внутренне напрягся, – мне скоро на пенсию, пора уже, я уступлю вам место редактора отдела.

– Не густо, – улыбнулся Платонов. – Но меня больше подогревает собственный интерес.

– Мужчины – вы сумасшедшие, – заключила Лена.

– И за это надо выпить, – подтвердил Константин.

– Ну, если только чуть-чуть... – со вздохом согласился Бабель. – Соседей звать будем?

3

За тридцать лет своей жизни Константин Платонов успел окончить филфак (а не журфак, за что прожженные профессионалы его слегка презирали, хотя писал он не хуже, а порой – интереснее и живее, потому как в журналистику привносил литературу), побывал в Вене, Париже и Нью-Йорке, где обучался искусству свободы слова, полгода был в армии, откуда был комиссован после тяжелого воспаления легких с последствиями, был три года женат и пять лет работал в продвинутой и весьма популярной газете...

Самый большой и нужный опыт в жизни он получил именно в армии, а самое большое разочарование – от супружеской жизни.

С Мариной он познакомился в редакции, куда она заявилась для осуществления совместного проекта, как представитель местного телевидения. Главный редактор поручил ведение проекта со стороны газеты Платонову. Марина относилась к категории девушек, знающих себе цену. В меру начитанная, сыплющая неологизмами рыночной экономики и пиаровской тусовки, хваткая и целеустремленная, она с легким пренебрежением относилась к собратьям из печатного цеха, считая их аутсайдерами. Но для Платонова она сделала исключение, оценив в процессе совместной работы его ум, креативность, жизнерадостность, и главное – что девушки на него западают легко и быстро, так что «лежалым товаром» он на брачном рынке не стал бы. До супружеских отношений между ними все дошло как-то само собой. Хотя, наверное, больше это походило на взаимную удачную покупку. В постели Марина и Константин оказались буквально на третий день (правильнее сказать, на третью ночь) совместной деятельности. Платонов хоть и летел по жизни без особых раздумий о ее смысле и всяческих последствиях от бездумных поступков, но эту ночь застолбил в своем сознании как какой-то элемент счастья на грани сумасшествия. Тело Марины показалось ему предметом зависти Афродиты, а ее профессиональные любовные навыки не смутили, а напротив – зажгли в сердце Платонова то, что в литературе принято называть слепой страстью. Он даже не понял, что уже на следующее утро в их паре был вторым...

Марина лепила жизнь по всем правилам американской мечты. Квартира, машина, галоп по иерархической лестнице должностей (не стесняться двигать локтями, а где-то и чисто женскими прелестями), при этом от природы романтический Платонов, хоть и отутюженный современностью, не всегда вписывался в ее прагматичные планы. Вот почему три года их связывала друг с другом только безумная страсть и расчет Марины перевести ее в достойное (по ее понятиям) совместное проживание. Детей Марина пока не хотела, но как она противостояла в этом вопросе Господу Богу и Природе, Константин не задумывался. Точнее, она сразу расставила точки над всеми буквами нехитрым ответом на его вопрос: «Не заморачивайся, не твоего ума дело, тебе хорошо? И ладно!..» И Платонов «не заморачивался», наслаждался жизнью и Мариной до тех пор, пока она не стала определять ему список задач на день, как своему подчиненному. Какая бы не была страсть, но ботаником-подкаблучником Константин себя не мыслил. Марина же относилась к категории людей, которые каждый свой поступок еще в зародыше считают правильным и готовы оправдать его идейно всеми имеющимися у них доступными средствами, основным и самым тяжелым из которых является глотка.

Год после развода Константин продолжал платить взносы по ипотеке. Этакая игра в благородного мужа. В то же время как Марина откровенно подыскивала себе следующего кандидата для совместного проживания. Сам он вернулся в однокомнатную «брежневку», оставленную ему родителями. Неудовлетворенную страсть, выворачивающую наизнанку душу, он пережил почти как наркотическую ломку. Но, выйдя победителем, смог уже иначе взглянуть на женский пол.

Последний его разговор с Мариной состоялся совсем недавно. Она неожиданно пришла к нему за поддержкой. С порога заявила:

– Костя, меня чуть не убили!

– Не верю, – как Станиславский ответил Константин.

– Ты с ума сошел! С этим не шутят! Он бросился на меня с ножом!

– Кто? Новый бой-френд?

– Нет! Его бывший любовник!

– Не понял?

– Костя, ты что, в каменном веке живешь? Не знаешь, что у некоторых мужчин любовницами бывают мужчины?

– Пидарас, что ли? – по-простому спросил Платонов.

– Гы... М... Ды... – Марина растерялась от лобового удара, но быстро нашлась: – Ты груб, Платонов, ты пещерный.

– Зато баб люблю... – Костя осекся. – Впрочем, после общения с тобой и баб не очень люблю...

– Ты гад! Я к тебе за помощью, а ты!.. – Марина готова была зарыдать.

– А чем я тут могу помочь? Что, заменить твоего друга в содомских утехах? Уволь.

– Можно я у тебя переночую? Мне нужно все взвесить в относительной безопасности. Я, – Марина изобразила на лице смущение почти девственницы, – даже готова вспомнить, как нам хорошо было...

– А на меня потом эта парочка с ножами не кинется? – ухмыльнулся Платонов. – Кроме того, прости за откровенность и натурализм, мараться после этих...

– Какой же ты гад, Платонов! – вскричала Марина.

– Но переночевать – пожалуйста, – перебил ее Константин. – Даже ужином накормлю.

– Ты гад, Костя, но ты мне нужен, – вынуждена была признать Марина.

Утром Марина разбудила его решительным криком из комнаты:

– Платонов! Я решила. Я его оставлю. Буду искать нормального мужика! Желательно в возрасте...

– И с деньгами, – проворчал Константин, поворачиваясь на другой бок, потому как отлежал все, что мог, на полу на кухне.

– Чего? – не расслышала Марина.

– Импотента! – повысил голос Платонов.

– Издеваешься?

– Импотент – по-английски – важный. Поняла?

– Остряк! Вот на это тебя всегда хватало.

– Ну так... Деньги за это платят как-никак.

4

Последние годы с природой творилось нечто несуразное. Разумеется, толковые ученые объясняли это парниковым эффектом и последствиями бурной деятельности человечества. Северяне ждали всемирного потепления, чтобы открыть пляжный сезон на берегу Северного Ледовитого океана, а южане с опаской смотрели на морские пучины, грозящие слизнуть в одночасье обжитые под солнцем места. И все же человечество продолжало жить «на авось». Сколько не писал Виталий Степанович о киотском протоколе, ничего в мире не менялось. Права и свободы человека вступали в явное противоречие с правами и свободами матери-природы. Поэтому в июне шел снег, а в декабре вдруг распускались весенние цветы. Виталий Степанович старательно перерывал катрены Нострадамуса, пытаясь найти ответы на волнующие его вопросы о будущем, а Константин любовался и наслаждался продленным теплом поздней осени.

– Интересно, болдинская осень – такая же? – задавался вопросом он.

– Друг мой, – возмущался Бабель, – вы опять непростительно поверхностны!

– А чего усугублять? Виталий Степанович, вы ж всю жизнь за что-то боретесь, а результат? Лучше наслаждаться процессом!

– Даже если этот процесс – конец света? Или пока этот процесс не по вашему делу?

– Виталий Степанович, – дружелюбно улыбнулся Платонов, – выключите ваш процессор! Посмотрите вокруг! Лепота!

– А я, между прочим, Константин, арендовал ячейку в банке.

– Чего? Зачем?

– Как зачем? Положу туда ваши документы, деньги, кредитки, мобильный, ключи от квартиры... Или, – с надеждой прищурился Бабель, – вы передумали?

– Ну, скажете... Мы с вами, Виталий Степанович, о сроках не поговорили. Сколько мне бомжевать-то?

– Думаю... – и Виталий Степанович действительно задумался: – Думаю, недели, нет, дней десяти хватит. Потом назовем материал: «Декада маргинала!». Каково?

– Подумать надо...

– Над сроком?

– Над названием. Вы же всегда меня учили – заголовок – полдела!

– Ну да, да... А срок?

– Десять дней? – Платонов выразительно покрутил сложенными в бабочку губами: – Рискнем. И вот что, Виталий Степанович, если у меня все выгорит, то не надо вам на пенсию... Я не потому в грязь лезу, чтобы место под солнцем забить, я, как вы говорите, жизнь изнутри хочу узнать.

Виталий Степанович посмотрел на Константина с подчеркнутой гордостью, как смотрит учитель на лучшего своего ученика. Потом и он позволил себе полюбоваться просветленным осенним небом с плывущей от горизонта к горизонту легкой облачной паутинкой.

– Не люблю задирать голову, – признался он, – однако сейчас мне буквально передалось ваше состояние полета, Константин Игоревич. Но, – тут же оговорился он, – я, в отличие от вас, всегда помню, что за этой голубой взвесью черная бездонная пропасть! И звезды в ней, как шляпки гвоздей в подошве сапога!

– Круто, Виталий Степанович, – признал Константин, – я бы до таких метафор не дотумкал. Вот луну поэты сравнивали с лампой, с глазуньей, кто-то из молодых – с лицом китайца, а вам после шляпок гвоздей надо что-то позабористей придумать.

– Чего придумывать, – хитро прищурился Бабель, – луна, если вы такой небожитель и замечали, бывает красной, даже багровой.

– Ну?

– Так вот, это сигнал светофора. Бывает желтый – предупреждающий, бывает красный... Топка преисподней!

– Бррр... – поежился Платонов, – Образная система у вас, Виталий Степанович... Прямо скажем, декаданс какой-то.

– Какая есть, – угрюмо ответил Бабель. – А вообще я решил так, я поеду с вами. Ну, так сказать, засвидетельствовать хотя бы начало для чистоты эксперимента. Не возражаете?

– Не доверяете?

– Да почему, милейший Константин Игоревич?! Может, я просто хочу тряхнуть стариной. Думаете, я всю жизнь просидел в редакционной норе?

– А то я не знаю, как вы мотались по комсомольским стройкам, буровым, стойбищам...

– Ну так поедем?

– Хотите – поедем.

Бабель вдруг смутился и, точно нашкодивший школьник, признался:

– Константин Игоревич, я, конечно, пошутил насчет ячейки в банке. Так, завести вас хотел.

– Завели, – улыбнулся в ответ Платонов, – можно ехать.

5

Есть такие районные центры вдоль Транссибирской магистрали, где жизнь остановилась с самого основания. Как это определить? Просто сойти с поезда на станции и вдохнуть воздух. Этого будет достаточно, чтобы понять – время здесь законсервировано. Оно дышит прошлым, и сколько в него не доливают современности – она растворяется в этом стоячем воздухе. И окна домов в таких городах грустные и созерцательные. Они смотрят в мир так, как смотрели сто и двести лет назад. За стеклами мутный непритязательный быт и цветочные горшки, пережившие нескольких хозяев. И пусть сегодня магазин на привокзальной площади называется «24» или «У Кузьмича», сквозь новое название все равно читается «Горторг». Можно еще подойти к стене старого станционного здания – вокзала – и потрогать его гладкие, чаще всего красные кирпичи, облизанные ветрами и скоростью пролетевших мимо поездов.

Именно на такой станции сошли Платонов и Бабель, причем первый еще с подножки вагона заявил, что такие города нужны, дабы почувствовать вкус времени.

– Интересно, а пирожки с ливером по четыре копейки здесь есть? – по-своему воспринял окружающий мир Бабель.

– Население тысяч сто, – сделал предположение Платонов.

– Сто восемьдесят, – обиженно поправил проходивший мимо ремонтник в фирменной оранжевой куртке.

– Значит, есть – где развернуться, – иронично порадовался Платонов.

– Далеко ходить и не надо. Вся нужная нам жизнь кипит на вокзале, – скептически заметил Виталий Степанович.

– Так уж и кипит? Вон – кран для заливки воды в паровозы, и там ничего не кипит. Это здание было построено... – Платонов воззрился на дату, выведенную в кирпичной кладке под крышей: – Ого! В начале прошлого века! Мне кажется, нам следовало выбрать областной центр...

– Пойдемте лучше вон к тому магазину, коллега. Мне кажется, это подходящее место для таких... Гм... Как мы.

– А в «аляске» мне жарко. Снега-то нет. Осень нынче, как будто август задремал...

– Еще раз вам повторяю, вам бы телогреечку попроще, а вы вырядились, Константин, как на интервью к губернатору...

– Скажете... В лучшем случае – на сельхозработы.

– Смотрите, – придержал за рукав Платонова Бабель, – кажется, вон наш контингент.

У магазина появились два мужчины характерного вида. На одном из них была надета как раз упомянутая Бабелем телогрейка. Испитые лица рыскали едкими взглядами по округе в надежде увидеть знакомых или наоборот посторонних, у кого можно было бы «зашибить деньгу». Платонов тут же подумал, что этим бы точно не подал, ибо в них чувствовалась внутренняя агрессивность и ненависть ко всему окружающему.

– Точно? – переспросил он мудрого коллегу.

– Куда точнее, – подтвердил выбор Бабель. – Экстрима хотели? Получайте.

– Ну-ну... – покачал головой Константин.

У него оставалось время (пока они приближались к парочке неуверенным, типа прогулочным шагом) проводить визуальное обследование. Один был высокий и крепкий, одетый в заляпанное черное пальто, второй (в той самой телогреечке) малорослый, круглоголовый, из тех, что на подхвате, суетливый и заискивающий, но с тем же презрением в глазах, словно копировал своего товарища. Нет, эти не «сшибали деньгу», не клянчили, эти добывали всеми доступными способами. И чем ближе Бабель и Платонов к ним подходили, тем больше сомневался Константин, что это стоит делать. Бабель, между тем, вышагивал так, будто шел на встречу с одноклассниками через сорок лет. Высокий сразу заприметил журналистов и теперь выжидательно и нагловато смотрел на Платонова.

– Здорово, мужики, – попытался поприветствовать Константин.

– Мужики – в поле, – хохотнул навстречу маленький.

– Здорово, – неожиданно миролюбиво, но без каких-либо эмоций и протягивания рук, ответил высокий.

Дальше требовалась разученная и утвержденная Бабелем легенда, но Константина вдруг понесло в импровизацию.

– С поезда мы.

– Видели, – подтвердил малорослый.

– Ссадили нас. Бухнули... Документы... бабки... короче все... Блин, такие дела. На севере работали. – И зачем-то глянул на часы, забыв, что на руке у него подаренный редакцией на тридцатилетие «Tissot». – Да, на севере, бабки заколачивали, – словно оправдывая оплошность, продолжил Константин, – а теперь хрен знает че делать...

– К мусорам идите, в линейный, – холодно посоветовал высокий. – Справку дадут, с билетами помогут... Наверное...

– Похмелиться сначала надо. Башку ломит. – Платонов достал из кармана мятую тысячу. – Вот, в куртке не нашли. Где тут намахнуть по маленькой можно?

– Да везде, – ухмыльнулся маленький. – Можно в кафе на вокзале, но «У Кузьмича» дешевле будет. Водка не паленая, нормальная. А пирожки везде деревянные.

– Меня Костей звать, – решился протянуть руку Платонов.

– Федор, – ответил тот, что в телогрейке.

– Костя, – нацелил длань в высокого Платонов.

– Виктор, – высокий протянул-таки руку, но так, будто делал одолжение. – Работяги, значит? – прощупал недоверчивым взглядом.

– Ну да, – ответил Константин и сразу почувствовал, что звучит фальшиво. – А это Степаныч, раньше профессором был, но в девяностые – сами знаете – профессоров никому не надо было. – Импровизировал на правдоподобие Платонов.

– Профессор? – протянул руку Федор. – Похож. А на севере че делал?

– Помбуром, – не моргнув глазом ответил Степаныч, и у него получилось куда как правдивее, чем у молодого коллеги. – Ну так как, за знакомство?

– А че – нет? – поддержал вопросом Федор и обратился взглядом за поддержкой к Виктору.

– Можно,– равнодушно согласился Виктор. – А сумки – че? Тоже увели?

Платонов и Бабель озадаченно переглянулись. Ответили почти в голос:

– Ну...

– Понятно. Клофелин, поди. Щас на станциях наклофелиненных хватает. Ходят – память ищут. А че ссадили-то? – он цепко проверял легенду.

– Да вон, – опередил молодого неопытного коллегу Бабель, – Костя бузить начал. Проводнице нахамил, начальнику поезда в морду дал, ментов матом крыл... Понять можно, зарплату за вахту и вещи – все увели. А эти еще предъявлять начали... Чуть не закрыли обоих.

– Так, значит, вам в линейное нельзя. Ребра в воспитательных целях переломают.

– Нельзя, – вздохнул Бабель. – Надо как-то до другой станции. Паспортов-то нет.

– Ладно, скумекаем че-нить, – рассудил Виктор. – Ты в магазин-то идешь? – обратился он к несколько растерянному Платонову. – У нас еще дела есть.

– Ага, – торопливо подтвердил Федор.

– Водяры? – спросил Платонов, как будто хоть кто-то подразумевал что-то другое. – Куда двинем? – снова спросил Константин, появившись буквально через пару минут на крыльце.

– Во дворец, – переглянулись Виктор и Федор.

– Во дворец, – еще раз подтвердил Виктор.

6

Дворцом оказался старый двухэтажный купеческий особняк из красного кирпича на соседней улице. Он печально смотрел на улицу осколками почерневших от грязи и копоти стекол, во дворе лежали обломки ворот, а на крыше, точно крупные ржавые стружки, загибалось листовое железо. Обычно такие выкупали какие-нибудь фирмы, чтобы прижиться в памятнике архитектуры и, что называется, продолжить традиции. Фирмачи окружали здания заборами из чугунного литья, с фасадов смотрели на прошенных и непрошенных гостей камеры. И каждый кирпичик был надраен и покрыт лаком. Внутри же проводился не то что «евроремонт», а ремонт, если говорить в рамках ценовой политики – «космический». Молчаливые таджики «реставрировали» такие здания сотнями по всей России.