Текст книги "Диптих безмолвия (СИ)"

Автор книги: Сергей Хоружий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

В противоположность этому смысл астатического предмета (т. е. «Прекрасное» в нем), выявленный и данный в «произведении искусства», вообще говоря, никогда не является единственно возможным для данного предмета. Характернейшая специфика эстетического предмета в том, что он допускает отнюдь не единственную «высвечивающую (Прекрасное) модель», но – множество разных; причем множество это, вообще говоря, бесконечно, и различия входящих в него моделей сколь угодно радикальны. Смысл эстетического предмета представляет собой некую меняющуюся, подвижную, бесконечно разнообразную стихию, так что такому предмету присущи «смысловая неисчерпаемость» и «смысловая подвижность». Эта его коренная особенность есть настолько наглядный факт истории искусства, что доказывать ее наличие нет нужды. Но следует рассмотреть, чем же она вызывается и что означает. Понятно, что смысловая подвижность и неисчерпаемость художественного предмета могут априори порождаться факторами двоякого рода: они могут быть присущи либо самому художественному предмету, либо же принципам его моделирования, т. е. критериям Прекрасного, художественному идеалу. Как нетрудно видеть, в искусстве имеет место и то и другое; и как то, так и другое восходит к одному и тому же истоку, к. единственному источнику смысловой подвижности и неисчерпаемости здешнего бытия, который есть – внутренняя реальность человека, его духовно–душевная стихия. Корни смысловой подвижности эстетического предмета – в онтологической подвижности этой внутренней реальности. Если художественный предмет избран в пределах этой реальности или, по крайней мере, затрагивает ее (как, скажем, в литературе), то в силу присущей ей бесконечной изменяемости, даже при моделировании с одних и тех же неизменных позиций, окажется возможным бесконечное множество различных моделей предмета. Но если даже художественный предмет избран целиком за пределами этой реальности (как, скажем, в пейзажной живописи), высвечивающее моделирование такого предмета все равно будет теснейше соприкасаться с нею, ибо от нее зависят и в ней коренятся сами критерии высвечивания. Причины и характер этой зависимости нам уяснятся ниже, из связи творчества с синергированием, а сейчас мы ограничимся констатацией ее – а также ее очевидного следствия, состоящего в неисчерпаемом многообразии и изменяемости критериев Прекрасного и в смысловой неисчерпаемости уже любого художественного предмета, даже по видимости и не затрагивающего внутренней реальности человека.

Итак, «смысл» художественного предмета, в противоположность научному, отнюдь не сопоставлен ему однозначно и неизменно; он открыт и подвижен. И художественное творчество мы можем охарактеризовать как выявление и раскрытие смысла (смыслов) смыслово–подвижной реальности – подвижной как собственною подвижностью, так и в силу подвижности прилагаемых к ней критериев смысла. Стоит добавить также, что резкой границы между двумя сферами творчества провести невозможно, и традиционно существуют области творчества, где принимаемые критерии смысла или же «высвечивающего моделирования» соединяют в себе черты как «научного», так и «художественного» подходов. В частности, такое соединение неизбежно во всех попытках – к числу которых следует отнести и наше рассуждение – вносить структуру в моделирование самой бесконечно подвижной внутренней реальности.

В итоге, мы бегло охарактеризовали как предлежащее человеку задание синергийного пересоздания здешнего бытия, так и наличную данность человеческого творчества – той активности человека, которая, как мы предварительно предположили, по своему характеру наиболее близка работе синергийного пересоздания. Сопоставляя между собой обе характеристики, мы можем, наконец, достичь поставленной цели: оценив дистанцию, отделяющую «задание» от «данности», подтвердить либо опровергнуть тезис о том, что в икономии здешнего бытия еще отнюдь не развертывается икономия нерасторжимого соединения с Личностью. Одновременно такое сопоставление, будучи рассмотрением активности творчества в свете принципа синергии, доставит нам синергийное определение творчества и введет описание последнего в горизонт синергийной аналитики.

Прежде всего, можем констатировать, что наше описание творчества оправдывает предварительную интуицию о том, что из всего домостроительства здешнего бытия именно творческая активность наиболее приближается к синергийному пересозданию. Во–первых, по своему общему характеру, оба рода активности – это некая направленная, ориентируемая определенной системой критериев, путеводных знаков, работа над здешней реальностью. При этом в обоих случаях указанная система ориентиров отнюдь не является полным перечнем требуемых действий и операций, подобно машинной программе: и в творчестве и в синергийном пересоздании центральный элемент – это собственные решения человека. Затем общность обнаруживается и глубже, в самой природе обеих сфер. Синергийное пересоздание есть одна из форм реализации фундаментальною стремления, т. е., иными словами, движущий импульс в его основе – это фундаментальное стремление к Личности. Для творчества же, согласно нашему описанию, таким движущим импульсом является стремление к смыслу. При этом, как и стремление к Личности, стремление к смыслу отталкивается от эмпирической данности здешнего бытия и направляется к чему‑то отличному от нее, к Иному, реализуя эту свою направленность в определенной предметной деятельности. В итоге, творчество и синергийное пересоздание в своем характере и существе, действительно, обладают значительным подобием и параллелизмом.

Далее, однако, уже начинаются различия. В обоих случаях в основе лежит стремление к Иному – но в качестве Иного выступают глубоко различные сущности. И главное из их различий – это различие в том, насколько же иным оказывается Иное: различие в глубине и радикальности, в степени или градусе инаковости Иного здешнему бытию. Взглянув с этой точки зрения, мы немедленно убеждаемся, что Личность, в сравнении со смыслом, есть «существенно более инаковое Иное». В самом деле, инаковость непосредственного смысла невелика: творчество еще предполагает, что весь этот смысл всецело вмещен и заключен где‑то в самом предмете творчества, хотя, возможно, и глубоко скрытым образом, как subcutane Netz, по одному выражению Рильке. Именно вследствие этой своей метафизической предпосылки творчество и мыслит себя как активность отыскания и раскрытия – раскрытия чего‑то, кроющегося в предмете творчества, уже присутствующего и обитающего в нем. В противоположность философскому символизму, относящему этот скрытый в предмете смысл к иному, «ноуменальному» роду реальности, мы вовсе не признаем за такою инаковостью степени подлинного онтологического различия. Инаковость Личности – несравненно глубже. Никоим образом мы не предполагаем, что Личность уже всецело присутствует в здешней реальности, хотя бы и самым спрятанным или подспудным способом. Соответственно, и синергийное пересоздание здешнего предмета не может быть отысканием и раскрытием «кроющейся в предмете» Личности (или хотя бы некоторых Ее элементов или сторон). Как реализация фундаментального стремления к Личности синергийное пересоздание – существенно иной процесс уже не раскрытие каких‑то скрытых черт и сторон самого предмета, но, как и подчеркивает термин, его подлинное пересоздание, претворение, которое актуально трансцендирует предмет в способ бытия Личности, и в итоге которого с предметом может произойти все, что угодно, вплоть до утраты собственной идентичности и неразличимого растворения в ином онтологическом горизонте.

Если угодно, здесь тоже допустимо говорить – и мы это будем делать ради удобства сравнения – что такое пересоздание нечто «раскрывает» в пересоздаваемом предмете. Но это «нечто» теперь будет попросту совокупностью тех черт предмета, которые содействуют или благоприятствуют претворению в Личность, облегчают его, т. е., иными словами, это будет совокупность всего синергийного в предмете – в отличие от личностного, каковое полагалось бы раскрывать, будь синергийное пересоздание полностью подобно творчеству, – но каковое в предмете отсутствует! Если что‑нибудь, принадлежащее предмету, вообще «раскрывается» в синергийном пересоздании, то это именно его «синергийные потенции», его «синергийность». Привлекая сюда различение «внутренней» и «внешней» реальности, мы сразу можем конкретизировать это новое понятие, замечая, что в каждой из двух сфер ему присущ совершенно равный характер. Понятно, что для внутренней реальности человека, для множества его энергий, фактор, содействующий синергийному пересозданию, есть просто сама синергия – непосредственная энергийная связь с Личностью, не то что содействующая синергийному пересозданию, а прямо осуществляющая его. Напротив, внешняя, овеществленная реальность выступает в синергайном пересоздании лишь как его материал; «синергийность» же материала будет, очевидно, в том, насколько беспрепятственно и легко он поддается работе синергии – что можно называть свойством «синергийной восприимчивости» или «синергийной податливости».

Связь этой новой характеристики предмета с синергией создает ее зависимость от внутренней реальности и тем сообщает ей некую специфическую неоднозначность, неопределен нссть, подвижность. Именно, хотя, по определению, синергнйная податливость предмета есть нечто, принадлежащее ему и заключенное в нем, однако то, в чем же конкретно выразится эта синергийная податливость, какие стороны предмета будут ее носителями, – уже отнюдь не определяется самим предметом и может, вообще говоря, быть различным. Действительно, предмет проявляет данное свойство, лишь будучи включен в процесс синергийного пересоздания, в совокупное целое «предмет плюс синергирующая предличность»; и то, каким образом он его проявит, зависит, естественно, от того, как он будет включен. А это включение, вбирание данного предмета в икономию фундаментального стремления может совершаться различным и заранее непредсказуемым образом выше мы уже подчеркивали, что синергийное пересоздание, имея своей предпосылкой энергийное соединение с Личностью, наследует характерные черты икономии энергийного соединения и, в частности, не может иметь никакого заранее предопределенного русла. Отсюда приходим к выводу: что именно в предмете выступит как его синергийная податливость, заранее не определено и решается лишь «на месте», «в последний момент», когда данный предмет охватывается домостроительством теургии. Иначе говоря, синергийная податливость есть «подвижное» свойство предмета, которое не определяется им самим однозначно и может выражаться в различных конкретных чертах в зависимости от того, каким именно образом данный предмет вовлекается в принципиально непредопределимое течение процесса синергийного пересоздания. Тем самым эта характеристика имеет существенно «энергийную» природу в том очевидном смысле, что свойства подвижности, непредолределимости специфичны именно для внутренней, энергийной реальности и возникают в данном предмете лишь благодаря связи с нею. Как мы видели выше, таким же подвижным, неоднозначным – опять‑таки в силу связи с энергийной реальностью – оказывается непосредственный смысл в процессах художественного творчества.

Все это рассуждение вплотную подводит нас к решающему этапу синергийной аналитики творчества – или точней, его «синергийной критики», поскольку анализ творчества развивается у нас, прежде всего, как выявление тех моментов, в силу которых оно еще не может рассматриваться как синергийное пересоздание. По сути, мы полностью выяснили теперь, что же выступает в качестве смысла по отношению к домостроительству фундаментального стремления и как следует трактовать категорию смысла в рамках синергийной аналитики здешнего бытия. Соответственно, мы можем дать синергийное определение смысла – и затем сопоставить с этим определением то понимание смысла, каким руководствуется творчество.

Прежде всего, из сказанного с необходимостью вытекает, что понятие смысла раздваивается:

а) если смысл есть то, к чему надлежит возводить здешнюю реальность или любой ее избранный элемент, – тогда смысл есть Личность;

б) если смысл есть все то в предмете, что представляется ценным в свете задания здешней реальности и что мы «раскрываем» в ходе работы над предметом, – тогда смысл есть синергийность (которая, в свою очередь, выступает для внутренней реальности – в форме синергии, а для овеществленной реальности – в форме синергийной податливости).

Первое из этих понятий естественно называть «финальным» или «единым» (ибо единственным) смыслом; для второго же мы используем уже употреблявшийся термин «непосредственный смысл», следя, чтобы эти разные употребления не смешивались. Заметим здесь, что специфика пашей схемы – лишь в том, что именно выступает в ней в качестве того и другого смысла, а вовсе не в самом раздвоении понятия. Необходимость различения между «единым» и «непосредственным» смыслом проистекает из основного содержания данной категории и, кстати, легко может делать ее источником неясности и двусмысленности философских утверждений. Именно за счет этого в философиях, стремящихся к точности и строгости, понятие смысла, как правило, избегают использовать в числе основных категорий. Мы также не намерены вводить его в круг центральных понятий синергийной аналитики и формулируем наше определение лишь в целях сравнения со сферой творчества (и несколько ниже – с софиологией).

Ради удобства окончательного сопоставления мы выразим и «задание» и «данность» здешней реальности с помощью однотипных, параллельных формул. Если творчество, по нашему определению, есть моделирование, раскрывающее «непосредственный смысл» предмета (различный для каждой из конкретных сфер творчества), то по аналогии с этой формулой можно сказать, что теургия есть пересоздание, раскрывающее синергийность предмета и таким путем вводящее его в способ бытия Личности. Отсюда главное различие между двумя понятиями выступает вполне наглядно: если «непосредственный смысл» теургии, т. е. синергийность, полностью подчинен «финальному» смыслу – Личности, ориентирован к нему и в отрыве от него просто не существует, то в сфере творчества представление о двойственной природе смысла отсутствует и непосредственный смысл выступает как самодовлеющее начало и ценность, отождествляясь с финальным.

Такой вывод есть нечто большее, нежели тривиальная констатация, доступная и без всякого анализа: творчество, в противоположность теургии, вовсе не выставляет своею целью и смыслом соединение с Личностью, тем паче – нерасторжимое соединение, онтологическую трансформацию здешнего бытия. Он позволяет убедиться в реальном несовпадении строения, икономни обеих сфер. Как только что сказано, творчество, направляясь па определенный непосредственный смысл, отнюдь не возводит его к какому‑либо началу, общему для всех сфер творчества, к единому онтологическому смыслу. Напротив, реальное сегодняшнее творчество обычно глубоко удовлетворено своим непосредственным смыслом и склонно абсолютизировать его как высшую и последнюю ценность. В результате оно распадается на ряд разрозненных сфер, руководимых разнородными принципами и целями и вовсе не ищущих связи и сообразования между собою. В противоположность этому, хотя домостроительство теургии – подобно творчеству и вследствие предиката множественности здешнего бытия – также неизбежно разделяется на некие конкретные сферы, но в каждой из этих сфер система целей и ценностей самым тесным к прямым образом связывается с Транс–Целью и с финальным смыслом, так что существенным содержанием любой сферы остается соединение с Личностью; различия же между ними носят исключительно функциональный, технически–методологический характер.

Отсутствием объединяющей Транс–Цели или финального смысла не ограничиваются отличия творчества от теургии. Хотя мы и не можем охарактеризовать непосредственный смысл теургии с той же конкретностью, что и непосредственный смысл творчества, но, тем не менее, заведомо можно утверждать, что эти непосредственные смыслы также не совпадают. Синергийность научного предмета, в общем случае, не может попросту совпадать с его структурой – уже потому, что в отличие от последней, она является характеристикой не предмета самого по себе, как определенного элемента овеществленной реальности, но процесса синергийного пересоздания данного предмета; по этой причине она – опять‑таки в отличие от структуры – зависит от внутренней реальности и включает в себя энергийные аспекты. С другой стороны, в сфере художественного творчества, как мы отмечали, непосредственный смысл, обладая свойствами подвижности, непредопределимости, также включает в себя энергийные аспекты и потому не является уже априори иноприродным синергийности. Здесь, однако, надо напомнить, что связь с внутреннею реальностью, энергийность, сама по себе совсем не обязательно есть синергийность: последняя представляет собой лишь один конкретный и очень специфичный род энергийности. Более того, можно утверждать, что в случае художественного творчества энергийность, кроющаяся в принимаемых критериях Прекрасного, заведомо не совпадает с синергийностью, поскольку художественное творчество не принимает для себя предпосылки пребывания в синергийном строе. (Это – то же различие религиозного и эстетического подходов к реальности, о котором, в иных терминах, шла речь в части I.)

Наконец, как ясно из наших параллельных формул, творчество отлично от теургии еще и постольку, поскольку моделирование здешней реальности отлично от ее пересоздания. Это – едва ли не самое глубокое и значительное отличие. Разумеется же, пересоздание значит, что раскрытие синергийности предмета должно осуществляться не на какой‑либо модели, не «воспроизведением в ином», а непосредственно – в самом предмете! И однако приверженность к стереотипу моделирования, как и выбор его основных механизмов и форм, в значительной мере коренятся в самом естестве человека, в особенностях его устройства как чувственно–разумного существа. Освоение реальности путем воспроизведения ее в ином, «воображения» (шеллингово понятие Einbildung), при бесконечном разнообразии способов воспроизведения и субстратов, выступающих в качестве «иного», – будь то математические формулы, концептуальные конструкции, художественные образы или, наконец, язык – один из самых универсальных и гибких способов моделирования, – сопровождает всю историю человека, от наскальных рисунков до теории относительности, как некая прирожденная человеку и имманентная его разуму форма самоосуществления. И вплоть до сего дня суждения о путях и возможностях превращения этого стереотипа моделирования в действительное пересоздание здешней реальности суть дело скорее фантаста, чем философа. Разве что можем отметить, что в таком превращении промежуточным звеном должна неизбежно выступать сфера технологии…

В заключение напомним, однако, что за всеми перечисленными различиями не должна упускаться из виду связь, общность между творчеством и теургией, из которой, разумеется, и родилась самая тема их сопоставления. Мы уже указывали, что движущий импульс творчества, предполагая стремление к Иному (пускай тут Иное и не понимается как Личность), не может не быть хотя бы в какой‑то мере родственен, коррелятавен фундаментальному стремлению. Этим должна порождаться и некоторая коррелятивность непосредственных смыслов творчества и теургии: хотя непосредственный смысл творчества, как мы убедились выше, заведомо не представляет собой прямого и явного выражения синергийности, он, тем не менее, еще способен нести в себе ее частичное отражение, служить ее отдаленным коррелятом; и если так, тогда в глубине стремления к непосредственному смыслу будет смутно пробиваться, угадываться стремление к Личности. Проявление этого можно различить, например, в распространенном мотиве «трагедии творчества», т. е. феномене неискоренимой, фатальной неудовлетворенности человека результатами своего творчества. Пусть эти результаты ровно ни в чем не уступают исходному творческому заданию или даже превосходят его – все равно: у человека является ощущение, будто на деле он стремился совсем не к этому, и появившееся на свет создание совершенно не адекватно породившему его творческому стремлению. И непонятная грусть тайно тревожит его, и свой подвиг свершив, он стоит как поденщик унылый… В этом чувстве неудовлетворенности явственно проступает сознание недостаточности, ущербности самого творчества как такового – и притом, по сравнению именно с теургией, с претворением в Личность. Действительно, в той мере, в какой это чувство поддается экспликации и анализу, можно сказать, что главный его источник в том, что итог творчества – мертвый продукт, несущий конечное и ограниченное смысловое содержание, тогда как подспудному желанию человека отвечало бы, чтобы плод его творчества был живым, способным вместить и выразить всю смысловую неисчерпаемость внутренней реальности, вовлеченной в акт творчества; иными словами, чтобы этот плод был бы ожившим, живым смыслом – т. е. чем‑то, вольно говоря, родственным Личности. Таким образом, существуют свидетельства и знаки того, что творчество подспудно тяготеет, тянется к теургии. А это значит, что в нем живут и определенные потенции его превращения в теургию.

Подводя итог нашей синергийной критике, мы можем дать краткое синергийное определение творчества, как эмбриональной, зачаточной формы синергийного пересоздания здешнего бытия. Как мы видели, этот эмбриональный характер творчества по отношению к теургии находит свое выражение в многоразличных моментах – но общий корень их всех, без сомнения, лежит в том, что фундаментальное стремление к Личности отнюдь не служит еще объединяющим и направляющим импульсом для всех областей творчества. В свою очередь, это обусловливается отсутствием достаточно тесной связи с той единственной сферой, откуда человек может черпать реальный и живой опыт Личности, – со сферой энергийно–экстатического соединения с Личностью. Иными словами, дело именно в том, что для творчества пока не достигается необходимая предпосылка синергийного пересоздания: оно не делает сферу энергийного соединения источником своей ориентации и «настройки». Именно в силу этого, сегодняшнее творчество, каким оно описано выше, это еще не более чем подготовительные работы к теургии – разнообразные этюды, штудии, заготовки к ней. «Предварительное действо», по верной интуиции Скрябина.

* * *

Прежде чем переходить к очередной теме, вернемся на минуту снова к понятию смысла. Хотя оно и не органично для синергийной аналитики, однако с его помощью удобно – и небесполезно – провести краткое сопоставление нашего энергийно–синергийного типа онтологии с типом противоположным, «эссенциальным», который отвечает традиции платонизма или классической германской метафизики. Конкретно, мы обратимся к русской оофиологии, как одному из самых прозрачных и простых примеров данного типа.

Центральное для оофиологии понятие смысла трактуется в ней в полном соответствии с платоновскою традицией: смысл явления или предмета – обычно здесь называемый его «софийностью» – мыслится, согласно определению Вл. Соловьева, как «внутренняя связь со Всеобщею Истиной» и, по существу, совпадает с платоновской идеей. В такой трактовке в полной мере присутствует отмечавшаяся выше двойственность смысла: то, что мы называли «финальным» или «единым» смыслом, здесь есть как раз соловьевская Всеобщая Истина, или же триединое тождество Благо – Истина – Красота – прямой слепок с (нео)платонического Единого или же Идеи идей, Солнца умного мира. Непосредственный же смысл есть софийность, подобный же слепок с идеи. Радикальные различия с нашей трактовкой открываются сразу, едва мы сопоставим софийность с нашим понятием синергийности. Софийность или «софийное» в предмете или явлении есть именно то, чему мы так усиленно противопоставляли нашу энергийную концепцию смысла: это есть заданная, однозначно определенная черта или совокупность черт явления или предмета, принадлежащая ему как таковому, вне воякой связи с другими явлениями или процессами. Смысл–софийность – двойство и собственность самого предмета, принадлежность его сущности, эссенциальный смысл. Но в нашей концепции смысл–синергийность есть свойство процесса синергийного пересоздания предмета, свойство двоицы «предмет плюс синергирующая предличность», которое может быть связано с различными, априори неведомо какими чертами предмета. Предмет же сам по себе, как элемент овеществленной реальности, а равно и вся овеществленная реальность как таковая, в отрыве от энергийной, не обладает у нас ровно никаким смыслом! Будучи связан с внутреннею реальностью и определяясь непредсказуемой динамикой теургии, смысл–синергийность энергией и динамичен (подвижен, непредопределим). Будучи связан лишь с овеществленной реальностью (или точней, не улавливая различий между внешней и внутренней, природной и энергийно–синергийной реальностью) и определяясь ее заданными и неизменными свойствами, смысл–софийность является статичным и вневременным, «предвечным» – в полном согласии с духом платоновской философии.

Итак, радикальное различие двух концепций смысла налицо. Однако противопоставление этих концепций для нас вовсе не самоцель: отправляясь от него, мы убедимся в столь же глубоком различии самих онтологических основ синергийного и софиологического подходов. В самом деле, понятие софийности тесно связано с очень характерным для софиологии понятием «укорененности»: предполагается, что софийность предмета выражается в том, что софийные черты последнего «укоренены» в финальном смысле – т. е. присущи также и финальному смыслу, составляют общность между ним и предметом. Как ясно отсюда, концепция укорененности задает тип связи, существующей между здешним бытием и иным онтологическим горизонтом (горизонтом финального смысла); и этот тип связи является статическим и сущностным, эссенциальным: связь заключается в общности определенных атрибутов и предикатов, принадлежащих сущности здешнего предмета. Но в нашем подходе, на феноменальной основе духовной практики и догматики Православия, связь между здешним бытием и Иным (Личностью) описывается как энергийная связь, выражаемая понятием синергии. И это – действительно радикально иной тип связи! Не вполне точно было бы называть его прямою противоположностью первому; дело скорее в том, что в нем используются новые понятия и представления (прежде всего, концепция энергий и различение между энергийной и овеществленной реальностью), за счет которых он оказывается богаче, дифференцированной первого. Общностью с горизонтом финального смысла – неким аналогом «укорененности» – наделена лишь энергийная реальность: если угодно, то допустимо говорить, что предличность укоренена в Личности своим фундаментальным стремлением, своею синергией – т. е. существенно энергийно. Но и тут эта общность (синергия) имеет совсем иную природу: в противоположность укорененности, она – не статичное, сущностное наличие, но динамическое энергийное отношение. Что же до овеществленной реальности, то ее связь с горизонтом финального смысла осуществляется исключительно через посредство внутренней реальности, и от укорененности она еще более далека; достаточно указать, к примеру, что синергийное пересоздание того или иного элемента здешней реальности может, вообще говоря, приводить и к его исчезновению – что, разумеется, несовместимо с его укорененностью в финальном смысле. Понятие укорененности выражает именно сущностную, эссенциальную причастность предмета финальному смыслу; понятие же синергийности – энергийную причастность.

Таким образом, налицо также и радикальное различие двух типов онтологии. Встает вопрос: есть ли достаточные основания для того, чтобы отдать предпочтение какому‑либо из этих типов? На это сразу укажем, что подобные основания может дать лишь полный сравнительный анализ, которого мы отнюдь не проводим здесь. Тем не менее, отсылая к предыдущим разделам, можно напомнить, что энергийный характер онтологии диктуется феноменологическим наблюдением домостроительства здешнего бытия и, в частности, конкретными чертами этого домостроительства, которые раскрываются в духовной практике Православия. Софиологический подход оказывается неадекватным для философского описания этих черт, и полный неучет их делает его систему онтологических представлений бедной и упрощенной. Это особенно наглядно на простой аналогии, слегка снижающей, однако достаточно верной по существу. Именно, мы заметим, что в софиологии здешнее бытие и его связь с горизонтом финального смысла мыслятся в точности на манер картинки, что составляют из детских кубиков. Сама картинка – это финальный смысл, а каждый кубик – некоторый элемент здешней реальности. На какой‑то из своих граней он несет кусочек картинки – в этом софийность кубика, данным кусочком он прочно укоренен в финальном смысле. Но кубики лежат в беспорядке и, вообще говоря, совсем не повернуты на вид, кверху, своими софийными гранями. Это означает, что софийность присутствует в мире как скрытое начало, а человеку надлежит «за грубою корою естества» открыть ее в вещах мира и, повернув все кубики нужною стороною вверх, превратить хаос в космос (излюбленный девиз «софийного» отношения к миру). На этой аналогии, детской, но достаточно справедливой, наглядно обнаруживаются все измерения икономии здешнего бытия, фатально игнорируемые софиологией. Отметим лишь главное. Здесь нет возможности представить смысл не статичным, а динамическим началом, и потому нет возможности видеть мир в элементе события и процесса: нет действительной, онтологически значимой истории. И здесь нет возможности различать нетривиальное смысловое содержание за импульсами и стремлениями здешнего бытия. Поэтому здесь нет и не может быть – свободы. Наоборот, взамен всего этого учение приобретает неискоренимое качество отвлеченности. Ибо что же такое отвлеченность? Ведь это и есть неспособность передать различие между мертвым и живым, говорение и о мертвом и о живом одними и теми же, т. е. мертвыми, славами. И стало быть, единственный путь к преодолению отвлеченности – открытие специальных способов описания «живой», т. е. энергийной, реальности, умеющих уловить и передать ее энергийную природу и несводимых к способам описания овеществленной реальности – мира, складывающегося из кубиков. А такие задачи неразрешимы для софиологического направления. Вся драма философской мысли Владимира Соловьева – родоначальной для этого направления – именно в том, что, провозгласив с самого начала своим девизом «преодоление отвлеченных начал», она так и не смогла, не сумела следовать атому девизу на деле. Чтоб приготовить рагу из зайца – надобно зайца; чтобы преодолевать отвлеченные начала – надо видеть и знать иные начала, не отвлеченные. Но подобных начал нет и не может быть в арсенале софиологии.