Текст книги "Апрель. Книга первая (СИ)"

Автор книги: Сергей Петренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

И тут что-то дёрнуло меня за щиколотку.

Рывок был сильный, летучка выскользнула, я упал на одно колено, но не расшибся. Потому что рядом со мной очутился человек. Он поддержал меня, подставив ногу. Летучка пролетела ещё пару шагов, замерла и тихо опустилась на мостовую, сделав вид, будто она – самая обыкновенная.

– Ку-ку! – сказал человек. – Приве-е-ет!

Он выглядел, как сумасшедший. Как ни странно, я успокоился – от сумасшедшего можно просто удрать. У него были длинные руки, болтающиеся, точно у куклы, которую дёргают за верёвочки. Он ухмылялся, рассеянно блуждая взглядом.

– Я давно тебя иска-а-ал. У тебя моя доска-а-а…

– Фига с два! – крикнул я, отпрыгивая. – Уж точно не твоя!

Глаза психа остановились. На мне. Ухмылка осталась, но она превратилась в какую-то задумчивую, словно этот тип и правда размышлял о чём-то.

– У меня есть документ, – сказал он уже почти нормальным голосом. – Видишь? – Он вынул из кармана пиджака кусок толстого пергамента. Во второй руке оказался маленький фонарик. Псих посветил на пергамент, и там проявилась странная восьмиугольная звезда. Сияющая… – И здесь – тоже.

Он направил луч на летучку. И… на одном крае доски высветился точно такой же знак. Я оцепенел.

– Да не бойся, – прошептал он. – Не отниму.

Взял мою руку. Я так ослаб, что даже не подумал вырываться. Ладонь у него была горячая, как клешня вулканного огнерога.

– Нам нужно поговорить. Прилетай завтра днём, в любое время, к башне Тогородора. Знаешь её? Войдёшь во двор, там мы и встретимся.

Я кивнул. Мир рушился, я ничего не чувствовал. Конечно, я знал эту башню, только…

– Меня разве пустят? Это же башня Высшего Мастера.

– Пустят, – снова усмехнулся он. – В любое удобное для тебя время…

Повернувшись, он зашагал – неуклюже, как на ходулях, – в темноту.

* * *

День был невероятно солнечный. Ярко сияли даже камни стен и булыжники мостовой. Листья на деревьях блестели липким соком. Ветер уносил солнечный жар, и мне хотелось плакать оттого, что я иду по улицам в логово врага – именно так я называл вчерашнего кривляку! – а мог бы лететь сейчас, купаясь в ветровых потоках…

Я сделал всё, что мог. Спрятал летучку. Всё равно почти не спал. Мне казалось, спрятал надёжно, но когда речь идёт о Мастерах из Башен – в глубине души осознаешь, какой ты наивный и беспомощный.

У нас в Городе всякие начальники-управители стараются зря не вмешиваться в дела простых людей. Есть магистрат, есть стража, есть суды… Но обычный человек вроде меня или бабушки с дедушкой почти не обращает на них внимания. Я слышал рассказы чужестранцев о том, что у них всё по-другому. А почему – не особенно интересовался. Помню только, что от рассказов тянуло страхом и злобой. Было неприятно про такое думать, и я забывал. Но Мастера – они же оттуда, из чужого мне мира. Кажется, я первый раз это почувствовал так отчётливо. На самом деле они ведь могут всё, что захотят… И счастье ещё, что правителям и важным господам прежде не было никакого дела до моей жизни.

Калитка во двор башни была не заперта. Внутри оказался небольшой сад и дорожка, вымощенная белым камнем. Дальше, почти у самых стен башни, блестело зеркало прудика. У воды стояло кресло, а в кресле сидел старик. Других людей я не увидел. Было тихо, только птицы перекликались в ветках.

Старик, одетый в белое и сам белый – длинные волосы и борода, и даже кожа какая-то очень уж белая, – он почувствовал меня… да-да, именно почувствовал, не увидел, он слепой, догадался я. Он повернул ко мне длинное лицо, и я понял, что у него хорошее настроение.

– Какое чистое утро, Аль, – произнёс он. – Ты в нём – как светлая птичка. Свободная, чудесная птичка – но Троготт тебя испугал ночью, да? Твоё сердце бьётся, как будто тебя поймали и хотят посадить в клетку. Но ты свободен, Аль. Можешь играть, летать – никто не отберёт у тебя твою волшебную игрушку, никто не придёт к тебе и не потребует ничего. Мастера, Аль, не создают своё могущество из радости и свободы летающих мальчиков. Они только предлагают.

Я молчал. Пересохло во рту, да и не знал я, что нужно сказать.

– Если бы ты не был так напряжён, напуган – я показал бы тебе сад, башню, город… Город с башни так прекрасен, ты… Ах, да; ты наверняка уже поднимался выше самых высоких шпилей!.. Но, если захочешь – если тебе будет грустно, одиноко, если захочется спросить о чём-то важном, а рядом не окажется человека, способного выслушать и тем более понять… Приходи сюда в любое время. Тебе откроют. Или прилетай. Ты любишь читать? У меня прекрасная библиотека, сам я букв различить не могу, приходится приглашать чтеца… Ты мог бы брать книги из башни домой. В удобное для тебя время… Ты так стиснул губы, Аль… Ты, наверное, охрип, выпей воды. Я хочу услышать от тебя хоть слово – наверняка твой голос мне понравится…

Это было невыносимо глупо – но я не мог говорить. Чем больше слов произносил старик, тем сильнее сжимались, словно сведённые судорогой, мои губы. Я кивнул, понимая, что Мастер этого не видит. Надо было сказать: до свидания, мне пора идти. Но как?! И уходить молча… невозможно.

Он замолчал, прислушиваясь к чему-то. И кивнул:

– Ничего-ничего. Это всё неважно. Приходи… – Взгляд Мастера, сковывавший меня, изменился. Я понял, что позади кто-то есть. Повернулся, обмирая… – Нимо! Прошу тебя, проводи… нашего гостя. Его зовут Аль.

Солнце ударило всей июньской силой – и сияли у дорожки кусты неведомого растения золотистыми и белыми соцветиями и блестящими, будто мокрыми, листьями; слепили дрожащие блики в пруду; и пронзительно синело небо. А среди всего этого стоял он. Нимо.

На нём была одежда… я не знаю, как назвать этот цвет. Сперва показалось, что она белая, но когда Нимо чуть шевельнулся, я понял, что золотистый оттенок – не от солнечного света, а на самом деле. Но он лёгкий, исчезающий… Я вспомнил словосочетание «белое золото». Никогда не видел такое; а может, видел, но не знал, что это – оно. Но слова эти были лучше всего.

Нимо, тонкий и лёгкий, как наваждение, взмахом руки позвал за собой. Раздвинулись кусты; время растворилось, как на границе сна – и я уже стоял за оградой. День потускнел, как будто погасили половину светильников. Улицы были пусты. Мысли кристально чистые и какие-то хрупкие, точно корочки наста над пустотой растаявших сугробов… Откуда эта снежная фантазия?.. Я опять подумал о Нимо и понял, что не знаю, мальчик он или девочка? Он нереальный, как призрак, и вместе – может быть, больше настоящий, чем весь мир. Когда он открыл для меня двери и отодвинулся, пропуская – и сад, и тропинка, и небо, и ограда сделались зыбкими, далёкими, неясными.

* * *

Ветер налетел – свежий и незнакомый. Брэндли привык к запахам болот. Привык узнавать, откуда дует ветер, по запаху – морскому, солёному, или пахнущему снегом с гор. Этот ветер был другим. Он ворвался, как будто распахнули дверь в душной комнате. Он, ветер, и сам удивился – куда это я попал? Пах смолистыми деревьями, хватал с земли мелкий, летучий мусор – матросы ругались, кому-то запорошило глаза.

Ругался боцман – на команду, на морских чертей: корабль оказался недостаточно готов, и непонятно было, что делать – поднимать паруса или ждать, пока ветер не станет ровным.

– Вертится, как юла, – смеялся Аль. – Как щенок у ног.

Брэндли таращился на Аля. Волосы мальчишки плескались, словно невидимые чертенята плясали у него на голове. Аль вытянул губы «трубочкой»; водяник подобрался, ожидая свиста – но звука не было. Аль обеими руками обхватил себя за плечи, чуть покачиваясь из стороны в сторону. И тогда протянулся тихий и непрерывный свист – откликнулся ветер: сверху, откуда-то от самых трюм-рей. Сперва Брэндли решил, что тон звука не меняется. Но он медленно-медленно дошёл до такого низкого, что водяник изумился – как может ветер рычать, словно дракон?

– Мы отправляемся немедленно, – объявил водянику Ба Цзинь. – Такой ветер, мы не можем сомневаться.

Брэндли кивнул – зачарованно и грустно. Он уже двинулся к трапу, но поискал глазами Дзынь. И не увидел бы её, но ведьмучка запела – хрипло, как будто скрипело дерево. Дзынь взобралась до фор-стеньги и висела там, как-то по-звериному зацепившись ногой и рукой, другую руку и ногу отставила в сторону. Брэндли стало страшно, только непонятно – отчего. Дзынь полетит на «Лунной бабочке»…

Водяник отодвинулся, прислонившись спиною к фальной лебёдке. Ему хотелось съёжиться, быть крошечным и незаметным, на какое-то время просто исчезнуть, чтобы всё случилось помимо его воли. Он не виноват, он ничего не решал – просто так вышло.

…Ближе к ночи небо очистилось от облаков, только далеко над скалами висела обширная туча. Сизым брюхом она касалась трёх пиков, и всё это вместе было как чудовищный треножник демонов, под которым вот-вот должен разгореться огонь. Брэндли пожалел, что солнце не садится на востоке – тогда бы оно, оказавшись между тучей и скалами, устроило грандиозную феерию пламени…

Ведьмучка, подкравшись неслышно, пихнула его в бок:

– У тебя на носу сопля! – и расхохоталась. Брэндли дёрнул локтем… ох, нет; конечно, это опять её дурацкая шутка! Третий или четвертый раз за день. Водяник уже почти привык. И даже не злился – у Дзынь была манера вот так шутить наедине. Человековские дети, насколько он их знал, разыгрывают друг друга в компании, чтобы над одним посмеялось побольше народу. Дзынь делала всё наоборот. Это было… странно.

…На рассвете «Лунная бабочка» оказалась по ту сторону гор.

В каюте воздух застоялся. Когда Брэндли вышел на палубу, что-то показалось неправильным, и, как нарочно, водяник глубоко вдохнул… и выпучил глаза от ужаса – подумав, что всё внутри сейчас разрежут крохотные льдинки! Чудилось, будто воздух превратился в поток острых, как лезвия, льдинок.

«Бабочка» плыла неимоверно высоко.

Водяник никогда не видел, чтобы корабли поднимались в такую высь.

Белые сверкающие гроздья кристаллов – скалы во льду, – остались далеко позади и внизу. Они замерли неподвижно. Они виделись отсюда совсем не такими, как с болот. Там горные хребты были мягкого тёмного цвета – от укрывших подножия лесов, а вершины – угрюмо-мглистые. Здесь – царство контраста, сверкание льда и чёрные трещины до самой сердцевины тьмы. И воздух был таким же.

Водяник в смятении закрыл глаза. Что там, впереди? Дымка облаков и просыпающееся солнце, больше Брэндли не рассмотрел. Так высоко… и так неподвижно. Весь мир – словно громадный хрустальный шар, а в самой серединке на ниточке подвешен корабль со съёжившейся пылинкой – малюсеньким водяником, вцепившимся пальчиками в леер у самой границы бездны… Леер-струна чуть-чуть гудит, звенит, и Брэндли страшно – порвётся в любой миг. Но оторвать от него пальцы и сделать шаг назад – никак.

Палуба стала наклоняться… Темнота.

…Брэндли понял, что его перенесли в каюту. Кто-то сухо шуршал, зажурчала вода – кипяток, понял по звуку водяник. Звякнула чашка. Долгий, умиротворённый вдох. Выдох.

 
Легче пуха конёк
Сел на ветерок.
Красный сок
По травам тёк.
Стрёкот, цокот,
Острова
Видно
Летят
 

Что за дурацкие стишки? – подумал Брэндли. Потом голос Аля продолжал что-то декламировать, но слова стали совсем уже непонятные, и водяник успокоился. Наверное, стишков таких и не было, это из бессмысленных звуков в голове сложились несуразные слова.

 
Распахни окно!
Блеск небес
Даль летит
На тебя
Звон сквозь сон
Проведёт
Нас вдвоём
На Острова
 

Ему и правда приснился мгновенный сон – будто он смотрит на окно, закрытое шторами. И тут откуда-то вбегает в комнату кто-то, раздёргивает эти занавесы – тяжёлые, золотые, будто налитые мёдом соты… и в комнату врывается свет, и плывут в этом сиянии далёкие, зелёные холмы – всё выше и всё дальше, а над ними, прямо на Брэндли, скользит огромный, пылающий парусами корабль.

Водяник вздрогнул; сильно, как будто пихнули. Сел на постели, вытаращил глаза:

– Что это?!

– Книга Бродяг. – Аль и правда держал в руках книгу. В тёмно-жёлтом, потрескавшемся кожаном переплёте.

– Ты её читал?! – изумился Брэндли. И тут же ахнул про себя – какой же он идиот!

– Я читал её… давно. Сейчас я вспоминал… На самом деле она на чужом языке. Нимо успел мне рассказать из неё немного, но даже из этого я помню только обрывки. Я помню, как звучали эти стихи, но точные слова не даются мне.

Водянику ужасно захотелось выспросить Аля обо всём. Кто такой Нимо? Что это за книга такая? Куда они летят? И самое главное – услышать историю самого ветряного мага! Но он боялся… кто знает, каким-нибудь неловким вопросом не испортит ли он всё?

– А где Дзынь?

– Она ушла. Ночью ушла.

– Как?! – растерялся Брэндли. – Прямо… с корабля ушла? Зачем?

Аль пожал плечами.

– Она ушла, едва горы проплыли под нами. Ба Цзинь так сказал. Она будто увидела что-то внизу. Засмеялась и прыгнула.

– Почему же он её не остановил?

– Зачем? Она же ведьма. Когда хочет – уходит.

Брэндли почувствовал растерянность и обиду. Будто его обманули, бросили. Ведьмучку он почти не знал, но всё-таки она оставалась самым «домашним», самым привычным ему существом на этом чудном корабле далеко-далеко от дома. Заманила меня, подумал водяник. Я и сам хотел… Но разве я бы решился… без неё на такое.

– А где мы сейчас?

– Сейчас? – Аль сморщил переносицу, потёр пальцем висок. – Думаю, над Дикоречьем. Ветер пахнет сосновыми лесами, озёрной водой, но в нём уже есть струйки с пыльцой из Цветочной долины.

– А вы торгуете пыльцой?

– Это страшная тайна! – нахмурился Аль. Но тут же рассмеялся. – Ну конечно! Самое выгодное и приятное занятие для тех, кто знает дорогу и способен одолеть этот путь. Знаешь, сколько кораблей разбили бури над Костяным хребтом? – Водяник помотал головой. – Не меньше пяти. А теперь думай сам, если их всего десятка три было! Какою бы сказочной прибылью ни манила Пыльца, немногие рискнут кораблём. Но это такое искушение… – Аль закончил шёпотом: – Летать в Цветочную долину!..

* * *

Ведьмучка, щурясь, наблюдала за густыми, волокнистыми струями тумана. Казалось, посередине леса овальным пятном лежит голова седого великана, а его волосы упали на деревья, на поляны; упали и плывут, удлиняясь, распускаясь.

Ночной ветер нёс «Лунную бабочку» осторожно и тихо – так женщина вносит свечку с крохотным огоньком на фитильке в спальню к ребёнку. Ветер дремал – он был околдован картинками из сонных видений Аля.

Ведьмучка вскрикнула несколько раз ночной птицей. Раскинула руки. Засвистела – тихо, протяжно; почувствовала, как ветер встрепенулся в забытьи, тут же ласково хлопнула по нему ладонями – полно, лети спокойно, а то Аль проснётся, встревожится.

Оглянулась, прыгнула – и полетела вниз, в туман.

Под головой косматого туманного великана пряталось лесное озеро с чёрной гладью воды. Ведьмучка падала в него, соскальзывая с упругих лоскутов тумана. В смоляной тьме мелькнули звёзды, потом погасли, небо перевернулось: вот оно было вверху – и вот оно уже внизу, и вот снова вверху. Ух! Ведьмучка уселась на скользкий от тумана и плесени пень-выворотень, переводя дух. Прислушалась: знакомо скрипела старая ракита, жалуясь на обожженный молнией бок.

Долго сидела, скрючившись, маленькая ведьмучка. Щипала губу, сопела – думала. Ничего не надумала… нет, надумала – что надо совета и помощи просить у Большой Ха.

Большую Ха мало кто знал из неведьм. Старшие из водяных знали, ясное дело. Старый людской король знал, а молодой, скорее всего, даже не слышал о ней. Откуда ему? Старый король обошёл, объехал, облетел всю страну – а новый сидит сиднем. Колдуны когда-то знали Большую Ха – но колдунов давным-давно не видали в Болотных Украинах, никто их тут не замечал со времён Волны. Ведьмучке доводилось читать человековскую сказку о том, что колдуны сгинули, когда все вместе встали против Волны в надежде магией остановить стихию… Как же!

Однажды ведьмучка пересказала легенду Большой Ха, и та ехидно засмеялась.

– Есть такая человековская поговорка: «носить воду решетом».

– Зачем?

– Низачем. Собрать колдунов вместе и заставить их делать одно дело – так же трудно, как вычерпать решетом воду из колодца.

А сейчас белые глаза Большой Ха уставились на ведьмучку. Дзынь говорила о мальчишке, ветряном маге. А Большая Ха молчала и смотрела. Долго-долго. Мало кто знал Большую Ха, но не было никого даже среди ведьм, кто мог спокойно выдержать её взгляд. Кроме Дзынь. Никто не знал, почему ведьмучка не боится Большую Ха. Даже сама Ха.

– Я пойду в человечий город, – сказала ведьмучка.

– Вот как?

– Я хочу найти место, где делают ветряных магов. – Большая Ха промолчала. – Ты почему молчишь?

– Ты странная. – Ведьмучка засмеялась. – Такая же странная, как я… Знаешь, почему мы не ходим к людям в города?

– Там мало тумана и влаги, и много огней, железа; подземные реки далеко и заслонены камнями, а ещё ихние маги убивают нас.

– Правильно. Хотя тех магов, которым это под силу, я не видела давно… очень давно. Но главное, в людских городах много, слишком много еды.

– Человековской еды?

Большая Ха долго и хрипло смеялась. Даже до писка в груди – давно не случалось ей так забавно поговорить.

– Нет. Нашей еды.

Ведьмучка таращилась на неё, и это ещё больше веселило Большую Ха.

– Моя маленькая, забавная… Как же мне не хочется это говорить… Помнишь, как зимою тебя подобрал человечина на санях? – Ведьмучка молча наклонила голову. – Конечно, я знаю об этом. Любая ведьма хотя бы раз… Расскажи мне, что случилось в трактире?

– Горячая вода… – прошептала Дзынь. – Я никогда не сидела в горячей воде. А он… сделал целый большой чан горячей воды и посадил меня туда. Мне стало так странно… Поплыл туман… пар. Я видела какие-то места. А потом он вынул меня, и он тоже был горячий. Я обхватила его, потому что… Кажется, мне стало холодно, страшно холодно. Я испугалась, мне никогда не было так холодно. А он был горячий. Я грелась, пока не заснула. Потом видела странные сны… Ужасные сны.

Большая Ха кивнула:

– Самое страшное, что ты была не собой.

– Да… Даже мысли были чужими. Я была большущим, неуклюжим человечиной, я вспоминала разные непонятные места и каких-то других человечин, которые были мне противными, но тому, большому человечине они нравились. Потом… я увидела себя – голую и жалкую, как раздавленная лягушка. Мне захотелось ту, другую, оттолкнуть, но тут человечина пересилил меня… Понимаешь?! Я испугалась. Никогда человечина не мог пересилить меня, я же сильнее. И мне стало так жутко, что я потерялась в человечине, и долго-долго его сны мучили меня, я будто куда-то шла… то я думала, что уже стала просто собой, то снова оказывалась человечиной… Потом я нашла омут, замечательный, чёрный омут посреди замёрзшей реки. Я кинулась туда, и только один миг был ужас и холод – а потом я поняла, что всё стало хорошо и по-прежнему. Но я ещё много дней сидела под корнями вяза…

– Ты съела его, – покивала Большая Ха. – Иногда мы съедаем человечину. Ты испугалась, потому что не знала, как это бывает. Взрослого человечину есть не так приятно, потому что в них много дурных памятей. Я знала немало ведьм, которым это нравится – человечина упирается своими памятями и долго не хочет становиться нами. Случалось, мы брали маленьких, у которых уже есть память, но мягкая, светлая, податливая. Они сами хотели стать нами – им интересно. Взрослых, старых человечин плохо съедать – их дурные памяти портят нас. Я знала одну, она сошла с ума от чужих памятей и ушла к человечинам. Она долго мучилась, пока их маг не разорвал её горячим железом.

…Плохо, когда вокруг мало болот и много еды. Мы не можем удержаться, едим их и жиреем, и сходим с ума. Город опасен. – Большая Ха помолчала. – Но ты всё равно пойдёшь туда, я знаю.

* * *

Случалось, что во сне начинался страх высоты. Или… не знаю, как правильно его назвать. Может быть, страх падения или страх пространства? В какой-то миг я начинал чувствовать, как натянулись нити сил. Этот страх никогда не обнаруживался, пока я летал низко над холмами, кувыркался, скользил над откосами, сияющими от залитой солнцем травы. Но вот я взлетал выше, поднимался над крышами и чувствовал неуверенность. Легкость и беззаботность исчезали, а чтобы подниматься ещё и ещё, я должен был сжимать в себе какие-то пружины, иначе воздух переставал меня держать. Но желание продолжать полёт было сильнее, и крыши или холмы оказывались далеко-далеко внизу… Иногда сил хватало подняться так высоко, что от бесконечности пространств я словно превращался в неудержимый комок энергии, в музыку, заполнявшую весь мир. Случалось, я так и не находил границ и исчезал за пределами.

* * *

Они летели ещё один день и ещё одну ночь, а наутро водяник увидел бескрайнюю равнину, зелёную от трав, белую от тумана, с синими жилками рек. Корабль висел неподвижно – так подумал Брэндли, пока не посмотрел вниз. Впереди и справа была только равнина и небо. А слева на горизонте виднелось что-то непонятное.

Вышел штурман с трубой, стал изучать это самое непонятное – далёкое, протяженное, скрытое дымкой. Брэндли робел в обществе взрослых человеков на корабле, как будто они в любой момент могли опомниться, заругаться: мол, как же так, кто позволил, откуда посторонние детишки на «Бабочке»?!

Штурман был высоченный, в чудном, долгополом сюртуке, на вид таком жестком и блестящем, что Брэндли казалось – если ткнуть в него пальцем, раздастся жестяное звяканье. Лицо человека – тоже длинное, худое, «лошадиное», – заворожило водяника; он пялился, пока из-за ворота сюртука не высунул мордочку крысюк штурмана и не показал ему маленькую фигу.

Брэндли снова всмотрелся в дымчатую полосу… и вздрогнул: ну, конечно же! Это были ещё горы. Они вырастали, почти отвесные, из зелени равнины, и вздымались на невероятную высоту. Ветер дул прямо оттуда.

Водяник увидел матросов – их сразу стало как-то много на вантах; водяник не разбирался в парусной премудрости, но ясно было, что корабль начинал какой-то маневр, часть парусов убиралась, кто-то отрывисто командовал. «Бабочка» сменила курс. Пойдёт против ветра, понял Брэндли.

Горы вырастали. Брэндли не мог оторвать взгляд от каменной стены впереди. «Бабочка» неслась прямо на неё, боцман сорванным голосом кричал на матросов… Но он же знает, что делает, ошеломлённо уверял себя водяник…

Вдруг «Бабочку» швырнуло ударом ветра, она почти легла на левый борт. Закричали разом несколько голосов, но водяник уже ничего не понимал – бесконечные минуты висел между небом и землёй, не зная, падает он уже или каким-то чудом остаётся на корабле.

«Раззява» прямо по курсу! – холодно сказали почти над самым ухом.

– Я понял. – Чистый, почему-то весёлый голос Аля. И… стало тихо. Тихо-тихо. Точно заложило уши. Водяник сжался, недоумевая, пока не увидел обвисшие паруса – ветер пропал, как будто корабль накрыли стеклянной банкой.

«Бабочка» двигалась по инерции – медленно, величественно, – прямо в узкую щель между скалами.

Скалы по обе стороны разошлись, и Брэндли представился занавес – когда-то, очень давно, ещё совсем маленьким был он на представлении человековского театра. Брэндли плохо запомнил представление, больше – яркие костюмы актёров, их громкие голоса, звон каких-то блестящих инструментов… и занавес. Очень долго маленький водяник считал, что занавес сделан из малахита. Такой зелёный камень лежал у деда на столе, Брэндли касался его пальцами и гадал, как человековские мастера сумели сделать огромную, движущуюся махину…

Долго-долго было очень тихо. И посреди этой тишины вдруг заскрипели «крылья». Водяник перегнулся через леер, чтобы лучше рассмотреть: он знал о такой штуке, но первый раз видел, как корабль выпускает «крылья» – небольшие деревянные лопасти выдвигались из бортов метра на два справа и слева. Их всегда делали только из «летучей» древесины, и кораблей, у которых имелись «крылья», было мало – три или четыре.

«Лунная бабочка» тихо поднималась вверх. Равнины остались далеко внизу, за скалами. Впереди, как в чаше, в кольце неприступных гор лежала потаённая страна, затерянный мир.

Без ветряного мага туда подняться нечего и думать, сообразил водяник. Холодный воздух с ледяных вершин всегда тёк вниз. Сейчас Аль остановил его движение, но давалось мальчишке это трудно – Аль стоял, вцепившись ладонями в фок-мачту, закрыв глаза и запрокинув лицо. Рот его был открыт, как будто Аль кричал беззвучно.

Водяник, пошатываясь на затёкших ногах, двинулся к нему.

– Эй! – окликнули справа. Наверное, боцман. – Мелкий! Не лезь к мастеру!

Брэндли не послушался. Прижался лицом к локтю Аля – ледяному, в пупырышках.

* * *

…И вот тогда Дзынь впервые поняла, что совершенно не знает, как одеваются человековские дети!

Если бы не Большая Ха, ведьмучка, не задумываясь, шагала бы по городу, пока не разыскала школу ветряных магов. А там уж… И плевать на то, что думают и как смотрят на неё люди. Так ей казалось.

У Города-На-Холме она была до рассвета. Посмотрела на здания, утонувшие в сонном беззвучии… От них тянуло спёртым человечьим теплом… И поняла, что в город ей очень-очень не хочется.

Он был, наверное, красив. Башенки и мостики, высокие стрельчатые окна в деревянных и каменных домах. Сады. Причудливые флюгеры, черепица крыш, разноцветная – Дзынь видела это даже в полусвете конца ночи.

Дзынь всегда считала, что не зависит от людей. Они ей безразличны, она их не боится, не любит и не ненавидит. Иногда изучает или балуется с ними. Дзынь верила в это, пока людей было мало, и они приходили на её территорию – путниками, гостями.

Они мне ничего не могут сделать, подумала Дзынь – и сердито пнула правой ногой левую. Потому что твердила это, как заклинание, уже в двадцатый, наверное, раз. И решила дождаться рассвета, вспомнив, что люди настороженно относятся к темноте, а заодно и к тем, кто не боится ночи.

Утром по дороге прошли самые разные люди. В город и из города. Некоторые обращали на ведьмучку внимание, но чаще её просто не замечали. Сперва Дзынь радовалась этому, потом ей сделалось почему-то неуютно. Кажется, люди считали странную девчонку слишком незначительным явлением. Да к тому же…

– Мам, – сказал маленький мальчик на телеге, въезжавшей город. – А вон дулочка!

Дзынь обернулась… И ей стало холодно… А потом она с бешенством втиснула кулак в дёрн между коленками. Я тебя высосу, мелкий какашник! – прошипела она беззвучно, отворачиваясь. Большая Ха была права – в городе ведьмучке придётся очень-очень трудно.

…Раньше Дзынь почти не имела дел с детьми. По болотам и в лесу путешествовали взрослые, их она встречала на постоялых дворах и на дорогах, за кострами бородатых охотников украдкой наблюдала из тьмы подлеска. И считала, что дети – такие же точно человечины, только вертлявые и мелкие.

– Эй, ты! – ухватила она за рукав конопатого пацана, раза в два её шире. – Где тут у вас одёжой торгуют?

Пацан раскрыл в изумлении рот – Дзынь аж захотелось пальцем ширнуть: вдруг оттуда, как из дупла, птица какая выпорхнет!

– Во! – выдохнул он. – Ты откуда такая взялась, кикимора?

Ведьмучка другой рукой защемила ему шею, подтянув лохматую голову поближе к себе.

– Не ёрзай. Отвечай тихо, о чём спрошено, и скачи себе.

Парень перепугался, вспотел. Ещё бы – такая хилая на вид мелюзговина…

…– Нет у нас никакой школы ветряных магов, это легенда. Ну, подумай же, девочка, зачем устраивать школу, если всего-то кораблей три десятка, и на каждом из них давным-давно есть свой мастер ветров?

– Но где-то же их учат!

– Если кто и учит, то каждый маг своего ученика сам. Да и то, не слышал я, чтоб детишек в маги брали… Девочка, ты про летучки-то знаешь? Доски такие особенные. А делают их из заморских деревьев, и детишки, пока не подрастут и не отяжелеют, прыгают с ними – про наш карнавал Августа ты тоже не слыхала? Откуда ж ты заявилась, такая… В день карнавала детишки всей толпой идут соревноваться на мосты. Как будто даже поверье у них есть, что лучших прыгунов на корабли летучие берут. Только сказки всё это. Я помню, как лет пять назад Мурзук Брюходав, купивший у наследников старого Робита обломки «Голубой Ящерицы», и вправду заявился на конкурс и присматривал там себе способного ветряника. Да так и ушёл ни с чем…

– Почему ни с чем?

– Да потому что, детка, всё это полная ерунда – насчёт детишек-магов, вот что я тебе скажу! Наука управления ветрами слишком сложна для малолетнего шалопая. Мурзук потом нашёл мага настоящего; из тех, что учились не один десяток лет, да не в школах – забудь ты эту чепуху!

* * *

Не знаю, спал я этой ночью? То казалось – лежу, и в комнату дышит чуть прохладный, душистый ночной воздух, просеянный через сито лунных лучей. Но вот лучи вздрагивают, а с ними вздрагивает всё пространство, и я начинаю падать. Падаю… А потом снова оказываюсь на своей постели. И вдруг чудится, словно кровать – не моя. И комната… Всё очень похоже, но совсем другое. А как я тут очутился? – начинаю вспоминать. И вспоминается многое.

Будто убегал из дому, зажав летучку локтем, и через пару мгновений я уже на мостике, «Осеннем». Лунные лучи делали летучку почти живой – от неё к серебристому диску в вышине тянулись тугие нити. Нити дрожали, дрожала доска, а ещё – она чуть светилась. Светилось таинственное клеймо – теперь оно было другим, и нельзя понять, отчего это я решил, будто печать на пергаменте чудного чужака и на моей летучке – одинаковые? Сейчас… кажется, это была корона – три тонких луча, будто мечи…

На мостике я останавливался, вытягивал перед собой руки и отпускал летучку. Она повисала в воздухе, чуть покачиваясь. Я взбирался на перила, потом осторожно ставил одну ногу на летучку, замирал так… Наверное, я даже не боялся – скорее, хотел растянуть мгновения, когда ещё не знаешь: неужели всё взаправду случилось?!

Потом я вставал на летучку обеими ногами. Сердце холодело – летучка теперь не упадёт, но сумею ли устоять на ней я?

Но я не падал. Что-то изменялось – во мне или в окружающем. Если говорить словами из учебника – исчезал мой вес, инерция.

Ночной полёт над Городом – это совсем другое. Днём меня уносил ветер, я опирался на тугие тёплые или холодные течения; так, наверное, делают и птицы. А ночью меня поднимали и тянули лунные лучи.

Я думаю, если бы расслабился, забылся, улёгшись грудью на летучку, то не упал бы, а поднимался выше и выше, пока луна не слизнула бы, как искорку-пылинку. Несколько раз я закрывал глаза – и всегда оказывалось, что Город ушёл вниз. Чтобы опуститься, приходилось цепляться взглядом – за башни Мастеров или за огоньки в Дозорной каланче. Если забудусь, и Город растает внизу, опуститься уже не получится, подумалось. Но почему-то я не испугался. То есть страх был, только какой-то ненастоящий, отстранённый.

Потом я летал совсем низко, над мостовыми; мелькали надо мной тёмные пятна окон, мостики, своды аркад, ветви древних деревьев. Светилось одно окно в ратуше, и я нахально заглянул туда – тучный краснолицый человек перекладывал какие-то листки, что-то записывал в книгу. Вдруг он поднял лицо… и я обмер. Я решил, что он видит! А самое ужасное – я был совершенно голый!