Текст книги "Этика и психология науки. Дополнительные главы курса истории и философии науки: учебное пособие"

Автор книги: Сергей Щавелёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

На мой взгляд, это сомнительная позиция, и вряд ли современная церковь поддержит своего средневекового предшественника в подобном медицинском фатализме. Во всяком случае, народной психологии этот последний остался в основном чужд. И в язычестве, и в так называемом «народном православии» преобладала по возможности активная борьба с болезнями – и настоящими лекарствами, и магическими заклинаниями. Как говорилось выше, языческое сознание объясняет болезни отнюдь не как Божью кару, а как атаку на организм злых духов, бесов и т. п. нечистой силы. А с ней можно и должно побороться.

Впрочем, на практике церковной жизни её представители далеко не всегда соблюдали полную пассивность в отношении болезней и больных.

Скажем, явно психически ненормальные люди – юродивые во Христе – могли выступать от лица церкви, даже находиться в её среде. Своим и неуравновешенным и моментами поведениям они напоминали былых шаманов, периодически бившихся в трансе. Яркий образец чему описывает новелла Киево-Печерского патерика, посвященная преподобному Исакию Пещернику. В миру это был преуспевающий купец, в один прекрасный день круто изменивший свою судьбу, уйдя в Печерский монастырь. Приняв там постриг, начал служить богу небывало строгими способами: одевался во власяницу, либо сырую козью шкуру; затворился в тесной пещерке, где не мог ни лечь, ни встать; ел по профоре, и то через день; дни и ночи проводил в молитвах. Столь суровый образ жизни довольно скоро вызвал у него форменные галлюцинации – видения то ангелов, то бесов. Кончилось это чем-то вроде инсульта фанатично настроенного инока – собратья нашли его в полумёртвом состоянии. Года два он пролежал почти недвижим, «расслаблен душой и телом» в келье собрата Антония. На третий год больной встал и научился самостоятельно есть. После чего и стал настоящим юродивым. За его выходки над ним смеялись и даже били, но, в конце концов, признали «одержимым во Христе». Страшные видения продолжали посещать его до смерти. Перед нами тяжёлое психическое расстройство вроде шизофрении или чего-то т. п. Средневековое сознание, однако, воспринимало столь экзальтированное состояние как избранничество. Попыток вылечить беснующегося собрата печерские монахи не предпринимали.

Христианизированное сознание объясняло болезни, во-первых, как признак изначального несовершенства человеческой природы, тварного бытия человеческого тела; а, во-вторых, как наказание за грехи перед Богом. Телесное и душевное здоровье надо было заслужить, идя по путям праведности, следуя по мере возможности евангельским заветам.

В Древней Руси имел хождение апокриф[67]67
  Апокриф (от греческого «скрытый», «тайный») – произведения иудейской и раннехристианской литературы, не включённые в библейский канон. До наших дней дошли десятки таких произведений, относящихся как к Ветхому, так и к Новому заветам (непризнанные евангелия, послания, деяния и откровения). В их составе, как и в канонической Библии, встречаются сюжеты медико-биологического и фармацевтического содержания. У католиков, протестантов и православных разное понимание набора канонических и апокрифических сочинений.


[Закрыть] под названием «Како сотворил Бог Адама», где живописно домысливалась библейская история о появлении первого человека. В этом полуподпольном сочинении утверждалось, что сначала Бог изготовил человека безо всяких изъянов. Пока тело Адама ещё не было одушевлено, Сатана улучил момент и испачкал его нечистотами – «калом, тиною и возгрями (соплями)». Заметив это, Бог очистил тело от скверны, из неё сделал собаку и оставил её на цепи караулить Адама, а сам отправился в «горний Иерусалим» за жизненным «дыханием» для своего детища. Дьявол в этот момент догадался взять палку, чтобы злобный пёс его не достал, и истыкать глиняное тело – эти-то 70 дырок и «сотворили в нём 70 недугов». Застигнутый за этим занятием, Дьявол оправдывался таким образом: если человек будет жить, ничем не страдая, он и не вспомнит своего Создателя, а так, болея то тем, то другим, станет ему постоянно молиться, приносить жертвы…

Таким наивным образом народно-христианское сознание пыталось объяснить и оправдать тот факт, что от недугов страдают не только явные грешники, но и праведники; здоровье и болезнь далеко не всегда соответствуют характеру и поведению человека. Болезнь получалась не только наказанием грешников, но также испытанием праведников. И тем, и другим она не давала забыть о смерти и последующей перспективе страшного суда над душами умерших. Весь этот комплекс древних языческих и прилаженных к ним христианско-православных представлений о мире, человеке, его здоровье и болезнях предопределил медицинские моменты традиционной культуры русского народа.

Вряд ли возможно сделать выводы по данному разделу пособия, которые устроят всех его возможных читателей. Я предложил бы всем им для осмысления такую самодельную молитву: «Боже, если я заболею, пошли мне мудрого и опытного врача!» Или же: «Боже, пусть фармакологи поскорее придумают эффективное лекарство от моего недуга!» Если же мы будем ждать мгновенного облегчения от поставленной в храме свечки, то, на мой взгляд, уподобимся язычникам с их примитивной магией, верой в серийные чудеса шаманов.

Феномен чуда наилучшим образом высвечивает познавательные установки верующих и неверующих людей, в том числе учёных.

Чудо в религии, науке и философии

«Чем больше мы познаём неизменные законы природы, тем всё более невероятными становятся для нас чудеса».

Ч.Р. Дарвин.

«– Я всегда говорю только правду! – Мюнхгаузен невозмутимо уселся рядом с пастором…

… – Я читал вашу книжку!

– И что же?

– Что за чушь вы там насочиняли!

– Я читал вашу – она не лучше.

– Какую?

– Библию… Там, знаете, тоже много сомнительных вещей… Сотворение Евы из ребра… Или возьмём всю историю с Ноевым ковчегом.

– Не сметь! – заорал пастор… Эти чудеса сотворил Бог!

– А чем же я-то хуже?… Бог, как известно, создал человека по своему образу и подобию!»

Г. И. Горин.

Тот самый Мюнхгаузен.

«Где чудеса, там мало складу…»

А. С. Грибоедов.

Горе от ума. 1823 г.

Феномен чуда заслуживает быть обсуждённым в связи с вопросами этики и психологии науки. Ведь отношение к этому понятию лучше всего отличает учёного от богослова, рационалиста от мистика, да и разные типы и тех и других друг от друга. В виде чуда или «чуда» перед нами «лакмусова бумажка» научной строгости, либо антинаучности нашего с вами мышления. Хотя и «окрашиваемая» по вере в возможности чудес не в какой-то один известный цвет, а становящаяся радужной, пленительно-загадочной…

Иной читатель сразу подумает, что автор пособия собрался заново аргументировать известный тезис житейского здравомыслия насчёт того, что «чудес на свете не бывает». В каком-то смысле так оно и есть. Точнее говоря, их не бывает в природе, где чудо выглядит синонимом чего-то статистически крайне маловероятного. Но не невозможного в смысле нарушения законов природы. Разумеется, известных нам (науке) на данный момент. Составитель словаря русского языка В.И. Даль с этого и начинал определение чуда: «Всякое явление, кое мы не умеем объяснить по известным нам законам природы». А вот в бытии социума и в личной жизни индивида некие их моменты приходится называть чудесными. И там, и тут остаётся место для философской рефлексии чуда.

Этимология понятия «чуда». Дословно «чудо» в лексическом родстве с удивлением. Чудесным выглядит нечто неожиданное, небывалое в прежнем опыте, казавшееся невозможным, исходя из него же и потому загадочное, поразительное. Причём даже после своего совершения чудо не становится «роднее», понятнее. Слышится в этом слове оттенок тайны. Наречие «чудом» означает «непонятно как, загадочно, необъяснимо». Наконец, этим же словом именуют и что-то в общем понятное, но редкое – по своему совершенству, небывало высокой степени развития. Так рассматриваемая лексема завершает смысловой круг, приходя к той же коннотации – увлекательного, поразительного, сказочного. Причём чудесное впечатление может варьироваться от привлекательного «чудно-дивного» – через сомнительное, странноватое «чудное» – и вплоть до пугающего «чудища-страшилища»… «Чудесить» по-русски может значить и «мудрить», «хитрить» – и «дурить», «сумасбродствовать».

Между прочим, славянское cudo в языковом родстве с греческим «чудос», т. е. «слава, честь». А то, в свою очередь, уходит к индоевропейскому a-kutis – умысел, а также учитель, мудрец. Отсюда общеславянские производные слова – чуть, чуять, кудесник. Главная же лингвистически и потому философски наиболее поучительная лексема тут – чужой. В смысле непривычный, небывалый в нашем опыте жизни.

Так язык со всей очевидностью выдаёт нам сущностные коннотации чуда – его редкость, маловероятность, доступность немногим избранным, во всяком случае не нам с вами, и то раз в жизни… «Чудью» в древнерусской летописи звались не славянские, а балтские или финские племена (для славян необычные на внешний вид («чудь белоглазая»), непонятные по языку).

Сохраняя общепсихологическую подоплёку сказочного «дива дивного», чудеса качественно меняются в призмах разных форм общественного сознания.

Без чудес: мифо-магическое «всесилие» архаичного сознания. «По религиозным и мифологическим представлениям, сверхъестественное явление, вызванное вмешательством божественной, потусторонней силы» – так определяет чудо общий словарь русского языка. Историку, антропологу, просто цивилизованному путешественнику к отсталым народам Земли их жизнь представляется переполненной чудесами. Они ведь могут говорить с духами, заклинать промысловых животных, ещё что-то вещать в пророческом трансе. Всё это выглядит волшебным только на посторонний, ретроспективный взгляд. Изнутри архаичной мифологии чудесам не остаётся места. Для мифа ведь нет пределов возможному. Возможно всё, что способен помыслить шаман, маг, сказитель преданий. «Полёты» шамана в иные миры, конечно, впечатляют зрителей и, особенно, слушателей, но вера в их реальность, даже ожидаемость их результата, как-то нейтрализует волшебность столь запредельных акций.

Единственным чудом для носителей мифо-магического сознания остаётся возможность встречи с представителями, проявлениями другой цивилизации. Когда африканцы или индейцы впервые увидели белых людей, а затем их ужасные создания вроде огнестрельного оружия, затем самоходных повозок и даже самолётов, они восприняли всё это как чудеса. Хотя и для такого рода диковин в ряде случаев у аборигенов имелись некие легендарные предвидения.

Итак, первобытное и архаичное, пережиточное сознание «приручает чудеса», переводит их в смысловую противоположность – чего-то доступного в повседневности. Недаром историки науки называют магию её непутёвой праматерью…

Рождение чудес: религия и богословие. Чудеса рождаются вместе с более или менее развитыми религиями. Отделив сакральный мир от повседневного, переместив своих богов за пределы собственной жизнедеятельности, вера во всесилие чего-то сверхъестественного расчищает место чудесам в массовом сознании. Когда клир отделяется от прихожан, и тем и другим требуется время от времени нечто чудесное, дабы подпитать свою веру в нечто неосязаемое повседневно. Первобытный человек, современный дикарь живут вместе со своими духами и не нуждаются в чудесах для их ореаливания. Верующий в богов или в Бога, напротив, предполагает всесилие божества, однако понимает непредсказуемость этого субъекта запредельного опыта. Чудес ждут, их просят, выкупают у бесчисленных алтарей-жертвенников, но никогда до конца не знают, дойдут ли молитвы о чуде до их адресата, соизволит ли он их удовлетворить.

На религиозной почве рождается первая группировка чудес – по основным направлениям веры в сверхъестественное и церковь как своего рода «главпочтамт» (или если угодно «Интернет») таких интенций. А именно:

чудо-богоявление – явно исходное, потому что подтверждает надежду на все остальные возможные чудеса; строго говоря, те тоже являют собой милость бога, так что вся группировка выходит несколько условной; однако для верующего эпизоды богоявления (прямые – сам пророк, богоматерь, ангелы, т. п. представители горнего мира вдруг обнаруживают себя перед простыми смертными; либо косвенные, когда согласно божественной воле «плачут» иконы, на какой-то поверхности вдруг проступает божественный лик; и т. д., и т. п.);

• чудесное спасение, избежание разных опасностей для жизни и благосостояния верующих;

• как наиболее частотный и жизненный вариант предыдущего – чудесное исцеление от разного рода недугов;

• чудесное превращение – разумеется, грешника в праведника.

При беспристрастной проверке все эти «чудеса» распределяются на две категории: мошеннической фальсификации с тем или иным умыслом, либо невольного самообмана тех бедняг, кто без чудес выжить не мог. Вера в такие «чудеса» – удел людей убогих, тёмных, отчаявшихся, либо хитрецов себе на уме, спекулирующих на наивности предыдущей категории поклонников всего чудесного.

В замечательном романе Ярослава Гашека о бравом солдате Швейке так высмеивается наивная вера в несусветное «чудо» – некоего учителя, который неожиданно для себя обнаружил в купленном по случаю диване походный алтарь, забытый там пьяными его обладателями – фельдкуратом (военным священником) и его ординарцем Швейком. Из их разговора с бедолагой-учителем выяснилось, что «он считал свою находку чудом и видел в ней перст божий… Учитель видел в этом указание свыше украсить сим алтарём… костёл.

– Это нас мало интересует, – заявил фельдкурат. – Эта вещь вам не принадлежала, и вы были обязаны отдать её в полицию, а не в какую-то проклятую ризницу.

– Как бы у вас с этим чудом не вышло неприятностей, – добавил Швейк.

– Вы купили диван, а не алтарь. Алтарь – военное имущество. Этот перст божий может вам дорого обойтись! Нечего было обращать внимание на ангелов. Один человек из Згоржа тоже вот пахал и нашёл в земле чашу для причастия, которую кто-то, совершив святотатство, украл и закопал до поры до времени в землю, пока дело не забудется. Пахарь тоже увидел в этом перст божий и, вместо того чтобы чашу переплавить, понёс её священнику – хочу, дескать, пожертвовать её в костёл. А священник подумал, что крестьянина привели к нему угрызения совести, и послал за старостой, а староста – за жандармами, и крестьянина невинно осудили за святотатство, так как на суде он всё время болтал что-то насчёт чуда. Он-то хотел оправдаться и рассказывал про какого-то ангела, да ещё приплёл божью матерь, а в результате получил десять лет».

Какая блестящая сатира на невежественный энтузиазм в религиозных вопросах! Причём никакого отношения к настоящей религии этот урок здравомыслия не имеет. Он целиком – о человеческой глупости и слабости, а вовсе не о вере в бога. Кланяюсь вам, пан Ярослав. Ваши русские земляки и сегодня чтут ваш уникальный талант сатирика. А если оказываются в Праге по туристической путёвке, не преминут выпить «в шесть часов вечера после войны» кружечку-другую за упокой вашей души именно в трактире «У чаши»!..

Расколдованное чудо: индустриальный социум как сам себе «волшебство». Рождение настоящей науки в лице классического естествознания и сопутствовавшей этому рационалистической философии прерывает монополию религии и церкви на фабрикацию и расфасовку чудес. Скептики (в лице прежде всего Дэвида Юма и Вольтера) весьма убедительно для всякой не слишком предубеждённой аудитории свели так называемые чудеса к обману или к самообману. Корысть и простодушие – вот истинные «корни» всевозможных чудес массового обыденного сознания.

Тот факт, что от века к веку, в том числе в наше время и в нашей стране, не только «простые», а проще говоря – убогие люди верят в чудеса, но и довольно многие представители вроде бы образованных классов общества верят или делают вид, что верят не в то, что бог пошлёт им хорошего врача и необходимое лекарство, но исцелит хвори именно моментально чудесным образом, нисколько не колеблет предлагаемой типологии чудесного. «Просто» понятие образования деформируется в культуре под натиском всех прочих её тектонических сдвигов на пути к постиндустриализму и постчеловечности (в духе Ф. Фукуямы[68]68
  См.: Фукуяма Ф. Наше постчеловеческое будущее. М., 2004.


[Закрыть]).

Но разоблачение церковных чудес, надо признать, предельно примитивных (и потому именно, наверное, таких живучих для консервативного массового сознания) – не единственное и даже не главное последствие обсуждаемого феномена культуры. Для внерелигиозных субъектов, прежде всего учёных исследователей, это понятие тоже имеет значение, только внерелигиозное (Тут надо оговорить, что один и тот же человек как учёный способен отрицать вульгарные чудеса в предмете своих академических занятий и одновременно признавать нечто чудесное в своей же личной жизни как обывателя). Чудо в рамках научного сознания лежит за пределами той или иной его собственной парадигмы (в смысле Т. Куна). Неизведанная пока область реальности по определению полна чудес, т. е. чего-то немыслимого, невозможного в рамках старой парадигмы. Отсюда популярная фраза Нильса Бора о сумасшедших теориях.

Но и внутри некой парадигмы научного исследования отыщется местечко для чудес. Оно прячется в уже упоминавшейся области маловероятного, пренебрежимого по своей вероятности для ожиданий учёного. Но всё же принципиально не то чтобы возможного, но не исключаемого, в принципе теоретически допустимого с точки зрения уже открытых наукой её законов. Время от времени столь редкостный эффект вдруг да достигается на практике (наблюдения или эксперимента). Примерами могут служить неожиданные находки вроде бы окончательно вымерших существ (скажем, кистепёрой рыбы-целаканта – но никакого не «снежного человека» или живого динозавра…). Но в этом пункте наука тоже похожа на свою отдалённейшую предшественницу магию – учёные мгновенно переводят любое «чудесное» открытие в частный случай в принципе возможного. А в то, что возможно всё на свете мыслимое, верят только представители пара-науки. В настоящей (сегодня) науке есть только познанное, познаваемое пока что гипотетически и ещё непознанное (но уже тематизированное в качестве проблемы). Куда же на такой скорости научной мысли деваться чуду?

Философский концепт чуда. Всё сказанное вовсе не отрицает признания чуда, но только не в ортодоксально-религиозном и не в конкретно-научном, а в философском смысле этого слова. Если в природе чудес как таковых не бывает, а в области слепой веры чудеса нетрудно выследить и истребить силой разума, то всё это не значит, что чуду больше негде угнездиться. Эпистемологическое убежище чуду предоставляет вненаучное знание. На его границах – в области этики, эстетики, вообще аксиологии – приволье всему чудесному. Правда, лишь в эмоциональном, субъективно-личностном смысле данного термина. Чудо – удел человеческой свободы, бросающей вызов тотальной детерминации космоса и частичной детерминации социума. Когда знания недостаточно или оно вовсе не нужно, тогда его дублирует чудо как синоним субъективного, ничем не обусловленного извне выбора. Так получаются чудеса родства, любви, дружбы, надежды и всех прочих недетерминированных, но онтологически укоренённых в жизнебытии людей реалий этой самой жизни. Как, например, вы встретились с вашей жизненной «половиной»? Разве не случайно? А кажется, что закономерно. Чудо, получается, не что иное, как непредсказуемый результат эволюции природы и, главное, последующей культуры. Короче говоря, чудо придумал сам человек для объяснения себе лично необъяснимого всем другим.

Итак, философия должна вывести понятие чуда из области религии и богословия. Мы, представители науки и светского образования, не можем и не должны разделять сказки о чудесных событиях, издавна предлагаемые на потребу простому народу. Однако просто отрицать чудо в духе классического скептицизма сегодня уже не актуально даже для нас. Надо рационализировать чудо в рамках неклассической теории познания. В таком случае всё чудесное в жизни личности и культуре социума можно объяснить с помощью понятий веры, надежды и любви. Тогда в природе чудесное будет равно предельно редкому или же в принципе возможному в будущем. В личной жизни каждого индивида, напротив, многие моменты биографии просто чудесны, поскольку непредсказуемы научно по их определению как чего-то волевого или стихийного. Ведь свобода сознательной воли, как и хаотичное пересечение множества воль и вообще обстоятельств жизни неподвластны научному прогнозу и даже объяснению. Наука занимается закономерностями (пусть даже в хаотических процессах), а не исключениями, каковы всевозможные людские поступки. С такой точки зрения «чудеса» мировых религий станут просто притчами, забавными выдумками талантливых писателей и драматургов.

Учитель и ученики

«Мне ещё многому пришлось их учить – и узлы вязать, и марку накладывать, чтоб трос на конце не расплеснивался, и сетную дель укладывать. Много тут всякой всячины. Меня самого никто этому не учил… Орали, пока сам не выучился.

Они ничего соображали, не туго, да тут и недолго сообразить, если кто-нибудь покажет толком. Найти только нужно – кто бы и мог объяснить, и хотел. Я вам скажу, странно себя чувствуешь, когда расстаёшься с какими-нибудь секретами. Что-то от тебя убывает, от твоей амбиции. Вот, значит, и всё, что умеешь и знаешь? Только то?»

Г. Владимов.

Три минуты молчания. 1976 г.

«… Учитель! Воспитай ученика, Чтоб было у кого потом учиться».

Е.И. Винокуров.

Давайте вернёмся из-за пределов науки в её собственные границы и поставим вопрос о том, как подготовить будущих учёных. Опять кажется, что это очень просто – взять, да научить кого-то, передать опыт исследований от ветеранов неофитам. Что ж, если оставить уже маловероятный сегодня в большинстве научных дисциплин гипотетичный случай учёного-самоучки, то «мы все учились понемногу / чему-нибудь и как-нибудь». Но вопрос об ученичестве не так прост. То или иное влияние на наше становление чаще всего оказывает отнюдь не один единственный, а несколько старших товарищей. В широком смысле слова это и есть твои учителя[69]69
  Слово «учитель» вместе со многими другими тому подобными выражениями во множественном числе долго выглядело по-русски как «учителе». Но размывание старых грамматических норм коснулось и его. В советское время архаичное написание сохранялось только в одном случае: «Маркс и Энгельс – учителе пролетариата». Сейчас приходится везде писать «учителя». Но меня лично тянет говорить и писать «учителе». Как безнадёжно утверждает мой друг археолог А.А. Федин: «Говорили «домы» и «томы», и будем говорить». Только кто ж нас, Лёша, услышит…


[Закрыть]. Имеются в виду официальные руководители курсовой работы, диплома, диссертации, другого исследовательского проекта. Так-то оно так, да не совсем так.

На поверхности научной жизни представляется идиллия: мудрый наставник окружён сонмом благодарных учеников… Юбилеи учителя, подарки, публичные благодарности ему за науку: «Он нас создал», «второй отец», «никогда не забудем уроки» и т. д. На самом деле, и учительство, и ученичество приносят как сладкие, так и горькие плоды; случаются и вовсе бесплодные ситуации с обеих сторон. И тема самоучки маячит за самыми что ни на есть распрекрасными случаями вроде бы ученичества.

Ведь настоящий Учитель есть далеко не у каждого учёного. Распределение на кафедральную специализацию (курсовые работы, специальные курс или семинар, дипломное сочинение), да и потом в аспирантуру, а то и в докторантуру у многих происходят случайно. Позвал приятель, подвернулось место, надо было где-то переждать время. «От шуток с этой подоплёкой / Я б отказался наотрез / Начало было так далёко / Так робок первый интерес» (Б.Л. Пастернак). Курсовиков, дипломников, аспирантов делят между членами кафедры или сектора заочно, чаще всего не спрашивая их желания. Нередко настоящего наставника начинающий исследователь находит совсем в другом месте, а не у себя в отделе, не на своей кафедре. Ну и слава богу. Это скорее норма, чем исключение. Нормой, вероятно, выступает собственный выбор молодым учёным своего наставника. И благосклонное согласие того им стать. Такое изредка, но случается.

Выше и ниже неоднократно упомянутый здесь археолог А.А. Формозов признаётся: «На вопрос – кто ваш учитель – я не решусь назвать одно имя. Пожалуй, больше всего я обязан семи людям: М.В. Воеводскому и О.А. Граковой, давшим мне первые представления о памятниках каменного и бронзового веков; М.Е. Фосс, СВ. Киселёву, Г.Ф. Дебецу, А.В. Арци-ховскому и, особенно, С.Н. Замятнину, с которыми мне посчастливилось много говорить о путях нашей науки, её месте в духовной жизни. Если бы можно было вернуться назад, скорее всего я опять постарался бы найти для себя несколько учителей… Из семи перечисленных археологов Замятнин дал мне больше всего, и если бы потребовалось назвать одного учителя, я бы назвал именно его. Но я был едва ли не единственным, с кем он говорил охотно и откровенно… Итог: руководителем школы надо считать не того, кто по должности руководит дипломниками и аспирантами, а того, кто дал идеи следующему поколению специалистов»[70]70
  Формозов А.А. Человек и наука. Из записей археолога. М., 2005. С. 162–163, 171–172.


[Закрыть].

Итак, без наставника не обойтись, но лучше не ограничиваться од-ним-единственным, а поискать себе нескольких авторитетов, общение с которыми, прямое или косвенное (по их работам), обогатит ученика любого светила, не говоря уже о рядовой профессуре, доцентуре. Заочный учитель, если вдуматься, выходит гораздо более верным – ведь его выбираешь ты сам, подумав и почувствовав всё, взвесив все свои мысли и ощущения. Но, выбрав, какое-то время скрываешь – от тех, кто окружает нас в реальной жизни, чаще всего далёкой от юношеских мечтаний.

Но и того (или тех нескольких), кто дал твоей мысли и судьбе решающий толчок, вывел на дорогу будущего твоей жизни в науке, забывать негоже. Как говорится, не стреляй в прошлое из пистолета – будущее выстрелит в тебя из пушки… Только кто же думает про «пушку», имея на руках заряженный «пистолет» и походящую ему «мишень».

Наконец, надо помнить о ревности, которую проявляют многие шефы в отношении других кандидатов на их роль благодетеля… Молодому учёному приходится лавировать, что не легче, чем между жёнами – официальной и неофициальной; прежней, настоящей и будущей… Опять маячит призрак так называемого меньшего зла – не обокрасть самого себя интеллектуально и не огорчить заслуженного наставника. Так что вопрос об учителе любого учёного не прост, а коварен; ответ на него лучше отложить на долгое потом.

Как и в семье, как и на любой другой работе, отношения между старшим (учителем) и младшим (учеником) со временем претерпевают определённые изменения. Поначалу они не могут друг без друга. Новичку нужен покровитель, наставник. Ветерану для престижа, для подручных работ нужны ученики, помощники «на подхвате». Но вечно мир да лад между старшим и младшим в профессии не продлится. Рано или поздно они поссорятся. После чего могут помириться. А может, и нет. Кто виноват в конфликте? Тут и капризы постаревшего учителя, и юношеская нетерпимость ученика. Иной раз предательство шефа (воспитанника) выглядит более реально, другой раз – представляет собой плод воспалённого воображения. Смертельно больной Ландау возненавидел своего вечного приятеля и соавтора Е.М. Лифшица[71]71
  Евгений Михайлович Лифшиц (1915–1985) – советский физик. Вместе с братом, Ильёй, тоже ставшим известным физиком, воспитаны отцом – харьковским врачом-онкологом профессором Михаилом Ильичём Лифшицем. Ближайший сотрудник и соавтор (курса теоретической физики) Л.Д Ландау, чей знаменитый экзамен по теоретическому минимуму физики сдал в числе первых. Член-корреспондент (1966), действительный член (1979) АН СССР. Автор и соавтор ряда фундаментальных теорий в физике твёрдого тела, космологии, гравитации. Лауреат Сталинских и Ленинской (1962 г., вместе с Л.Д. Ландау за курс теоретической физики) премий. Участник советского атомного проекта. После того как Л.Д. Ландау попал в автокатастрофу и стал полным инвалидом, завершил работу над их курсом и редактировал его переиздания.


[Закрыть] и по наущению стервы-жены писал из больницы в дирекцию их института ругательные записки с требованиями уволить ни в чём не повинного соавтора. А ведь без Лифшица Дау нипочём бы не написал их знаменитый многотомный «Курс теоретической физики». Старики вообще ворчливы и ревнивы, они не склонны считаться с прошедшим временем и изменениями в статусе их учеников. Ученики неопытны и поспешны в своих оценках и решениях. Короче говоря, чаще всего в размолвке поколений виноваты обе стороны.

Пётр Вайль признавался: «Я рядом с Довлатовым прожил двенадцать лет тесно и многообразно – три года в друзьях, два во врагах, два в нейтралитете, пять снова в друзьях». А вывод-то какой: «Без Довлатова оказалось труднее, чем я думал». Ну вот и нам, читателям, без самого Петра Львовича, ушедшего в 2009 (будь он проклят) году, оказалось куда как неуютно. Вот о чём стоит задуматься и старшим, и младшим. Чего мы все стоим друг без друга? Но никого этот мудрый вывод не помирит. Люди есть люди, будь они даже учёные преучёные.

Когда Нильс Бор выступал в Москве перед советскими физиками, кто-то задал ему традиционный вопрос об источнике выдающихся достижений его копенгагенской школы. Её глава ответил в том духе, что, дескать, он никогда не затруднялся признать себя дураком перед своими учениками. Переводивший ответы метра Лифшиц (alter ego Ландау) замялся и перевёл неточно: будто бы Бор мог назвать дураками своих учеников… В аудитории заметили накладку перевода и запротестовали. Лифшиц быстро поправился, но председательствующий тогда П.Л. Капица[72]72
  Пётр Леонидович Капица (1894–1984) – русский физик-экспериментатор. Сотрудник Э. Резерфорда. После принудительного возвращения в СССР из многолетней заграничной командировки основал и возглавил Московский физико-технический институт. Член АН СССР (1939). Дважды Герой Социалистического Труда (1945, 1984). Лауреат Нобелевской премии по физике (1978).


[Закрыть] как бы про себя, но слышно для всех пробормотал, что была озвучена (по Фрейду) разница двух научных школ – Бора и Ландау… Зал долго хохотал и аплодировал.

Профессор философского факультета Санкт-Петербургского университета Борис Васильевич Марков[73]73
  Борис Васильевич Марков (1947 г. рождения) – доктор философских наук, выпускник (1971), затем преподаватель (1974), профессор (1989) философского факультета Санкт-Петербургского университета. Заведовал там кафедрой онтологии и теории познания (1989–1994). Основал там же кафедру философской антропологии, которую возглавляет по сию пору. В советский период специализировался, как многие коллеги, на теории и методологии научного познания. В 1990-е годы занялся широким кругом проблем герменевтики, структурализма, постмодернизма в философии. Автор нескольких учебников и монографий по философии и культурологии, в том числе: «Разум и сердце. История и теория менталитета» (1993); «Храм и рынок»; «Знаки бытия», «Человек, государство и бог в философии Ф. Ницше».


[Закрыть], едва ли не самый оригинальный сегодня русский философ, признаётся: «Молодёжь нуждается в фигуре мэтра. Я помню, что и нам на 2–3 курсах нужен был учитель-наставник, которому можно доверять… Я побывал во многих университетах и сделал такой вывод: чем выше статус учебного заведения, тем меньше пиетета в отношении учителя. Это может быть критерием элитарности учебного заведения. Я не отрицаю герменевтики авторитета, значимости традиции, но надо учитывать, что общение с учителем можно уподобить не только стартовой площадке для ученика, но и огромному валуну на дороге. Я против слепого отношения к учителю со стороны ученика и не люблю учеников»[74]74
  Интервью с профессором факультета философии и политологии СПбГУ, доктором философских наук Борисом Васильевичем Марковым // Credo. Теоретический журнал. СПб., 2007. № 3 (51). С. 9–10.


[Закрыть].

Не любить учеников – своего рода невроз профессионала, как и противоположное чувство – почти семейного родства с учениками. Оба типа отношения к младшим, как и всякий вообще невроз, нечто компенсируют в жизни опытного учёного, чреватой душевными коллизиями, как и вся остальная жизнь. Холодность, сдержанность, дистанцированность отсекают что-то лишнее, мнимое в коллективных отношениях исследователей; душевность, щедрость, приветливость помогают начинающим утвердить себя «на тропе войны», но в чрезмерных дозах могут и испортить характер преемника…

Настоящий ученик лоялен наставнику только по форме (повседневного общения, вежливого и терпеливого). По содержанию их научных занятий он должен пойти дальше, привнести нечто своё, а значит, почти неминуемо задеть самолюбие учителя. Мы – европейцы, и не разделяем слепого поклонения послушника своему наставнику – гуру, практикуемого на Востоке. Мы не кланяемся мастеру в пояс, как на тренировках по восточным единоборствам, а здороваемся с ним за руку. Время ученичества испаряется очень быстро, и вот уже, не успели оглянуться, аспирант, ассистент, младший научный сотрудник – полноправный коллега руководителя научного подразделения. Хватит «советского феодализма» в науке, когда самодуры начальники держали подчинённых в ежовых рукавицах под угрозой потери карьеры, а то и работы. Теперь есть Интернет, нет «железного занавеса», мы живём в (юридически) свободной стране. Молодые люди сами выбирают, где и у кого им лучше учиться быть учёными, потом работать по специальности. Польстить мэтру между делом можно, и воспитанному человеку даже нужно, но превращаться в подхалима и лизоблюда молодой учёный не должен. Это удел ничтожеств, чужаков в нашем кругу, чья научная судьба незавидна. Но в российском научном «заповеднике» не вымерли и шефы-жлобы, которые недостойны правильных учеников. Правду сказать, несть им числа.