Текст книги "Чернокнижник (сборник)"

Автор книги: Сергей Минцлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Жар-птица
(Из рассказов священника)

Наша губерния и теперь лесистая, а на памяти отца леса покрывали ее чуть не сплошь, да какие – липовые да дубовые, беспросветные; медведей, волков и всякого зверья и птицы водилось что грибов. Как вспомню о былом, так земляничным да медвяным духом и овеет!

Отец мой служил дьячком в глухом селе Ворожеевке; от уездного города до него 27 верст считалось, а от губернского шестьдесят пять. Бедно жили, что говорить; семья у нас большая была, но отец, царство ему небесное, никогда не роптал на это. Родится, бывало, у нас братец либо сестренка – смеется: «новый, – говорил, – желторотый скворушка прилетел… надо и ему крупки подсыпать!..»

Мы, дети, и впрямь как птицы росли – с зари до зари либо в лесу пропадали, либо в речке рыбу и раков ловили – цельными лукошками натаскивали.

Церковка на отлете от села стояла, с желтой кручи в пруд гляделась, а в синем бездонье крест сиял; близ храма наша хибарка ютилась, в садочке невеликом укрывалась: мы, дети, облепим вишню либо яблоню – чисто как воробьиная стая по сучкам рассыплемся! А рябина какая у нас росла, сладкая да осыпная – словно в красных шапках деревья стояли!

Отца-настоятеля дом поодаль в большом саду раскидывался; туда забираться мы и помыслить не смели, только в щели забора посматривали, какая смородина и крыжовник по ту сторону спели.

За играми не поспел я оглянуться, пришла пора старшего брата и меня в губернию в ученье везти. Что мы с ним и с матерью слез пролили, и сказывать не стану: детские печали всегда памятны!

Своей лошадки отец не имел и договорил мужичка-попутчика; о. настоятель отслужил молебен в путь шествующим, собрались мы на телегу, мать два кулечка с лепешками, хлебом и лучком нам сунула и покатила наша колесница в дальний путь, в новую жизнь!

В Пензе сдал нас отец в бурсу, снабдил каждого гривенником денег, посоветовал, как обходиться в разных случаях жизни, благословил и уехал обратно.

О жизни в бурсе распространяться не стану: об этом немало книг написано прославленными литераторами. Расскажу о другом – самом интересном – о том, как нас распускали на каникулы и как мы совершали свой неблизкий путь.

Уже с раннего утра немощеная, пыльная площадь перед семинарией начинала заполняться всякой публикой; были там и наши ученики и городские мещане и торговки с корзинами и лотками со всякой снедью – вареными яйцами, пирогами, румяными калачами и бубликами – всем этим запасалась в дорогу наша братия; у длинной каменной стены, отгораживавшей семинарский сад, тянулась коновязь; у нее пестрели белые, буланые, вороные, рыжие и всякие кони, запряженные в различные повозки и брички. Гомон стоял, будто на ярмарке.

За сыновьями священников отцы присылали рессорные брички; кто победнее, имели таратайки, а то и простые телеги. А еще больше нашей братии довольствовалось пешим хождение «пер педем апостолорум»[2]2
  Искаж. лат. per pedes apostolorum – «апостольским стопами», «по хождению апостолов», т. е. пешком – Прим. изд.


[Закрыть], как говорится в священном писании.

Все множество школяров разбивалось на отдельные кучки и разбредалось по разным направлениям; кто шествовал в старом нанковом балахоне, вроде капота, либо в короткой курточке; за городской заставой все останавливались, рассаживались на траве и снимали сапоги. Их связывали за ушки, надевали на палку и перекидывали на спину. Через плечо висели холщовые мешки с дорожными запасами, как у богомольцев. Я с братом и еще с одним товарищем – Успенским – были в уезде самые дальние и до своих мест добирались только на третий день, а если доводилось заплутаться, то запаздывали суток на двое и больше; мудреного в том ничего не было: дороги в наши края вели проселочные, глухие, селения попадались совсем редко, встречные тоже. Беда была в непогоду, особливо под вечер: укрыться некуда, сквозь деревья льет, земля у нас жирная, черная, развозит ее в какие-нибудь полчаса, ноги вязнут выше щиколотки – ни тебе стоять, ни идти, ни лечь! Бредем, бывало, мокрые насквозь, платьишко на нас все облипнет, кругом темень: – ни огонька, ни звездочки; дорогу чуть видать; дотащимся до перекрестка – новая беда, куда сворачивать? Слева лес шумит беспроглядный, справа он же; спросить не у кого; чего-чего ни мерещилось, каких только страстей из темноты ни смотрело. Сморимся до слез, прижмемся поплотнее друг к дружке под каким-нибудь дубом потолще, да так и продрожим до света.

Жутко в такую пору в лесу: птицы безмолвно иногда проносились из чащи; среди мертвой тишины вдруг хруст либо хохот слышался.

И в доме и в бурсе мы часто слышали рассказы взрослых о нечистой силе, мертвецах и привидениях. Днем мы о них не вспоминали и не разговаривали, зато ночью под вызвездившим небом привидения обступали наш костер вплотную; Успенский брал обуглившуюся палочку, закрещивал ее и, читая вслух «да воскреснет Бог», обводил вокруг костра черту, охраняющую людей от наваждения нечистой силы.

Ночевали мы и на деревьях. Особливо удобны были для того старые дубы с мощными суками, на которых можно было улечься как на лавке в избе; чтобы не свалиться во сне с дерева, мы делали из веревок глухие петли и опоясывали ими себя под мышками, а другим концом привязывались к дубу…

А чуть забрезжит утро, да проглянет солнышко, мы как скворцы бежим дальше: кто поет, кто свищет – теплу радуемся!

Вот во время одного из таких путешествий и приключилось со мной нечто удивительное, о чем я и хочу рассказать вам!

Стал я мальчонкой на возрасте, лет, должно быть, мне исполнилось двенадцать; уже по третьему разу мы домой возвращались; с дорогой мы ознакомились хорошо и никакие перекрестки уже не смущали нас.

Дни стояли отменные, жаркие; мы и в речонках попутных купались, на горячем песочке валялись и с эхом перекликались и певчим птицам вторили, либо сами хором стихеры пели. Особенно умилительно у нас выходило: «Величит душе моя Господа». Старик я уже теперь, многое позабыла душа, а как услышу это песнопение – слезы на глаза набегают; лес вековой, светом пронизанный, вокруг шуметь начинает; в нем глубокими морщинами колеи пролегают, а на них трех мальцов идущих вижу…

Успенский на вид казался тихоней, но во всяком деле был головой и запевалой; выдумщик был великий; наплетет, бывало, Бог весть чего и сам же первый в свою сказку уверует; голос имел примечательный – чистый, звучный: взлетит, бывало, в высь да и трепещется в ней будто жаворонок; брат мой бычком плотным выглядел и баском пел; а я вперекачку медвежонком ходил и вторил как Господь привел! Истинно говорю – Бог в те поры с нами ходил в лесу!

Однажды солнечный закат удивительный был; небо опламенело, малиновое море раскинулось над нашими головами, верхушки деревьев и всякая лужа по пути пылали. Ни стожка сена, ни жилья нигде кругом не виднелось и ночевать доводилось на открытом воздухе; мы выбрали в стороне от дороги овражец с ручейком, развели костер и принялись за свои горбушки с солью.

Спать в тот раз отправились мы на полати – так назывались у нас большие дубы; разместились мы все на одном дереве; внизу костер догорал и краснел, а над лесом месяц сиял. Успенский рядом со мной лежал, лицо его казалось алебастровым…

– Дуб дерево непростое!.. – проговорил он сам себе.

– Чем же оно особенное?.. – полюбопытствовал я.

– А ты сказки знаешь?

– Знаю.

– Нет, не знаешь! Вспомни-ка, где нечистую силу подкарауливают да подслушивают люди: на дубах! на само дерево сесть она не смеет и тогда, кто в ветвях сидит, не видит.

– Так ведь это небылицы!.. – возразил брат.

– Нет, в сказках все правда!.. – убежденно ответил Успенский. – Ночью на дубе можно узнать прошлое и будущее человека. В старину недаром дубы почитались священными, а старинные люди поумней теперешних были! И вещие птицы Сирин и Алконост на дубах ночуют и разговаривают промежду собой… много можно из тех рассказов узнать!.. И вдруг, братцы мои, прилетит сейчас к нам Жар-птица и мы найдем клад и узнаем всю судьбу свою?

– Теперь еще не время… – сказал брат. – Раньше полуночи они не летают. Может, и совсем не покажутся!

– Явятся!.. – ответил Успенский. – Видел, как небо все полыхало: это от Жар-птицы всегда такой отсвет бывает! Должно быть, она здесь близко где-нибудь студеную воду из громового ключа пьет! Давайте не спать всю ночь, караулить ее будем?

Предложение понравилось мне и брату; чтобы не уснуть, мы порешили поочередно рассказывать что-либо. Когда череда дошла до меня, глаза мои стали смыкаться, а язык двигался во рту вяло; брат полегонечку всхрапывал, а у Успенского на лице было такое блаженство, что я не решился разбудить его. Да вряд ли, впрочем, я успел бы выполнить такое желание: я оборвался на полуслове, увидал широкую трубу из листвы, тянувшуюся прямо к месяцу; и он и перламутровые лица спутников разом исчезли для меня.

Приснился мне сон.

Будто едем мы все втроем в таратайке по незнакомым местам на мохнатой белой лошадке; за кучера правит Успенский и я замечаю, что у него и у нас отросли усы и бородки. Время стояло позднее, темнело быстро, а кругом не виднелось ни жилья, ни огонька.

– Заплутались!… – отчетливо и сердито произносит Успенский.

Наконец впереди блеснул свет, показались темные строения. Подъезжаем ближе и видим небольшую усадебку, светятся два окошка, а за нею не то избы, не то хозяйственный строения тянутся.

Остановились мы у запертых ворот, брат соскочил на землю и постучался; в ответа раздался собачий лай, затем крикнул чей-то голос и мы въехали во двор.

Дверь на крылечке стояла распахнутой; из нее полосой падал свет. Нас встретила добродушная, пожилая женщина в накинутом на плечи белом вязаном платке и пригласила в горницы.

Через маленькую переднюю мы попали в зальце с гераньками; между ними висела клетка с канарейкой; в одном из углов тускло сиял большой киот, наполненный древними иконами; перед ними синяя лампадка теплилась, мебель в зальце стояла малиновая; у стены этажерка с книгами ютилась… По нашему, по тогдашнему положению, горенка нам за дворец показалась!..

Из боковой двери появилась молодая белокурая девушка с двумя косами до колен… сердце у меня так и екнуло, очень уж собой была приятна несказанно! Все мы поклонились ей, а она, как будто не видя никого, кроме меня, с радостной улыбкой направилась прямо ко мне и протянула вперед руки; на плечо мое перелетела канарейка и залилась песенкой…

И вдруг все разом исчезло.

Я открыл глаза: так ярок был сон, что я не сразу смог сообразить, что я не в доме на постели, а на суку дерева; рядом заливался щегол.

Я рассказал свой сон моим спутникам; ни один, ни другой ничего не видали и мы принялись добираться до смысла моего видения. Решить эту задачу, конечно, не могли и пустились в дальнейший путь.

Прошел с того случая год – другой – пятый – обросли мы бородками и усами уже в действительности и я забыл о своем сне. Кончил я семинарию, подошло время посвящаться, а для этого по нашему духовному положению надо сперва отыскать невесту и жениться. На эти поиски я отправился уже в таратаечке, вез меня мною нанятый обратный подводчик.

В пути прихватила нас непогода; вдобавок ко всему доверился я чужому человеку, за дорогой не следил и он завез меня Бог весть в какую трущобу. Плутали мы, плутали и наконец, уже ночью, завидели впереди огонек и уперлись в какие-то ворота.

За ними послышался лай, затем чей-то голос. Нас впустили во двор и я взошел на крылечко: дверь в дом стояла распахнутой настежь… так и дохнуло на меня чем-то давно виденным, полузабытым. Но где и когда я видел все окружавшее меня – вспомнить никак не мог.

Вошел я через переднюю в зальцу… знакомый киот стоит, синяя лампадка светится, кругом мебель малиновая… и вдруг будто крикнуло что-то внутри меня – да ведь это все я на дубу еще подростком видел!!..

Захолонуло у меня на сердце, глаз не свожу с дверей – решение своей судьбы за ней чувствую! И ахнул: показалась та самая голубоглазая девушка с двумя косами ниже колен…

Вот и рассказ мой весь… А уж выводы из него делайте сами!

Невеста дуба

Наш полк шел походным порядком к границе Бессарабии и остановился на дневку на берегу быстрого Прута у запущенного старого парка.

Зной стоял палящий, и только что ружья были составлены в козла и разбиты палатки, солдаты бросились купаться. Замелькали белые тела с коричневыми головами и кистями рук, раздался радостный гогот: парк хохотал тоже.

Мы, трое офицеров второй роты, лежали и сидели в расстегнутых кителях на траве под шатром древнего дуба, отделившегося от толпы своих собратий и одиноко выступившего на край мыска над стремниной реки, нашей тогдашней границы с Румынией.

Четвертым в нашей компании был добродушный и вспыльчивый толстяк-доктор; он стоял у самого обрыва и, словно завороженный, не сводил глаз со скромного белого памятника, заросшего кустами и имевшего вид колонки с полуразбитой урной наверху.

Позади нас, в конце аллеи, виднелся большой коричневый дом с куполом над серединой его. И дом и парк находились в одинаковой степени запустения.

– На что вы засмотрелись, доктор?.. – крикнул один из нас.

Толстяк не отозвался и через несколько минут, колыхаясь, подошел к нам:

– Я здесь бывал… – сказал он. – Места знакомые и с ними связана некая занятная история!..

Доктор грузно опустился на землю.

Разумеется, ми заинтересовались; доктор, как это и полагается его званию, был неистощимым говоруном и скептиком, и слова его обещали что-то любопытное.

– Впервые я попал сюда лет десять тому назад!.. – начал он свое повествование. – Тогда здесь царили красота и порядок… Имение было богатейшее! Владела им некая Агния Петровна, девица лет от тридцати до сорока, такая, знаете ли, изящная, аристократка, умница, красивая – ну словом, женихов имелся один полк и два эскадрона!

В один из своих приездов сидел я с ней в бельведере – такая беседочка восьмигранная, белая вон там стояла; теперь не осталось от нее и следа; Агния Петровна мне и говорит:

– А вы знаете, какая легенда связана с этим дубом?

– Нет… – отвечаю, – не слыхивал!

– Ему тысяча лет!.. – продолжала владелица. – Его несколько раз осматривали известные лесоводы, и все одинаково определили его возраст. А груда больших валунов – это языческий алтарь, на котором в незапамятные времена приносились жертвы, может быть, даже человеческие; до сих пор в народе держится глухое предание, будто в некоторые ночи кругом дуба происходят сборища и пляски нечистых сил.

Разговор наш велся под вечер; небо было окрашено необыкновенно ярким желтым светом, и на фоне его, как богатыри на карауле, в черных панцирях, четко и недвижно стояли вековые дубы; в прогалы между ними протягивались к нам то тени, то желтые лучи. Моя собеседница казалась великолепной мраморной статуей.

– Предание гласит еще и другое: там, где теперь парк, находилось село и в нем жила юная красавица. Имя ее неизвестно; помнят только люди, что была она очень своенравна и избалована. Женихи ездили к ней целыми толпами, но она все браковала их и однажды, когда их съехалось на какой-то праздник особенно много, сняла со своего пальца кольцо.

– Вот вам жребий!.. – объявила она. – Кто найдет мое кольцо, за того я и выйду замуж!

Размахнулась, швырнула кольцо в шапку дуба и убежала.

Женихи принялись за поиски, но сколько ни ползали и ни лазили по дереву и кругом него – кольцо провалилось как сквозь землю. Неделю бились женихи, но так и остались ни с чем и разъехались по домам.

Прошло еще несколько дней, наступил вечер на Ивана Купала; в эту ночь, как известно, молодежь ищет цвет папоротника, гадает по венкам и по огням.

Ночь выдалась темная, бурная, лил дождь, шумели дубы, обещая грозу; вдали поблескивали молнии… В лес показаться нечего было и думать. Парни и девушки накинули на головы полушубки и убежали на посиделки.

Гордая красавица осталась дома и сидела у окошка.

И вдруг ей почудилось, будто что-то косматое и громадное, как колокольня, отделилось от леса и направилось к ее хате.

Холодный пот обдал девушку: в шедшем она распознала дуб, которому бросила кольцо. Вскрикнула, схватила с божницы икону и, твердя «Господи, помилуй», защитилась ею.

Волосы на голове великана состояли из сучьев и извивались как змеи; кряж был в бугристом панцире, глаза светились… Он протянул длинную руку к окну и, будто обжегшись, сейчас же отдернул ее и тяжко передвинулся к двери…

Девушка бросилась в сени, вытянула вперед руки с иконой и встала у порога.

Над хатой прогремел гром и девушка разобрала в рокоте его слова: «Возьми кольцо!»

Хата осветилась.

– Что, это никак гроза?.. – испуганно проговорил голос старухи-матери.

Молния подтвердила ее слова.

Старуха проворно слезла с печи и принялась шарить на загнетке огниво.

– Ах, грех какой!.. – бормотала она. – Такая пора, а лампадка не затеплена!

Она высекла огонь, засветила лампадку и хотела перекреститься, но образа на месте не было.

Бледная, как отбеленный холст, девушка открыла ей все, что произошло.

Старуха закрестила трубу, окна и двери, прочитала заклятье от духов и всю ночь до света обе продрожали у окна на лавке. А между мазанок то здесь, то там появлялось и бродило привидение дуба и искало свою невесту.

Так и повелось с той поры: в грозовые ночи дуб оживал и с палицей в руке показывался у хат и на дорогах – подкарауливал девушку.

Минуло несколько лет; однажды красавица была на ярмарке, да запоздала из-за танцев и хмельного отца, и в обратный путь они тронулись совсем вечером.

Ночь застигла их в лесу; светил месяц, была тишина и вдруг сверкнула молния и, будто пушка, грохнул на весь лес удар грома. Сторонний проезжий люд поднял кверху головы – небо было чистое, синее и только, будто клок тумана, быстро неслась по воздуху прозрачная огромная голова; верхушки леса доходили лишь до плеч видения.

Подстегнули своих круторогих волов проезжие и за ближайшим поворотом дороги увидали стоявший воз с мертвой красавицей: пострадала только она одна – отец ее и сивые бугаи оказались лишь оглушенными.

– Вот какую историю рассказала мне владелица имения… – добавил доктор, помолчав.

– Красивая легенда… – отозвался один из нас.

– А что в ней правда?.. – спросил другой.

– Это уж решайте каждый по своему вкусу!.. – ответил доктор. – Впрочем, ведь мой рассказ еще не кончен!..

– Красавицу похоронили на общем кладбище; минуло лет двести и дуб неизвестно почему стал сохнуть. В народе начались смутные толки, будто гибель дуба предвещает тяжкие бедствие всему селению, и сход стариков и знахарей явился на панский двор с просьбой разрешить перенести останки убитой девушки на обрыв за парком и там предать их земле.

Тогда были еще живы родители Агнии Петровны, и они дали свое согласие.

Кости с торжеством перенесли под дуб, на могиле поставили памятничек-колонку с урной: век ведь тогда был сентиментальный!

Дерево начало поправляться и – сами видите – благоденствует посейчас!

Летом за дуб принялись хирурги – пилы и топоры. И когда отрубили один из толстых сухих суков и он с треском рухнул на землю, что-то блеснуло на дереве и к ногам Агнии Петровны подкатилось золотое кольцо очень старинной работы.

Стали исследовать место на дубе, где оно таилось, и у сращения сука со стволом обнаружилась трещина, наглухо заросшая корой.

Как видите, легенда запомнила что-то достоверное!

– А вы видели это кольцо?.. – спросил мой сосед.

– Видел: Агния Петровна всегда его носила…

– А какова дальнейшая судьба ее?

– Да судьба странная: кажется, всем с избытком был наделен человек и вот – поди ж ты: осталась старой девой. Драма ли какая произошла в ее жизни, горе ли – не знаю!

Однажды я осторожненько осведомился о причине этого.

Агния Петровна улыбнулась и показала мне свою руку с кольцом.

– Да ведь я же невеста дуба, милый доктор!.. – был ответ ее. – Он сам выбрал меня.

Она по сю пору жива, но где именно находится – наверное не знаю!

* * *

Еще туман висел над Прутом и донышко неба только что начало розоветь, когда горны запели зорю.

Лагерь зашевелился; стройные линии палаток сникли и исчезли; барабаны прогрохотали «на молитву» и по фронту покатилось – «Отче наш».

Сверкая штыками, густые колонны полка стали сползать с обрыва на дорогу; с нее открылся пышно вознесшийся к небу дуб-великан; он только один уже видел солнце и алая вершина его, казалось, улыбалась нам. Под ним белел памятничек; дальше, в конце парковой аллеи, хмурился коричневый дом с куполом.

Грянула полковая музыка, и ряды солдат разом подтянулись и пошли в ногу.

Я шагал около своей роты и думал о неведомой трагедии, когда-то разыгравшейся в тех благословенных краях, и о загадочной связи, существовавшей, как казалось мне, между рассказанными доктором событиями.