Текст книги "Чернокнижник (сборник)"

Автор книги: Сергей Минцлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Сергей Минцлов
ЧЕРНОКНИЖНИК
Собрание рассказов
Том II

ТАЙНА
(Этюд)

Был особенно душный день.

Все, что мог охватить взгляд – небо, море, берег – все пламенело. Буро-синяя высь сквозила огнем, как свод беспредельного горна; море, брызги которого – бирюза и изумруды, теперь не шелохнулось и, необъятной бездной расплавленной стали, плотно прильнуло к словно раскаленной добела отмели однообразно-низкого берега. Все жгло и слепило и только в заливе на самой середине берегового излучья нежданно отдыхал глаз: из-за песчаных холмов, сквозь узорную зелень садов, белели дома радостной улыбки пустыни – Александрии.

Ни лодки, ни корабля не виднелось на нестерпимо блестевшей глади моря; город казался вымершим, так пустынно было на улицах и даже в кружевной тени у фонтанов, звеневших под пальмами среди тишины, как серебро монет, бросаемых на мрамор.

Над самым морем, в саду крошки-виллы, закрытой веерами пальм, сидел на каменной скамье под густым платаном человек, погруженный в чтение свитка папируса. Легкая греческая одежда, прямые линии овального лица и длинные волосы, перехваченные змеевидным обручем, обличали в нем грека.

Возле него, в глиняных мисочках, помещались краски, заменявшие чернила; он изредка опускал в них тонкую кисточку и исправлял написанное.

«Нищих всегда имеете с собой, а Меня не всегда имеете. Возлив миро это на тело Мое, она приготовила Меня к погребению…» – прочитал он и, опустив папирус, прислонился спиной к бугроватому стволу платана и закрыл глаза; складки на лбу, между бровями его, углубились: он припоминал что-то.

– Да, так! – подумал он и в то же время ему почудилось, что справа, неподалеку от него, кто-то другой вполголоса повторил мысль его.

Он открыл недоумевающие глаза и медленно повернул лицо в ту сторону.

У невысокой ограды, сложенной из неровного, дикого плитняка, стояла старуха, навалясь на нее грудью и широко расставив темные палки рук, точно огромная птица, готовящаяся лететь с земли; над костлявыми плечами подымалась обугленная солнцем голова, окутанная не то тюрбаном, не то клоком некогда полосатой, желтой с белым одежды. Черные от грязи лохмотья скорей обнажали, чем покрывали тело ее.

– Так, так… – повторила старуха, не сводя впалых глаз – истомленных, но хищных – с сидевшего.

Первое, неприятное впечатление быстро сошло с лица грека.

– Зайди, отдохни… – приветливо сказал он. – Ты издалека, должно быть, женщина?

– Всю жизнь иду я… – смутно разобрал он ответ и, когда старуха перелезла через ограду, босые ноги подтвердили слова ее: цвета земли, они, как сухая земля же, истрескались и были покрыты рубцами.

Грек встал и направился к открытой двери дома, но старуха угадала намерение его.

– Не надо ничего, – сказал она, садясь у скамьи на землю. – Я ела и пила у фонтана. Хорошая вода в звезде востока – Александрии!

Неприязнь, звучавшая в голосе ее, остановила грека.

– Ты сердишься? – мягко спросил он. – Разве я обидел тебя? Если ты сыта, то все же у меня найдется, что предложить тебе!

И он сделал опять шаг к дому, но новые, еще более резко прозвучавшие слова заставили его вернуться.

– Я не возьму ничего, не трудись напрасно! Скажи, – добавила она, в упор глядя в глаза его, – ты справедливый Клавдий?

Грек слегка повел плечами и, не зная, что ответить на нежданный вопрос, опустился на скамью против старухи.

– Так зовут меня люди… – как бы боясь, что услышат его другие, тихо отозвался он. – Но справедливых людей нет, справедлив только Бог.

– Здесь много, говорили мне, вас, Ессеев…

– Ты хочешь сказать – христиан? – поправил Клавдий.

– Все равно. Вы – кровь от крови, плоть от плоти их!

Старуха говорила, точно рубила ножом. Нищая, отказывающаяся от подаяния, явление необычное и вопрос – кто она и откуда – стоял в мозгу Клавдия, но долг гостеприимства не допускал любопытства.

– Ты, кажется, не любишь христиан… – заметил Клавдий, свертывая рукопись. – За что?

Старуха глядела на него, тряся головой, и при вопросе Клавдия сцепила вокруг колен своих длинные руки, откинула голову и плечи назад и засмеялась; смеха слышно не было, только открытый рот и новые морщины, набежавшие снизу на сухие скулы, указывали, что она смеется. Не смеялись лишь глаза – жестокие и гордые, как у ястреба.

Шепот прошел в верхних ветвях платана. Клавдий поднял глаза и увидал, что листья над ним ожили и говорят друг с другом; лицо его ощутило свежесть: с моря дохнул ветер; оно расстилалось уже приветливое, синее у берега и только у горизонта чернела над ним загадочная полоса. Оттуда показывала зубцы туча.

Клавдий взглянул на собеседницу: она как будто не чувствовала благодатной перемены в воздухе и видела только сверток папируса, сжатый рукой его.

– Ты, слыхала я, пишешь об Иешуа?.. – еще отрывистее проговорила она.

– Об Иисусе Христе, да! – почти воскликнул Клавдий и по смуглым щекам его разлился румянец. Он весь оживился, как листва над ним от дыхания ветра, словно радостную новость сообщили ему.

– Вы, греки, все коверкаете, к чему прикоснетесь! – процедила старуха. – Его звали Иешуа и мать его была Мириам, жена плотника… Откуда ты знаешь о нем?

– Весь мир скоро будет знать о Нем! – восторженно сказал Клавдий. – Кто не слышал о Нем в Александрии?!

Мне рассказывали знавшие о Нем от апостола Матфея и теперь я записал дела и слова Его, чтоб не забыли и не утратили их люди. Вот этот свиток! – он потряс папирусом: – это будет книга апостола Матфея; слышишь, – добавил он, указывая рукой вверх, – даже деревья проснулись, когда мы заговорили о Нем!

– Так, так, так… – старуха слегка раскачивалась, глаза ее тоже стали разгораться и светиться на темном лице.

– Знаю, вы сделали теперь Иешуа Богом…

– Ты иудейка, женщина? – прервал ее Клавдий. – Ты говоришь по-гречески, как иудеи.

Старуха кивнула головой.

– Я из семьи Иуды. Не из колена Иуды, – пояснила она, видя недоумение Клавдия, – из семьи ученика Иешуа.

Сидевший Клавдий выпрямился, затем стремительно встал и шагнул к ней.

– Кто же ты?

– Я дочь Иуды, – гордо ответила старуха.

– Дочь предателя?!

– Да.

Клавдий подался вперед, хотел сказать что-то, но задохнулся, провел рукой по рту, взялся за лоб, потом опять за губы. Отвращение и страх изобразились на лице его.

– Да… – в волнении проговорил, наконец, он. – Вот что!.. Но ты не виновата, конечно, в этом… – добавил он, опомнившись и подходя к ней. – Да будет мир с тобой, бедная!.. Только все-таки не говори никому здесь, что ты дочь Иуды. Это имя ненавистно всем!

Старуха хлестнула себя рукой по колену и, в ответ на гневный порыв ее, что-то глухо пророкотало вдали. Деревья умолкли.

– Люди – собаки! – сказала старуха. – Они бросаются рвать, не разузнав ничего. Иешуа – ваш Бог… Ты веришь в своего Бога, грек? – вдруг спросила она, стиснув зубы и подымаясь.

– Верую и исповедую! – вдохновенно откликнулся Клавдий, простирая руку к небу. – Он истинный и единый Бог наш! Но ты, сама ты, видела Христа? Говорила с Ним? Расскажи мне о Нем и отдам тебе последнее, все, что имею!!

То, о чем давно мечтал Клавдий, исполнилось: он встретил, наконец, человека, видевшего Христа.

Полные злобы слова застыли, не вылетев изо рта старухи; тяжело дыша, она несколько времени молча жгла Клавдия углями глаз.

– Да видела их всех… расскажу! Но сперва прочитай, что написал ты.

– Хорошо… изволь… давай сядем здесь… – заторопился Клавдий, усаживаясь на скамью; рядом с ним старуха не села и опять опустилась слегка поодаль на землю.

Подобие смерча из лепестков роз завертелось вблизи старухи; порыв ветра швырнул их затем в листву деревьев и чуть не вырвал свиток из рук Клавдия. Грек удержал его.

– Разве можно не верить в Него? – горячо сказал он. – Он – это любовь! Значит, ты не знаешь чудеса Его: то, что Он творил – никто не творил и не сотворит никогда.

И грек внятно прочел об излечении слуги центуриона, тещи Петра и бесноватых.

Солнце уже касалось моря; багровые лучи его, вырвавшись, как в окно, из разрыва свинцовой тучи, облегшей почти все небо, словно кровью обливали перекошенное усмешкой лицо старухи; на казавшихся слепыми зрачках ее стояли мутно-красные блики; руки ее крепко сжимали острые кости колен; она покачивалась, будто все собираясь поклониться кому-то и не выполняя этого.

Что-то холодное налегло на сердце Клавдия от вида воплотившейся злобы.

– Чудес много творят волхвы Мицраима и Бабеля[1]1
  Египет и Вавилон.


[Закрыть], – бросила ответ старуха. – И еще больше лгут об этих чудесах глупцы!

Гул опять раскатился над землей. Словно распалась где-то гора и незримые силы, заключенные в ней, ринулись в пространство. День разом погас, словно задуло его. Наступила ночь. И во тьме, в воздухе и в вершинах деревьев завязалась яростная борьба; на сидевших в саду посыпались листья и ветки. Разбуженное море грозно окрикнуло ссорившихся и вал прибоя с грохотом разбился о берег.

– Пойдем в дом, – сказал, вставая, Клавдий, – будет буря – и уже ночь совсем.

Старуха жадно втянула в себя похолодевший воздух.

– Я рада грозе. Хорошо!.. Жжет в груди у меня: слишком долго Иегова заставил меня дышать вместе с людьми. Рассказывай, что ты написал об отце моем! – добавила она.

Фигуры их еле различались во тьме и, казалось, царица отдает приказ рабу своему.

Сквозь стену ветвей блеснула молния и удар грома поколебал воздух.

– Пойдем в дом, – проговорил Клавдий, собираясь уйти и притрагиваясь к плечу старухи.

Она отшвырнула руку его, словно змею, прикоснувшуюся к ней.

– Боишься?! – презрительно прозвучало во тьме. – В дом Ессея не войду никогда! Будем здесь, ты должен услышать меня; отвечай: что написал ты, справедливый Ессей, об отце моем?

Клавдий нащупал скамью и опять присел на нее.

– Женщина, я писал то, что слышал от верных людей. Правда о нем острее меча, и я не хочу тебе делать больно. Зачем рассказывать о нем? Твой отец предал Христа – довольно и этого.

– Нет! – крикнула старуха и голос ее рассек рев ветра и волн. – Нет! Говори же!

– Ты хотела сама… – с затаенной грустью произнес, помолчав, Клавдий.

Он медленно начал говорить. Он наизусть помнил все, что было написано им, но точно отяжелел язык его и долго, пока не сгорел огонь его воспоминаний о Христе, с трудом произносил он слова. Рассказал, как Иуда пошел к первосвященникам и продал им Учителя за 30 сребренников, рассказал о последней вечере с учениками, когда Христос открыл им, что один из них предаст Его. И когда описывал ночь в Гефсиманском саду, он весь дрожал и смертная тоска, с которой боролся, молясь в кровавом поту, Учитель, казалось, витала вокруг него: «Если возможно, да минует Меня чаша сия!».

Новая молния озарила сад, но грек, стоя в развевающемся белом платье своем, видел в ней свет факелов, поднятых над головами толпы: впереди, вглядываясь во мрак, шел Иуда.

– «Радуйся, рабби!..» – едва докончил Клавдий, – и… и Иуда поцеловал Его!

Голос рассказчика оборвался, он закрыл лицо руками, и слезы, горькие, бурные, потекли по пальцам его.

Старуха молчала. Ревела буря, осыпая их песком и ветвями; море с грохотом било в берег внизу.

– Грек, – выговорила, как будто немного теплее, старуха. – Слова твои – правда, но правда твоя ложь… Я расскажу тебе, как это было, – затем я и пришла к тебе, – но дай клятву мне, что впишешь в книгу свою слова мои. Даешь?

– Но что подтвердит их? Как могу верить тебе, а не тем, которых я знаю?!

– Из всех учеников Иешуа, отец один умел писать. Он вел запись деньгам и другим делам своим. Она у меня – эта запись, все поймешь из нее. Даешь мне клятву?

Мгновенный свет наполнил сад, и Клавдий успел различить какой-то свиток в руке старухи. Он бросился к ней.

– Дай мне ее!

Старуха отвела его руку.

– Клянись сперва. Клянись своим Богом, своим Иешуа, клянись головой отца своего, что напишешь правду!

– Ей, Господи, Ты видишь! – простерев руки к небу, произнес Клавдий клятву, разрешенную Христом. – Я ищу только правду! Обещаю перед лицом Его написать ее!

Старуха сунула ему свиток и он жадно схватил его и прижал к груди.

– Теперь я расскажу тебе, что было! – разделяя слова, проговорила старуха. – Думай, Ессей! Отец ведал деньгами Иешуа и учеников его: он один вел счет им. Иешуа не знал и не хотел знать, сколько имуществ приносили им люди и сколько раздавали они. Если бы хотел, Иуда каждый день мог брать себе больше 30 сребренников и вдруг продал такое золотое руно за горсть монет? Он был умный человек и… Он продал Иешуа… да, продал, продал, – жестоко подтвердила старуха, – продал за эти деньги. Но только слепые умом не видят, что не корысть привела его к Каиафе.

– Что же, злоба, месть? – прерывисто спросил Клавдий; озноб, щекоча, стал пробираться вдоль спины его.

– Месть? – словно негодную тряпку, отбросила эти слова старуха. – Он был любимейший друг Христа!

– Он?! Женщина, любимым был Иоанн!

– Да, при людях. А наедине – Иуда.

– Наедине… что?

– Да, наедине. Иуда всегда тайно приходил к нему, когда уединялся он от тех… больших детей своих. И знаешь, о чем говорили они?

– Нет… – едва мог проговорить Клавдий, чувствуя, что зубы его мелко и часто начинают стучать друг о друга. Что-то страшное, словно море, вставшее до небес, готовилось рухнуть на него из тьмы.

– Иешуа хотел, чтобы Иуда предал его… – словно чекан по меди, раздельно прозвучали слова старухи. – Он уговорил отца предать его.

– Лжешь! – вне себя крикнул Клавдий. – Этого не могло быть! Он просил предать Его?! Богом-Отцом так решено было и Он-Сын провидел все!

– Решено было им с Иудой. Он провидел, потому что знал! – твердо возразила старуха. – Он был Ессей до мозга костей своих и сам решил принести себя в жертву. Он верил, что он воскреснет. Иуда поверил тоже. Все, что рассказал ты – было. Иешуа ждал его в саду Гефсиманском, решившись на смерть, но страх ее велик в человеке! Лицо его было в поту и Иуда поцеловал его, сказав: «Радуйся, рабби!» Слепцы, вы! Разве так предают люди?! Предатель укажет и только, а он поцеловал его, понимаешь – по-це-ло-вал! Это прощанье было с любимым человеком. Есть ли любовь выше той, когда идет человек – не на смерть, нет – смерть это миг, а на проклятия, на позор, на гонения на всю жизнь, на все времена, себе, детям своим, всему роду?! Иуда взял на себя это бремя: «радуйся», – сказал он; он ободрял, поздравлял Иешуа, ведь он верил, как в солнце, как в завтрашний день, что наступает, наконец, полное торжество Иешуа, что воскреснет он! Он полон был им одним! Нет названья такой любви!

Клавдию не хватило воздуха.

– Ты – исчадие ада! – задыхаясь, сказал он. – Уйди! – он судорожно махнул рукой. – Ад пришел вместе с тобой!.. Мир рушится! – с воплем воскликнул он.

Старуха поднялась с земли.

Молнии освещали ее, ветер рвал клочья одежды, но шипящий шепот ее гвоздями вбивался в мозг Клавдия.

– Иешуа умер на кресте… Отец не спал, не ел – ждал воскресенья его. На третий день он подпоил стражу у гроба Иешуа и прошел в пещеру, где лежал он. Иешуа был мертв!! – неистово крикнула старуха. – Понимаешь ты: мертв! Он обманул Иуду!!

Костлявые руки впились в шею оцепеневшего Клавдия, трясли его, и он не имел силы оторвать их.

Вопль нечеловеческий, страшный вопль прорезал воздух и, как отдаленный крик запоздалого буревестника, отозвался над морем. Старуха разжала руки, повалилась на песок, грызя его и извиваясь, как змея, пораженная насмерть.

– О мой отец! – смутно слышал Клавдий у ног своих.

– О, Адонай, зачем допустил ты это! Слушай, ты, Ессей! – скрипя песком во рту, хрипло заговорила она, приподняв с земли голову. – Отец унес его и тайно похоронил в горах. Потом повесился. Его прокляли из рода в род, Иешуа возвеличили. Тебя зовут справедливым. Я всю жизнь искала такого человека, кому верили бы, как тебе, Ессей. Говорила со многими, но все гнали прочь проклятую дочь Иуды. Ты поклялся, что расскажешь правду. Я требую, чтобы отцу воздали должное! Горе вам всем, если ты обманешь! Кровь отца пусть ляжет на вас и на детей ваших! Пусть дикие звери будут терзать вас на потеху другим, пусть будут жечь вас, пусть кровь ваша окрасит все реки земли!! Будьте прокляты, прокляты!

Яркая молния расколола в нескольких местах небо; синий свет залил весь мир; сад и воздух были полны призраками: они шли, летели, крутились и среди них один – громадный, косматый – надвигался прямо на Клавдия.

– Отец! – дико крикнула старуха, вскакивая на ноги и бросаясь туда, где ревело море. – Отец, это ты идешь?! Свидетельствуй.

Все поглотил громовой удар. Небо сплошь еще раз залилось мертвенным пламенем, наступил страшный, последний миг… небо и земля раздробились, рушились и куски их стремглав полетели вниз…

* * *

Когда Клавдий очнулся – белело утро.

Он приподнял голову и увидел, что он лежит на песке в нескольких шагах от скамьи. Было тихо. Бледное небо начинало синеть, предвещая безоблачный, жаркий день; на безбрежном море бирюзой переливалась зыбь и только мерный прибой, очертив белоснежной пеной берег, шумел, напоминая о буре.

Клавдий вспомнил все происшедшее, быстро ощупал, целы ли свитки, и с трудом встал на ноги.

Ужас опять воскрес в нем. Он чувствовал себя так, как если бы море всю ночь обрушивало валы свои вместо берега на его тело; голова казалась ему каменным шаром, но что значат недуги тела перед тем, что переживает дух?

Грек стиснул руками голову и повалился на колени.

– Господи! – пронеслось по саду. – Господи, вера горы сдвигает с места – я верую! Испепели меня, но дай знамение, что Ты воскрес!

Он обвел воспаленными глазами небо: оно было пустынно, даже птиц не виднелось нигде.

– Я верую в Тебя! – повторил он. – Исполни же единственную просьбу мою, я больше не утружу Тебя: пусть сломается сейчас сучок у дерева в знамение Твое. Господи, услышь меня!

Клавдий ничком припал к земле, но страстно ожидаемого треска не доносилось… было тихо. Он поднял голову: ветка зеленела на прежнем месте, даже листья не шевельнулись на ней.

– Не хочешь… не хочешь!.. – скорбно выговорил Клавдий. Глаза его упали на свитки, брошенные во время молитвы на землю. Он нагнулся, поднял один из них – тот, что оставила ночная гостья, и развернул его. Рукопись была на арамейском языке, – том, на котором говорил Христос – он видел это по начертаниям букв, но сам язык был незнаком ему.

Брови его сдвинулись.

Предстояло дать перевести эту рукопись на греческий язык. Значит, явятся еще посвященные в тайну, она станет известной всем…

* * *

До заката солнца быстро ходил по саду погруженный в думы Клавдий, стискивая то руки, то голову и то молясь, то безмолвно, со страшным вопросом устремляя глаза на небо. Когда алый шар солнца до половины окунулся в море, Клавдий быстро подошел к обрыву над водой, которым кончался сад.

В еще накануне черных, всклокоченных волосах его серебрились целые пряди; глаза и щеки глубоко ввалились. В руках он держал свиток дочери Иуды – летопись жизни Иисуса, за обладание которой он еще утром вчера, не колеблясь, отдал бы жизнь свою. Он долго глядел на строки – загадки, открывавшие, шаг за шагом, бездну души Христа и почувствовал эту бездну. У него захватило дыхание, но он опомнился, быстрым движением вдруг разорвал пополам рукопись, половины порвал на клочки и бросил их вниз: словно рой розовых бабочек затрепетал над обрывом и стал садиться на воду.

– Я третий в великой тайне! – сурово и глухо проговорил грек. – Мне послан крест и я понесу его. Но если ты не воскрес, Христос?!.. Все равно, ты должен воскреснуть!

ЧЕРНОКНИЖНИК

Чернокнижник

– Вот вы интересуетесь, жутко или нет жить на кладбище… как вам сказать – все в привычке, конечно! Нашему брату, сторожу, и по ночам приходится обходить его: стена кругом хоть и каменная, но невысокая, церковь опять же есть. А народ нонче сами знаете, какой пошел, мало ли что может приключиться?

Ежели темная ночь – идешь с фонарем и не мертвецов боишься встренуть, а живых людей; часто чудится, будто человек прячется, – из-за памятника либо дерева выглядает, а наведешь свет – куст либо столб оказывается. А то на колокольне будто кто завозится – голуби либо галки: это самая худая примета – грабители часто этой дорожкой пробираются!..

А бывает, конечно, разное: товар ведь у нас особенный! Да вот расскажу случай один. Теперь уж я весь седой, а в те поры еще молодым парнем был, здесь же подручным служил. А старшим был у нас – дед Онисим.

Кончим, бывало, день, запрем ворота и калитку, согреем самоварчик, да в сумерках на вольном воздухе на скамеечке за столиком и пристроимся – наш час наступал!

Древен годами был дед, даже борода из седой желтой заделалась, но крепкий, что гриб-боровик, – только горбился! А уж до чего словесный был – на удивление: целиный день как ручеек мог журчать!.. Иной раз уж не слушаешь его совсем, не тем голова занята, а он сидит, как пенек замшелый, над глазами клоки белые, что кусты над речкой, висят, и сам с собой утешается! На кладбище каждую могилу знал, каждое деревцо: все на его глазах росло – полвека здесь прожил!

Метем, бывало, с ним дорожку, а он ширк-ширк метлой и остановится, на какой-нибудь памятничек старый укажет: тут, мол, такой то лежит, а был тем-то, а с ним вот что приключилось – и давай всю подноготную выкладать – словно среди живых людей стоял!

Поднабрался я от него кой-чего про старые времена!

Вот, однажды, идем мы с ним по дальнему краю, а там место такое глухое: одни часовни в два ряда стоят старинные, забытые; иные уж набок посунулись, стены растрескались, окна без стекол, крыши мохом зеленым подернулись, дорожка заглохла, кругом елки густые как в лесу разрослись.

Остановился дед у одной часовни, да и говорит:

– А здесь примечательный господин лежит!..

Оглядел я стену – надписи никакой нету; на углу колокол большущий висит, вроде как на станциях; к нему проволока из стены проведена.

– Кто же такой?.. – спрашиваю.

– Изобретатель Волков!.. – ответил дед. – А вернее сказать – чернокнижник!

Я перекрестился.

– Что ты, говорю, дедушка, такое сказываешь? Да разве на освященном месте чернокнижника похоронят?

– Всякое случается!..

Взялся Онисим за ручку, отворил дверь – незапертая стояла. Заглянул я за нее – сумеречно внутри, пусто; ни икон на стене, ни креста, плесенью густо пахнуло. Жутко мне стало!

– Да входи, входи! – велел дед. – Чего мнешься?

Вошли мы. Онисим взялся за большое кольцо, что в плиту пола было ввинчено; люк открылся, ступеньки каменные засерели… в темень всмотрелся – гроб различил черный… духом теплым потянуло.

Дед опустил плиту, выбрались мы наружу; я будто из капкана вырвался, так Божьему свету обрадовался!

– Что же, – спрашиваю, – чернокнижник этот наделал?

– Долго сказывать!.. – отозвался дед. – Сейчас некогда; вечерком, ужотка напомни, расскажу…

Ну ладно! А там могилу пришлось идти рыть, потом тем да сем занялись, гость заходил – про Волкова мы совсем и забыли!

Минуло таким родом лето и осень. В ту пору развратный тиф широко народ косил – много всяких забот было. Зима подошла, да вьюжливая, снежная, все кладбище сугробами чуть не по верхушки крестов занесло. Шибко нам работы прибавилось! Не в примету сочельник и Рождество подошли.

Дед в город сходил, мяса для праздника принес, яблочков, пряников, орехов… Семьдесят годов старику было, а он их как белка щелкал, ей Богу!..

Я домовничал, кутью с медом изготовил, сторожку прибрал чистенько.

Вечереть начало; огня не вздували, сели у окошечка, звезду высматриваем – ничего ведь есть в этот день до звезды не полагается!

И вспомянулся мне склеп Волкова – елки вокруг него все снегом занесены – я их днем издали видел.

– Дедушка Онисим?.. – говорю. – А помнишь, ты посулился про барина Волкова рассказать?

– Помню!.. – отвечает. – Что ж, можно! Помер он, когда тебя еще и на свете не было – годов тридцать назад, вот сколько!.. Не наш он был, нездешний, а откудова взялся – этого я не знаю. Чудной был: ни с кем не водился, всегда угрюмый; идет по улице, шляпу в руке несет, патлатой головой справа налево помахивает – думал всегда! Как вечер, он черную книжку большую давай читать. Весь город спит, ночь глухая, а у него свет горит, окошки то зеленым огнем, то красным вспыхивают.

Лакей сказывал, будто нечистую силу он вызывал. Горн у него в кабинете стоял, столы всякими стеклянными трубками и пузырьками заставлены были. Чего-то он все кипятил, переливал. Иной раз как грохнет – лакей аж кубарем с постели скатывался!

И придумал господин Волков порошок особенный: кто примет его – так сразу и заснет на разные сроки, по усмотрению – на неделю, на месяц и больше. Изготовил это он порошок, упредил лакея, чтобы семеро суток не тревожил его, и не велел знать давать никому ничего.

– Зачем же ему такой долгий сон потребовался?.. – полюбопытствовал я.

– Жизнь, сказывали, не ндравилась – это дед мне в ответ. – Будущность желал узнать! Опять же человек одинокий был, богатый – отчего ему не поспать? Принял он семиденный порошок, лег у себя в горнице и уснул. И как ведь уснул – как помер: ни дыхания в нем не осталось, ни тепла, сердце не стукнет!

Испугался лакей! Однако, срок выждал: – глянь, через семь суток барин и впрямь очнулся, ровно как бы с похмелья себя восчувствовал! И так это все ему занятным показалось, что порешил он на двадцать пять годов уснуть. Купил себе место на кладбище, склеп устроил, какой ему понадобился, из склепа проволоку велел протянуть наружу, на стене колокол повесили, чтобы, значит, можно было, как очнется, слух о себе подать! Духовную сделал. Покончил с делами, да новый порошок и принял!

Лакей сейчас в полицию; пристав явился, доктора, знакомые разные. Освидетельствовали его – покойник форменный! Что делать? Не в городе же его держать, на квартире, для испыта? Его и перевезли в склеп. Дверь заперли, ключ мне вручили; только отпевания не было!

– И стали мы, – сказывал дед, – с той поры звона колокола ждать: мало ли что могло произойтить? вдруг да порошок не той действительности сделан был и господин раньше срока проснется?

Год минул, другой и пятый… стали забывать про спящего; никто к нему не являлся, могила в чистке не значилась, лесом стала зарастать…

Прошло таким родом уже не двадцать пять, а все сорок годов! Дед Онисим помер давно; все старики-могильщики тоже под кресты легли, я дедом сделался. О господине Волкове и памяти не стало… явное дело – ошибся он в чем-то и уморил себя!

Однажды – как сейчас помню, – в июле месяце, под Владимиров день, постелил я себе вот тут на лавочке под окошком войлочек, подмостил под голову подушку, укрылся тулупом и сплю. И заслышалось мне во сне, будто колокол где-то резко ударил! Поднял я голову – нет… ничего не чуть больше! Глянул на окно – ночь светлая стоит, месячная, дерева как серебром облитые, листком не шелохнут… между ними памятники и кресты, будто белое стадо на траву пастись высыпало… И вдруг тень мелькнула!

Дрогнул я. – Как – думаю – мог сюда человек попасть? Ворота заперты, стало быть, вор забрался либо разбойник!

Заметался я по сторожке: палку ищу, а ее, как на грех, нет, запропастилась куда то! А снаружи топот глухой уже слышу… ближе он все и ка-ак грохнет что то в дверь!

– Отворите!!.. – кричит неизвестный. А голос слабый, надорванный.

Распахнул я окошко, высунулся: у двери высокий, истощалый человек стоит – навалился на нее; голова всклокоченная, борода тоже, сквозь одежу тело пятнами белеет, от штанов, вниз от колен, только лохмотья висят, ноги босые.

– Почему я на кладбище?! – спрашивает. Зубы, слышу, щелкают, весь дрожит и на ногах еле держится!

– Это, – отвечаю, – тебе лучше знать! Как ты сюда попал?

– Не знаю!.. – шепчет. – Где я?.. Который год теперь?

– Тысяча девятьсот второй…

Он за голову себя ухватил, замотал ею.

– Кто же я?.. Где мой дом? – повторил и вдруг как завизжит, как пустится бежать прочь – откуда силы взялись! А с него куски платья, как листья с дерева осенью, посыпались.

Вышел я из сторожки – в толк взять ничего не могу! Кто такой был, откудова взялся? Да как вскрикну сам: – Господи, да уж не Волков ли очнулся и все прошлое позабыл?

Не до сна стало, конечно! Послушал я немного на дворе – тихо… через ограду, наверное, перебросился человек!

Воротился я в сторожку, зажег лампочку, да под иконами до утра за священным писанием и просидел!

Только обутрело, захватил я огарочек и – ходу в склеп волковский! Подхожу – вижу, дверь настежь стоит; вошел в часовню, поднял западню, зажег свечку и посветил в склеп.

В гробу никого нет, на боку он лежит, рядом крышка валяется сброшенная… проволока к звонку оборванная висит – перегнила совсем.

Я сею же минутой к отцу настоятелю. Он с матушкой чай утренний кушали; оба из себя такие высокопоставленные были, дебелые; у нее даже усики на губе росли черные.

– Так и так!.. – докладаю: – вот какое происшествие у нас ночью приключилось!

Усомнился отец протоиерей.

– Я, – говорит, – даже и не слыхал ничего о таком Волкове!

Однако, стакан докушал и вместе со мной пошел.

Спустились мы в склеп и как увидал он все – взялся рукой за бороду, покачал головой и эдак, утробой выговорил:

– Н-да… убедительно!..

Говору поднялось у нас на кладбище, пересудов!!..

А на другой день отец протоиерей сам велел кликнуть меня к себе.

– Вот что, Андриан? – сказал. – Являлись ко мне двое надзирателей из сумасшедшего дома, справлялись – не видали ли на кладбище бежавшего ночью больного, забывшего, кто он такой. И ростом и обличьем он как есть твой Волков. Соображаешь теперь?.. Из города бабы переть начинают, на воскресшего покойника поглядеть просят!.. Так уж ты того, не суесловь больше! Чудеса нынче воспрещены… да из этого и ущерб может выйти: кто же к нам покойников хоронить повезет, ежели они воскресать у нас будут?

Ушел я. А дорогой все сомневался.

– Как же так? – думаю; – куда ж бы тогда девалось тело покойника? Разве не мог господин Волков год либо два тому назад воскреснуть, попасть в сумасшедший дом, а оттуда бежать теперь через кладбище – рядом они, почитай, находятся! Ну, да разве с начальством поспоришь?..

А беглого сумасшедшего нашли еще через день: утоп в канаве с водой у кладбища!