Текст книги "Чернокнижник (сборник)"

Автор книги: Сергей Минцлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

– Почему в среду?

– Да уж так! Доктора и те диву даются: по средам он просыпается совсем здоровым; часов с шести утра и до полудня он в полном сознании, а потом опять помутится… Каждую среду так!..

Мы побеседовали еще немного, я простился с Марьей Игнатьевной и запел.

В среду я запоздал и лишь в начале двенадцатого часа вошел в гостиную Мошинского. Он был там же и с очками на лбу что то делал, нагнувшись над столом с альбомами.

Услыхав шаги, он опустил очки и оглянулся.

– А, гость милый?!.. – возгласил он и заспешил мне навстречу. – Как я рад, как кстати вы пришли!.. пойдем, пойдемте ко мне!

Он потащил меня за рукав наверх и мы очутились в небольшой, уютной спальне с маленьким синим диваном и письменным столиком.

– Знаете, ведь я с ума сошел?.. – начал он, понизив голос и заперев дверь на ключ. Я сел на диван, он подвернул ногу и боком поместился на кровати.

– Да, да!! так думают все, между тем в действительности – я только сделался нормальным человеком, а раз в неделю кругозор мой суживается, тускнеет, я возвращаюсь в клетку! Конечно, от обычных житейских норм это далеко, по-своему люди правы!

Я незаметно всматривался в Мошинского, но никаких признаков душевного расстройства в лице его не находил: на мой взгляд, он сделался несколько нервнее, суетливее, торопливее стал говорить – и только.

– Что же случилось с вами?.. – спросил я.

Он схватился за виски и стиснул их.

– Ужас!.. Помните, я вам говорил о стене, отделяющей нас от потустороннего мира? Мои лучи по моему недосмотру внезапно вырвались и пробили ее! Я увидал все!!., доктора болтают о галлюцинациях – нет, это только скрытая от людей действительность!..

– Да что же произошло?!.. – продолжал я допытываться.

Мошинский снял очки и положил их на столик.

– Я кончил свой аппарат. Днем, в три часа, он был готов, заряжен и поставлен в кабинете на стол. Я достал из шкапа книгу и стал отыскивать нужную справку; в это время услыхал слабый треск, но не обратил на него внимания – между тем, теперь для меня это несомненно – отчего-то соединились провода в аппарате! Продолжаю читать и чувствую, что из-под локтя у меня растет что-то огромное, серое… повел глазами – у самого лица моего громадная морда чудовища – пещерного медведя с разинутой пастью! Я хотел крикнуть, броситься прочь – и не мог – замер! Потом очнулся, рванулся вбок и наступил на связанного человека в средневековом платье – он лежал весь залитый кровью; диван исчез – вместо него вижу бревно на ножках – кобылу; к ней с заткнутым ртом прикручен полуголый человек: два палача вырезывали у него ремни из спины! Я весь потом облился и назад – там в кресле сидят мощи человеческие – высокий, изможденный старик в сутане… глаза мертвые, впалые… Торквемада!… Что развернулось передо мной – не передать! Был хаос; мчались всадники, погони, охоты, резали людей, пировали, веселились, гремели крики, подходил с гривой дыбом лев, только что растерзавший негра!… Я ринулся бежать – и чуть не угодил под топор: чернобородый мужик в синей рубахе взмахнул и ударил им по голове полного барина в пестром шлафроке… я прочь!.. Аппарат попался мне под руку – я его об землю!.. Сверкнула молния, меня отшвырнуло… помню стопушечный удар грома… и я потерял сознание!..

– Аппарат, значит, погиб?

– Да, слава Богу, я бы его все равно уничтожил: нельзя человеку заглядывать за стену!..

– И больше подобных видений у вас не бывает?

– Бывает, только в тысячной доле: лучи ушли, но пробили в моем зрении брешь в потустороннее! Я теперь человек, стоящий у щелки и видящий самую малую часть океана видений и звуков. Например, вижу, что из-за спины у вас подымается черная кобра – она живет в этом диванчике…

Я в испуге сорвался с места и огляделся – так убедительно были произнесены эти слова. На диване ничего не было и я опустился обратно; внизу, в столовой башенные часы глухо и важно пробили двенадцать.

Мошинский как бы не заметил моего порывистого движения.

– Со мной говорят люди разных эпох, – я отвечаю!.. – продолжал он: – не могу же я быть невежливым? Слепые уверяют, что это мои галлюцинации… вздор чистейший!..

Он делался все возбужденнее; темно-серые глаза его стали излучать тусклое сияние, близкое к лунному; речь сделалась бессвязной. Он вскочил и быстро заходил по спальне.

В дверь к нам постучали.

Мошинский разом остановился и приложил палец ко рту в знак молчания.

– Тссс!!.. – прошептал он, – не уходите!.. бойтесь коридора – там ждут!.. это злое место!!..

Я отпер дверь; за нею с улыбкой на лице стояла Марья Игнатьевна.

– За вами прислали!.. – сказала она, явно с целью выручить меня от больного.

Я стал прощаться; Мошинский крепко потряс мне руку и проводил до лестницы; дальше он не пошел, вдруг сделался угрюмым, озабоченным и повернул обратно.

Побывать вторично у своего приятеля мне не удалось: я опять должен был уехать из Киева.

Месяца через три, будучи в Одессе, я купил «Киевскую мысль» и, вопреки своему обычаю, начал чтение с отдела происшествий. Меня хватило точно обухом и я, не веря глазам, вторично пробежал довольно длинную заметку. Она гласила, что в ночь на среду домовладелец и собиратель древностей Н. П. Мошинский и его племянница были найдены у себя в квартире у входа в коридор с разрубленными головами; грабители влезли в окно из сада и еще не найдены; судя по оставленным следам, один из них прятался за большим диваном, а другой за дверью в столовой.

Париж, 1925

Хотинская крепость

Крутит ручку кобзы сивоусый дед, тренькают струны, дребезжит голос, в небо смотрят незрячие глаза.

На траве лежит мальчуган-поводырь; около него рваная шапка деда с двумя грошами на днище. Кругом – кто сидя, кто стоя, – слушают люди. Степная даль вечереет. Поет старый быль о Хотинской крепости…

* * *

Худая слава живет о ней!

Захваченные поздним часом проезжие косятся на грозные доселе башни и стены, крестятся и подгоняют коней; черными призраками вздымаются они со скал над тесниной Днестра.

Возвел их в незапамятные времена неведомо кто; владели ими потом турки, еще позже поляки. Много человеческой крови приняла земля вокруг крепости – без числа штурмовали ее разноплеменные рати.

Ныне она пуста.

Давно исчезли ворота, двери и окна, осыпаются стены… Тихо и сонно в ней днем – только кобчики жалобно вабят над нею, да ящерицы бегают по мшистым стенам и млеют на солнцепеке, закрыв золотые глаза.

– Ночью иное!

Коль имеешь <…> смело входи в ворота в Иванову ночь.

Все увидишь целым. Слева в окошках гарема мигнет огонь, за узорной решеткой распознаешь в тумане-облачке девушку; у стены под развесистым деревом кучка красавиц – днем они груда камней.

Притаись за кирпичной осыпью, гляди и слушай! Зазвенит сарбаз, выйдет старый, усатый паша, заблестят на стенах копья стражей. Услышишь глухие стоны, но Боже сохрани бежать на них: провалишься в одну из подземных темниц-колодцев, полных человеческими костями, – стонут души умерших!

Ухнет, заплачет над тобой страшный голос, отзовутся на него стены и скалы, но не бойся: это старый филин, живущий в угловой башне над оврагом; крикнет он и улетит прочь.

Позже будет страшнее: почудятся вопли, задвигаются везде тени, красные огни зажгутся в подвале башни…

Чуть забелеет восток – все сгинет из глаз!

Обойди тогда двор, осмотри горницы гарема; все деревянное в них сгнило; у окна растет бузина. Обогни развалины мечети и спустись в подземелье; оно как громадный храм, своды его теряются в сумерках, стены сплошь избиты и изверчены; на плитах пола кучи кирпичей и мусора: клад здесь искали смельчаки.

* * *

С триста годов назад полымем и кровью затопил Подолию татарский набег.

Большую добычу захватил он и, на обратном пути в Крым, поднес главный мирза Хотинскому паше за услуги – ларец с драгоценными вещами. Но паша и не взглянул на перстни и камни цветы; приковался он глазами к толпе полонянок: там белой лилией стояла в стороне княжна Вишневецкая.

Оттолкнул золото старый паша – несметно богат он был и без того. Потребовал он девушку; покорно прижали руки ко лбам татары, поцеловали пальцы и отвели ее в гарем паши.

Где бузинный куст растет – там целые дни простаивала у окна княжна, ожидая спасенья. Была ей видна стража на стене, голубело небо; муэдзин четырежды в день кричал с минарета свое ля-иль Аллах… Белой горлицей билась княжна о решетку клетки, да крепки железо и стены девичьей тюрьмы!

* * *

Вскоре ожила сонная цитадель; забегали, высыпали на стены янычары, затворили, завалили бревнами ворота, загорелись фитили около пушек: всех всполохнула весть, что из Каменца, в облаках пыли, приближается польская рать.

Трое панов в малиновых кунтушах с белым флагом подскакали к воротам; длинные фанфары далече разнесли их вызов для переговоров: потребовали гордые паны сдачи крепости и выдачи княжны и всех пленных, иначе сулились разметать по кирпичу весь Хотин.

Усмехнулся старый паша, стоя на башне, плюнул он вниз – «Вот вам мой ответ, безмозглые ляхи!».

Закричали паны, эагрозились кулаками и, что степные сайгаки, умчались прочь.

* * *

Словно чугунный молот бухнул где то в пустую бочку и польский гостинец-ядро влетело во двор крепости; брызнули и посыпались раздробленные кирпичи из угла мечети.

Заревела в ответ, опоясалась пламенем и дымом цитадель; ядра пробили улицы в польских рядах, черными зайцами заскакали чугунные шары далече по степи. Как Днепр рыбацкий челнок, окружило со всех сторон польское войско Хотин; бурные волны людей бросились на приступ.

Радуются, плачут пленницы, застыв у окошек – ждут избавление через грозу и бурю…

* * *

Три бешеных атаки подряд отразили турки; сотни тел убитых усеяли землю вокруг стен; только ночь прекратила сечу.

Еще сутки кипел бой вокруг крепости; всех храбрее бился белый витязь, жених княжны, но не одолеть было непомерных твердынь!

Решили поляки измором взять турок; отошли хоругви за полет ядра, необозримым кольцом раскинулся бесчисленный стан вокруг Хотина – только ворон мог подать ему помощь.

* * *

Побежали за днями дни.

Все сумрачней становился старый паша; осунулись лица защитников, начали умирать от голода люди…

* * *

После намаза спустился паша по каменной лестнице из мечети в подземелье; раб нес перед нам зажженный факел.

Выбрал паша один из ходов, уводивший в черную темень земли, и приказал перевести в него пленниц и сокровища.

Понесли мимо паши ковры, тахты, индейские сундуки из драгоценного дерева с золотом, серебряные блюда и кувшины; длинной вереницей прошли полонянки; долгим, тяжелым взглядом проводил паша княжну Вишневецкую.

* * *

Дымно горят десятки факелов; кипит работа, сотня рабов возит на тачках кирпичи и известку: паша приказал замуровать все ходы в боковые и нижние подземелья.

Чтобы не догадался враг, где находились они, утолщали все стены; быстро поднялись они до остроконечных, высоких сводов.

Припал ухом к камням старый паша и распознал далекие голоса: пели «Ave Maria». Махнул он рукой, и новая стена стала расти кругом него.

Еще трижды слушал паша, и еще три стены встали, прижавшись к прежним.

С довольной усмешкой оглянулся наконец он: могила была могилой – ни крика, ни звука не доносилось из глуби земли!

Звездной ночью у входа в башню томилась толпа уставших рабов; красный свет полосой падал на них из пары бойниц; по двое впускали за железную дверь янычары. Слышались оттуда вскрики, стоны… Ждавшие вздыхали и били себя в грудь, многие крестились – знали, что ждало их за дверью, но от судьбы своей не уйдешь никуда!..

К рассвету не осталось свидетелей, знавших, где замурованы богатства паши..

Человеческими костями и поныне набит глубокий подвал под башней!..

* * *

Прознали поляки, что едва держится надоевший им Хотин, решили одним ударом покончить с ним.

Пушки подвезли ближе; загрохотали они, загудела мать-сыра земля, треснула стена; обозначилась, стала шириться пробоина.

Крепость едва отвечала; изредка ахало на стене чугунное жерло и огонь жарким дыханьем вылетал из него.

Загремели трубы и литавры, возвещая приступ; передовой полк польский бросился к пролому. Впереди всех сверкал мечом и серебром одежд белый рыцарь.

Потоком ворвались в пробоину поляки. И вдруг затряслась земля, грохнул удар грома, ураганом взметнулось вверх пламя, черный дым, кирпичи, балки и люди: старый паша заперся с последними защитниками в мечети и вместе с ними взорвался на воздух.

Каменный град посыпался на головы смельчаков.

* * *

Уцелел белый рыцарь!

Рыщет он с жолнерами по всем углам и закоулкам крепости – ищет свою невесту. Но пуст гарем, мертвы тюрьмы, безлюдны башни…

Не могут понять поляки, где женщины и сокровища: замурованы ли они где-либо, утопили ли их ночью в бурном Днестре, взлетели ли к облакам вместе с башней? Ни клочка платьев, ни куска их тел не находилось нигде.

Под грудами развалин мечети заметили засыпавшийся вход. Лопатами, кирками раскопали его; черным зевом глянуло пустое подземелье. Принялись пробивать стены, но где ни пытались – всюду попадали ломы либо на землю, либо на скалы…

С полудня до вечера в дыму и пыли, не складывая рук, работали люди. Избиты и изверчены стены – нет ничего за ними!..

Побросали кирки и ломы жолнеры и слуги, паны хотели увести с собой рыцаря, но он молча потряс головой и один остался в подземелье.

Всю ночь не шевелясь просидел он на камне, слушая – не прозвучит ли что. Под утро часовым на стене почудилось глухое рыданье: кто-то бился о стены в подземелье внизу.

На рассвете виденье показалось на верхушке минарета: человек в белом встал на ограду площадки и ринулся вниз, на плитняк.

Набежали паны и жолнеры, обнажили подбритые головы, ахают: у ног их лежал мертвый рыцарь; черные кудри его в одну ночь превратились в серебряные.

* * *

Запустел с той поры Хотин. Только филин один живет в угловой башне его: филин этот – душа рыцаря-самоубийцы.

Каждую ночь прилетает он в подземелье, лепится к стенам, распластается по ним и хлопает крыльями – все ищет свою невесту. Жутким плачем разносится крик его…

* * *

Есть средство обратить его в человека!

Строго пропостись и молись весь великий пост. А в полночь под Светлый праздник с четверговой свечой спустись в подземелье, перекрести птицу и произнеси – «Во имя Отца и Сына и Святого Духа заклинаю тебя: прими человеческий облик!»

Филин превратится в чернокудрого рыцаря в белом.

Обойди с ним кругом подземелье, окропи святой водой стены и с верой громко воскликни: «Христос Воскресе!»

– «Воистину воскресе!..» – грянут со всех сторон души казненных. Подземелье разом осветится; стены обрушатся и перед тобой в сияньи нездешних лучей, среди груд алмазов и золота предстанут живые красавицы-полонянки…

* * *

Старые люди бывальщину сказывали, старыми людьми зря слово не молвится!..

Коли чист душой – иди в Хотин. Только о сю пору такого смельчака не выискивалось!..

* * *

Замолчала кобза; кончил дед сказывать, расходится по хатам крещеный люд вечерять при огоньке… много будет нынче толков о Хотинской крепости!..

Одесса, 1890

РАЗБОЙНЫЙ ЛОГ

Лесные курганы

Велико и глухо Полесье на севере Орловской губернии. Широкой полосой вышло оно с запада, охватило Карачев и Брянск и потянулось дальше, по пескам и болотам, к Калуге.

Вековые сосны почти сплошь составляют его; в самое небо уходят красноватые стволы их с темно-зелеными вершинами. А меж сосен над мшистыми кочками, залитыми черникой и костяникой, то здесь, то там подымаются седые шатры елей. Под ними нет кустов, – серый мягкий мох ковром выстилает их корни. Кусты и трава под соснами; трудно пробраться там непривычному человеку.

Вечная тишина и полумрак в этих лесах. Изредка хрустнет где-то отпавшая ветка, вскрикнет и постучит в сосну дятел.

Птицы там гибель, а по темным верхам немало попадается и берлог «лесного хозяина».

В это-то Полесье и отправился я на охоту с кучером тетки, в имении которой, Шемякине, я гостил тем летом. Звали его Абрамом.

Он был маленького роста, коренастый, с могучими руками и грудью, обросшими волосами; широкое лицо его скрывала большая рыжая борода; нос был точно расплющен; темно-серые глаза смело и умно смотрели из-под густых, льняных бровей.

Выехали мы с ним часов в пять вечера. Бодро бежал Богатырь – крепкий степной меринок, запряженный в дрожки. Абрам правил.

Дорога была неблизкая: до лесника Максима, куда направлялись мы, считалось верст сорок; верст десять из них приходилось ехать лесами по пескам и колдобинам.

Солнце уже совсем заходило, когда, наконец, встали перед нами леса; красноватый отблеск еще играл на вершинах сосен.

Длинные тени лежали повсюду; небо было бирюзовое, чистое.

Еще немного – и темная чаща охватила нас со всех сторон.

Дорога пошла по песку; дрожки то и дело стали накреняться набок; Богатырь пошел тише. Ночь окутывала нас все больше и больше.

– Эге-гой? – закричал Абрам, – сторонись!

Навстречу нам спускался с бугра обоз с бревнами и досками; слышался скрип колес и фырканье лошадей, различить же что-нибудь, кроме черных пятен, было нельзя…

Обоз прошел мимо. Дорога сделалась ровнее; густо обступил дорогу кустарник; было тихо…

Лес начал редеть; забелели просветы и мы выбрались на обширную поляну.

Звездное небо глянуло нам в глаза; ехать стало светлее; от росистой травы тянуло холодом. Где-то далеко справа замигали чуть заметные огоньки полесской деревушки; оттуда доносились едва слышная, заунывная песня.

– Ишь, разгулялись, – словно под праздники, – заметил Абрам, иронически, как и все луговые, относившийся к полехам.

Колеса дрожек запрыгали по корням и темный лес снова обступил нас. Но то были уже дубы; дорога вошла словно в туннель – ни зги нельзя стало различить под переплетшимися ветвями.

– Ну, ночка; хоть убей, ничего не вижу! – сказал Абрам и натянул вожжи. – Как раз угодишь лбом в дерево!

Богатырь пошел шагом. Абрам предоставил ему полную волю, благо умная лошадь знала дорогу.

Темень была такая, что я едва различал своего спутника. Слышал только, как он, закуривая трубку, чиркнул спичкой; на секунду осветилось его лицо, круп лошади и ближние кусты и стволы деревьев.

Наконец, опять несколько посветлело; донесся отдаленный лай.

– Сейчас сторожка! – сказал Абрам и подхлестнул Богатыря.

Темная изба двумя желтыми зрачками глянула на нас с небольшой полянки.

Навстречу вынеслись с лаем собаки; почти сейчас же стукнула в избе дверь и чей-то голос прикрикнул на них.

Я слез с дрожек и вошел в сени.

Кто не знает русской избы?.. Земляной пол, широкая печь, лавки вдоль стен, потемневший стол в красном углу, низкий прокопченный потолок – вот и вся ее внутренность.

За столом, где дымилась чашка со щами, сидели несколько полехов-обозников, заночевавших в дороге. Вечно все серое носит этот народ, начиная с портов и посконной рубахи и кончая шляпами и армяками, которые валяют из белого войлока. Все полехи белокурые, – я, по крайней мере, ни разу не видал черноволосых.

Я пожелал им хлеба и соли и присел рядом. Они потеснились и чья-то мозолистая рука протянула мне ложку.

– Что, барин, поохотиться приехали к нам? – сказал хозяин Максим, высокий, почти совсем седой старик с крупными глазами и носом. Словно резцом прорезаны были морщины на лице его; белая борода спадала на грудь.

– Охотиться, дедушка, – ответил я.

– Вот бы ты, барин, Мишку нам ухлопал? – промолвил один из проезжих, тщедушный, рябой мужичок. – Третью корову он у нас режет!

Полехи разговорились. Пошли рассказы о медведях, об охоте, перескочили и на леших.

Темен люд, живущий в лесах, куда темнее, суевернее лугового народа. Да и как быть ему иным, когда обступил его со всех сторон дремучий бор, на сотни верст разросшийся без просвета, когда во всю свою жизнь только и видит и слышит он лишь вечный шум зеленых вершин – летом, да вой волков и метелицы длинными зимними вечерами. Много, если побывает который из них в ближнем городишке: это уже бывалый!..

– А ну-ка, ребятушки, пора и на боковую? – сказал, подымаясь из-за стола, старый полех, – завтра до зорьки выезжать надо!

Все встали, перекрестились на иконы, поклонились мне и хозяину и вышли из избы, – «под возы спать», как пояснил Максим.

– А вам, барин, я здесь на лавочке постелю? – предложил он.

Я отказался: душно было и мухи целыми роями сонно жужжали на потолке и на стенах.

– Мы, дед, к тебе на стог пойдем? – сказал Абрам, уже убравший Богатыря и отужинавший с полехами.

– Ин и там хорошо! – согласился Максим.

Мы вышли из избы. Два стога – маленький и большой – высились неподалеку от нее. Мы забрались с Абрамом на меньший и улеглись на душистое, свежее сено.

Максим пожелал нам доброй ночи и ушел; я лег на спину и заложил руки за голову.

Темное, звездное небо раскидывалось надо мной; кругом чернел лес; на лугу кое-где фыркали пасшиеся кони; у опушки глухо позванивала балаболка.

Лес не подавал ни звука; что-то торжественное было в чарующей тишине ночи; сквозь всеобщий неподвижный сон чуялась таинственная близкая жизнь.

Я закутался покрепче в шинель и закрыл глаза. Хорошо протянуться на мягком сене после сорока верст проселочной дороги! Тепло лилось по всему телу. Все смутнее и смутнее слышал я балаболку. Легко дышалось на свежем воздухе…

Еще минута и я погрузился в сон…

Резкий холод разбудил меня; я открыл глаза. Рассветало; серое небо низко висело над лесом; на другом конце поляны колыхался туман.

Проснулся, поеживаясь, и Абрам.

Максим был уже на ногах, когда мы пришли в избу. Он дал нам умыться; мы закусили черным хлебом, сунули пару краюшек в небольшой походный котелок и тронулись в путь. Солнце еще не вставало; трава на лугу серебрилась от сильной росы. Я отправился в одной ситцевой рубашке; холод пробирал до того, что посинели руки.

Максим шел впереди.

По узкой тропинке добрались мы до речушки, переправились через нее по двум перекинутым бревнам и очутились в чащобе, на тропке.

Исполинские сосны красноватой стеной подымались кругом; кое-где выступали мохнатые ели; вверху, словно врезанная в сплошную зелень, синела узенькая полоса неба; солнце уже встало – вершины леса горели румянцем.

Рядом идти сделалось невозможно: слишком густа была чаща. Пришлось разделиться.

Я пошел влево, к речке, в надежде на уток; Абрам с Максимом углубились в сторону от нее.

Узкая просека скоро вывела меня к воде: речка текла по широкой прогалине и давала легкие повороты.

Отошел я берегом версты с две – уток все не было. А из леса эхо раза три доносило отдаленные ружейные выстрелы и я завидовал счастливым товарищам.

Вдруг в чаще, неподалеку от меня, раздались странные звуки, – точно урукали голуби. Я свернул по направлению их и увидал двух крупных вяхирей, сидевших на моховых кочках. На выстрел они не подпустили, – перелетели шагов за сто и опять сели. Я начал подкрадываться. Они не подпустили снова.

Долго тянулась эта история. Наконец, вяхири снялись и полетели куда-то над лесом.

Я опустил ружье и осмотрелся: всюду теснились кусты, сосны да ели. И откуда пришел я? Я так был увлечен преследованием, что ничего не замечал и не видал, кроме птиц.

Я стал искать следов своих, но их нельзя было различить на сухой листве и валежнике; чаща, между тем, становилась все глуше.

Уж давно я должен бы был выйти к речке, а она все не показывалась; солнце стояло высоко.

Сильная усталость и голод заставили меня присесть на бугорок перед вывороченной с корнем елью и заняться обедом; товарищей что-то слышно не было.

Дичь и глушь кругом были непроходимые; я ощупал захваченные на всякий случай патроны с пулями и стал вслушиваться в тишину. Солнце нежило и пригревало; не то пчела, не то шмель жужжал надо мной.

А не выстрелить ли? – пришла в голову мысль.

Но стрелять было рано: Абрам подумал бы, что я бью по дичи и не пришел бы. Оставалось ждать ночи.

С час просидел я на своем бугорке. Дремота понемногу одолела меня, я прилег на мягкий мох и уснул.

Сумерки спустились на землю, когда я проснулся. Лес потемнел, надвинулся ближе. Черным, вытянувшимся чудовищем казалась упавшая ель. Выстрелов слышно не было.

Я ощупал карман и вынул револьвер.

Гулко грянул выстрел, на миг осветилось все кругом; далече запрядало эхо.

Я прислушался… Ответа не было… Еще с час прошло в томительном ожидании.

Совсем черная, непроглядная ночь окутала мир. Только и различал глаз, что темные изломы леса; проглядывали звезды; тишина была невозмутимая.

Я выстрелил снова.

Словно захохотал лес, пробужденный от сна; крикнул в чаще испуганный ворон и, тяжело хлопая крыльями, полетел прочь. И опять тишина… Опять ни звука в ответ..

Я зарядил ружье. Неужели же ночевать тут? Едва слышный звук выстрела докатился до меня. И еще… Стреляли у меня за спиной: меня искали!

Я вскочил и грянул раз за разом из обоих стволов. Два удара ответили мне.

Радостное чувство наполнило душу. Опять раздался выстрел – уже совсем близко…

– А-а-у? – донесся, наконец, голос Абрама.

– Э-гой! – отозвался я и пошел навстречу.

Густые сучья царапали лицо, цеплялись за рубашку; я закрыл глаза рукой и направился напролом.

Через несколько минут мы встретились.

– Ну, барин, и забрался же ты в местечко? – сказал Максим. – Еле сыскали тебя. Как это ты сюда угораздился?!

Я рассказал, в чем дело.

– Вяхири? – повторил Максим. – Вот что…

Мы стали продираться в чаще; приходилось почти держаться за старого лесника, хорошо знавшего лес.

– А близко до дома? – спросил я.

– До дому? Да верст двенадцать будет!

– А не заночевать ли нам у бугров? – предложил Абрам. – Куда это переть такую силу в потемках? Того и гляди, без глазу останешься!

– И то придется! – согласился Максим. – И кстати, у нас и поужинать есть чем! Да вот барин захочет ли?

Я, разумеется, согласился.

Лес начал редеть. Немного погодя показалась прогалина. Стало светлее.

– Вот и речка! – сказал Максим.

Прямо перед нами у самой реки намечался курган; вокруг него не виднелось ни кустика. Максим и Абрам сняли шапки и перекрестились.

Мы подошли ближе. Курган был приблизительно сажен двух в вышину и пяти в поперечнике.

– Вот мы и на месте! – заявил Абрам и отправился набирать сучьев и хвороста. Максим уселся щипать дичь. Скоро костер ярко озарил нас и скат кургана; светлый круг от огня лег на траве.

Скоро поспел и ужин из дичи.

Все ели с большим аппетитом, да и немудрено, когда за целый день, кроме ломтя черного хлеба, во рту ничего не было. Нежные кости рябчиков так и хрустели на крепких зубах Абрама; Максим медленно отдирал руками и ел белое мясо.

Разговор зашел о приключении со мной.

– А мы думаем, куда бы это мог барин деваться? – говорил Абрам. – Уж не вернулся ли, мол, в сторожку? Да, нет, смекаем, быть того не может, – сюда должон был бы прийти!.. Сидим, сидим, ждем – все нет! Мы и двинулись бережком; отошли версты с две, заслышали выстрел. Еле нашли! Эки леса-то здесь, Господи!

– Глухо, глухо у нас!.. – проговорил Максим, встал, утер рот и покрестился широким крестом.

Абрам подкинул еще сучьев в огонь.

– И все вяхири, что за притча такая? – сказал он. – Помнишь, дед, летось Хвостовский барин здесь заплутался: тоже вяхири завели!..

Максим молчал.

Тепло, уютно было у пылавшего костра. Я лежал возле огня; Абрам и Максим сидели по другую сторону.

– А что такое было с ним? – полюбопытствовал я.

– Да тоже вот… завели! – ответил Максим. – Пошли мы на тетеревей тогда, разделились, вот как нонче – он и наткнись на них… и завели!.. Меня самого заводили, – добавил он спустя некоторое время.

– Вяхири?

Резкий, злорадный крик раздался почти рядом в чаще. Я быстро оглянулся.

Дед усмехнулся.

– Сова это! – сказал он, – много их тут…

Послышались тяжелые удары крыльев и точно смех донесся к нам издалека спустя минуту.

– Ишь, ты, нечисть! – заметил Абрам, всматриваясь в чащу. – Зарядом бы ее попотчевать!

– Да… – опять начал Максим, – не впервой это по здешним местам!.. Слыхал ты вот об этих буграх?.. – Максим указал на тот, у которого сидели мы: немного подальше темнел другой.

– Нет, а что такое?

– Ну, слушай! – сказал Максим. – Давно тому было… – татарин тогда русскую землю воевать приходил; стояла в те годы вон там церква – доселе еще ее место значится! Василий поп ее строил. Бог весть, отколе он тут объявился, только вызнал люд, что подвижничает какой-то старец в наших лесах; сказывали, звери и те его не боялись. Повалил, понятно, к нему народ. Наша сторона глухая, дикая – и теперь на десять деревень церкви не сыщешь, а тогда и совсем, почитай, не было их; поставил народушко рядом с землянкой Васильевой церковку, священствовать тот стал. И Бог весть откуда и приезжали к нему люди – исцеление старец подавал, умилительный был, бессребреник, а сам все в ямке в своей жил, лишь на службу и выходил из нее!

Только раз глядят люди, что-то нет его и нет; сунулись к нему, а он уж кончается.

Плач пошел!

– Не плачьте, – говорит, – обо мне, о себе плачьте! Скорблю о том, что одни останетесь вы… Молите Бога – Его святая воля!

И помер. Здесь, сказывают, всем миром и погребли его.

Максим указал рукой на ближайший курган.

– По горстке нанесли его православные; святое место здесь, безбоязненное!

Он снял шапку и набожно перекрестился на могилу; Абрам сделал то же. На минуту воцарилось молчание.

– А с той же ночи знамения пошли, – продолжал Максим. – Хвостатая звезда огненная появилась на небе, ночью плач в церкви стал слышаться, солнце как кровь было, волки нашли целой тучей.

Испугался народ. А тут невдолге и вести пали, – татары идут! Не поспели сообразиться, – нагрянули они; только и удалось нашим, что добро церковное в лесу закопать!

Кто поробчей наутек пошли, другие обороняться решили; большое село, – сказывают, здесь за церковью стояло.

Тучей, что саранча, нашли татары; наших вчистую побили, село спалили, разграбили.

Запалили и церкву, – думали они богачества много забрать в ней – слухи такие были – ан только голые стены нашли!

А привели их два брата, князья татарские – мурзы-богатыри сказать. И разузнай они от кого-то, будто здесь старец богатый зарыт; раскопали могилу, вытащили колоду, крышку сорвали с нее, а он, святитель-батюшка, нетленный лежит, будто сейчас положенный! Только из лика потемнел, да брови будто сдвинул.

Стали это татары тащить его из гроба, чтоб поглядеть, нет ли чего под ним, а святитель открыл глаза и глянул на них. Так и покатились оба князя с бугра, – как молоньей их опалило! Все, сколько тут было татар, бежать кинулись. Опомнились версты через две, вернулись, – глядь, князья мертвые лежат! Взвыли татары, отвели речку с версту отсюда, похоронили их там, у камней, и ушли скорей прочь!

Наутро, кто уцелел из наших, высыпали из лесу и прямо сюда, к могиле. Видят, – святитель открытый лежит… Лицо тихое, а на щеках слезы застыли.

Похоронили его опять православные…

Максим замолчал; молчали и мы с Абрамом; только костер потрескивал.