Текст книги "Клуб Вольных Долгожителей"
Автор книги: Сергей Залыгин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)
– Раньше двадцати пяти лет не женитесь, иначе пожалеете, что мало погуляли, а когда стукнет семьдесят – бросайте курить!
– Это почему же, товарищ генерал?
– Во всяком случае, даю слово – я брошу!
И ведь бросил, а что касается выпивки, так Желнин никогда не пил больше одного стакана за вечер-ночь, даже в День Победы не перешагнул предела.
Вот и теперь Клуб для него был почти что своей воинской частью, только с другим уставом, и от этого, когда ему перевалило за восемьдесят, у него сильно потеплело на сердце: смерть должна была состояться достойной и помимо болезнетворных бактерий, которых генерал презирал.
Почему-то ему было очень приятно засыпать с вечера, даже если и не устал за день. Не сразу, но он догадался-таки: засыпая, он будто прятался от всей, сколько ее есть, жизни – прошлой, настоящей и будущей. Этакое маленькое, приятное самоубийство безо всяких последствий.
Иногда генерал Желнин стал общаться со временем, как будто это был обыкновенный собеседник – Иван Ильич, Илья Иванович и так далее: почему именно в таком-то году, спрашивал он у Времени, случилось то-то и то-то, а в другом году не случилось того, что должно было случиться обязательно?
Почему его близкий друг полковник Космач умер, не достигнув возраста отставника, а вот он, бывший генерал Желнин, пережил этот возраст чуть ли не на четверть века и жив до сих пор? Почему это некоторые супружеские пары, в том числе и его собственная дочь Елена, разводились с мужьями два раза, а ему с его старушкой и в голову такое не приходило: раз женаты значит, женаты, какие тут могут быть еще разговоры?
Или: почему в этом мире, в котором есть все, что нужно для человека, все в избытке, ежегодно от голода умирает два с половиной миллиона человек? Почему из пятнадцати миллионов гектаров суши пригодны для пашни только один и четыре десятых миллиона?
Почему только за время перестройки в России выбыло из строя 27 миллионов гектаров пахотных земель и 52 миллиона гектаров леса?
Ответы или что-то подобное ответам возникали самые нелепые, причем во сне. Но и нелепость снов только подтверждала, что сон освобождал его от места и времени происходящего и что календарь – это одно из самых вредных, если не самое вредное для всего живого, изобретений человечества, а сон освобождал все происходящее от календаря. (Дело кончилось тем, что генерал Желнин снял со стенки табельный календарь и только по радио узнавал, какой нынче день.)
Вот нам и кажется, думал генерал, что мы живем не во времени, а в понедельник или вторник, в феврале или в августе, в году таком-то. Смена времен года есть, но это никак не совпадает с тем, что не может и не должно иметь собственного происхождения, – со временем, с вечностью. По одной капле никак нельзя себе представить, что такое Мировой океан, но как раз наука и занята разработкой подобного представления. По сути дела, не только наука, но и все мы.
Прежде чем в мире стало что-то происходить, должно было быть что-то, не имеющее происхождения. Время не поддается измерению, так же как и пространство: попробуйте определить размеры мирового пространства – что это такое? Во сне не приснится, не говоря уж о действительности.
Нами, людьми, изобретен собственный, невидимый, неслышимый, необоняемый и неосязаемый, мир электричества, атома, лазера и т. д., в нем-то мы и поселились, живем и умираем, так что же можно ждать от этой иррациональной жизни? Безошибочно только одного – смерти.
Члены Клуба Вольных Долгожителей кто меньше, кто больше, но понимали это, а генерал в отставке Желнин нынче в этом ни на йоту не сомневался и с нетерпением ждал провидящих снов – стоящая штука.
А тут еще событие: убили Митюху. И мертвым Митюха попал на экран телевизора. Это было нынче запросто – и убийство, и телевизор.
Митюху привел в дом генерала Желнина его бывший сослуживец, полковник Степанков.
Привел, сказал:
– Из детдома парня выписали: дескать, все, вырос – теперь самостоятельная жизнь! А какая тут самостоятельность? Ни одежки, ни обувки, ни еды, ни жилплощади, ни специальности и ветер в голове! А голова-то нормальная, хорошая голова. Представь себе – не пьет, не курит, на игле не сидит. Его поддержать – человеком будет. И неплохим. Уж до сержанта-то, а то и до старшины дослужился бы – но? Но прихрамывает, в армию не годен. Помочь ему надо. Сам я не в силах: последнюю гимнастерку на барахолку утащил!
Митюха был парнем по природе своей добродушным, только детдом и бродяжничество вселили в него злость, зависть и чувство несправедливости всего окружающего, которое близко было генералу Желнину. Желнин даже удивился этому сходству: надо же!
Митюха говорил о себе:
– Которые люди, так им все на свете анти: у них в голове антимир! Когда погода, дак им нужна антипогода, когда человек – античеловек, когда собака – антисобака и далее, и далее так же. Не-ет, я не такой: мне много не нужно. Вот теперь бы подучиться какому-никакому, а ремеслу, вот это да! Рассказывают, в прежние времена мастера брали учеников, да и содержали их, за один с собою стол обедать сажали. Вот то был собственник так собственник! Это я понимаю. Мог и ремнем тебя отхлестать – а почему бы нет, когда для учебы? Нынче не так. Нынче он тебя в ученики возьмет, если ты ему хорошо заплатишь, по-другому – от ворот поворот, он и глядеть на тебя будет так, будто тебя перед ним нет. Нет – и все дела!
Желнин отдал распоряжение дочерям покопаться по кладовым и на чердаке, какая есть устаревшая военная форма – отдать Митрию.
– Так генеральская же! С лампасами?
– Лампасы – спороть. Впрочем, лампасы не погоны, ни о чем не говорят. Казаки-мальчишки – те сызмальства в лампасах. И ничего. Никто их в комендатуру не отводит.
Когда Митроху одели-обули, он пришел в изумление:
– Надо же, Митька – и в генеральском! Чудеса!
– Великовато на тебе!
– Вот если бы мало было да на меня не влазило, вот тогда худо!
И стал Митюха завсегдатаем у Желнина, подкармливался, мелкие услуги оказывал: сбегать куда, что принести-унести. После поступил в госучреждение курьером, и выделили ему комнатушку 6,8 квадратных метра в каком-то дряхлом барачном общежитии, на краю города. Кажется, это было заброшенное казарменное помещение.
В "новой" одежке-обувке Митюха был счастлив, может быть, как никогда в жизни. Он был тощим, длинным и глуповатым, при том что глупым никогда не был, в школе числился чуть ли не отличником. Просто глуповатое выражение лица он считал самым удобным. Умники в его представлении были людьми глупыми и никому не нужными. Лишняя нагрузка на человечество.
Убитый (выстрелом в затылок) Митюха на экране телевизора был очень похож на живого: нескладный, почти вдвое сложившийся, он все равно выглядел длинным, с почти что тем же глуповатым выражением лица, разве что чуть поумнее, чуть позадумчивее. "В общем, каким ты был, таким ты и остался", сказала Нинка, а Ленка тотчас отвернулась от экрана.
Дело это было для угрозыска плевое: ясно, что к убийству имели отношение те люди, которые вселились в Митюхину комнату, они с ним сначала судились, а потом решили кончить одним махом. И кому было дело до беспризорника, за которого и бумагу-то какую-нибудь написать некому?
Желнин послал телеграмму: "Требую..." – ответа не получил.
Этот момент как раз и был тем, когда генерал Желнин ближе всего оказался к исполнению замысла Клуба Вольных Долгожителей. Он еще раз убедился в логичности этого замысла и в бессмыслице эмоций.
И почему его так поразила гибель Митюхи? Уж он ли, генерал, не повидал на своем веку смертей? И разве он сам не подписывал приказов то дезертиров расстрелять, то воров, то шпионов, и разве он мог утверждать, что среди расстрелянных по этим приказам совсем не оказалось людей ни в чем не повинных?
Но то война.
Более трех четвертей своей жизни Желнин служил войне. Не говоря уж о времени военном, фронтовом, он и в мирные времена только и думал о том, когда война наступит, где она наступит и с кем. Из каких орудий он будет стрелять в противника, из каких – противник в него.
После войны он войну проклинал, но это – теоретически, на самом-то деле он, наверное, очень сожалел, если бы в течение всей его жизни ему так и не удалось повоевать.
О том, что во время войны он мог быть убит, он не думал никогда. В конце-то концов, даже ведь и не сама война, а смерть была его специальностью, и эту специальность он избрал добровольно. Раз так – о чем разговор? Нет и не может быть разговора на эту тему у такого человека, как он.
Но Митюха его потряс. Сначала он крайне удивился своему потрясению, потом признал его: надо, надо было, хоть и на старости лет, побывать в шкуре человека гражданского, взять на себя инициативу создания Клуба. Надо! Конечно, негодовал он и на современность, когда такие вот убийства повседневны, ничуть не мешают трепаться-улыбаться (даже умненько) руководителям государства. В городе Иванове, он слышал, жители всех кошек-собак съели, скоро за крыс возьмутся. Разве за такое время он воевал с фашизмом?! "Гражданка" оказалась до того противной – ужас! Народ, за который он воевал, ради которого всю жизнь посвятил смерти, тому, как сделать его благородным, – этот народ того, оказывается, не стоил, он годился разве на то, чтобы своей нелепостью и даже своей гибелью образумить весь остальной мир.
Вот почему генерал Желнин хорошо засыпал, то есть отрешался от дневных мыслей: лечь на правый бок, правую руку положить на левое плечо, левую вытянуть вдоль туловища, вздохнуть по поводу Митюхи – и прости-прощай всякие размышления. До завтра. До ближайшего сна. Хорошо бы – умного. Именно такое расположение тела больше всего способствовало стоящим снам. Оно не сразу нашлось, Желнин долго его искал и в конце концов нашел. Так же, как нашел и объяснение: он, генерал Желнин, тоже выполняет роль народа, а если ты пришел к этому выводу – дальше ни думать, ни ехать некуда, с тебя хватит.
Как раз накануне своего дня рождения, восемнадцатого ноября, Желнин заболел.
Он даже и не интересовался, чем: почками или легкими. Почки и легкие были слабыми местами его теперешнего организма, они часто воспалялись, и ничего неожиданного в болезни не было. Скорее наоборот: плановая была болезнь.
Плановая подступалась и смерть, вполне естественная, бактериальная, только он не хотел вручать свою смерть бактериям.
– Вот полежу, подумаю о том о сем спокойно, а настанет момент проглочу свои дорогие таблеточки!
Приезжали военные врачи, уговаривали, чуть ли не приказывали ему ехать в госпиталь, он расписался: "Не поеду!"
Изредка он вспоминал тюрьму. Тюрьма – это неприятно, но мало ли в жизни бывает неприятностей? К тому же все на свете относительно: в других тюрьмах бывало, он знал, гораздо хуже, чем в его собственной.
Чувства нынче были похожи на те, которые он пережил, сдавая свой партийный билет в начале перестройки: закончилась эпоха, наступала другая, смертная, так ведь и в самом деле не вечно продолжаться одному и тому же? Историческому. История показывает, что самые неустойчивые государства – это великие империи. Империя – великое дело, но чтобы быть поистине великой, империя должна вовремя уйти, ее идеи, слова и мысли обязательно должны вовремя "смыться", иначе – крах. Он, Желнин, генерал в отставке, был сам себе империя, должен был это понять, и вот понял.
И хорошо было генералу Желнину, хорошо и справедливо умирать, хорошо ему было в ожидании того момента, когда он протянет руку за своим заветным коробком.
К нему приходили одноклубники. Попрощаться. Филолог Гордеев прочитал ему свой вроде как стих, и вот прощаются друзья-товарищи, многие-многие чувства свои, свою, еще недавнюю, логику презирая.
Агроном, тот принес какой-то жидкости в бутылочке. "В последний момент выпьешь – приятно будет!"
Одним словом, к нему действительно шли прощаться, и он вел краткие разговоры с прощальным оттенком.
– Ну вот и хорошо! Я вслед за тобой – через день, два, самое большее через недельку, – говорили друзья. – Уж очень погано вокруг! Даже непонятно – для чего столько десятилетий хлеб ростили на земле?
И в самом деле: для чего это нужно – цепляться за какой-то презренный остаточек презренной жизни?
Ему стало спокойно, как в ином сне, как никогда, ни разу наяву. Вот она – точка подлинная!
Он, кажется, выздоравливает, и тем своевременнее было ему поднять руку к полке, нащупать на полке деревянный, с резьбой коробок, снять его, открыть... Он вынул из коробка бумажный пакетик и... и обнаружил, что пакетик-то пуст, таблеток в нем нет, как и не было.
– Ленка! – заорал он. – Нинка! – заорал еще громче.
Ленка и Нинка не заставили себя ждать, вошли.
– В чем дело, отец?
Желнин бросил к их ногам пустой коробок:
– Это вы сделали?
– Да! Мы! Мы это сделали. Сообща.
– По какому такому праву?
– По праву твоих дочерей. Ты не можешь оставить нас в критический момент! Когда ты нам так остро нужен. К тому же тебе легче, ты выздоравливаешь. Мы немало похлопотали с врачами.
– Вам-то какое до меня дело?
– Большое. У нас на руках нет твоего формального завещания, а без этого мы не сможем юридически поделить между собой наш дом. Тем более вот эти две твои комнаты. Кому из твоих родных дочерей они должны отойти? Нужно вызвать инспектора БТИ и все формально оформить. Тютелька в тютельку! кричала Ленка.
– Зовите это самое БТИ. Это что такое?
– Бюро технической инвентаризации.
– Зовите, черт его дери!
Но это было только самое-самое начало.
– Дело решится в суде.
– Кто с кем судиться-то будет?
– Я – с Нинкой! – сказала Ленка.
– А я – с Ленкой! – сказала Нинка.
– А я при чем?
– Но ведь ты же родной отец! Родной! Значит, ты – главный в суде свидетель!
– Во всяком случае, я надеюсь на тебя! – сказала Нинка.
– Во всяком случае – я тоже! – сказала Ленка.
Генерал Желнин передохнул, полежал с закрытыми глазами.
– Ничего себе – сестрицы... Родные. Вот уж не думал. И не предполагал. Ну, разве что догадывался... Изредка...
"А думать, и предполагать, и догадываться надо было давным-давно!" подумал он.
Сестрицы были внешне похожи друг на друга, вылитая мать. Одна фотография, только по-разному разретушированная – под блондинку и почти что под брюнетку. Это – внешне. Друг друга не любили, но обе сходились на отношении к матери, мать казалась им уж очень простенькой, куда там до генеральши: и одеваться не умела, и Пастернака не читала, а походки так и не выработала – уткой переваливалась с боку на бок.
Вот они и соревновались между собой: каждая хотела быть истинно генеральской дочерью, чтобы это было с первого взгляда видно, с первого слова слышно. Знай наших! Которая в этом больше преуспела, та и считала, что имеет больше прав влиять на отца, то есть расширить свою жилплощадь. Ясно и понятно.
Отец же ничего этого не замечал. Вернее, однажды заметил, да и махнул рукой: дело бабье, пусть сами как хотят, так и разбираются.
* * *
Со дня этого разговора прошло около года. Агроном умер через неделю. Его хоронили всем Клубом, но генерала Желнина на похоронах не было. Клуб вообще прекратил свое существование.
Желнин же вот уж год как свидетельствовал в судах разных инстанций, выступал добрый десяток раз. Сколько он насмотрелся судей – главным образом женщин, сколько перед ним прошло бессловесных народных заседателей-мужчин, сколько нотариусов, сколько адвокатов – не счесть... Целый мир, целое государство! В скольких судах с обшарпанными стенами он побывал?! В скольких БТИ?
Загвоздка состояла в том, что завещание было составлено на имя жены Татьяны, а дочери, обе, постарались: каждая приводила в дом свое БТИ и по-своему объясняла инспектору границы собственного владения. А инспектору – что? Ему как говорили, он так и фиксировал.
Несмотря ни на что, конец все-таки предвиделся. В чью пользу генералу Желнину было совершенно все равно.
Хорошо еще, что по судам его возили поочередно то Ленка, то Нинка.
– Хорошо еще... – говорил генерал Желнин после каждой поездки. – Могло быть и хуже. Конечно, могло.
Как-никак, а принципы Клуба Вольных Долгожителей оставались при нем, хотя в его нынешних обстоятельствах они запросто могли бы затеряться. Совсем запросто: один миллион богачей жил бы по двести лет, даже и не умирал бы никогда, чтобы от голода умирало ежегодно уже не два с половиной миллиона нищих, как нынче, а целых пять.
