Текст книги "Рать порубежная. Казаки Ивана Грозного"

Автор книги: Сергей Нуртазин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

ГЛАВА ВТОРАЯ

Одним словом, беда, постигшая Москву, была такова, что ни один человек в мире не смог бы того себе представить!

Генрих Штаден

Москва ждала неприятеля. Всё же успело русское войско, благодаря заслонам, прийти раньше и приготовиться к обороне. По окраинам, за частоколом с пушками, встали полки воевод: Бельского и Морозова на Варламовской улице, Мстиславского и Шереметьева на Якимовской, Воротынского и Татева на Таганском лугу против Крутиц. Ярославскую дорогу прикрыл воевода Богдан Вельский.

Остатки опричного войска, во главе с Темкиным и Хворостининым, заняли оборону за Неглинной. Так решил главный из воевод князь Иван Бельский. Царя в Москве не оказалось. Ещё до подхода полков он, с опричниками Государева полка, который сопровождал его из Серпухова, покинул Александровскую слободу, подался в Троице-Сергиевский монастырь, а затем в Ростов и ещё дальше, в Вологду. Вознамерился ли он собирать войско, спасал ли трусливо свою жизнь, боялся ли обезглавить государство, неведомо, так и прежде поступали московские князья, но вся тяжесть ответственности теперь лежала на плечах Бельского. Иные воеводы воспротивились, мол, надо вывести войско и дать бой в чистом поле перед столицей. Бельский остался непреклонен: «Татар больше, и будет ли победа за нами, неведомо. За стенами надёжнее, да и крымчаки могут не пойти на сшибку. Обойдут, навалятся на Москву, кто город защитит?»

Казаки Ермака и опричники Дорони достигли столицы к полудню. Беженцы и отставшее воинство просачивались в город сквозь проходы в частоколе. Немало ушло времени, прежде чем отряд въехал в Москву. Пропуском людей в этом месте ведал пожилой стрелецкий пятидесятник. У него и спросили, где найти Хворостинина, на что он просипел:

– Тута земские стоят. Опричников у Неглинки ищите, кажись, там они. – Со скрытой подковыркой добавил: – Хоромы царские стерегут.

Отряду оставалось добраться до расположения полка. Дело предстояло нелёгкое. Толпы беженцев и москвичей запрудили улицы. Отовсюду слышались крики, плач, ругань.

Сквозь гвалт Дороня обратился к Ермаку:

– В Замоскворечье дом мой, жена. Проведать бы...

Ермак кивнул:

– Не мешкай, езжай. Людей до князя доведу. Чай, не потеряемся.

Лицо Дорони озарилось улыбкой:

– Благодарствую, Ермак Тимофеевич! Князю передай, я скоро. Верхом быстро домчу.

Быстро не получилось. По улицам Дороня продвигался, как муха в киселе, народу в город нашло великое множество. Такого нашествия казак прежде не видывал. К великому огорчению, потуги оказались напрасными – Ульяны дома не оказалось. Дороня с досады стукнул кулаком по закрытой двери. Сердце беспокойно заколотилось, мысли забегали:

«Где? Где она?! Ушла ли подальше от Москвы, подалась ли за кремлёвские стены или у Прохора в Заяузье? Надо бы туда наведаться, не мешкая ».

Добраться до Заяузья оказалось ещё тяжелее. Теперь пришлось ехать против потока, выслушивая брань:

– Куда прёшь, комонный! Поворачивай!

– Дитя задавишь, ирод!

– Осади, злыдень!

Озлобленные бедой люди дёргали казака за ноги, тыкали кулаками в бока коня. Буйнак вздрагивал телом, прядал ушами, храпел, косил глазом.

Дороня проехал полпути, когда его остановили стрельцы. Стрелецкий голова, перемежая речь матерными словами, закричал:

– Куда тебя несёт, опричный! Ошалел с перепугу. Поворачивай назад! Татары у города. Хоромы царские в Коломенском пожгли. Округу грабят. Дымы издалека видать. Велено к бою готовиться, а ты тут хоронишься! Забыл, где полк твой!

Эх, незадача! Рвётся Доронино сердце, а ничего не поделаешь – служба. Ехал казак, истово творил про себя молитву:

«Господи! Господи милостивый! Спаси и сохрани рабу Божью Ульяну! Не допусти остаться одному на всём белом свете! Молю тебя, Господи!»

Не один Дороня взывал к Создателю. Молились беженцы, молились горожане, молились воины и священнослужители: в храмах, на улицах, на крепостных стенах. Молили отвести угрозу, дать силы устоять, одолеть врага жестокосердного.

В этот день Бог миловал. Татары на столицу не пошли, но и в покое не оставили. Пожары всю ночь озаряли окрестности Москвы зловещим светом.

* * *

Утро выдалось спокойным, ясным, солнечным. Радоваться бы душе русской, да не радуется – враг на пороге, вокруг города рыщут хищные отряды. Вот уже, повинуясь взмаху руки Девлет-Гирея, двинулись тумены татар на город. Хан решил бросить основные силы на полки Бельского и Мстиславского. Крымская конница ощетинилась копьями, с воем помчалась на противника. Сверкают сабли, летят стрелы. Сильна Степь всадниками, а Русь стойкостью и огненным боем. Ухнули разом тюфяки, пищали да ручницы, проредили конные сотни неприятеля, но разве остановить несметное полчище, ещё немного, и татары окажутся у частокола. Тут-то и хлынуло через открытые проходы русское воинство во главе с воеводой Иваном Бельским. Размахивая перначем, на белом грудастом жеребце, в доспехе-колонтаре с золотыми насечками и сверкающем шлеме с еловцем, повёл князь всадников на врага. И ведь сломили прославленную крымскую конницу, отогнали от Москвы за болота, на луг. На том лугу и завязалась сеча кровавая. Может, одолели бы крымчаков, но попал князь Бельский под татарские сабли. Смутились защитники московские, вернулись за частокол, отвезли израненного воеводу в родные хоромы. А отряды крымчаков, ногайцев и кабардинцев продолжали попытки прорваться к сердцу города со всех сторон. В богатых домах и храмах было чем поживиться.

Саттар-бек вёл своих воинов со стороны Неглинки, туда, где стоял Передовой полк Темкина, единственный из всего опричного порубежного воинства. Беку удалось изрядно продвинуться, пока не наткнулся на преграду из рогаток, телег и брёвен, за которыми засели ратники в чёрных кафтанах – нукеры урусутского царя. С ними у бека старые счёты. Коварные псы, во главе с подлым сердаром Хворостининым, ночью напали на его батыров под Заразском, за это он немало посёк их на порубежье, и вот теперь предстояло снова столкнуться с ними и сполна рассчитаться за поражение. Когда узнал, что чёрнокафтанники защищают Москву с этой стороны, то лично попросил Девлет-Гирея направить тысячу сюда, пообещав бросить к его ногам голову Хворостинина, что заставил их бежать из-под Заразска и, со слов перебежчика Куницына, требовал поимки хана.

Саттар-бек указал на препону. Конные и пешие татары устремились на противника. Их встретили огненным боем и стрелами. Опричники дрались отчаянно, ведь в Занеглименье находились их дворы, ставленные по государеву указу. Смерть летела из-за телег, брёвен, из окон домов, с крыш. Улица перед преградой устилалась телами татарских воинов, их становилось всё больше. Саттар-бек подал команду на отход, сотнику «железных» приказал:

– Басыр! Подожгите дома. Урусутских воинов станет меньше, когда надо будет тушить огонь.

Следуя приказу бека, «железная сотня» пустила огненные стрелы. Вскоре позади опричников запылали крыши домов. Дома горели не только в Занеглименье. Во многих слободках чёрные руки пожаров тянулись к небу. Защитники тушили их, как могли, но погода менялась. Утреннее затишье сменилось ветром, и он усиливался с каждым мгновением.

* * *

Девлет-Гирей со злобой взирал на непокорный город.

«Ах, если бы турецкие пушки и янычар, то я бы уже сидел во дворце урусутских царей!»

К хану неслышно приблизился Дивей-мурза:

– Повелитель.

Девлет-Гирей вздрогнул, выплыл из глубины раздумий, обратил взор на советника:

– Говори.

– Нам не удаётся захватить город, на улицах мы теряем много воинов.

– Что ты хочешь сказать? – бросил хан раздражённо.

– Даже если мы достигнем каменных стен крепости, то сможем ли её захватить?

– Поостерегись моего гнева, Дивей-мурза. Сосуд терпения переполнен. Говори.

Чёрные, словно маслины, глаза мурзы прищурились:

– Что нельзя взять мечом, можно взять огнём.

Девлет-Гирей по привычке пригладил усы и бородку:

– Ты предлагаешь сжечь гнездо урусутских правителей?

– Да, повелитель, никто не скажет, что ты не взял Москвы.

Хан окинул взглядом город. Редкие столбы дыма вздымались над строениями урусутской столицы.

«А ведь прав мурза. Все скажут, что Девлет-Гирей напал на Русь, сжёг Москву, прогнал из неё царя Ивана и с множеством пленников и добычей победителем вернулся в Бахчисарай. Если случится, то я получу от падишаха долгожданную помощь и на следующий год вернусь сесть в столице урусутов повелителем огромной державы! Что ж, правители Золотой Орды: Бату, Тохтамыш, Едигей – сжигали Москву, почему не поступить так же?» – Девлет-Гирей перевёл взор на Дивей-мурзу:

– Сожгите город...

* * *

Тысячи татарских стрел вспорхнули ввысь огненными птицами и опустились на улицах, во дворах, на крышах домов, клетей, амбаров. Многоголосый набат взвился над городом, призывая жителей на борьбу с огнём, но неудержимая сила природы оказалась сильнее. Ветер превратился в неистовую бурю и теперь мехами раздувал огонь. Пожары полыхали во всех концах города, соединялись, превращались в дышащие жаром моря, огненный смерч пожирал одну слободку за другой, бился о каменные стены и башни, горячо обнимал храмы, колокольни и звонницы. Один за другим начали падать и разбиваться раскалённые колокола. Их терзающий душу стон и плач разносился по городу, вселял в сердца людей ужас. Уж не наступил ли Судный день? Не это ли геенна огненная? Люди искали спасения у рек, в подвалах, за каменными стенами. Многие кинулись в Китай-город и к Кремлю в надежде найти защиту от татар и огня, но все ворота Кремля оказались закрытыми. Крепость и без того была переполнена. Те, кому не повезло, погибали, зажатые между разбушевавшейся стихией и стенами. Живые потоки, убегая от беды, текли по улицам на полуночь, куда ещё не добрался огонь и где татарских отрядов было меньше. В давке у ворот и на улицах вырывали себе возможность жить. Страх превратил людей в обезумевшее скотье стадо; забыв о сострадании, милосердии и божьих заповедях, топтали соотечественников: беспомощных стариков, детей, женщин, калек. И всё для того, чтобы уйти подальше от смердящего ада. Но не всё. В этом буйстве ветра, дыма и жара, прикрывая собой город, ещё сражались русские воины, способные на самопожертвование. Бились и опалённые жаром опричники Темкина и Хворостинина, отбивали наскоки крымчаков, кои не прекращали попыток выхватить из гигантского костра что-либо ценное.

Дороня встретил татарского всадника рогатиной, следующего свалил с коня выстрелом из подаренной Фабианом малой ручницы. Заткнув её за кушак, выхватил саблю, метнул взгляд к проулку. В просвете между горящими домами конный крымчак в чернёном шлеме с тремя перьями размахивал саблей.

Раскрытый в крике рот, рыжая бородка, вытянутый подбородок. Саттар-бек?! Обок с ним русский с лисьим лицом. Куницын – сволочь продажная! Иуда! Чёрный густой дым занавесил обзор. Когда он развеялся, всадники исчезли. Наваждение или явь? Желая проверить, Дороня кинулся между домами. Дверь одного из них распахнулась, с крыльца скатились два воина. В одном из них Дороня узнал вислоносого сотника, другим оказался черноусый кабардинец. Одежда на них горела, но, увлечённые борьбой, они, казалось, не чувствовали боли. Кабардинец одолевал. Придавив сотника к земле, он пытался заколоть его ножом, но тот раз за разом перехватывал руку противника. Дороня бросился на помощь, но выручить сотника не успел. Терем дома покосился и рухнул, погребая соперников под горящими обломками. Одно из брёвен ударило казака по ноге, обожгло бедро, повалило наземь. Дороня встал, попытался идти, боль в колене остановила. Предупреждающий крик Ермака заставил обернуться: рослый крымчак в мисюрке набегал, размахивая турецким ятаганом в правой руке, левая держала узелок с добычей. На мгновение Дороне показалось, что это Караман, так похож крымчак на его знакомца, но он ошибся. Дороня присел, турецкий ятаган пропел смертоносную песню над головой. В тот же миг казачья сабля распорола стёганый кафтан, рубаху и плоть крымчака. Внутренности противника полезли наружу. Воин выпустил из рук ятаган, узелок, схватился за живот, со стоном повалился на землю. Узелок при падении развязался. Взору казака открылись: резанный из кости малый ларец, серебряный ковш, подсвечник и небольшая икона в золотом окладе. Лик Вседержителя строго взирал на казака. Неуместным и кощунственным казалось его присутствие среди дыма, огня, обгорелых и окровавленных тел. Не отрывая от него глаз, Дороня мысленно спросил:

«Господи, за что?! За какие прегрешения нам сие наказание?!» Бережно взял образ, спрятал за пазуху: от басурманского сапога, от нечистых, жадных до чужого добра рук, от осквернения, от огня и нестерпимого жара.

Из клубов дыма выбежал Хворостинин, в крови, саже, с обнажённой саблей. С криком: «Отходим к реке! Торопись!» – нырнул в удушливый чёрный туман.

– Дороня! Пошевеливайся!

Голос Ермака заставил казака подняться, превозмогая боль. Дороня шагнул раз, другой, остановился. Страх сковал волю.

«С пораненной ногой не уйти! Буйнак бы вынес, только угнали коней за Неглинку, подальше от огня. Неужели быть сожжённым заживо?! Господи, спаси и помилуй!»

Взгляд упал на тело в лохмотьях. Человек обгорел, но ещё жил. Изо рта доносились хрюкающие звуки, светло-карие с молочно-белыми белками глаза осознанно взирали на него, молили о помощи, но было ясно – жить ему оставалось недолго. Дороня ничем не мог помочь несчастному, но умирающий человек помог казаку. Его вид отрезвил, заставил бороться за жизнь. Шаг, второй, третий, ещё. Нет, не уйти. Сил всё меньше, дышать тяжелее... Вновь голос Ермака:

– Дороня! Не мешкай!

Иссушенное горло хрипло выкинуло:

– Не могу. Нога.

Ермак огляделся, крикнул одному из уцелевших ватажников:

– Зубарь, помоги!

Казак кинулся к Дороне. Огромный красный язык вырвался из скособоченного амбара, набросился на людей, ухватил Зубаря, закружил в огненном танце. Дороне удалось избежать жгучих объятий. Упал на землю, прикрыл лицо. Запах подпалённых волос, шерсти и материи ударил в нос. Дороня перевернулся на спину, сбил пламя. Истошно верещал Зубарь. Выстрел из ручницы прекратил его мучения.

– Вставай! – Сильные руки Ермака заставили Дороню подняться. – Держись за меня. Не боись, отойти успеем, река недалече.

Отошли... Отошли и татары. Стена огня разделила противников. На берегу жалкие остатки опричного воинства простояли недолго, буйство стихии продолжалось. Десятник с перевязанной головой принёс Хворостинину весть:

– Князь! Воеводы Темкин и Телятевский переплыли Неглинку. Велено и вам к Моисеевскому монастырю пробираться.

– Раз так, и нам пора. – Хворостинин снял ерихонку, погладил, поцеловал, сказав: – Спасибо за службу верную! – швырнул в реку. Та же участь постигла и бахтерец.

– Жалко, знатный доспех, – промолвил Ермак.

– Знатный, – согласился Дороня, – только с доспехом реку не переплывёшь, на дно утащит.

– То только Творцу ведомо, с доспехом утонуть или без него.

Хворостинин оглядел уцелевших бойцов:

– Вы содеяли всё, на что способны! А теперь за мной, браты! – Князь вошёл в реку по грудь, оттолкнулся, широкими гребками поплыл к противоположному берегу. За ним устремились остальные.

Всё было кончено. Теперь татарам противостоял только полк Воротынского, воины воеводы отражали наскоки крымчаков и ногайцев у Таганского поля.

Дороню и ещё двух раненых переправляли на створке от ворот. Казак посмотрел на покинутый берег. Справа от того места, где держали оборону бойцы Хворостинина, доносились крики, это погибал в огненном кольце один из отрядов опричных воинов. Они попали в западню; пожар отрезал им путь к отступлению. Некоторые из них прорывались сквозь пламень, пылающими столбами валились в воду, тонули.

«А не кара ли это за их грехи, за тысячи погубленных христианских душ, за мою семью? Ведь всё вершится по воле Божьей и не по его ли желанию приходится мне биться против врагов, плечом к плечу с возможными убийцами родовичей? Не намеренно ли Господь послал испытание, дабы мог я обрести истину, ибо сказано в Евангелии от Матфея: «Если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших».

Наверное, ведь видимое вызывало у Дорони чувство жалости. То, что творилось, было ужасным. Не менее страшное зрелище представляла река. Сотни мёртвых тел плыли по Неглинке в сторону Москвы-реки: женщины, мужчины, старики, дети. Плыли воины, слобожане, купцы, бояре. Неширока река Неглинка, а жизней забрала множество. Смерть не пощадила никого. Она смотрела на Дороню с распухших обезображенных лиц с открытыми ртами и синими губами десятками выпученных, обезумевших глаз. Сотни тел лежали и на мелководье: брошенные и непогребённые. Дороня с содроганием вглядывался в эти лица. А вдруг среди них окажется лицо близкого ему человека?

– Пойдём, им уже не поможешь. – Ермак завёл руку Дорони себе за шею.

В Кремле громыхнуло. Взрыв сотряс город. Это рванули от жара пороховые погреба крепости. Пожар добрался до Кремля. Теперь и оттуда слышались предсмертные голоса колоколов.

* * *

Девлет-Гирей вздрогнул. С высоты Воробьёвых гор он взирал на невиданное им доселе великое безумство огня. Повелитель Крыма подозвал Дивей-мурзу, приказал:

– Узнай, что это?

Весть о взрыве пороховых погребов Кремля и обрушении части стены заставила хана задуматься.

«Не дождаться ли, пока огонь утихнет, и двинуть войско на штурм? Возможно, через проломы удастся войти в Кремль и осуществить давнюю мечту».

Дивей-мурза в очередной раз отвлёк от важных мыслей:

– Повелитель, пришли вести, царь Иван собрал войско и движется к Москве.

– Так ли это?

– Сведения не проверены, являются ли они правдой, известно только Всемилостивому и Милосердному. Позволю спросить, что прикажет повелитель?

Сообщение Дивей-мурзы вновь вызвало сомнения в голове хана:

«Стоит ли рисковать тем, что уже обретено? Если даже не сяду на московский трон, то смогу заставить царя Ивана отдать Казань и Астрахань. Имея под своей рукой эти ханства, ногайцев и турок с пушками, я в следующем году легко покорю ослабевшее Московское царство, а то, что от него останется, проглотят шведы и Речь Посполитая. И всё же стоит подумать ещё».

– Будем ждать. Отправь к московскому царю посланца. Вели вручить Ивану нож, пусть трусливый шакал перережет себе горло.

Девлет-Гирей ждал два дня, после чего повёл войско на юг. Перед ним, до самой Оки, лежали почти не защищённые русские земли, а значит, Крымское ханство напитается рабами и богатством. Перед тем как уйти, Девлет-Гирей, что отныне обрёл второе имя Тахт Аглан – взявший трон, повелел Дивей-мурзе:

– Позови бакши. Будем писать письмо царю Ивану.

Когда в походный ханский шатёр явился долговязый, худой старик, Девлет-Гирей приказал:

– Пиши.

Писарь поклонился, достал дощечку для письма, бумагу, принадлежности, обратился во внимание.

– Жгу и пустошу всё из-за Казани и Астрахани, а всего света богатство применяю к праху, надеясь на величие Всевышнего. Я пришёл на тебя, город твой сжёг, хотел венца твоего и головы; но ты не пришёл и против нас не стал, а ещё хвалишься, что-де московский государь! Были бы в тебе стыд и дородство, так ты б пришёл против нас и стоял. Захочешь с нами душевною мыслию в дружбе быть, так отдай наши юрты – Астрахань и Казань; а захочешь казною и деньгами всесветное богатство нам давать – не надобно; желание наше – Казань и Астрахань, а государства твоего дороги я видел и опознал...

* * *

Крымчаки ушли, оставили после себя слёзы и разорение. Страшным был сон, ещё ужаснее пробуждение. Пришла беда, тошно, да миновать не можно. Выгорела Москва. Будто и не существовало града стольного. Сиротливо стоят закопчённые стены Кремля и Китай-города, башни, редкие каменные строения и храмы. Окаменевшими от горя богатырями-великанами взирают они печальным взором на усеянные мёртвыми телами сожжённые улицы, на великое множество утопленников в Неглинке, Яузе и Москве. Густой смрад исходит от незахороненных трупов людей и животных. Сколько их было задавлено, сгорело в своих жилищах и на улицах, задохнулось в подвалах, утонуло, погибло от татарских сабель, копий и стрел? Сосчитать ли? Сколько детей своих потеряла матушка-Русь? Сколько славных воинов и воевод? Умер от жара боярин Вороной-Волынский, в каменном подполе своих хором угорел с семьёй израненный князь Иван Бельский, зарезан в давке на Живом мосту воевода Никита Шуйский... Достанет ли у Руси сил защитить себя?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Лета 7080-го виде царь крымский гнев Божий над Русскою землёю попущением Божиим за грехи наша. И приде царь с великими похвалами и многими силами на Русскую землю...

Пискарёвский летописец

Седмицу провалялся Дороня в монастырской келье: ногу раздуло, жар в теле то и дело бросал в беспамятство, в страшные сны. Не раз приходил к нему в видениях печатник Андроник Невежа, падал на колени, плакал, молил спасти книги. Дороня бросался в огонь, задыхался от дыма, кричал, пугая монахов, выныривал из небытия и снова проваливался. В бреду тянул руки к образу, пытался вынуть его с полымя, но стоило коснуться оклада, как лик Божий превращался в ненавистное лицо Саттар-бека. Дороня хватался за саблю, а крымчак обретал вид Ульяны. Жена падала на грудь, прижималась, плакала. Дороня жалел, гладил по льняным волосам, они клочьями отставали от черепа, липли к ладоням. Ульяна поднимала голову, оказывалось, что она не плачет, а смеётся широко раскрытым, синегубым, беззубым ртом. Лицо пухло, расплывалось, искажало черты. Изуродованные облики менялись: родители, сестра, братья, Севрюк, запорожец Павло, иноземец Фабиан, Аникейка, Прохор, Евлампий. Они смеялись, тянули к нему руки. Он просыпался в страхе, поту и дрожи. Это повторялось не раз. Монахи успокаивали, давали попить, укладывали снова.

Через седмицу полегчало. Несмотря на уговоры чернецов, Дороня, хромая, опираясь на посох, направился в Заяузье. Вид Швивой горки, почерневшей от пожаров, сковал сердце казака недобрыми предчувствиями. Они не обманули. От хозяйства Прохора остались только кузнечный горн и печь.

Расспросы ни к чему не привели. Дороне удалось узнать лишь то, что большинство жителей Гончарной и Кузнечной слободок при приближении татар бежали за Яузу к Китай-городу. Те, что не ушли, оставались под защитой полка Воротынского, пока не подкрался огонь: воевода не увёл воинов подальше от огня. Часть слобожан решили сообща выбираться из Москвы. Из них на Швивую горку вернулся только Кондрат Хромоша. Соседи, коих после татарского набега можно сосчитать на пальцах, советовали спросить о семействе Прохора у него. Советовали, но глаза отводили. Дороня чувствовал, чего-то слободские недоговаривают; сердце казака наполнялось недобрым предчувствием.

Кондрата долго искать не пришлось. Кузнец отчищал свой двор от следов пожара. Оклик оторвал его от работы. Перемазанный сажей Кондрат неторопливо перешагнул через побитый огнём венец, подошёл к Дороне, поздоровался. Кивнув на пепелище, изрёк:

– Избу ставить буду, кузню. Мне, одинокому, к старости оставаться без крова негоже. Люди помогут. Помочью заново слободу отстроим. Сам ведаешь, как у нас на Руси молвят: «Кто на помочь звал, тот и сам иди». Вот, потихоньку годное собираю. – Хромоша указал на пяток брёвен. – Садись, потолкуем.

Сели. Дороня тянуть не стал, спросил:

– Мои где?

Хромоша ответил не сразу, дотянулся до крынки, что припрятал в тени бревна, отпил воды, поставил посудину на место, начал рассказ:

– Когда татары подходить стали, Прохор собрал полсотни оружных слобожан да повёл их город оборонять. Я остался, ратник из меня никудышный, куда хромому да многолетнему... После крымчаки насели, пожары начались, слободские к Кремлю по дались, и я с ними. Меланья, Аникейка, Евлампий и жена твоя, с дитятей, тоже.

– С дитятей?! – встрепенулся Дороня.

– Так ты не ведаешь?! Дочь у тебя родилась, Василисой нарекли.

– Василиса...

От радости у Дорони перехватило дыхание, но следом накатила тревога:

– Что с ними?

– Наших пошло до сотни. Сунулись в Кремль – не пустили, а тут пожар разъярился. Решили выбираться из города. Покуда в толпе да в давке пробивались, половину людей потеряли. Из города вывши с трудом, двинулись в сторону Ярославля. От Москвы отошли недалеко, позади дымы ещё видны были... Тут ногайцы и налетели.

– Ногайцы?

– Они. Мне их повадки ведомы. Доводилось в молодые лета с ними ратиться. С той поры и хромаю.

– Дальше что? – с нетерпением спросил Дороня.

– А дальше кинулись в разные стороны, только, почитай, всех похватали. Я в кустах укрылся, разглядел, как Меланью и Аникейку в полон взяли, а Евлампия ногаец зарубил.

– Ульяна, Ульяна-то что?

– Видел, как с дитём в лес бежала, что дальше приключилось, не знаю, самому пришлось ноги уносить. Может, поймали, может, уйти смогла... Если так, то должна в Москву вернуться. Надо поискать в городе среди живых или... – Хромоша запнулся, хлопнул ладонью по колену, вымолвил:

– Эх, беда-лебеда.

* * *

Где искать Ульяну, Дороня не мыслил, но попыток не прекращал. Каждый день ходил по сожжённому городу, выспрашивал у уцелевших горожан, пересиливая тошноту, вглядывался в обезображенные лица трупов и молился. Каждый вечер взирал с мольбой на образ, что спас во время пожара, истово просил:

– Господи милостивый! Ты охранил меня в огне среди ворогов, помоги и теперь найти жену мою Ульяну! Молю тебя, Господи!

Молился, надеялся и верил – Господь не оставит. А пока надо ждать, терпеть и бороться.

И боролись. Освободили забитые утопленниками реки, схоронили павших, разобрали завалы, очистили город от следов беспощадной стихии, начали строиться, восстанавливать порушенное врагами. Не впервой возрождалась Москва. Умели русские города подниматься после вражеских нашествий, коих и на прежние века приходилось немало. Отстраивалась Москва, чтобы стать сильнее и оказать незваным гостям достойный приём. Знали, не успокоится крымский хан. Ведал об этом и царь всея Руси, Иоанн Васильевич, а ведая, хитрил, тянул время, обещал Девлет-Гирею вернуть Казань и Астрахань, слать ежегодно многие поминки. Сам же торопился, крепил оборону, готовил войско. Большим воеводой русского воинства поставил Михаила Ивановича Воротынского, что до поздней осени стоял на окском рубеже в ожидании нового нашествия. Отметил государь, что только ему удалось сохранить полк и идти по пятам крымского войска, покусывая, пощипывая и отбивая у врага полон. Теперь предстояло воеводе отомстить крымчакам за поруганную Москву, за убиенных её жителей и за дочь, Агриппину Михайловну, погибшую в пожаре...

К холодам объявился в Москве Прохор. Узнав от Хромоши, что Дороня жив, стал искать. Встретились во дворе Хворостинина за Неглинной. К тому времени князь уже успел поставить новые хоромы.

Разговор получился нерадостным. Дороня рассказал о своих злоключениях, Прохор поведал о своём:

– Ульяна с отцом у меня жили. Ей ведь о ту пору срок рожать приспел. Вот и решили, чтоб под присмотром. Опять же, Меланья с ней. Когда татары нагрянули, собрал пять десятков кузнецов слободских, гончаров, кои ополчиться пожелали, и отправился с ними Москву оборонять. Батюшке сказал, чтобы семейство в Кремль уводил... Я с другами наткнулся на полк воеводы Воротынского. Они у Таганского луга стояли. Сообща от крымчаков и отбивались. А как огонь разъярился да на Скородум перекинулся, князь полк отвёл подальше от жара. Видел я, как слободка горит... Жалко, а что поделать? Лишь бы семейство уцелело... После ходил проведать, а там...

– Видел, – только и смог вымолвить Дороня.

– В ту пору вернулся Кондрат Хромоша, поведал, как отца убили, Меланью с Аникейкой полонили... – Прохор опустил голову, снял шапку, помял в широченных лапищах.

– И мне о том молвил.

– Ульяну с дочерью нашёл ли?

– Нет. Похоже, ногайцы угнали.

– Это надо же, отец с Ульяной из Заразска ушли, хотели подальше от татар быть, надеялись, убережёт Москва. Не уберегла... Озлился на татар, снова к Воротынскому подался. Крымчаки тем временем назад поворотили, вот и пристроился полон отбивать. За Тулу проводили супостатов, немало людей русских ослобонили, вот только своих не отыскал... Остался в полку Воротынского. Михайло Иванович сам разрешение дал. Сказал: «От такого воина, да ещё и мастера оружие с доспехом починять, грех отказываться». С той поры в стрельцах числюсь. Что мне теперь без семьи? Одного Бог дитя дал, Аникейку, и того забрали...

– Погоди, может, объявится на Москве приятель мой, татарин Караман, он человек торговый, в Сарайчике живёт, в Крыму часто бывает. Хромоша говорил, наших угнали ногайцы, попросим поискать. Авось найдутся.

– О том непрестанно Бога молю. На него надежда...

* * *

С тепелью русское войско вновь вышло к Оке, в этот раз не разделённое на опричное и земское, так как царь, недовольный опричниной, стал её исподволь изводить. Были в том войске и Прохор с Дороней; кузнец – в полку Воротынского, казак – при воеводе Хворостинине.

Князь Дмитрий Иванович помаялся, опасался царского гнева, но не ему пришлось отвечать за поражение и сожжение Москвы, в коих государь усмотрел измену. Кара постигла кабардинского царевича Михаила Темрюковича Черкасского, князя Темкина-Ростовского и воеводу Сторожевого полка боярина Яковлева. Хворостинина эта участь минула, более того, он стал поручителем князя Мстиславского, тем самым спас тому жизнь. Государь, как и прежде, доверял ему. Зимой князь ходил с царём к Новгороду и свейским немцам, а на береговую службу к Оке отправился вторым воеводой Передового полка. Доверие самодержца следовало оправдать.

* * *

Мчится, летит на красном горячем коне светлокудрый молодец Лето. Уж июль-страдник побежал с серпом по хлебам. Только на порубежье не до жатвы. Иную, кровавую жатву уготовила война и сестрица её, злодейка-смертушка. Незваными гостями шли они на Русскую землю от берегов тёплого Чёрного моря. Крымский хан решил довершить начатое в прошлом году. Дороне стало известно об этом ещё весной. Дом казак строить не стал, ни к чему без семьи: в ту пору жил в хоромах Хворостинина, в Занеглименье. Туда-то и явился к Дороне нежданный гость. Воротник, дед Никодим, сообщил ему эту новость:

– Иди, бусурманин тебя у ворот ждёт. Не то ногаец, не то татарин. Видать, из тех, что коней на торговище пригнали. – Себе под нос проворчал: – Торгуют – улыбаются, а после ворогом с саблей бросаются. – Кинул на казака хмурый взгляд, добавил: – С каких пор стал ты водить дружбу с погубителями людей русских?

Старику было от чего упрекать Дороню. Никодим во время прошлогоднего нашествия крымчаков и ногайцев потерял всех родовичей, сам же только милостью Божьей спасся при пожаре. С той поры ходил неразговорчивый, угрюмый, с потухшим взглядом.