Текст книги "Время Апокалипсиса"

Автор книги: Сергей Синякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Спокойной ночи, – сказал Дмитрий. – Отнеситесь к этому как к очередной боевой операции. И все будет нормально.

– Я ведь и не жил еще, – сказал Ворожейкин. – Суворовское училище окончил, потом – армия, Вьетнам, после демобилизации военпредом работал в Нижнем Новгороде. Думал, на пенсии поживу. Нет, не получилось. В пятьдесят лет подвел баланс. К сожалению, он оказался отрицательным. В пятьдесят лет я ничего не имею. Родственники умерли, жена ушла, детей у нас не было, интересной работой я так и не обзавелся. В общем, оказался банкротом по всем статьям. Грустно, верно? Вот и увлекся уфологией, думал, единомышленники мне заменят все, чего я никогда не имел. Вы спите, Дима?

– Сплю, – сердито сказал Кононыкин. – И вам советую. С такими мыслями... Он не договорил и нapo чито громко зевнул.

– Спите, спите, – сказал Ворожейкин. – Вы уж меня извините, это я так, стариковская блажь.

"Спите..." Кононыкин заснуть не мог. После стариковских размышлений его тоже потянуло на философию. Ну что он видел в этой жизни? Нет, помотался по стране он в свои тридцать два года достаточно. Считай, половину страны исколесил. Да что половину, скромно это было, пожалуй. Но ведь не в путешествиях дело. Человека определяет устроенность в жизни, а этой вот устроенности у Димы Кононыкина не было. Была комната с подселением и минимумом мебели, но с прекрасной библиотекой – пока Анджела книги на наркоту менять не стала. Была куча знакомых, которых нельзя назвать друзьями. С Димкой Холодовым сошлись близко, да убили Димку. А семьи не было. Были девицы, попытки создать нечто похожее на семью, но, надо честно признать, не шибко удачные. И детей не было. А может, это и к лучшему, волноваться не о ком. Мать Кононыкина умерла, отца он с рождения не знал. Правда, где-то жила тетка, но в жизни ее Кононыкин видел всего два раза, и, надо сказать, впечатления она на него не произвела.

Он перевернулся с боку на бок, кровать под ним заскрипела.

Ворожейкин по-прежнему сидел у окна и курил. Красный огонек медленно плясал на фоне мутного серого окна.

– Как земля производит растения свои и как сад про-изращает посеянное в нем, – вдруг звучно произнес отец Николай, – так Господь проявит правду и славу перед всеми народами...

Затаив дыхание, Дмитрий ждал, что святой уфолог, как он про себя называл Николая, скажет еще что-то, но тот всхрапнул яростно и громко, после чего тихо засопел. "К черту! – решил про себя Кононыкин. – Надо спать. Завтра все прояснится. А то, может, мучаемся, переживаем, а кто-то вроде Орсона Уэллса пьесочку ставит".

Глава шестая

Единственный писатель Россошек Николай Пучеглазов прославился в начале девяностых годов, когда в районной газете "Заветы Ильича" в течение месяца опубликовал две большие статьи. Первая была посвящена тяжелому сталинскому наследию и рассказывала о судьбах россошчан в застенках НКВД. Жертв сталинизма было две – бухгалтер колхоза "Надежда" Иван Иванович Бур-лаченко, арестованный за крупную для того сурового времени растрату, и колхозный пастух Федор Жмаченко, осужденный за антисоветскую агитацию. Среди кого он вел эту агитацию, установлено не было даже умелым следствием тех лет, но в приговоре отмечалось резкое снижение удоев в стаде, выпас которого осуществлял Жмаченко. Статья Пучеглазова изобиловала ссылками на А.Н. Яковлева, историка Роя Медведева, Авторханова и других светочей демократического движения. Но надо сказать, что время было беспокойное, шестая статья Конституции еще действовала, да и статья семидесятая Уголовного кодекса Федерации представляла определенную опасность, поэтому Пучеглазов решил подстраховаться и через неделю опубликовал в той же газете статью "Выше знамя ленинизма", в которой призвал россошчан сплотиться в борьбе за построение светлого коммунистического будущего и социализма с человеческим лицом. Районная газета к областному руководству попадала лишь в виде отдельных вырезок. Поэтому демократическая заметка попала к демократически настроенным лидерам, а прокоммунистическая – к их идейным противникам. И у тех, и у других творчество Пучеглазова заслужило положительную оценку, поэтому, когда Николай решил выпустить свою первую книгу стихов под названием "Сыромять", ему не препятствовали и даже оказали благосклонную помощь как демократы, так и коммунистические ретрограды. Псевдоним Пучеглазов избрал себе красивый и звучный – Никола Воскресенский.

В дальнейшем Пучеглазов-Воскресенский искусно лавировал в политическом лабиринте, в зависимости от обстоятельств и того, кто в тот или иной период находился у власти, выпускал то сугубо демократический сборник "Приватизируя околицу", то выдержанную в стиле тридцатых годов коммунистическую поэму "Плач по советским колхозам". Довольно быстро он стал областным лауреатом, примкнул к деревенщикам, но там ряды были довольно тесными, и Пучеглазов, помыкавшись среди урбанистов, начал писать так называемую строевую прозу. После того как он дважды ошибся в уставных положениях, из строевой секции его вежливо попросили, и Пучеглазов снова вернулся на вскормившую его стезю поэзии. Одна за другой вышли его книги стихов "Посконь", "Лю-бава" и "Зари божественный закат", Николая избрали ответственным секретарем царицынского отделения Союза писателей, но тут наступило время рыночных отношений, и оказалось, что стихи можно печатать только в многотиражках или за собственный счет.

После долгих и голодных раздумий Николай Пучеглазов вернулся к документалистике.

Причиной тому стал вышедший на экраны фильм Тен-гиза Абуладзе "Покаяние". Озарение пришло внезапно. Так бывает, когда на голову тебе сваливается кусок шифера с недостроенного коровника. Да, это была вечная

тема!

Вначале он призывал к покаянию нерадивых строителей из лиц кавказской национальности. Николай призывал их честно рассказать народу, сколько денег они передали взятками председателю и куда продавали материалы, похищенные при строительстве. Кавказцы фильм своего земляка Абуладзе не смотрели и на призывы правдолюба отреагировали крайне агрессивно. Выписавшись из больницы, Пучеглазов решил не искушать судьбу и ударился в

политику.На страницах районной многотиражки он призвал к покаянию местных коммунистов, особенно за ихние репрессии и зверства. Местным коммунистам в годы репрессий было по пять-шесть лет, и каяться за чужие грехи они не хотели. Но демократически настроенным кругам идея Пучеглазова понравилась, и он снова замелькал на страницах центральной прессы, а один раз сидел даже рядом с известным писателем Тучкиным на телевизионной конференции, демонстрировавшейся по ОРТ.

Но тут Пучеглазов допустил роковую ошибку. Уверовав в свою значимость, он призвал к покаянию приватизаторов, которых в то время возглавлял известный всей России человек, чье имя старались лишний раз не называть, чтобы не вызывать никому не нужного народного раздражения. Главный приватизатор поморщился. Этого легкого раздражения было достаточно, чтобы Пучеглазова схватили за шиворот и бросили в Россошки, словно слепого котенка в помойное ведро.

В Россошках Николай прозябал. Нет, он регулярно печатал в местной газете свои стихи и заметки, причем делал это настолько часто, что газету в народе прозвали "Пучеглазовкой", хотя официальное название, которое дали газете районные власти, было "Воскресение".

И тут наконец произошло событие, заставившее Пучеглазова встрепенуться, словно коня при звуке боевой трубы. В сообщении по радио он услышал клик времени и понял, что именно ради этого он появился на свет.

Страх, который в первые мгновения вскипел в нем пенной волной, уступил место холодному и расчетливому азарту.

Утром следующего за Небесным сообщением дня газета "Воскресение" вышла с развернутой статьей Николая Пучеглазова. Статья называлась "Прости нас, Господи!" и была переполнена патетикой и выпадами писателя Пучеглазова против его личных врагов. По сути, статья была не чем иным, как доносом, посредством которого Николай рассчитывал все-таки достать своих противников, начиная с московских политических деятелей и кончая конюхом Вишняковым, который в пьяном виде разбил Пучеглазову стекло на веранде.

"В то время, – писал в заключение Пучеглазов, – когда Держащий семь звезд в деснице своей, ходящий посреди семи золотых светильников, узнал дела мои, и труд мой, и терпение мое, и то, что я не могу сносить развратное, и испытал тех, которые называют себя демократами и коммунистами, а они не таковы, и нашел, что они лжецы, в трудный для нашей Родины час, в час суровых и бескомпромиссных испытаний, находятся все-таки люди, которые радеют за собственное благополучие более, нежели за общественное.

Бог видит дела их и воздаст им по грехам их, и все гонители и хулители доброго гореть будут в геенне огненной, а все поддерживающие доброе пребудут в райских блаженствах.

Покайтесь! Покайтесь, люди, и просите прощения у обиженных вами. Кому прощено будет, тому Небесами прощено будет дважды, а кто прощения не найдет, тому занять страшное место рядом с Иудою, быть ему во дни Суда оплеванным и оскорбленным. Придите и прощенными будете!

Обнимемся, братья и сестры! Обнимемся и расплачемся радостно, и вознесем молитвы во славу Отца Нашего, воздадим должное Ему и пророкам Его!"

– Во брехун! – восхитился Кононыкин, прочитав статью. – Однозначно Азеф! Во провокатор! Азеф – хрено-тень, поп Гапон – вот кто ваш Никола. Это ж додуматься надо, всех своих врагов в газетке обгадил. Как полагается, печатно, через интервалы и с абзацами. Молодец! Как его? – Он развернул газетку. Воскресенский! Ну, блин! Это настоящая фамилия или псевдоним?

– Пучеглазов ему фамилия будет, – удрученно сказал Степанов.

А с чего ему радоваться было, если в статье Пучеглазов его фамилию использовал трижды в прямом смысле, дважды в нарицательном и однажды в собирательном. Отец Николай ободряюще потрепал его по плечу и

прогудел:

– Ты не расстраивайся, брат. Сказано у Аввакума:

"Горе тому, кто жаждет неправедных приобретений для дома своего, чтоб устроить гнездо свое на высоте и тем обезопасить себя от руки несчастия!"

Ворожейкин мягко улыбнулся.

– Вот такие, с позволения сказать, интеллигенты и закладывали своих собратьев по ремеслу в приснопамятном тридцать седьмом. Но вы, Степанов, не волнуйтесь. Бог – не трибунал, он разберется в хитросплетении любых сплетен. Сказано же, все записано на Небесных скрижалях!

– Вашими устами да мед бы пить, – сказал Степанов. – Хорошо, если они там свои документы искать будут, скрижали эти самые. А если слова Пучеглазова на веру возьмут?

– Не должны, – после недолгого размышления, но без особой уверенности сказал Ворожейкин. – Сказано же, что воздается каждому по делам его.

– Не знаю, не знаю, – продолжал сомневаться Степанов. – Любое дело можно по-разному расценить. Вон, в тридцать седьмом у меня двое дядек на царицынской фабрике фуфаек работали. Один директором, а другой главным инженером. И что же? Одному за перевыполнение плана орден Трудового Красного Знамени дали, а второго обвинили в умышленном затоваривании складов фуфайками и осудили на десять лет.

– Диалектика, брат, – усмехнулся отец Николай. – Закон, понимаешь, единства и борьбы противоположностей. Тут уж ничего не попишешь.

Они сидели и беседовали на "пятачке", где обычно россошчане играли по вечерам в карты и домино. Торопиться было некуда, уфологией в последний день заниматься тоже не тянуло, а по домам никто из уфологов не торопился. Кто их там ждал, дома-то?

– А ведь живут же такие червяки, – с досадой сказал Степанов. – Вот посмотрите, завтра он подле Господа сшиваться будет, запишется в какие-нибудь небесные средства массовой информации и будет Страшный Суд освещать. Или спичрайтером к какому-нибудь Архангелу устроится.

– Это вряд ли, – покачал головой отец Николай и кашлянул. – Воздадут ему должное. Не зря же говорится, по мощам и елей! Гореть ему, суке, в геенне огненной!

Степанов покачал головой.

– Вы Пучеглазова не знаете. Этот и в геенне пристроится. У него это запросто. "С большим подъемом труженики Ада восприняли последнюю речь Вельзевула, – похоже передразнил он. – Работают они с огоньком, постоянно повышают и без того высокие показатели по кипячению грешников. "Молодцы, черти! – усмехается Сатанаил. – С такими мастерами нам и техники не надо, на голом энтузиазме райских высот достигнем!"

– Фуфло, – сказал со знанием дела Кононыкин. – До подлинных акул пера ему еще расти и расти. В завтрашней очереди ваш Пучеглазов будет в самом конце. Уж я-то знаю, не один год по редакциям хожу.

За домами послышался дробный топот, и на "пятачок" выскочил взмыленный Пучеглазов. Сейчас он свою фамилию оправдывал.

– Вы сегодняшнее "Воскресение" брали? – не здороваясь, спросил он собравшихся. Тут он узнал Степанова и i кинулся к нему с извинениями: – Шура, прости! Честное благородное, редактор подлец, он исказил мою гражданскую позицию, веришь? Я же всегда тебя уважал как человека, ценил как специалиста, любил как односельчанина! Ты ж мне в детстве заместо брата был! – Видно было, что, позволь ему Степанов, Пучеглазов не раздумывая и к ручке приложился бы, и в щеки троекратно облобызал. Но Степанов только отчужденно сторонился и смущенно молчал.

Схватив со стола газету, Пучеглазов принялся с остервенением рвать ее. Бросив обрывки в урну, Николай повернулся к собравшимся с просветленной улыбкой.

– Еще шесть штук осталось, – сообщил он. – Почти весь тираж собрал, всего шесть штук еще найти надо.

По-спринтерски взмахивая руками, он устремился вдоль улицы дробным галопом. Сидящие за столом проводили его неодобрительными взглядами.

– Совесть проснулась, – удивленно покачал головой Степанов. – Гляньте, мужики, даже на человека стал похож!

Отец Николай гулко кашлянул. Похоже было, что где-то его накануне сквозняком протянуло.

– Что говорить, – бухнул он. – Истинно сказал Иов

"Блажен человек, которого вразумляет Бог".

– Осознал, значит, – закивал Ворожейкин, – Я так скажу: в любом человеке живет и светлое, и темненькое. А совесть – она как регулятор. Вот проснулась она у Пу-чеглазова и в светлую сторону обратила!

Кононыкин фыркнул:

– Размечтались! Совесть, светлая сторона... Вы из этого Пучеглазова джеддая не делайте. Все гораздо проще, он вчера обращение не дослушал, а сегодня узнал, что за брехню больше дадут.

Они посидели, помолчали. День был обычным – солнечным и без ветра. В синеве небес наблюдалось слабое серебристое шевеление – словно паутину трепало.

– Пойду, – сказал Степанов. – Вам хорошо, вы приезжие, забот у вас никаких.

– Какие теперь заботы, – сказал Кононыкин. – Подумаешь, куры недоены останутся, свиньи нестрижены. Потерпят до завтра. А там всех досыта накормят!

Степанов рассудительно покачал головой:

– Чудак ты. Я курей да поросят еще вчера распустил на все четыре стороны. Нас карать будут, с людей спросится! Что ж им-то мучиться, когда нас заберут?

– А куда ж ты тогда торопишься? – удивился Кононыкин. – Какие у тебя заботы? Посуда не мыта? Белье не стирано?

Степанов встал.

– Окно докрасить хочу, – просто объяснил он. – Половину выкрасил, а другую не успел. Может, оно теперь и ни к чему, но все-таки душа красоты хочет. Домишко кукленочком смотрится, а окно вот не крашено. Прям как бельмо.

Кононыкин поднялся.

– Тогда и я почапаю, – громко объявил он. – Юрок, наверное, из города уже приехал. Узнаю, как там и что!

– У Исаи было сказано, – вдруг вроде совсем не к месту ожил отец Николай, – "Многочисленные домы эти будут пусты, большие и красивые – без жителей...".

И заплакал.

Но утешать его было уже некому, Ворожейкин подумал и с шустростью, совсем не подходящей для пожилого человека, побежал за Степановым.

– Саша, подождите, – сказал он. – Можно мне с вами? А то от этого безделья мысли такие – хоть в петлю...

Глава седьмая

Завскладом Ухватченко словно обезумел. Пришел к участковому, сопя, выставил несколько четвертей с закатанными в них купюрами да золотыми изделиями, сел и, заискивающе глядя участковому в глаза, сказал:

– Сажай меня, Иван Николаевич. Изнемогся я уже.

– А у меня на тебя заявлениев нету, – ответил участковый Храбрых.

Был он из сибиряков, отец его защищал Царицын да после ранения осел в Россошках, женился, детей настрогал. Ванька Храбрых в семье девятым был и самым хулиганистым. Потому и в милицию пошел. Три года в городе проработал, а там домой потянуло. Тут как раз старый участковый Дуличенко Владимир на пенсию вышел, и Храбрых его место занял. Царских указов Храбрых никогда не читал, но сметливым умом своим сам дошел, что народ напрасно обижать не надо, лишнего брать нельзя, без указаний не действовать и поперек батьки в пекло не лезть. Потому и прослужил тридцать лет, хоть и в малом капитанском чине.

– Каких еще заявлениев? – возмутился Ухватченко. – Я сам себе заявление. А вот это все, – он обвел рукой банки, – вещественные доказательства. Давай доставай свои наручники, мне в камеру уже пора!

– А не буду я на тебя наручники надевать, – уперся участковый. – Нет у меня, понимаешь, данных, чего ты и где украл.

– А я тебе расскажу! – уверил милиционера Ухватченко. – Садись, Ваня, записывай.

– И доказательств нету! – отбивался по инерции участковый, но в глазах его уже стал виден беспощадный охотничий блеск.

– Будут, будут тебе доказательства, – горячо зашептал Ухватченко и ловко пододвинул Храбрых одну из банок, – и свидетели будут, и накладные... А это тебе, Ваня, за труды. В протокол ее можешь и не вписывать.

– Сам чистым хочешь быть, – раздул ноздри Храбрых, – а мне, значит, взятку предлагаешь?

Ухватченко смутился. Глазки на сытом выбритом лице забегали растерянно. Губы в смущенной улыбке скривились.

– Да какая это взятка! – замахал он обеими руками. – Так, детишкам на молочишко!

– Забери, – хмуро посоветовал участковый. – Там откупаться будешь.

– Злой ты, Ваня, – горько сказал Ухватченко. – Я ведь от чистого сердца. Сказано ж в Писании: не согрешишь, не покаешься.

– Иди, иди! – Участковый уже принял решение, это было видно по его медальному лицу. – Не нужно нам... этого...

– Эх, Ваня! – укоризненно простонал завскладом, укладывая свои сокровища в широкий и объемистый картофельный мешок. – Раньше ты другой был. И маслицем с медком не брезговал, и семя подсолнечное мешками брал. Брал ведь, Ваня?

– За то и отвечу, – играя желваками, сказал участковый. – Иди, Аркадий Андреич, Господь с тобой!

Ухватченко собрал банки в мешок, аккуратно его завязал и, сгорбившись, вышел на крыльцо дома поселковой администрации.

Из окна кабинета главы администрации слышался спор.

– Ты ж, паразит, весь поселок замутил! – кричал глава. – Всех перебаламутил, всех перессорил! Все у тебя непорядочные, один ты чистый. А вот тебе! Не будет тебе, Аким, положительной характеристики! На чужом горбу захотел в Рай въехать? Иди отсюда, иди! Я лучше Ваньке Непомнящему положительную характеристику напишу, чем тебе!

– Не губи, – ныл Поликратов. – Христом Богом прошу, не губи! Не бери грех на душу, Степаныч!

– Иди, иди, – напутствовал Поликратова глава Рос-сошек. – Господь подаст!

Ухватченко злобно плюнул, подхватил мешок и двинулся к дому.

Из колонки рядом с домом набирали воду в ведра две его соседки. Оторвавшись от своего занятия, они молча смотрели на заведующего складом.

– Чего уставились, мокрощелки? – не выдержал Ухватченко. – Вылупили зенки! Думаете, вам там сладко будет? Все, все вам там припомнят! Всех мужиков посчитают!

Бойкая и разбитная лахудра Оксана Махоткина весело засмеялась, подбоченилась гордо:

– Нашел чем пугать. Я так думаю, что и среди Ангелов мужики попадаются. Отмолимся совместно. Это ты, Аркадий, все добро наживал. А наши грехи небольшие да сладкие, вон они около дома бегают.

– Ишь, невинные, – криво усмехнулся Аркадий Ухватченко и плюнул.

Войдя во двор, Ухватченко увидел жену. Алевтина Николаевна, расставив полные, но не потерявшие стройности ноги, стояла рядом с костром и швыряла в него пуховые да шерстяные платки, что вязала всю зиму для продажи

в Царицыне.

– Ты что ж это, мать? – спросил Ухватченко. – Совсем обезумела?

– Молчи! – Алевтина Николаевна подбросила в огонь еще сверточек. – Не хочу, чтобы после меня кто-то всего этого касался! Сам-то куда ходил?

– К Храбрых я ходил, – нехотя признался Ухватченко. – Сдаваться ходил. Только он мне отказал.

– И-ии, – сказала жена. – Дурак ты старый. Нашел время! Кому она сейчас, твоя вина, нужна?

– Я ж ему все отнес, – не слушая жены, продолжал Аркадий. – Все банки повыкопал. А он мне сказал, там, мол, откупаться будешь! Ну, не подлый народ, Аля? Ну взял бы да и оформил. Ему все равно, а мне, глядишь, завтра заступничеством обернулось бы!

Он прошел к летней кухне, поставил звякнувший мешок на стол.

– Ты не очень рассиживайся-то! – прикрикнула Алевтина. – Огурцы не политы, из погреба кадушку вынесть надо!

– Кто их есть будет, огурцы твои! – буркнул Ухватченко. – Ты еще яблоки незрелые меня собирать заставь! Самое время!

Он скрылся в кухне и появился вновь, держа в руке зеленую тяжелую бутылку из-под шампанского. Судя по цвету, в бутылку было налито нечто покрепче. Наполнив стакан всклянь, Ухватченко медленно выцедил его и некоторое время стоял с зажмуренными крепко глазами, нюхая согнутый в суставе указательный палец.

Алевтина легкими шагами подбежала к столу, схватила бутылку.

– Огурцы полить ему некогда! – гневно раздувая ноздри, закричала она. Глаза у нее стали темными от злости, на полных щеках загулял румянец. – А водку жрать без закуси – самое время!

– Замолчи! – сдавленно сказал Ухватченко. – Замолчи, дура! Через тебя все!

Он открыл глаза и зашарил взглядом по столу, но ничего подходящего, кроме вялого кривого огурца, не обнаружил. Надкусив его, Аркадий сморщился от горечи.

– Давай! – сказала жена. – Всегда я в твоих неприятностях виноватая. У-у, храпоидол, залил с утра зенки!

Ухватченко злобно швырнул в нее огурцом и – попал. Алевтина взвизгнула, блеснула злым глазом, но побоялась мужа.

Поставив бутылку на стол, она упала на скамейку у стола, спрятала лицо в ладони и горько, навзрыд заплакала, голося и подвывая. Ухватченко знал жену хорошо, не один год ведь жили и не один пуд соли съели. Знал он, когда Алевтина притворяется, разжалобить хочет, но сейчас она рыдала горько и искренне. "Да что это я? – с тоской подумал Аркадий. – Зачем зверя в себе бужу?

Сколько нам еще той жизни осталось?"

Он шагнул к Алевтине, обнимая ладонями ее вздрагивающие плечи, вдохнул запах ее волос и неожиданно для себя тоже заплакал, неслышно и горько, как плачут обычно мужики, когда устают от напастей да неприятностей. Жена не отстранилась, не отодвинулась, только всхлипывать тише стала и уткнулась мокрым носом в его ладони.

– Ничего, Аля, ничего, – вздохнул Аркадий, вздраги-вающе втягивая саднящим горлом воздух. – Не плачь.

Может, оно все еще и обойдется...

А в небесах над Россошками плыло темное марево, напоминающее дым из паровозной трубы. Чуть ниже сновали, словно играя в салки, разноцветные шары, сталкивались, рассыпая при столкновении многочисленные искры, и тогда раскатывался дребезжащий трепетный грохот, как после удара молнии в грозовой туче. Грохот этот потревожил ворон, что селились в лесополосе вдоль дороги на Вертячий, вороны поднялись в небо, хриплым многоголосым карканьем своим пугая собак и кошек в близлежащих дворах.

На работу никто не пошел, поэтому люди по-соседски собирались на скамеечках у дворов, живо обсуждали происходящее, делились сомнениями и тревогами. Занятий в школе не было, и детвора, которая оказалась предоставленной сама себе, проводила занятия в соответствии со своими представлениями об отдыхе. В детстве не верится в смерть, поэтому детвора воспринимала завтрашний конец света как обязательное и скучное мероприятие. Многие купались в пруду, некоторые ловили рыбу, а над поселком, заглушая карканье ворон и лай собак, раскатывались звуки маршей, которые крутили в администрации.

Апраксин и еще несколько стариков из ветеранов последней войны, надев пиджаки со звенящими на груди медалями да орденами, торжественной и надменной стайкой ходили по дворам, где их охотно угощали. И неудивительно – самому-то пить было совестно, да и жены не приветствовали дневную пьянку, а тут вроде и повод каждому был соответствующий, позволяющий для бодрости и присутствия духа пропустить стопку-другую, да и разговор под угощение более откровенный и искренний.

Степанов с Ворожейкиным шли по поселковой улице, чуть отстав от них, шагал Кононыкин, задумчиво загребая кроссовками дорожную пыль. Степанов с Ворожейкиным приостановились и подождали отставшего.

– Дима, – сказал Ворожейкин, – может, и вы с нами? Саша предлагает пойти к нему.

– А чего мы у него делать будем? – буркнул Кононыкин.

– Н-ну, – с легким сомнением протянул Ворожейкин, – Посидим, поговорим. Вы нам о журналистах расскажете, о путешествиях ваших...

– Знаю я эти посиделки, – солидно возразил Дмитрий. – Дядя Саша за "томатовкой" полезет, к вечеру наберемся по самые ноздри, потом к Магометову пойдем, махан кушать будем. А утром, естественно, встать не сможем. Будем ждать, когда нас ангелы на руках понесут. Нет, мужики, не хочется!

– Молодой еще, – вздохнул Ворожейкин. – Вот кровь в вас, Дима, и играет.

– А вот интересно, – сказал Степанов, пристраиваясь к семенящему шагу Ворожейкина. – Что сейчас американцы делают? Тоже небось ведь знают про завтра.

– Чего они могут делать, – хмуро сказал Кононыкин. – Тоже, наверное, пьют. Или молятся.

– Нет, Дима, не скажите, – возразил Ворожейкин. – Все-таки развитая страна. Я бы сказал даже – высокоразвитая.

– Ага, – сказал Кононыкин. – Саранчу дефолиантами Потравить, живых мертвецов в крематориях пожечь, чтобы костями по ночам не гремели, а ангелов из зенитного комплекса "Патриот" ракетами посшибать.

– Это в вас неверие в человеческое могущество говорит, – сказал Ворожейкин. – И вообще, вся беда России заключается в том, что мы в душе своей атеисты. Нету в нас искренней веры.

– Поэтому я и сказал, что они там скорее всего молятся, – хмыкнул Кононыкин. – Не думаете же вы, Ни-канор Гервасьевич, что они попытаются сопротивляться неизбежному? Это больше нашим подходит, американцы народ богобоязненный, они каяться станут.

– Нет, все-таки это несправедливо, – вздохнул Ворожейкин. – Если Он наделил нас свободой воли, то по какому праву судит теперь?

– Вот, – подхватил Дмитрий. – Это в вас российский демократ проснулся. По какому праву? Кто виноват? Давайте по совести разберемся! Не пылите, Николай Гервасьевич. Он будет судить нас по праву сильного. По какому праву русские в Афган лезли? По какому праву американцы да НАТО разборки с Ираком и Сербией устраивали? Да ни по какому. Просто сильнее были. И нам на возражения пуштун да афганцев большой прибор положить было. Не так? А НАТО вообще прямо заявило:

кого хотим, того и будем бомбить. А теперь, когда за нас самих взялись, взвыли – по какому праву, за что? Да за грехи наши! По праву создателя!

– Да какие у нас грехи, – вздохнул мрачный Степанов. С опущенной вниз головой своей он сейчас напоминал начавший подсыхать подсолнух. – Ну, я понимаю, Березовский там, Клинтон, наш Боря, они, может, и облажались. Убийцы там, наркоманы... Не нравятся они тебе, кто ж против – возьми и почисть человечество. Люди тебе еще и благодарны будут, если общество от убийц да гомосеков почистят, ворье и наркоманов поизведут. Человечество-то при чем? Не мы же их выращивали! У нас в Россошках сроду своих воров, окромя Ухватченко да прорабов с милицией, не было, да и те людям в тягость никогда не были, наркотиками никто не баловался, изнасилование последний раз тридцать лет назад заявляли, да и то еще надо посмотреть, кто там да кого снасиловал! У нас дома сроду на замки не запирались, не от кого было! За что ж нас-то? Мы ведь ни в чем не виноваты!

– Так в чем вопрос? – удивился Кононыкин. – Сидите да ждите, пустят вас всем скопом в Царствие Небесное, будете, блин, на жемчугах есть на берегу чистой реки. Жить будете в стенах из ясписа, ходить будете, как Ленин предсказывал, в сортиры из чистого золота. Вам-то тогда чего суетиться?

– Просто у вас, Дмитрий, получается, – вздохнул Ворожейкин. – Вас послушать, в Россошках сейчас праздник сплошной должен быть.

– Да чему ж тут радоваться, когда из привычной жизни вырывают? удивился Кононыкин. – Еще у китайцев проклятие такое было: чтоб ты жил в эпоху перемен!

– Нет, вы, ребята, все-таки чокнутые, – покачал головой Степанов. – Какие перемены? Вы о чем? Нас всех судить завтра будут! Причем неизвестно еще, по каким законам!

Кононыкин невесело хихикнул:

– Как это неизвестно по каким? Открывайте Библию да читайте. Там все сказано. По делам, Александр Петрович, по делам нашим нас судить будут! По делам и помыслам!

Глава восьмая

Рядом с Лукиными жила осевшая на земле цыганская семья.

Сейчас в цыганском доме царила суматоха и двери были распахнуты настежь. Около двора стояло несколько разноцветных "жигулей", вокруг которых галдяще суетились женщины и детвора. Сам хозяин Челеб Николаевич Оглы стоял у ворот в синем жарком костюме, брюки заправлены в хромовые сапоги. Оглы был невысок, коренаст, смугл и носил окладистую бороду, в смоляную густоту которой уже вплелись серебряные пряди седины.

– Здорово, Челеб, – сказал Степанов. – Далеко ли собрался?

Оглы крепко пожал руку Степанову, бережно – Ворожейкину, кивком поздоровался с Кононыкиным.

– Кочевать будем, – просто объяснил он.

– Поздно собрался, – заметил Степанов. – Далеко ли за сутки укочуешь? Цыган махнул рукой:

– Какая разница? Положено так. Деды кочевали, отцы кочевали, мы тоже поедем. Цыган смерть в дороге встречать должен. – Он неожиданно подмигнул Степанову. – Или в драке. Выедем, найдем место у речки, поставим табор. Я шатер не выбрасывал, так и лежит он на чердаке. Вот, понадобился...

Маленький черноглазый цыганенок нес вслед за матерью пуховую подушку. Подушка была большая, она мешала мальчишке поспешать за женщиной, но цыганенок старался не отставать и для того водрузил подушку себе на голову, семеня за матерью мелкими путающимися шажками. Мальчуган смотрелся уморительно, и от этого горький комок вставал в горле и щемило в груди.

– Ладно, – отворачиваясь, сказал Дима Кононыкин. Сейчас он выглядел совсем по-мальчишески – взъерошенный, лопоухий и в мелких веснушках, он смотрел на происходящее вокруг растерянно и обиженно. – Пойду я...

– Детей жалко, – сказал цыган Челеб у него за спиной. – Ну, нас бы судил. Мы-то вроде привыкли! Их-то зачем?

Дверь в дом, где жили Лукины, была открыта, и из коридора слышался спокойный баритон Юрия: