Текст книги "Время Апокалипсиса"

Автор книги: Сергей Синякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Осторожности ради Ивана Непомнящего все-таки побили, но не как Антихриста, а как разнузданного и порочного в помыслах жеребца. Стали думать, что делать с родившимися дьяволицами. Отец одной из них, Антон Голубков, высказался в том плане, что дьяволица его доченька или нет, но многим поселковым экзорсистам не поздоровится, если они не заткнутся и на его младшенькую напраслину лить не перестанут. Голубков мужиком был видным, кулаки – как дыньки спелые, и возражать особо Антону никто не стал. Себе дороже! Те же, кто в журнальную публикацию уверился, утешали себя тем, что пока девочки вырастут, жизнь уже и пройдет. А что старому человеку конец света? Нет у старика к нему особого страха, главное – погрешить пока, чтобы в нужный день было за что перед Богом оправдываться.

Естественно, пронюхали о рождении необыкновенных детей и уфологи. Да только кто ж их пустит в дом, новорожденных разглядывать? Самое опасное время для сглазу. А глаза у уфологов, как многие уже отмечали, были весьма и весьма. Поэтому Ворожейкина с Кононыкиным с ихними рамками и на порог не пускали, ходили они около хат, и биолокаторы у них вращались, как пропеллеры, их за то так И прозвали россошинскими Карлсонами, пусть не шибко похоже, да зато по существу.

А отец Николай затею похитрее обдумал. Он родителей детишек крестить уговорил. Отец Николай как рассуждал? Если это дочки Антихристовы, то при крещении бесовская сила себя обязательно покажет.

Не показала. Девочки с любопытством вслушивались в слова настоятеля Двуреченской церкви и с видимым удовольствием проглотили по ложке кагору с медом. Не возражали они и против купели, только голосили пронзительно, но детям малым оно так и положено. Отец Николай тайком замерил штангенциркулем ихние родинки. Величина получалась одинаковая. Он уж совсем исхитрился вырвать у деток для исследовательских целей по рыжему волоску, но тайные усилия заметили бдительные родительницы и отогнали исследователя от младенцев. Отцу Николаю показалось, что одна из будущих дьяволиц при этом ехидно ему подмигнула и скорчила рожицу. Ничего страшного в ее лице не было, однако отца Николая почему-то пробил потный озноб. В довершение ко всему он рассорился с попом из Двуреченской церкви отцом Серафимом, который из-за неясных ему исследований прихожан терять не хотел.

– Если каждый будет у детишек с головы волосенки рвать, – хмуро сказал в редкую бороду отец Серафим, – то кто ж в такую подлую церковь ходить станет? Я тебя, Коля, сильно уважаю, но ты в моем Божьем доме не пакости, и так верующих намного меньше стало. Все в бизнес подались, молиться людям некогда, вся паства "бабки" делает.

– Эх, Серафим, – в сердцах вздохнул Николай. – Как заутреню за тебя провести, значит, выручай Коля, а как научный факт достоянием общественности сделать, так я, получается, мелкий пакостник? Не ожидал от тебя таких слов, Серафим. Истинно сказано: "Вы по наружности кажетесь людям праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония".

– Это ты мне? – не поверил отец Серафим. – Мне ты это говоришь? А ну, выметайся из моего прихода. Чтоб ноги твоей здесь больше не было. Заутреню он за меня служил! Забыл, куда я тогда ездил? Я к отцу Герману ездил, гвозди для ремонта церкви вышибал. У всех храмы благолепные, а мы в Двуречье чем хуже? Иди, иди, Коля, от греха. Иди к своим дружкам, что небесную нечисть изучают. И помни, Коля: нечестивый берет взаймы и не отдает.

Ведь как в воду смотрел, так оно все и было. Кононыкин отцу Николаю должен был триста рублей, но отдавать, судя по всему, не собирался. Все обещаниями кормил, намекая на какие-то авансы из неведомых редакций. Такой вот у них с отцом Серафимом разговор случился. В Дом колхозника отец Николай явился в самом дурном расположении духа. "Праведник выискался, – шептал он про себя. – Поучать меня вздумал! А сам по ночам к Марусе Федоровой ныряешь, любовными утехами противозаконно занимаешься, прелюбодействуешь, Серафи-мушка! А того ты не знаешь, что та Федорова не одному тебе благосклонности дарит и достоинства твои с иными любовниками обсуждает да высмеивает! Грешен, батюшка, ой, грешен! А от прелюбодеяния всего шаг до богохульства".

Дима Кононыкин в мятой одежде лежал на постели и читал толстую книгу со зловещим названием "Оккультные силы СССР". Отец Николай глянул на название и на всякий случай перекрестился.

– Носишь в дом пакость мерзостную, – проворчал он. – А где наш недостреленный?

– Никанор Гервасьевич? – Дима заложил книгу, бросил ее на тумбочку и спустил ноги с кровати. – На пруд поехал. Там, говорят, пацаны говорящую рыбу поймали. За нижнюю губу. Мату да крику было – на весь пруд!

– Кто ж кричал-то? – поинтересовался отец Николай, доставая из тумбочки колбасу и кефир,

? Рыба, конечно! – удивился Кононыкин. – Пацаны небось и слов таких не знают.

– А ты чего ж не пошел? – спросил отец Николай, нарезая колбасу кружочками.

– А чего я, говорящих рыб не видел? – Дима подсел к тумбочке соседа, голодным взглядом пожирая колбасу. – Да и зажарили ее уже наверняка. Ее же, говорят, еще вчера поймали.

– Рыба в садке долго не живет, – согласился Николай и милостиво придвинул Кононыкину бутерброд. Хоть он, паразит, долгов и не отдает, а все же всякая Божия тварь себе пропитания алчет.

– Я тут с учителем познакомился, – радостно сообщил Кононыкин с набитым ртом. – Хороший парень. Юра Лукин. Он в школе биологию преподает.

– Свидетель? – поинтересовался отец Николай. Кононыкин не понял.

– Не. Свидетели Иеговы сюда не добрались. Они больше по Царицыну души улавливают. А Юрок – никакой не свидетель, он баптист.

– Баптисты самый вредный народ, – внушительно сказал отец Николай. – Из-за них православная церковь едва не распалась.

– Лукин нормальный, – сказал Димка, протягивая немытую лапу за вторым бутербродом. – На гитаре отлично играет.

– Скажи еще, что он баб тискает, – хмуро сказал Николай.

– Не. – Довольный Кононыкин беспрепятственно завладел бутербродом. Говорят же тебе, баптист. А они женам верность хранят. В отличие от вас, православных попов.

– Положь бутерброд, – строго велел отец Николай. – Ишь ты, ранний какой, нашим же салом да нас по сусалам. Вот уж воистину: мед и елей на устах их, а в сердцах – гной.

– Ладно, – покладисто сказал Кононыкин, но бутерброда не положил. – Так я про Лукина не докончил. Заговорили мы с ним о покойниках, он мне роман один

пана Станислава Лема напомнил. Там покойники, что раком болели, от разных неучтенных факторов оживали. Ужастик, одним словом, но мысль по сути верная. Сейчас, в эпоху НТР, столько неучтенных факторов появилось, что в совокупности своей они могли привести к такому вот результату – мертвых из могил поднять.

– А почему эти самые факторы только немцев оживляют? – спросил отец Николай. – Заметь, кладбище здесь большое, а все на нем спокойно лежат: и православные, и мусульмане, и иудеи, правда, этих, слава Богу, немного. Атеисты, и те людей не тревожат.

– Вот-вот, – торопливо прожевывая очередной бутерброд, согласился Кононыкин. – Я его тоже об этом спросил. Так ведь факторы действительно не изучены! Во-первых, вера чужая, во-вторых, земля тоже чужая, в-третьих, все они насильственной смертью погибли. Язык опять же чужой... Ментальность, наконец! А тут, смотри, из-за Капь-яра радиоактивный фон вырос, раз, – Кононыкин положил недоеденный бутерброд и загнул палец, – ракетные испытания проводились? Проводились! Сколько ядов различных на землю было вылито! Это два! Озоновые дыры, к примеру... Да мало ли! Не, Коль, я тебе так скажу: здесь комплексные исследования проводить надо. На институтском оборудовании. Ученых серьезных пригласить.

– Журналистов тоже надо бы, – задумчиво сказал отец Николай, полоща стакан из-под кефира в мойке.

– Зачем? – Кононыкин присел на постель. – Журналистов не надо, Колек. У меня на все эти события полный, как говорится, эксклюзив.

За дверью загремели, в комнату вошел хмурый Воро-жейкин. Коротко поздоровавшись, он снял ботинки и принялся отмывать их прямо в раковине от желтой глины.

– Видел я рабов на конях, – проворчал отец Николай. – Не в хлеву ведь, чтоб пакостить вероломно!

– Илу полно, – ни к кому не обращаясь, сказал Ворожейкин.

– А рыбу? Рыбу говорящую вы видели? – нетерпеливо поинтересовался со своей постели Кононыкин.

– Сазан, – кивнул Ворожейкин и насухо вытер ботинки казенным ножным полотенцем. – Килограммов на семь. Полудохлый уже. Все – бля... бля... бля... Не поймешь, то ли в воду требует отпустить, то ли хлебушка просит.

Кононыкин встал, в одних носках прошел к телевизору и включил его. Некоторое время всматривался в мель-тешение черточек на экране, потом пощелкал переключателем и уныло сказал:

– Вот, блин. Телик навернулся.

Глава четвертая

Телевизор сломался не только в Доме колхозника. К вечеру, когда пришло время очередного мексиканского сериала, уже прочно вошедшего в быт россошчан, выяснилось, что телевизоры программ не принимают и только шипят вроде больных простуженных гадюк, демонстрируя на экранах полеты космических частиц.

Народ привычно взялся за радиоприемники в надежде получить информацию из эфира. В переворот, конечно, никто не верил – когда переворот, по телевизору "Лебединое озеро" показывают или кинофильм "Юность Максима". Но и радиоприемники сельчан разочаровали. В динамиках на всех каналах шуршала пустота, только на волне "Маяка" слышалось какое-то мычание – не то мулла молился Аллаху всемогущему, не то какая-то рок-группа исполняла свою бесконечную композицию.

Где-то через полчаса муллу наконец прервали и в эфир прорвался странный, лишенный интонаций и словно неживой голос. Такой голос мог принадлежать роботу из научно-фантастического кинофильма типа "Планета бурь".

– Братья и сестры! – совсем по-сталински обращался к радиослушателям неведомый диктор. – Пришло наконец время, когда каждый должен ответить перед Господом нашим за грехи свои и пороки свои. Пришло время Страшного Суда. Послезавтра в двенадцать часов дня по Гринвичу всем жителям Земли надлежит предстать пред Господом нашим и покаяться в содеянном. Время это дается вам для того, чтобы припомнили вы все грехи свои и не пытались таить их от Отца Небесного, ибо они ему хорошо известны и записаны на скрижалях Небесной Канцелярии. Перечень грехов своих необходимо подавать в письменном виде на стандартных листах бумаги, желательно отпечатанными через два интервала. Соседи, сомневающиеся в искренности грешника, всегда могут дополнить его перечень своим, который можно подавать и в рукописном виде, но исполненным не иначе как печатными буквами. Однако необходимо помнить, что клевета будет рассматриваться как тяжкий грех, а в отдельных случаях и приравниваться к предательству Иуды. Не выключайте свои радиоприемники и слушайте дальнейшие сообщения. А сейчас хор грешников исполнит для вас симфонию Шостаковича "Вечные страдания".

Эфир снова объемисто заполнило угрюмое невнятное мычание, которое после объяснений диктора казалось невыносимым.

Странное это обращение услышали и в Доме колхозника.

В гости к уфологам как раз зашел Аким Поликратов, местный борец за правду и демократические свободы. Борец был невысок, юрок, остронос и быстроглаз. Одет он был в коричневый костюмчик и такую же рубашку. Галстучек у него был подобран в тон рубашке. Поликратов вообще-то пришел в гости к Кононыкину и все допытывался у него, нельзя ли поместить хоть маленькую заметочку об ущемлении его прав местным участковым, который за последние два месяца три раза изымал у Поликратова изготовленный для личного употребления самогон.

– Для себя же гоню! – горячился Аким, прижимая к груди маленькие остренькие ладошки. – Ну, продашь кому из сочувствия бутылочку-другую, не без этого. Но нельзя ж так! Предупредить сначала надо, побеседовать... Как вы

считаете, Димочка?

– Мелок ваш вопрос для газеты, – терпеливо объяснял Кононыкин. – Газета затрагивает серьезные вопросы, которые широкое общественное значение имеют.

– Так они ж сами мой самогон пьют, – кричал Поликратов. – Акты на уничтожение составляют, так ведь известное же дело, как эти уничтожения проходят!

Сообщение все слушали с недоумением. Поликратова пришлось несколько раз прерывать, потом отец Николай сунул ему под нос кулак и велел замолчать. Поликратов замолчал, но попытался завершить свою историю оживленными жестами.

– Бред собачий, – уверенно сказал Кононыкин, прослушав сообщение. – Хотел бы я знать, кто это так прикалывается!

Отец Николай промолчал: задумался, видимо, о происходящем. Он лежал на своей койке в трусах и майке, скрестив на груди руки, задрав окладистую черную бороду вверх, и напоминал космонавта, готовящегося к старту. Или штангиста, который после двух неудачных попыток в рывке настраивался все-таки взять вес.

– Не знаю, – с сомнением проговорил Ворожейкин. – Странно все это. Телевизоры опять же не работают. Не похоже это на чей-то розыгрыш, Дмитрий. Сами посудите мертвые из могил стали вставать? Говорящую рыбу поймали? Рыжие новорожденные с родинками объявились? Странный какой-то ряд проявляется. Теперь только Всадников не хватает да железной саранчи.

– А звезда Полынь? – поинтересовался Кононыкин.

Где она?

– Так ведь не ночь еще, Дима. – Ворожейкин покачал

головой. – Знаете, я сам материалист, но в этой ситуации...

– Вы думаете, что и в самом деле? – спросил Поликратов, недоверчиво глядя на уфологов. – Судить нас всех будут? Так это... бумагами запасаться надо. Рекомендации должны .быть... характеристики...

– Какие характеристики? – скривился брезгливо отец Николай. – Ты что, хочешь Богу под нос характеристики совать? С печатями? Ну, брат, ты даешь! Совсем ты, Аким, одурел. Да на хрен Богу твои бумажки нужны?

Кононыкин сорвался с постели и принялся одеваться

– Куда вы, Дима? – удивился Ворожейкин. – Сейчас Николай чаек поставит, мы все и обсудим. Кононыкин махнул рукой:

– Да ну вас! С вашими теориями с ума сойти можно. Пойду к Лукину. – Он вдруг вспомнил, что еще не рассказывал о своем новом знакомом Ворожейкину. Сегодня познакомились. Он биологию в школе преподает.

– Конечно-конечно, – согласился Ворожейкин. – Идите, Дима. Что ж вам в такой день дома сидеть!

Между тем на улице у правления разгорался спор. Как обычно, вечером здесь собралась теплая компания, чтобы полузгать семечки, пошлепать о стол картами и поговорить о текущих поселковых делах. На сей раз карты были забыты, да и о семечках собравшиеся напрочь не помнили. Шел жаркий спор.

– Это чечены во всем виноваты, – сказал тенором рассудительный Владимир Николаевич Степанов, работавший экономистом в мехколонне. Было ему за пятьдесят, и выглядел он нестриженым перезревшим одуванчиком, волею случая одетым в полосатую пижаму. – Нельзя же людей, как скотину, воровать. Вот Господь и осерчал. Да и американцы хороши. Взяли и Югославию забомби-ли. А там, между прочим, священная гора была, только я забыл, как называется. А они ее забомбили! Грех, значит, на душу приняли!

– А что чечены?'– крикнул заслуженный животновод и чабан Магометов. По случаю праздника был он одет в обычный для кавказца наряд – синий джинсовый костюм и джинсовую же рубашку. – Чуть что, сразу чечены! Я, что ли, этих заложников ворую? Я – честный! – При этих словах смуглые и небритые щеки заслуженного чабана заметно порозовели. – У меня на точке генерал Шпигуй не батрачит, можете проверить! Идите, смотрите! Магомет ничего не боится! Сами-то каковы? Кто у меня два года назад трех баранов из отары украл? Не вайнахи украли, русские украли! Шкуры побросали, как последние негодяи! А из них, между прочим, тулуп хороший сшить можно было.

– Ты, Магомет, генералов с баранами не путай, – веско осадил пылкого сына гор пожилой агроном Коня-хин. Был он высок, плотен и густыми бровями походил на Брежнева позднего периода. Только лицо у него было морщинистое, как земля по весне. – Из генералов тулупа не сошьешь, это верно. Но генерал – это, брат, личность. Одно слово – персона! А твои бараны – тьфу! В них и мяса-то толком нету, так, на один зубок. Да и не мы их у тебя воровали! Ты что, хочешь сказать, что Степанов в твою кошару лазил ночью?

– А ты их растил, баранов моих? – загорячился Магомет. – Я про Степанова ничего не говорю, я Степанова как брата люблю, но ты пойми, баран – это тебе не генерал, баран ласку любит!

– Ну, положим, наши генералы ее любят не меньше, – рассудительно сказал Степанов, польщенный верой Ма-гометова в его честность. – И ты, Магомет, не ори на весь баз, мы все тебя знаем как честного труженика и умелого скотовода. Но Бог на людей осерчал не из-за того, что ты свою скотину режешь да на базаре продаешь. Это вроде как по природе человеческой делается. А почему тогда все происходит? Я лично считаю, что помыслов черных много стало.

– Опять обижаешь? – вскинулся Магомет. – Почему .говоришь – черный? Что я тебе, чурка азиатская?

– Вот, – сказал агроном Коняхин и челюстью клац-нул, становясь тем совсем на помершего партийного лидера похожим. – Отсюда все наши беды – каждый хочет казаться светлее, чем есть на самом деле.

– А я так скажу, – достал из кармана портсигар бывший фронтовик Илья Константинович Апраксин. – Жиды, жиды, братцы, во всем виноваты! И Христа они распяли, и революций разных наворотили, опять же масонов напридумывали. А атом кто придумал? Жид придумал, Эйзенштейн ему фамилия была. И Березовский – жид, всю Россию обворовал, нищим народ сделал. Врачи, опять же, вредители, космополиты проклятые...

– Ой, да не надо, не надо лить на евреев! – жарко воскликнул бухгалтер районо Моисей Абрамович Коган и задиристым верблюдиком посмотрел на окружающих. – Чуть что, у вас одна песня – жиды виноваты! Вредители! Всех бы выслали, дай вам волю. Между прочим, мне и в Израиле

! жилось бы не хуже! Много вам жиды навредили! По телевизору для вас поют, музыку сочиняют, смехопанорамы показывают. Это Жванецкий с Хазановым хохлы или Ильченко с Карцевым русские? Куда ни плюнь, и науку мы двигаем, и Искусство из-за нас на месте не стоит, слава Богу, и в политике мы не последние. Да вот хоть про меня, кто скажет, много вам Моисей Абрамович навредил?

– Ты, Минька, помолчи, – посоветовал Апраксин. – Не про тебя речь. Таких, как ты, я на фронте от проклятых фашистов защищал. Ты наш, так сказать, местный еврей, мы тебя все знаем, и польза от тебя народу громад– нейшая, и семена ты по весне людям почти бесплатно раздаешь, но жиды ведь они и вредные бывают! Вон генерал Макашов как на них настропалился! Знать, они ему дорогу не единожды перешли. А на телевизор глянь! Сплошная "Голубая луна", как говорится, если педик, так еврей. Сам же давал мне книгу Климова читать. "Князь мира сего", не помнишь?

Коган засмущался.

– Телевидение, это да сказал он. – Тут я согласен.

Бардак, а не телевидение. – Вот из-за этой "Голубой луны" нас Господь и карает, – убежденно произнес экономист Степанов. – Сначала Содом и Гоморру, потом коммуняк на православную Русь натравил, теперь вот и наша очередь подошла.

– Да при чем тут Господь и коммуняки? – возмутился тихий и спокойный учитель физики Жасминов, который весь вечер просидел в уголке, умно поблескивая своей большой бритой головой. Нет, не зря утверждают, что молчание – золото: Жасминов говорил редко, но в Россошках почитался за большую умницу. "Его бы с Явлинским схлестнуть, – поговаривали жители Россошек. – Ох и далеко они оба пошли бы! Ох и далеко!"

Но сейчас Жасминов ничего к своим словам добавить не успел. Со своего места встал белый и кипящий гневом Апраксин и долбанул кулаком по столу так, что карты в стороны полетели.

– Коммуняки тебе не нравятся? – наливаясь кровью так, что усы стали невидимы на его побагровевшем лице, спросил Апраксин. – Ах ты, контра недобитая! Ты что ж думаешь, коли партбилет в девяносто втором сжег, так и чист теперь перед Богом? Да мы таких, как ты, в сорок втором на переправе под Калачем!.. – Он задохнулся от гнева, закашлялся, и кашель этот, как ни странно, разрядил напряжение, воцарившееся за столом.

– Не, мужики, – сказал Магомет. – Вы как хотите, а я пойду. Послезавтра встреча с Аллахом, постричься надо, побриться, барашка зарезать.

– Барашка-то зачем резать? – не поняли сидящие за столом.

– Махан кушать будем, – объяснил Магомет. – Сытый мужчина – смелый мужчина, смелый мужчина гордый мужчина. Аллах смелых любит.

Некоторое время все молча смотрели вайнаху вслед.

– Интересно, – задумчиво сказал Жасминов, – нас там по секторам принимать будут или в порядке живой очереди?

– Тебе-то какая разница? – удивился успокоившийся Апраксин.

– Есть варианты, – продолжая о чем-то размышлять, странно отозвался учитель физики. Поднялся и Степанов.

– Пойду я, мужики, – тонким голосом сказал он, обеими руками приглаживая светлые кудри, окружающие нимбом лысину. Смотрел он так, как могло бы смотреть постное масло, дай ему Господь глазки.

– Ты-то куда? – встопорщил усы Апраксин. – Обиделся, что ли? Так я не тебя, я Жасминова имел в виду. Я-то знаю, что ты свой партбилет за иконой в горнице хранишь. Посиди еще. Рано. Я сейчас "томатовки" принесу, вздрогнем малость.

Степанов вздохнул.

– Другим разом, – горестно сказал он. – Мы вчера с Клавдией поругались. Мириться пойду. А то ведь и помириться не успеем.

Поднялся и Жасминов.

– И я пойду, – хмуро и недовольно проговорил он, тщетно стараясь не смотреть на Апраксина. – Вечер уже, а у меня кабанчик некормленый.

Апраксин с Коняхиным остались вдвоем. Апраксин наклонился, собирая рассыпавшиеся по земле карты, бросил их на стол и задумчиво оглядел пустые скамейки.

– Ну что, Петрович, по соточке? – предложил. – Я сбегаю.

– Не хочется, – отказался Коняхин. – Что-то сердце давит. Мои-то все в Сочи уехали. Как они там без меня? Назад вряд ли успеют.

– Ну пошли, коли так, – согласился Апраксин. – Не Щодному ж мне здесь сидеть!

Они неторопливо прошлись по Рабочей улице, Партизанским тупиком вышли на Лазоревую, где жили. Уже темнело, во многих хатах горел свет. В доме, где жил Жас-минов, по стенам комнаты метались тени. Сам Жасминов сидел за столом и что-то писал, время от времени задумчиво покусывая кончик ручки.

– Пишет, – со смешком толкнул Коняхина в бок Апраксин. – Гляди, Петрович, никак наш учитель грехи считать взялся?

– Хорошо бы свои, – сказал Коняхия.

Глава пятая

Дома Юры Лукина не было. Дома была его жена Катя.

– А Юра в город поехал, к отцу, – сказала она. – Что-то непонятное творится. Он и поехал узнать, что да к чему.

– А когда будет? – спросил Кононыкин. – Или сегодня приедет, или завтра с утра. У него тре-тий урок, значит, до одиннадцати будет точно. – У вас телевизор работает? – спросил Кононыкин.

– Что вы, – мягко сказала Катя, – телевизоры в поселке ни у кого не работают. И по радио музыка странная.

– А передачу вы слышали? – нетерпеливо продолжал расспросы Дмитрий.

– Соседи рассказали, – кивнула Катя. – Потому и радио не выключаю, говорят, повторение обещали.

Хорошая жена была у Юры Лукина. Спокойная, светлая. На нее и смотреть приятно, не шалашовка какая-нибудь вроде постоянных знакомых Кононыкина. С женщинами ему вечно не везло. То фанатка подвернется, которая со спартаковскими болельщиками пол-Европы проехала, то панкушка с гребнем поперек головы из перехода на Старом Арбате, а в последний раз вообще попалась наркоманка со стажем, сначала все Димкины сбережения иа ацетонку пустила, потом книги продавать стала, а через некоторое время выяснилось, что она еще и у гостиницы "Москва" постоянно подрабатывает. Из-за этого у Кононыкина вышел нехороший скандал с ее сутенером, благо без поножовщины обошлось. А могли бы запросто пырнуть!

На Катю хотелось просто смотреть. Тихая и спокойная она была, как лесная речка.

– Можно я у вас посижу? – попросил Кононыкин.

– Чай пить будете? – спросила Катя. По радио раздавались заунывные вздохи и плач. Неожиданно наступила пауза.

– Вы слушали музыкальную поэму Альфреда Шнитке "В геенне огненной", объявил диктор. – Слушайте музыкальную пьесу Вивальди "Плач по христианским мученикам".

На взгляд Кононыкина, различия между только что звучавшими вздохами и теми, что начали звучать после объявления диктора, не было. Не плач слышался по радио, а стон. Причем стонали эти самые мученики.

В распахнутое окно слышались голоса. В одном из говоривших Кононыкин без труда узнал Акима Поликратова. Неутомимый сплетник уже был по соседству.

– Ну уволили меня за прогулы, – горячился Аким. – Так ведь сам знаешь, мне все равно больше там ходу не было. Я ж за критику пострадал, Степаныч, ты что, не помнишь?

– За сплетни тебя уволили, – сипло сказал собеседник Поликратова. – Помню, какие ты сплетни про начальника и секретаршу распускал! Его даже жена тогда-бросила, насилу помирили!

– Так ведь правду говорил, – ахнул Поликратов. – Правду же, Степаныч! Я ж такой, я всегда за правду стоял! Ты и напиши коротенькую такую характеристику, правдолюб, мол, за то и страдал от начальства.

Катя подошла к окну и захлопнула его.

– Бывают же такие... – неприязненно сказала она.'

На клеенке стола стояла сахарница, блюдце с куском масла и еще одно – с домашним сдобным печеньем.

Чай был горячим и вкусным. Чувствовалось, что к нему примешаны какие-то травы. Да и печенью не знавший сладости домашнего уюта Димка Кононыкин уделял должное внимание.

– Вы есть хотите? – спросила Катя. – А то я сегодня пиццу делала, а тут такое...

– Спасибо, – гордо отказался Кононыкин. – Я сыт. "И разговаривает по-человечески, – подумал он. – Анджелка сроду не могла двух нормальных слов сплести. "Закумарим? – спрашивала она. – Мне догнаться надо". Все у нее было жаргонным: ширево, капуста, малешница, целяк, косяк, крутизна. Не женщина, а Эллочка-людоед-ка. И ведь я с ней жил!" – внезапно ужаснулся Кононыкин. На душе у него от этой мысли стало пусто, одиноко и светло, как бывает в коридоре студенческого общежития в период летних каникул.

– Катя, – спросил он. – А что вы думаете о происходящем?

– Ничего, – ответила та. – А что об этом можно думать? Жалко только, что все так быстро заканчивается. Правда?

Кононыкин пробормотал что-то невнятное.

– Еще чаю? – вежливо спросила Катя.

– Нет, спасибо. – Кононыкин торопливо поднялся. – Поздно уже. Я пойду. Вы Юрику скажите, что я заходил, ладно? Мне его обязательно увидеть надо... до послезавтра.

– Обязательно, – грустно сказала жена Лукина. – Потом увидеться будет куда труднее.

– До свидания, – сказал Дмитрий. – До завтра. Он вышел во двор. Над головой уже раскинулось звездное небо, и почти в зените, в районе Большой Медведицы, словно зловещий немигающий глаз высветилась оранжево-голубая огромная звезда. Величиной она была с изюмину. Ну вот, вздохнул Кононыкин, вот и последние

сомнения отпали. Звезда горела, заливая мир своим мертвящим светом,

и свет набирающей полноту луны рядом с этим мощным и ровным свечением казался жалким. На горизонте слабо мерцало зарево. Воздух был чист и свеж, небеса безоблачны, и Дмитрий наконец ощутил сожаление о том, что подходит к концу. Но сожаление это было каким-то эфемерным, скорее всего потому, что крушение мира не сопровождалось разрушениями и пожарами, смертями и пеплом. Отсутствие нагромождения человеческих несчастий не давало вере в предстоящий конец всей человеческой эпохи разрастись и тем превратиться в горькую неизбежность, ощущаемую разумом и сердцем. Был обычный вечер, за которым обязательность утра казалась незыблемо неизбежной. Все воспринималось страшным, но увлекательным приключением. Попытка заглянуть за таинственную черту давалась сразу всем, и оттого предстоящее не вызывало в Кононыкине животного страха. Страшно уходить одному, каждый из живущих верит в бессмертие остального человечества, поэтому обещанное светопреставление скорее воспринималось началом чего-то странного, и было немного обидно, что там, впереди, существует такая же канцелярская скука рассмотрения письменных свидетельств о человеческой порочности.

В бархатной тьме небес что-то незримо зашуршало. Шорохи появились с востока, пронеслись над головой Ко-ноныкина и стихли на западе. Потом накатила еще одна волна, за ней еще и еще...

"Вот и саранча, – отрешенно подумал Кононыкин.

Самое время для Всадников и Ангелов".

В номере Дома колхозника горел ночник. На своей постели негромко похрапывал священник-уфолог Николай, но храп его медленно и неотвратимо усиливался. Ворожейкин сидел на стуле и смотрел в окно. Лицо у него было печальным.

– Не спите? – Кононыкин принялся раздеваться.

– А как можно спать, Дмитрий? – спросил Ворожейкин. – Как можно спать, если осталось всего два дня?

– Можно подумать, ваша бессонница что-то изменит. – Кононыкин сел на постель, взбил подушку.

– Как вы можете? – укоризненно сказал Ворожейкин. – Как вы можете, Дима? Все человечество должно стоять сейчас на коленях и просить у Него прощения! Может быть, еще не поздно, может, он еще простит нас! А мы так глупо тратим оставшееся время!

Кононыкин встал, подошел к столу, взял графин и долгими гулкими глотками принялся пить воду. Поставил графин, подошел к окну.

– Успокойтесь, Никанор Гервасьевич, – сказал он. – Бесполезно суетиться. Мы сейчас вроде жука, которого энтомолог уже наколол на свою булавку. Просто представьте себе, что вы в камере смертников. И вот приходят для того, чтобы привести приговор в исполнение. Думаете, если вы станете биться в истерике, молить о пощаде, хватать своих будущих палачей за сапоги, это поможет?

Ворожейкин вздохнул.

– Вы считаете, что уже ничего не поможет?

– Не знаю, – ответил Дмитрий. – Просто мне кажется, что люди должны сохранять свое достоинство. Только сохранением человеческих качеств мы можем Его убедить, что достойны жить на Земле. Они посидели у окна. Вместо тьмы за окном царил странный полумрак.

Над Россошками катились шуршащие волны.

– Саранча, – сказал Ворожейкин. – Значит, завтра придет время Зверя.

Где-то на окраине Россошек взвизгивающе ожила и смолкла гармонь, потом кто-то растянул мехи и пьяным, но сильным голосом затянул;

За лесом солнце воссияло, Там черный ворон прокричал, Прошли часы мои, минуты, Когда с девчонкой я гулял. Прошли часы мои, минуты, Когда с девчонкой я гулял. Когда с девчонкой я гулял.

– Странное дело, – горько сказал Ворожейкин. – Людей через два дня ждет что-то страшное, а они поют. Вы знаете, Дима, я это наблюдал еще во Вьетнаме. Когда людей много, они почти не боятся. Откуда это?

Кононыкин прошел к своей постели.

– Знаете что, – негромко проговорил он, – ложитесь спать, Никанор Гервасьевич.

– Не могу, – сказал тот. – Не могу. Я завидую Николаю, у него прекрасная нервная система. И у вас отличная нервная система, Дима. А я вот не могу. Казалось бы, шестьдесят пять, жизнь прожита. Ну чего мне еще? А вот жалко.