Текст книги "Злая ласка звездной руки (сборник)"
Автор книги: Сергей Синякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)
в которой арестованного пытаются всячески подбодрить
Думаете, сладко сидеть в камере?
Ошибаетесь, люди добрые. Если считаете, что со спокойной душой отсидите десяток суток в камере смертников, вы глубоко ошибаетесь. Не верите? Ваше дело. Но проверить все это очень несложно. Достаточно запереть за собой окованную железом дверь, сесть на тюремную шконку, печально осмотреть парашу и сказать себе: «Здесь я буду жить долгие тридцать лет. Дайте цветной телевизор или, на худой конец, собеседника!»
А не дадут.
Вот тогда-то и повернется к тебе черное лицо тюремного досуга. Но у нас ведь ещё все достаточно цивилизованно, адвокаты приходят, порой прокуроры в камеры заходят, здоровьем подследственных интересуются. Свидания с родственниками дают. А что говорить о римских, а тем более иудейских тюрьмах, да ещё на заре цивилизации? Грязь, вонь и крысы шныряют. Об адвокатах только мечтать приходится, а вот прокуроров да прокураторов, как всегда, на всех хватает.
Камера, в которую посадили Иксуса Креста, была обычной для того времени – маленькая вонючая каморка. Рядом имелось ещё несколько таких же тесных каморок. У дверей одной из них толпились женщины. В этой камере сидел Варрава, и каждой женщине хотелось хоть глазком взглянуть на сексуального маньяка. Купцы да ремесленники так были увлечены своей работой, что на своих законных половинок ночное внимание обращали лишь изредка. Разумеется, женщин это не устраивало. Поэтому охотниц посмотреть на легендарного разбойника, который ради женщин жертвовал интересами своей основной работы, не убывало.
В камеру, где сидел Иксус Крест, лишь изредка заглядывали из любопытства.
– Это все Ванька Волкодрало, – стонал Иксус в своем узилище. – Ну, Иван Акимыч! Это он мне простить не может, что я его одно время в Егланский район не отпустил! Вот и мстит, сволочь!
Сев в углу, он бессильно прижал к груди охапку соломы. Да за что на крест?! Ну, жил, ну, проповедовал светлые истины! Жить ведь надо было! А что он умел? Средняя школа, первым секретарем ВЛКСМ потрудился немного, потом с возрастом в райком выдвинули. Сначала, конечно, в инструкторах походил, потом идеологией рулить доверили. Что он знал, кроме диалектического материализма? Нет, ну Ванька, сволочь первостатейная! Подсидел-таки! И где? Где подсидел-то? Ну нельзя же так. Совесть надо иметь. Ведь в одинаковом же положении, вроде как в тылу у рабовладельцев… Тут, понимаешь, партизанский отряд создавать надо, за справедливость биться, а этот подлец Волкодрало вроде как в полицаи записался! В таких вот бедах человек проверяется, а не на берегу Бузулуцка в День советской торговли!
Скрипнула решетка. На пол камеры легла большая угловатая тень. Иксус испуганно забился в угол, но, вглядевшись, с облегчением вздохнул. Слава богу, это был прокуратор Иудеи Понтий Пилат. Да какой, к черту, Понтий! Родной человек это был. Во всей Иудее роднее его сейчас не нашлось бы. Потому как стоял на пороге хмурый и озабоченный Федор Борисович Дыряев, бывший милицейский начальник Бузулуцкого района, волею случая облеченный властью и здесь. Бритая голова его потно поблескивала.
– Феденька! – Митрофан Николаевич Пригода подбежал к Дыряеву, как к спасителю своему. И плевать ему было, что вошел этот спаситель в роскошном гимасии с орнаментом по подолу и не менее роскошном плаще. – Молить за тебя стану! Не погуби, Борисыч! Наветы все! Происки Волкодрало! Он, он, сволочь, народ против меня восстановил! Он местных подуськивает!
Понтий Пилат с видимой брезгливостью отстранился. Боялся, что затравленный и насмерть перепуганный узник измажет грязными руками его белоснежный гимасии.
– Ты, Митрофан Николаевич, успокойся, – сказал он, встав посреди узилища и с заметной опаской поглядывая на дверь. – Сделаю все, что могу. Но и ты меня должен понять, мне здесь тоже несладко. Настучат на меня Вителию, и прости-прощай Малая Азия, пошлют в Намибию когортой командовать. Чем я тогда тебе помогу?
– Что же делать, Феденька? – всплеснул руками Иксус.
– Раньше надо было думать! – мрачно сказал Пилат, раскачиваясь с пятки на носок и заложив руки за спину. – Ишь… Царь Иудейский! Нельзя же так! Думать надо было! Не в пустыне отшельником жил, люди же кругом были! Гордыня тебя обуяла, Митрофан Николаевич!
Душно стало в узилище.
Иксус печально поник головой, потом торопливо встал с колен и приблизился к прокуратору.
– Врут, Феденька! – лихорадочно зашептал он, срываясь на крик. – Не было этого… Никогда я себя царем не называл! Ты же знаешь, я старый партиец, с семьдесят первого в партии… Мне ли поддерживать идею самодержавия! Сам знаешь, мы с тобой понятия демократического централизма с молоком матери всосали!
Он схватился за пухлую руку прокуратора, пальцы которой были унизаны драгоценными перстнями.
– Веришь?
Прокуратор шумно и недовольно вздохнул. Суетливость товарища заметно раздражала прокуратора. Да и само товарищество, надо прямо сказать, тяготило.
– А свидетелей куда девать? – хмуро спросил он. – И этот… Иуда, он, брат, тебя по полной программе закладывает! Чешет, как по Евангелию!
– Феденька, выручай! – задрожал нижней челюстью бывший первый секретарь, а ныне самозванец. – Не дай пропасть за чужую зависть! Сволочь он, сволочь, он из общей кассы лепты воровал, ночью на дорогах путников грабил, а я его, подлеца, жалел все, не знал, чем мне эта жалость обернется!
Пилат махнул рукой.
– Сказал же, что чем могу, помогу! – Он обвел глазами камеру и нерешительно добавил: – Но ты особо не надейся, Митрофан. Сам знаешь, надейся на худшее, чтобы лучшее было как подарок.
Пригода отшатнулся. Взгляд его с душевной болью устремился на прокуратора. Затравленным зверьком смотрел на прокуратора старый партийный товарищ.
– На крест пошлешь? – дрогнувшим голосом спросил он. – Товарища по партии, друга, можно сказать, со спокойной душою на крест отправишь? И сердцем не дрогнешь? Не дрогнешь, Феденька? И жилка никакая не забьется?
Прокуратор тяжело вздохнул:
– Эх, Митрофан! Да ты пойми, человек всегда раб обстоятельств. Не я тебя на крест отправляю, обстоятельства толкают! Я же тоже только человек! Согрешил малость, схимичил с Софонием, списали баллисту новую, а эти, из Синедриона, пронюхали… Шантажируют теперь, гады! – Он с яростью взглянул на зарешеченное окно. – Боком им, сукам, этот шантаж обойдется! А ты, Митя, главное, не теряйся, честь партийную блюди. Ты ведь, Митрофан Николаевич, гордость должен испытывать? Ведь не каждый день, понимаешь, человек за свои убеждения на крест идет! Уж если выпадет, ты, Николаевич, гордо держись! Ты Александра Ульянова вспоминай, народовольцев, понимаешь, помни! Кибальчича, там, Желябова, Веру Засулич! Ты ведь, Митя, первый, с тебя коммунизм начинается! Кодекс Строителя помнишь?
Пригода бессильно сел на солому.
– Не раскусил я вас раньше, – с крепнущей ненавистью прошептал он с каменного пола. – Знать бы раньше! Ах кабы знать!
Прокуратор надменно улыбнулся.
– Ты о чем, Митрофан Николаевич? – дернул щекой он. – Что бы ты сделал? Ну, разобрали бы нас на парткомиссии, может быть, по строгому выговору в личную карточку внесли. Ведь и без партии люди живут, и совсем даже неплохо. Да и партия последнее время свои позиции сдавать начала, кто знает, как там все за время нашего отсутствия обернулось! Нет, Митрофан Николаевич, недостойно ты себя ведешь, не по убеждениям!
– Ты себя больно по убеждениям ведешь! – запальчиво выкрикнул бывший первый секретарь. Лицо его от негодования покрылось красными пятнами. – Шкуру свою бережешь, а товарищей на крест посылаешь!
– Тише, Митя, тише! – замахал руками прокуратор, с явным испугом оглядываясь на дверь. – Ты про товарищество-то слишком громко не ори! Ну, снимут меня, тебе-то от этого легче не станет! Кто тебя тогда отмазывать будет? И потом, ты, Митрофан Николаевич, не прав. Я тоже этот рабовладельческий строй ненавижу. Но я же не ору об этом на каждом углу. Я этот строй, Митя, потихонечку изнутри разлагаю. Ты Ленина с Марксом читал? Империи, они, брат, не сразу рушатся, тут великое терпение необходимо. А ты все решил разом, с налету, как комсомолец какой! Энтузиазм, Дружище, он в дело нужен – Магнитки строить, БАМы прокладывать… И на Волкодрало ты зря грешишь. Иван Акимович, если хочешь знать, в Егланский район не очень и рвался. Район-то отстающий был!
Товарищи по партии и несчастью тоскливо замолчали.
– Ты ведь сам им о светлом будущем рассказывал, – сказал через некоторое время Пилат. – Интернационализм, братство, равенство проповедовал… Ловко ты подметил, что легче верблюду в игольное ушко пролезть, чем богатому в коммунизм проползти! Молодец! У меня бы мозгов не хватило! Но ты сам понимаешь, прогресс, Митрофан Николаевич, без жертв не бывает. Вся история, понимаешь, на крови замешена. А ты, можно сказать, краеугольный камень. Ежели по совести, ты ведь, Митя, фигурой мирового значения становишься, если через страдания пройдешь. Сам посуди, кто ты сейчас? Рядовой проповедник, таких в Малой Азии как фиников. А на крест взойдешь? На тебя же вся европейская культура равняться будет!
Митрофан Николаевич, он же Иксус, страдальчески сморщился и забегал мелкими шажками по узилищу.
– Да не надо мне первых ролей! – замотал он головой. – Ты же, Федя, знаешь, я наверх никогда не рвался. Меня же в обком приглашали, третьего секретаря давали, а я отказался.
– Ну ты сравнил! – обиделся прокуратор. – Третий, понимаешь, секретарь и фигура мирового значения! Я о чем тебе толкую, может, и обойдется все, попробую тебя спасти, есть у меня кое-что для размена подходящее. А не получится, так что ж… Ладно, Митрофан, – оборвал себя Понтий Пилат и машинально посмотрел на запястье левой руки, понял, что оплошал, и нервно закончил: – Ты отдыхай, Митя, отдыхай, у тебя впереди ещё трудные дни.
Иксус остался один. Беспокойно и тоскливо было у него на душе. Прокуратору легко было пускаться в философские рассуждения, ему шкурой собственной рисковать не приходилось, рисковал в этой ситуации лишь сам Иксус. И не чем-нибудь, жизнью собственной рисковал. Кто же знал, что так обернется? И странное дело, лютой ненавистью сейчас Митрофан Николаевич Пригода почему-то ненавидел своего преподавателя научного атеизма в Высшей партшколе: учил бы хорошо, не вляпался бы бывший первый секретарь Бузулуцкого райкома партии в такую неприглядную историю. Кое-что Митрофану Николаевичу сейчас припоминалось, но воспоминания вызывали лишь гнев и тоску.
Как там было сказано – «и к злодеям причтен»?
Глава четырнадцатая,в которой Иксус Крест размышляет о превратностях судьбы, а судьба привычно играет человеком
Вот уж истинно – судьба играет человеком! Думал ли когда-нибудь Митрофан Николаевич Пригода, всю активную жизнь проработавший на руководящих постах различного ранга, что конец своей жизни он будет встречать на вонючей соломе в странной и непривычной для партийного руководителя одежде, слушая, как в соседнем узилище половой разбойник Варрава охотно уделяет внимание экзальтированным купеческим женам? И мысль ему эта в голову не приходила! Руководители ранга Митрофана Николаевича жизнь свою заканчивали обычно в кругу семьи и близких, да и помирали они не на кресте, а в уютной постели, и не от жажды, соединенной с голодом и утратой сил, а от инфаркта или инсульта, явившегося следствием какого-нибудь большого совещания, на котором этот руководитель попался на зуб ещё более высокому по рангу начальнику – каждому известно, как у нас могут критиковать более низких по рангу чиновников, требуя от них ещё большей самокритики. Чаще всего начальники критику вышестоящих чинов переживают довольно удачно, но вот неуемная самокритика с трибун обычно приводит к летальному исходу. Главное в жизни руководителя – везение, помноженное на случайность и подхалимаж. Невезучим, а также не склонным к приукрашиванию действительности и деловых качеств начальников в руководителях делать нечего. Разве что в далеком прошлом им могла светить незнакомая звезда удачи.
Но и в далеком прошлом Митрофану Николаевичу Пригоде не повезло.
Простой разбойник пил местную самогонку, булькал кувшинами с вином, валял в своей камере дамочек и вообще прожигал последние часы своей жизни, а вот Митрофан Николаевич, который всю жизнь радел за наступление общечеловеческих ценностей, даже этого себе не мог позволить. А ведь не зря говорят, что излишества не только укорачивают жизнь, они ведь и делают её полнее и приятнее!
С надеждами Иван Митрофанович, который последние годы жизни именовал себя Иксусом, расстался под утро. Размышления были тягостны, но к утру стало ясно, что надеяться проповедник возможности построения Царства Божьего в отдельно взятом государстве мог только на себя. Бывшие друзья стали в окружавшем Пригоду прошлом заклятыми его врагами. Было немного обидно, но Пригода их не осуждал. Ясное дело, своя рубаха всегда ближе к телу.
Обидно было, что все его предали.
Предали местные, которые около него кормились и в рот ему заглядывали. Но этих Митрофан Николаевич ещё как-то понимал, темные они были люди, к тому же из отсталых сельскохозяйственных районов, где овец можно было по пальцам пересчитать, да и пшеницы выращивали мало, больше на ячмень налегали. А вот то, что от него отступились товарищи по несчастью, попавшие в этот мир волею судьбы, это Митрофана Николаевича крепко обижало.
Дыряев ладно, это служака, их во все времена хватало. Дорвался до прокураторства, самодурствовать начал, местное руководство податями обложил. Тут ещё посмотреть надо, в чью пользу эти самые подати собираются! Рим далеко, а прокуратор голодным не ходит, вон какие перстни камнями у него на руках горят! Ему, конечно, жалко с достатком расставаться, живет он здесь получше, чем когда-то в будущем жил.
О сопляках, которые в римское воинство вступили, Пригода тоже не вспоминал. Чести много – шпану разную вспоминать. Да и помочь они ему, Пригоде, ничем не могли, а Иксусу Кресту и вообще бы не захотели.
Не вспоминал Митрофан Николаевич и учителя Гладышева. От этого тоже помощи ждать было глупо. Ждет, небось дрожит от ожидания, боится пропустить час, когда первого секретаря на крест поведут. Еще бы! Можно сказать, своими глазами. Этот, наверное, уже и глыбу мраморную приготовил, к славе готовится – кто, кроме него, такое событие смог бы увековечить? Только не иудеи, эти изображений человеческих не признают, да и способностей к скульптурным работам не проявляют.
Не надеялся он и на прорицателя Мардука, чьи арабско-ведические боги жили в пирамиде в достатке, а потому плевать они хотели на разных бродячих проповедников, которых собираются отправить на крест.
Больше всего Митрофан Николаевич надеялся на помощь бывшего руководителя райпотребсоюза, который и в условиях древности умудрился устроиться по купеческому делу. Этот помочь мог, этот и на подкуп мог бы деньги найти, и на выкуп, но захочет ли он помочь? Конечно, в Бузулуцке он за Пригодой как за каменной стеной жил, как сыр в масле катался, так ведь то в Бузулуцке! Здесь Софоний от бродячего проповедника ничем не зависел, поэтому можно было только надеяться, что добрые дела и добрые поступки Софонием не забываются.
А вот при воспоминании об Иване Акимовиче Волкодрало в жилах у Митрофана Николаевича сама собой вскипала кровь, скулы сводило от ненависти, а нехорошие слова сами собой крутились во рту, обжигая язык. Слов у Митрофана Николаевича не было, только эмоции.
Вот кого сам Митрофан Николаевич Пригода с удовольствием и удовлетворением распял бы на кресте, да что там на кресте, таких негодяев, по мнению бывшего первого секретаря, нужно было засовывать в мешки и топить в отхожих местах в назидание всем другим перевертышам.
Думалось ли вчерашнему руководителю, что растит он гадюку на собственной груди? Пятнадцать лет, пятнадцать лет они с Волкодрало жили душа в душу, совместно отбиваясь от инструкторов Царицынского обкома партии, проверяющих всякого ранга и званий, от соседей, которые завидовали их дружному тандему. А сколько было выпито водки на берегах Дона? А совместные поездки в дома отдыха и санатории? И вот этот негодяй растоптал все святое, что было когда-то между ними. И вовремя, подлец, предал – теперь Иксусу Кресту предстояло пойти на крест, а Иван Акимович, этот старый негодяй и книжник, рядящийся в тогу первосвященника, закончит свою жизнь в покое и среди домочадцев и, быть может, оставит после себя папирусы с мемуарами, которые так и озаглавит – «Он был моим другом, но истина оказалась дороже!».
Вот эта сама возможность волкодраловских мемуаров сводила Иксуса с ума и заставляла его дрожать от бешенства.
Иксус встал и принялся мерить свое узилище шагами, хотя и знал наизусть, что в длину оно было шесть шагов, а в ширину только пять.
Из соседней камеры послышался шепот.
– А чего он ходит? – тихонько спрашивала женщина. – И ходит, и ходит…
– Потому что лежать не с кем! – отвечал ей грубый голос разбойника.
В соседней камере тоненько засмеялись, потом послышались звуки поцелуев, а потом Иксус даже покраснел – доносящиеся из камеры Варравы звуки явственно говорили о занятиях узника и его гостьи, спутать эти звуки с чем-то другим было просто нельзя.
Тут дверь в камеру Иксуса со скрипом открылась, и в камеру заглянула молодая, но тщательно выбритая голова.
– Митрофан Николаич, не спишь? – по-русски поинтересовалась голова. Дверь приоткрылась шире, и цепкая рука поставила у стены греческий пифос и положила рядом тряпицу, в которую было что-то завернуто. – Я тут тебе вина принес, чтоб настроеньице малость поправить!
Ромул Луций исчез.
Некоторое время Иксус, сидя на соломе, тоскливо смотрел на запертую дверь, потом встал, прошелся по камере и присел на корточки перед неожиданными подношениями.
В кувшине было вино.
В тряпицу были завернуты куски ягнятины, переложенные ячменными лепешками.
– Ишь ты, – покачал головой Иксус и задумчиво подергал бородку. – Я его и за человека не считал, а поди ж ты…
Он выпил несколько добрых глотков вина, съел лепешку с бараниной и малость повеселел, уже без прежнего раздражения прислушиваясь к тому, что происходит в соседней камере.
В соседней камере прерывисто дышали.
– А чего это он молчит? – тихо спросила женщина.
– Вино пьет, – объяснил грубый мужской голос. – А потом песни петь станет!
– А песни-то зачем? – удивилась женщина.
– Для поднятия духа, – щелкнул её ласково по носу невидимый Иксусу узник. – Это же проповедник, милушка, а для проповедника петь псалмы – первейшее дело. Вы, матрона, собирайте свои тряпочки и выметайтесь. Мне тоже с Богом поговорить надо, чую я, это дело добром не кончится. Никогда себя ближе к смерти не чувствовал!
Иксус позавидовал разбойнику, который и в темнице был более свободен, чем он в свое время в кресле первого секретаря. А позавидовав, снова с жадностью припал к кувшину. Верно говорили римляне, что истина в вине. Через полчаса настроение у Митрофана Николаевича значительно улучшилось, скажи ему кто-нибудь, что пора на Голгофу, узник бы, не задумываясь, сказал: «А пошли!»
Не зря же говорится, что на миру и смерть красна.
Глава пятнадцатая,в которой решается судьба Иксуса Креста, а также размышляете» о роли личности в истории
Снаружи стояла жара, а в мавзолее у колдуна и прорицателя Мардука было прохладно. Ну, газом немного пахло, с этим недостатком было легко примириться. Зато голубоватые факелы освещали каменные внутренности мавзолея. Стол гостеприимный хозяин накрыл, причем накрыл он его по вкусам самого дорогого гостя, каковым, без сомнения, являлся прокуратор Иудеи Понтий Пилат, в прежней жизни – милицейский начальник Федор Борисович Дыряев, который восседал на неудобной твердой скамье с достоинством римского всадника – по-хозяйски. Впрочем, милицейским чинам это тоже свойственно, они в любом месте, кроме кабинета своего непосредственного начальника, чувствуют себя как дома.
– Юпитер возьми, как я устал! – покачивая бритой загорелой и оттого похожей на череп головой, сказал прокуратор. – Второй раз пытаюсь доработать до пенсии и чувствую, что мне это вряд ли удастся. В Бузулуцке совсем уж было собрался, так нет, эти римляне как снег на голову свалились. Думал, в Иудее порулю немного и в благословенные Альпы подамся. И климат там неплохой, и народ приветливый! Но разве что-нибудь задуманное получается? Теперь этого идиота принесло, думай, что с ним делать. Ну, вещал бы где-нибудь в пустыне, где эти проповеди всерьез бы не приняли! Или выбрал бы племя и принялся бы его по пескам водить. Как раз бы ему до конца жизни хватило. Нет, приперся в Иерусалим, фарисеев разозлил, саддукеев обидел, ессеев напрасно обнадежил!
Колдун и пророк Мардук развлекался, метко кидая абрикосовые и персиковые косточки в череп быка-примигениуса, который он случайно нашел в пустыне и приволок в жилище. Косточки звонко отлетали в стороны от полированного песками крепкого лба.
Услышав патетические восклицания прокуратора, колдун отвлекся.
– А мне плевать! – заявил он. – Драхмы с сестерциями капают, газа хватает, вино со жратвой корзинами приносят… Прокрутимся!
– А вот сдам тебя Синедриону, – злорадно пробормотал прокуратор. – Посмотрим тогда, как ты под камнями крутиться станешь!
– Не сдашь, – беззаботно махнул рукой колдун. – Тебе, Федор Борисович, тоже живые сестерции нужны! Ты же золотого тельца закалывать не станешь!
Уязвленный прокуратор хотел что-то сказать, но в разговор вмешался караванщик Софоний.
Оставив обычное спокойствие, караванщик взволнованно жестикулировал.
– Надо вопрос решать в принципе, – сказал он. – С одной стороны, негоже товарища в беде бросать. Не по-казачьему это дело выходит. А с другой – у нас философская проблема вырисовывается. Кто мы такие, чтобы человечество христианства лишать? И как отсутствие христианства повлияет на судьбу мира? Шутка ли, мужики, треть людей на Земле нашему товарищу поклоняться станут! Треть, прикиньте! Да и мусульманам не у кого будет своего Иссу содрать. А это уже больше чем две трети! Нет, книжник прав, тут треба в корень проблемы смотреть. Нет Митрофана Николаевича на кресте, вся человеческая история изменится. Крестовых походов не будет, Варфоломеевская ночь спокойно пройдет, но это ещё половина беды, с этим смириться можно. Так ведь шире смотреть надо. Кампанелла свой «Город Солнца» не придумает, Маркс с Энгельсом «Манифест коммунистической партии» не напишут, революции не произойдет!
– А вот это, может, и к лучшему, – развязно сказал Мардук, наливая себе вина из тонкогорлого пифоса. – Тридцать седьмого года не будет, в гражданскую моего дедушку буденновец не зарубит!
– Молчи, ренегат! – Скулы на лице прокуратора окаменели. – Знаем мы твоего дедушку, он в зеленых был, Царицынскую мануфактуру с атаманом Кудряшом грабил! Его, если хочешь знать, все равно бы зарубили – не красные, так белые. Мотался твой дедушка, как навоз в проруби, все выгоду искал!
Софоний встал.
– Ошибся прокуратор. Дед халдейского мага Мардука не с атаманом Кудряшом мануфактуру грабил, а после атамана, когда её власти Царицына заново отстроили.
– Да не о том вы, казачки, гуторите, – с досадой сказал он. – Белые, красные, зеленые… Тут речь идет о том, что с нашим Первым делать. В беде бросать – подлое дело, от креста спасать – чревато историческими неприятностями. Вот об чем думать надо, казачки! А вы опять политические споры затеваете!
– Тебе-то какая беда, станут французы друг друга резать или к согласию придут, – усмехнулся Мардук. – В твоем казачьем роду сроду ни одного француза не было!
Смуглое загорелое лицо караванщика смущенно потемнело.
– По батяне – да, – сказал он. – А вот с материнской стороны, тут такое дело, если бы Варфоломеевской ночи не случилось, не пришлось бы гасконскому дворянину де Фолту в Россию перебираться да с нашей прапрабабкой амуры плести. Вы вот что подумайте: не случись всех этих пертурбаций навроде всеобщего крещения, может, наши предки и не встретились бы никогда, отцы и деды бы не родились, а через них и мы на свет не появились бы. Вот об чем думать надо, казачки! Вот об чем надо мыслю напрягать!
Присутствующие подавленно замолчали.
Колдун и прорицатель Мардук, ещё не забывший, что когда-то раньше он был магом Онгорой, а ещё раньше – простым советским гражданином Андреем Васильевичем Ухваткиным, прошелся по залу и склонился, присоединяя тоненькие проводки магнитофона к самодельной батарее. И вот уже под каменными сводами послышался голос незабвенного Розенбаума:
Под ольхой задремал есаул молоденький,
Преклонил голову к доброму седлу.
Не буди казака, ваше благородие,
Он в окне видит дом, мамку да ветлу.
– Бред! – сказал прокуратор, подпирая сильной полной рукой не менее полную щеку. – Спектакль, и я в нем римлянина играю! Проснуться бы, мужики!
– Проснешься, – мрачно пообещал Софоний. – Откроешь глаза, а гроза снова принесла со Средиземного моря прохладу, в беседке твой верный стукач Афраний со свежей информацией отирается, Вителий очередной приказ прислал…
А песня все набирала обороты. Умел этот негодяй, питерский бард Розенбаум, дергать чувствительные казачьи струнки, умел и дергал за них, подлец!
Не буди, атаман, есаула верного,
Он от смерти тебя спас в лихом бою
Да ещё сотню раз сбережет, наверное,
Не буди, атаман, ты судьбу свою…
– Выключи! – неожиданно зло потребовал прокуратор и даже хлопнул ладонью по столу. – Выключи, и так уже всю душу наизнанку вывернуло!
Мардук пожал плечами и тронул белый сенсор магнитофона. Под каменными сводами воцарилась мрачная гнетущая тишина.
– Уж лучше бы мы все тогда в пустыне полегли, – сказал прокуратор. – Когда на караван кинулись. Хоть не среди ковыля да полыни, а все-таки с честью б легли!
– И то верно, – сказал Мардук, хмуро посмотрев на край стола, за которым сиротливо съежился Гладышев. – Картишки раскидывали вместе, а выигрыш один сгреб!
– Ладно, – с напускным равнодушием сказал прокуратор. – Учиться человек мечтал! Он ведь эти деньги не пропил, по шалманам не раскружил – в Грецию человек подался, новым Фидием себя возомнил.
Новоявленный Фидий попытался возразить, но прокуратор его остановил, подняв вверх руку.
– Дикси, – сказал он. – А то ведь ребята и осерчать могут. Сиди, Степа, и помалкивай в тряпочку. Или как тут в Иудее говорят, смотри в хвост ишака.
– Так что делать будем? – упрямо продолжал брать быка за рога Софоний. – Надо все-таки определяться, сдаем мы нашего Митрофана Николаевича или все-таки попытаемся его спасти от местного народного гнева?
– С историей не поспоришь, – задумчиво пощипывал бородку колдун и прорицатель Мардук. – Сам говоришь, нельзя историю менять. Это ведь что тогда получится? Крещения на Руси не случится, манифеста коммунистического не будет, революции тоже не будет… А что будет?
– Да кто её знает? – с душевной легкостью признался Софоний. – Главное, мы скорее всего исчезнем. И таким образом парадокс будет устранен.
– Ты погоди, погоди, – сказал задумчиво Мардук. – Если мы все исчезнем, значит, и распинать некого будет? Кого иудеи тогда на крест пошлют, если нашего Митрофана Николаевича не будет?
– Свято место пусто не бывает, – брякнул Гладышев.
– Вот и я говорю, – упрямо продолжал развивать свою мысль Мардук. – Если с нашим исчезновением ничего в этом мире не изменится, то зачем же нам исчезать?
– Но тогда придется нашего Николаича распинать, – исподлобья глянул прокуратор. – Иначе ведь не получится. Или одним жертвовать, или всеми.
– А как в святой книге говорилось? – почесал подбородок Мардук.
– По книге – распяли, – неохотно принялся вспоминать прокуратор. – Помню, римский воин ещё его под ребро копьем кольнул, чтобы не мучился. Во-от. Повисел он на кресте и начал кричать, мол, лама, лама, лама самахвани! Отца небесного стал призывать, значит. Потом его ученики украли и в пещере спрятали. Приходят, нет никого, только тряпки окровавленные лежат. А на третий день он им и объявился. Ухожу, говорит, обратно на небо, а вы тут до второго пришествия мучайтесь![18]18
Упрощенное повествование, но и из него видно, что почитывал начальник бузулуцкой милиции Библию, почитывал, хоть и в рядах партии состоял!
[Закрыть]
– Интересный сценарий, – задумчиво пробормотал хозяин мавзолея. – А главное, придумывать ничего не надо!
– Ну, ну? – поощрил раздумья жулика прокуратор. – Я вижу, у тебя уже план созрел? Давай делись мыслями с народом!
Мардук принялся суетливо наливать в чаши густое фалернское вино.
– Какие там мысли, – сказал он. – Наметки одни. Выпили, разумеется, за отсутствующих. Включая книжника Анну. Все-таки, как образно заметил однажды по подобному случаю один американский президент, был книжник, конечно, сукин сын, но ведь их сукин сын, куда скитальцам времени от него было деться?
– Нет, – хмуро сказал Софоний. – Интересная штука все-таки жизнь. Гоношишься, прикидываешь, свое урвать стремишься, а где-то уже все взвешено, измерено и определено. Прямо менел, текел, фарес! А ведь в конечном счете во всем случившемся мы сами и виноваты. Не засуетились бы тогда, не побежали на Меловую, так ничего бы и не случилось. Митрофан Николаевич так бы и секретарствовал, Феденька на пенсию ушел бы, Семен бы детишек учил разумному, доброму, вечному, а в свободное время аллеи Бузулуцка украшал. И предательства никакого не было бы, не проявилось бы подлое нутро Волкодрало!
– Ты говори, да не заговаривайся, – хмуро шевельнул пальцами с перстнями прокуратор. – На пенсию он меня уже отправил. Да мне только пальцем шевельнуть…
– Верю, Феденька, верю! – вскричал караванщик. – Только ты сам недавно говорил, что одна у тебя заветная мечта!
Прокуратор, апоплексически сопя и массируя затылок, прошелся по залу.
– Сидим, как упыри! – ненавистно сказал он. – Надо же, до чего все дошло – на улице вместе показаться не смеем! Сразу в заговорщики запишут, скажут, тайный комплот плести затеяли.
Остановившись перед хозяином мавзолея, прокуратор властно кивнул:
– Давай, Мардук, или как там тебя по-нашему, выкладывай. Что надумал.
И, ни к кому особо не обращаясь, посетовал:
– У жулика голова завсегда иначе работает. Потому и планы такие дерзкие, что они от стереотипов и обыденности уходят.
