Текст книги "Том 4. Произведения 1941-1943"

Автор книги: Сергей Сергеев-Ценский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

– Кроме того, я, конечно, не сомневаюсь в победе нашего отряда судов над турецким отрядом, и мне хотелось бы, чтобы честь этой победы принадлежала вам, Владимир Алексеич, а не Нахимову.

Что князь не благоволил к Нахимову, это было известно Корнилову, но все-таки он не думал, что князь договорится до этого, хотя бы с глазу на глаз. Его охватила неловкость, и он ответил:

– Ваша светлость, Павел Степаныч старше меня по производству.

– Это решительно ничего не значит! – поморщившись и презрительно махнув рукой, сказал на это Меншиков. – Он старше вас по производству в вице-адмиралы, вы старше его по своей должности в Черноморском флоте… Кроме того, что вы – генерал-адъютант!

– Все-таки одного моего словесного заявления с ссылкой, разумеется, на вас, ваша светлость, будет совершенно недостаточно для того, чтобы мне принять командование там, в виду Синопа, – попробовал возразить Корнилов.

– Зачем же одно только словесное заявление? Я вам сейчас же напишу предписание по этому поводу, а вы передадите его Нахимову перед сражением и вступите в командование во исполнение моего приказа.

И Меншиков, усевшись за письменный стол и приставив к своим старым глазам лорнет, начал писать мелко, но разгонисто. Корнилов же, дождавшись, когда он окончил и по привычке посыпал написанное песком из бронзовой песочницы тяжелой, причудливой формы, сказал последнее, что еще было у него против решения князя:

– Павел Степаныч больше месяца крейсировал у берегов Анатолии – ждал турецкую эскадру, – и вот теперь вдруг, когда он ее наконец-то дождался, являюсь замещать его я!

– Но ведь вы тоже крейсировали в открытом море с неделю, – возразил Меншиков, стряхнув песок со своей бумажки и протягивая ее Корнилову. – Можно и нужно пожалеть, что эта эскадра не встретилась тогда вам, но если не встретилась в море, то вы ее найдете в Синопской бухте, только и всего.

– Весьма благодарен вам за доверие ко мне, ваша светлость, – сказал Корнилов, принимая бумажку и кланяясь, – хотя все-таки мне даже и после победы будет думаться, что победа эта подготовлена Нахимовым и я пожну по существу его лавры.

Меншиков пристально поглядел на него, откинувшись на спинку кресла, и, слегка улыбнувшись непонятно чему, заметил наставительным тоном:

– Насколько известно мне лично, государю будет приятнее дать за эту победу высшую награду вам, а не Нахимову.

Возражать против этого было уже нельзя – можно было только ниже, чем обычно, наклонить голову и пожелать князю спокойной ночи, так как шел уже двенадцатый час. Необходимо было и самому поспать перед отплытием пароходов, назначенным на шесть часов утра.

Эту ночь Корнилов спал довольно крепко, так как утомился за день, но когда пароходы вышли в море, достаточно было времени, чтобы подумать над тем, что говорил Меншиков накануне, и над его бумажкой, лежавшей теперь в боковом кармане сюртука.

Два вице-адмирала, столпы Черноморского флота, Корнилов и Нахимов, соревновались между собою, как два больших артиста, влюбленных в одно и то же искусство, но они не были соперниками. Их близкое знакомство было давним, со времен Наварина, когда один был на чин моложе другого.

Однако и догнав Нахимова в чинах и даже став несколько выше его в служебном положении, Корнилов с неизменным уважением относился к Павлу Степановичу. У Корнилова, в его семейной квартире, останавливался Нахимов, когда приезжал из Севастополя в Николаев. У Нахимова, в его холостой, но просторной квартире останавливался Корнилов, когда приезжал из Николаева в Севастополь.

И вот вдруг подойти на своем пароходе «Одесса» к кораблю «Императрица Мария», взобраться по трапу на палубу, где с открытыми объятиями будет ждать его Павел Степанович, и… вынув из кармана бумажку князя, подать ее ему, а самому отвернуться? Неудобно!.. Даже странно как-то, почему и зачем очутилась у него в кармане эта бумажка… Воля князя? Польза службы? Желание царя?..

Но ведь если отбросить первое и третье, то откуда взять уверенность, что для пользы службы, для пользы дела будет гораздо лучше, если он, Корнилов, отодвинет Нахимова и примет командование над эскадрой?

Уверенность в победе у него была, но план действий, который почти диктовался ему Меншиковым, требовал все-таки разработки, его нельзя было провести сразу, с приходу. План этот сводился к тому, чтобы, атакуя турецкий флот, не повредить Синопу. Но для этого надо, чтобы турецкие адмиралы позволили выманить себя из-под защиты береговых батарей, то есть потеряли бы разум… «Ципа-ципа-ципа!» – зовет кур хозяйка и бросает перед собой зерно из подола, чтобы поймать намеченную для обеда, когда все начнут жадно клевать зерно. Но такой старый турецкий адмирал, как Осман-паша, далеко не курица; Корнилов познакомился с ним в бытность в Константинополе вместе с Меншиковым весною, когда князь вел переговоры о ключах иерусалимского храма и о прочем подобном, – переговоры, приведшие к войне.

Между тем времени терять было нельзя – вот-вот могла бы подойти, а может быть, и подошла уже, помощь туркам, попавшим в блокаду; так что единственный маневр, который остается применить, и как можно скорее, это лобовой удар…

Пароход «Одесса» был переделан в военный из пакетбота и нес на себе только шесть орудий, то есть был вдвое слабее «Владимира», притом гораздо тихоходнее его; но «Владимир» стоял в ремонте. Зато командир «Владимира» Бутаков вел теперь «Одессу»: это было сделано по приказу Корнилова, так как командир «Одессы» лежал больной у себя дома.

Такими же шестиорудийными и такими же тихоходными, как «Одесса», были и «Крым» и «Херсонес», но все три парохода, щедро нагруженные углем, шли бодро, в кильватере, лопоча своими колесами и держа курс прямо к Синопу. На «Крыме» вился флаг контр-адмирала Панфилова, но Корнилов не хотел поднимать своего флага на «Одессе», оставляя за Панфиловым честь командования этим маленьким отрядом, а за собою право поднять флаг свой на большом стопушечном корабле перед началом исторического боя.

IV

Так как дул попутный ветер, то все три пароходо-фрегата шли на полных парусах, и это помогло им пересечь Черное море за сутки: на рассвете 18(30) ноября они подошли к мысу Пахиосу, где Корнилов предполагал найти эскадру Нахимова.

Эскадры этой, однако, не было видно. Явилось даже сомнение, действительно ли очень слабо видневшийся вдали берег – мыс Пахиос, тем более что лил дождь, за которым берег совершенно скрывался иногда, а если очертания его проступали, то были очень смутны, расплывчаты.

Корнилов дал сигнал свернуть паруса и застопорить машины, пока станет виднее и можно будет определить, куда идти на соединение с Нахимовым.

Так, в нерешительности, простояли пароходы до десяти часов, когда, наконец, ослабел дождь и значительно рассеялась мрачность горизонта.

Тогда Корнилов приказал Бутакову подвести «Одессу» к самому берегу и идти по направлению к Синопу, другим же двум пароходам идти к Синопу тоже, но на расстоянии самого дальнего сигнала, и высматривать русскую эскадру.

Пароходы шли медленно, тихим ходом, и два часа понадобилось им, чтобы подойти к Синопскому перешейку, через который в это время уже летели первые русские ядра и пенили море.

Корнилов увидел в трубу русский флаг на фор-брам-стеньге корабля «Мария», понял, что опоздал, – всего на какой-нибудь час, не больше, но опоздал, – и у него отлегло от сердца. Раз сражение уже началось, бумажка, данная ему Меншиковым, теряла свою силу. Он вынул было даже ее, чтобы бросить за борт, но, повертев в руках, положил снова в карман. Обращаясь к Бутакову, он сказал:

– Ну, помоги господи Павлу Степанычу! – и перекрестился, набожно сняв фуражку.

Потом приказал дать сигнал остальным пароходам: «Держаться соединенно», а на «Одессе» велел поднять его, Корнилова, флаг.

Было несколько минут задержки, пока сблизились с «Одессой» «Крым» и «Херсонес»; затем полным ходом все три парохода двинулись, огибая полуостров, в бухту, где бой был уже в разгаре, – шел второй час дня.

Однако разглядеть, что делалось в глубине бухты, не удалось Корнилову: он увидел, как навстречу «Одессе», но вне выстрелов ее орудий, шел большой черный пароход, явно турецкий, и за ним двигались два фрегата, очень знакомые по очертаниям: «Кагул» и «Кулевчи».

Догадаться, что турецкий пароход просто бежал, а русские фрегаты гнались за ним без всякой надежды его догнать, было не трудно, и Корнилов приказал сигнализировать: «Пароходам атаковать неприятеля, поставив его в два огня».

Два фрегата сзади, три парохода спереди – положение Следа могло бы показаться довольно трудным, но только для людей, мало знакомых с морским делом.

Англичане позаботились о турецком флоте: такого быстроходного, сильного по вооружению парохода, как «Таиф», не было у черноморцев. Самый мощный из их паровых судов, «Владимир», был ровно вдвое слабее «Таифа»; значительно слабее его были все три русских парохода, взятые вместе: они имели только восемнадцать орудий против двадцати двух на «Таифе», у которого к тому же батареи были закрытые и два орудия – бомбические, десятидюймовые.

Прикрываясь первой и второй береговыми батареями, След вел свой пароход вдоль берега, в то время как оба фрегата, погнавшиеся за ним, безнадежно отстали, а пароходы «Крым» и «Херсонес» еще не подошли на пушечный выстрел.

Однако Корнилов приказал Бутакову на полных парусах и полным ходом машин идти на пересечку курса турецкого парохода.

Это был уже чисто охотничий задор. Так наперерез матерому волку, бегущему вразвалку, спешит молодой гончак, далеко опередивший свою небольшую стаю. Матерой волк силен – ему не очень страшна и целая стая гончих, если бы и в самом деле ей удалось окружить его, тем более этот щупленький молодой пес, и он даже не думает прибавлять ходу, вполне уверенный в том, что задиришка не кинется в борьбу с ним на явную для себя гибель.

Не будь на «Одессе» Корнилова, «Таиф» ушел бы, не обменявшись ни одним выстрелом со слабым и тихоходным русским пароходом, бывшим пакетботом. Но Корнилов очень ярко помнил свой совсем недавний успех в бою с «Перваз-Бахры», который к тому же не бежал, а напротив, держался весьма уверенно. Этот же пароход бежал, и ведь неизвестно было, в исправном ли состоянии… Может быть, он уже довольно тяжко подбит, почему и не развивает хода.

Новый приз – так смотрел на большой черный турецкий пароход Корнилов.

«Перваз-Бахры» решено уже было Меншиковым переименовать в «Корнилов», и вот перед глазами еще добыча, новая и сильная единица Черноморского парового флота, для которой тоже найдется подходящее имя.

– Открыть огонь! – скомандовал Корнилов, и первые ядра полетели в «Таиф» в то время, когда и «Крым» и «Херсонес» были еще далеко, хотя и спешили на помощь «Одессе».

Перед «Таифом» был пока всего один небольшой русский пароход, привлекший внимание Следа своим вице-адмиральским флагом. Противник был достоин ответных выстрелов, и перестрелка завязалась.

Дождь, прекратившийся было в полдень, незадолго перед встречей с «Таифом», начался снова. На палубе «Одессы» все было мокрое, скользкое. «Таиф», бежавший вдоль берега, представлял собой плохую цель: его силуэт сливался с такими же туманными силуэтами береговых скал; русский же пароход довольно отчетливо выделялся на фоне моря, и желание нанести ему большой вред, если даже не потопить совсем, заставило Следа уменьшить ход «Таифа».

Залпы по «Одессе» следовали быстро один за другим, однако снаряды давали перелеты. На «Одессе» же единственное бомбическое орудие не могло отвечать противнику, так как платформа его соскочила со штыря, и в самое горячее время команда возилась с этой платформой, утверждая ее на прежнем месте, что было не так легко.

Корнилов стоял на площадке, поминутно то вглядываясь сквозь трубу в своего противника, нет ли попаданий в него, то озираясь назад – близко ли «Крым» и «Херсонес». От нетерпения команда казалась ему совершенно не обученной стрельбе из орудий на ходу судна. Он нервничал. Над головой его свистели большие снаряды турок, но он не о них думал, а о том, что, как только подойдет поближе «Крым», он прикажет выкинуть сигнал: «Свалиться на абордаж».

Он, прибывший сюда с планом Меншикова непременно той или иной хитростью выманить турецкие фрегаты из их убежища в открытое море, совсем не предполагал подобной же хитрости у врага.

Он видел, что враг этот бежит, – значит, разбит. Ход его тихий, – значит, развить полного хода он не может. Он тем не менее не спускает флага, как не хотел спустить его и «Перваз-Бахры»; значит, надо принудить его к этому, подойдя, так же как и в тот раз, на картечный выстрел.

«Крым» приближался, однако и стрелки карманных часов Корнилова приближались уже к трем часам: не менее как полтора часа длилась погоня за турецким пароходом.

Между тем дождь усилился; за его плотной кисеей с трудом уже можно было различить черный «Таиф», как бы прилипший к темно-сизым скалам.

– Ага! Ну вот, наконец-то! – довольно сказал Корнилов, когда услышал первые выстрелы с «Крыма».

В это время он был на корме «Одессы», как вдруг, совершенно неожиданно для него, привыкшего уже к перелетам неприятельских снарядов, как к неизменному закону боя, ядро с «Таифа» перебило железную шлюп-балку, пробило насквозь шлюпку, разбило стойку штурвала и, в довершение всего, оторвало ногу унтер-офицеру Яресько, которого Корнилов отметил еще с начала сражения за его расторопность.

Дождь между тем лил уже нешуточный, стало гораздо темнее кругом, тем более что день клонился к вечеру Корнилов слышал редкие выстрелы «Крыма», но не было слышно ответных выстрелов противника, и это его поразило вдруг.

– Что? Сдается? Спустил свой флаг? – спрашивал он то у своих адъютантов, то у Бутакова.

Но Бутаков даже и сквозь дождь разглядел, наконец, что черный пароход уходит, прекратив стрельбу.

– Как уходит? – изумился Корнилов. – Успел исправить повреждения свои под нашим огнем? Что вы говорите такое?

– Уходит на всех парах, – не отрываясь от зрительной трубы, проговорил Бутаков, и тут же вслед за ним разглядел это сам Корнилов.

– Догнать его! – закричал он.

– Едва ли, Владимир Алексеич, мы его догоним, – отозвался на это Бутаков, – только зря потеряем время.

Дождевую тучу между тем пронесло, и всем стало видно, что «Таиф» уже вне выстрелов «Одессы» и «Крыма» и с каждой минутой расстояние между ними становится все больше и больше.

– В таком случае он совсем не был поврежден, – сказал, наконец, Корнилов. – Зачем же, спрашивается, он бежал?

На это никто из адъютантов его и офицеров «Одессы» не нашел ответа.

Между тем пальба со стороны Синопа не прекращалась, и Корнилов, приказав прекратить погоню и повернуть «Одессу» назад, дал сигнал «Крыму» и «Херсонесу»: «Следовать за мной».

V

В Синопской бухте в это время – то есть в три часа дня – шла перестрелка русских кораблей с береговыми батареями – третьей, пятой и шестой, так как только четвертая молчала уже, срытая до основания залпами «Чесмы».

Нахимов не мог признать боя законченным, пока могли еще наносить вред береговые орудия, хотя турецкие суда и были уже все истреблены час назад.

Если не все они были взорваны, как «Фазли-Аллах», или «Навек-Бахры», или корвет «Гюли-Сефид», и не все горели, как «Низамиэ», один из транспортов, пароход и купеческий бриг, то, приткнувшиеся к берегу или к мели, были уже бессильны и в большинстве совершенно лишены своих команд, частью погибших, частью бежавших на берег.

Синоп горел. Зажженный только ли горящими обломками бывшего «Рафаила», разлетевшимися при его взрыве вдоль набережной, или еще и гранатами с судов, он пылал в разных направлениях в турецкой части, в то время как греческая оставалась невредимой.

Это объяснялось просто тем, что пятая береговая батарея, наиболее сильная и по числу, и по калибру орудий, и по количеству снарядов к ним, и по своим укреплениям, находилась против турецкой части, прикрывала ее, оставляя греческую без зашиты, поэтому-то большая часть русских снарядов и направлялась против этой батареи, отчего неминуемо должны были пострадать и пострадали турецкие кварталы.

Нахимов предвидел это, хотя и знал, как неодобрительно посмотрят на это там, в Петербурге, да и в Севастополе, в Екатерининском дворце. Усердно глядя в трубу, он силился разобрать в дыму и пламени, цел ли еще там хоть один дом с каким бы то ни было флагом, но не находил ни одного такого, явно консульского дома, хотя и сам же приказывал их «щадить по возможности».

Зато он видел и знал, как сильно пострадал в бою его флагманский корабль «Мария»: в нем было до шести десятков пробоин, причем несколько из них подводных. Командиру «Марии» Барановскому перебило обе ноги обломком мачты, разбитой турецким ядром. Мичману Костыреву, который был одним из флаг-офицеров Нахимова, оторвало осколком гранаты два пальца на левой руке; кроме него, ранено было еще два молодых офицера и человек шестьдесят матросов. Шестнадцать матросов оказалось убито.

О потерях на других судах Нахимов еще не знал, но предполагал, что они не меньше, и это его угнетало.

Но вот «Чесма» и «Константин» справились, наконец, с третьей батареей, а шестая хотя и посылала еще выстрелы, но редко: большая часть орудий там была уже подбита. Несколько залпов еще с «Марии» и «Парижа», и пятая батарея была срыта, а следом за ней перестала действовать и шестая, приведенная к молчанию кораблями «Ростислав» и «Три святителя». Турецкий берег утих.

Но как раз в это время показались один за другим пароходы, шедшие полным ходом к эскадре, а от головного из них, «Одессы», отвалила шлюпка по направлению к турецкому фрегату «Насим-Зефер», рядом с которым горел другой фрегат, подожженный бежавшей командой.

Корнилов хозяйским глазом усмотрел опасность для первого фрегата от второго и послал лейтенанта Кузьмина-Караваева с командой матросов отстоять непременно от огня «Насим-Зефер», как приз, который должен быть отправлен в Севастополь.

Но чем ближе подходила «Одесса» к русским кораблям, тем яснее видел Корнилов, в каком состоянии некоторые из них, особенно «Три святителя» и «Мария», – так велики повреждения их в рангоуте и такелаже.

– Однако! Не так дешево досталась победа Павлу Степанычу! – проговорил он, обратясь к одному из бывших в его свите, Сколкову, подполковнику, молодому стройному человеку, адъютанту Меншикова, который заранее был назначен светлейшим отвезти в Гатчину, царю, донесение о Синопском бое.

Не вина Сколкова была, что он в сущности не был очевидцем боя: он должен был докладывать царю как очевидец и даже участник, и вот теперь он боялся пропустить какую-нибудь мелочь и очень внимательно оглядывался кругом, чтобы все запомнить.

– Бой был жаркий, ваше превосходительство! – ответил он Корнилову. – Мне кажется, что больше всех наших кораблей пострадала «Императрица Мария», а Павел Степаныч как раз ведь и должен был находиться на «Марии».

– «Должен был находиться», – повторил Корнилов. – Вы это говорите таким тонам, как будто он может теперь уж и не находиться там!

– То есть, моя мысль была… – начал было объяснять Сколков, но Корнилов перебил его:

– Мысль эта мелькнула и у меня тоже: «А что, если вдруг Павел Степаныч ранен?» Чего боже сохрани, конечно!..

– Передайте, чтобы все кричали «ура», – обратился он к своему адъютанту, лейтенанту Жандру.

И еще не поравнялась «Одесса» с «Чесмой», как загремело «ура» матросов. Радость их была неподдельной, радость их была бурной… В этой радости тонула с головой досада на неудачу в деле с «Таифом».

Но эту радость оборвали по приказу Корнилова, который закричал, подняв глаза к верхней палубе «Чесмы»:

– Здоров ли адмирал?

Этого здесь не знал никто из офицеров.

Но «Одесса» двигалась дальше, к кораблю «Константин», и, разглядев флаг Корнилова, навстречу пароходу отправился на катере командир «Константина», Ергомышев.

– Жив ли Павел Степаныч, не знаете? – не дождавшись, когда подойдет поближе катер, нетерпеливо и встревоженно крикнул ему Корнилов.

– Павел Степаныч? Слава богу, жив и здоров! – ответил Ергомышев, улыбаясь, и Корнилов, не задерживаясь долго около «Константина», где матросы также кричали «ура», приказал идти прямо к «Марии».

Подойдя, он покинул «Одессу». Усевшись в шлюпку, поданную с «Марии», и увидав издали на шканцах сутуловатую фигуру Нахимова, он зааплодировал ему, как записной театрал любимому актеру, кричал: «Браво, Павел Степаныч!» – и махал приветственно фуражкой.

Встреча двух вице-адмиралов была живописна, благодаря непритворной пылкости одного и столь же непритворному спокойствию другого, хотя и находившегося два с лишком часа под огнем.

– Поздравляю, поздравляю от души, Павел Степаныч! Поздравляю с победой! – восторженно говорил Корнилов, обнимая Нахимова.

– Да ведь я тут при чем же? – вполне искренне удивлялся его бурности Нахимов. – Ведь это все команды сделали, а я только стоял на юте, смотрел и совершенно ничего больше не делал-с!

– Команды?.. А команды кто так обучил – не вы ли?

– Нет-с, не я-с! – поспешно отозвался Нахимов. – Это все покойный Лазарев, Михаил Петрович, все он, а я что же-с… Я и сам-то только его ученик…

– Ах, скромник! Ах, какой он скромник, этот Павел Степаныч! – любуясь Нахимовым, качал головой Корнилов. – Ну уж, так ли, иначе ли, а победа славная!.. Гораздо выше Чесмы победа! Что Чесма? Выше Наварина даже! Выше, выше Наварина, не спорьте! Я уж вижу, что хотите спорить!.. Потому выше, что там не одни мы были виновники победы: англичане приписали ее себе, французы себе… А здесь у вас никаких ни помощников, ни менторов не было – русская победа!

Нахимов, однако, сказал, что хотел сказать:

– Да ведь невелика честь турок-то бить – при Чесме ли, при Наварине ли, здесь ли… Вот кабы других-то удалось бы побить – другое бы дело-с!.. Однако же, надо правду сказать, и турки дрались хорошо, ни одно судно ведь не спустило флага, кто-то внушил их командам большую строптивость, вот как-с!

– Это они просто забывали сделать от страха, Павел Степаныч!

– От страха, вы полагаете? Однако же кое-какие суда подожгли сами.

– Сами подожгли? Как так сами?

Этого не ожидал от турок Корнилов. Это его возмутило.

– Надобно им было воспрепятствовать в этом! – вскричал он. – Надобно и сейчас, пока еще не совсем поздно, послать шлюпки ко всем их судам, чтобы спустили флаги, и сейчас же надо перевозить оттуда на наши суда пленных.

Но, спохватившись, что говорит с Нахимовым, с победителем, командным тоном, Корнилов добавил:

– Это мое мнение, Павел Степаныч, дорогой, а вы, может быть, распорядитесь как-нибудь иначе?

Нахимов успокоил его, сказав:

– Я уже приказал спустить шлюпки и назначил офицеров парламентерами; сейчас они отправляются… Также и в Синоп назначил мичмана Манто. Он, как грек, сумеет поговорить со здешними греками, если не найдет в Синопе турок.

– Как не найдет турок? Почему не найдет? – встревожился Корнилов.

– Я полагаю, что все уж они бежали отсюда как можно дальше, – спокойно ответил на это Нахимов.

VI

Шлюпки, катеры, полубаркасы, отправленные с русских судов к не охваченным еще пока пожаром турецким судам, бороздили в разных направлениях поверхность бухты, теперь уже совершенно утихшей.

Поразительна была эта тишина после недавнего страшного грохота нескольких сот орудий в течение двух с лишним часов. Теперь слышны были только команды или просто окрики на русском языке, а там, со стороны турок, – треск дерева, пожираемого огнем; людей нигде на берегу не было видно.

Когда матросы с «Одессы» под командой лейтенанта Кузьмина-Караваева пристали к фрегату «Насим-Зефер», никто не оказал им сопротивления, никто даже не подошел к трапу, по которому они поднимались на батарейную палубу; можно было думать, – так и подумали, – что на фрегате нет ни одной живой души.

Однако один матрос, подымаясь, заметил, покрутив головой и потянув носом:

– Не-ет, должно, люди тут есть: шибко турецким табаком пахнет!

И действительно, на палубе турок оказалось много: они сидели на полу, подобрав под себя ноги, и почти все безмятежно курили: кисмет – судьба, ничего не поделаешь, остается только ей покориться.

У Кузьмина было человек десять матросов, и его, как и всех матросов, поразило то, что по всей палубе между курильщиками был рассыпан кучками порох, который каждую секунду мог взорваться от первой попавшей в него искры.

– Ваше благородие, что же это такоича! – испуганно обратился к лейтенанту один старый матрос, остановясь у открытой двери. – Ведь это у них в крюйт-камеру дверь!

– Сейчас же закрой! – крикнул ему Кузьмин и, повернувшись к туркам, так скомандовал: «Не ку-ри-ить!.. Бросить все трубки за борт!» – что турки проворно вскочили и опустили руки по швам, хоть и не поняли команды.

Среди матросов был один, немного говоривший по-татарски; но пока он объяснялся с ближайшими к нему турками, другие матросы поспешно кинулись отбирать трубки и швырять в море.

– Залить весь порох на палубе водой! – снова скомандовал своим лейтенант, когда отобраны были трубки, и матросы рассыпались по фрегату, отыскивая ведра, так как не надеялись найти у турок помпу, и ругались при этом:

– Вот народ бесхозяйственный! Вот лодыри, черти!.. Возля пороху сидят и, себе знай, курят, как миленькие! Ну, и наро-од!

Посчитали потом пленных – оказалось около двухсот человек здоровых, человек двадцать раненых. В стороне лежали убитые – восемнадцать тел. Остальные из команды фрегата, как оказалось, пустились вплавь к берегу, и одни доплыли, другие утонули.

Около капитанской каюты нашли тело командира фрегата.

Нужно было расклепать якорную цепь, чтобы отвести фрегат подальше от другого, жарко пылавшего фрегата, но это оказалось не так просто: болты были сильно заржавлены. Принялись рубить одно из звеньев цепи, а пока одни матросы возились с ней, другие занялись перевозкой пленных на ближайший корабль «Три святителя».

– А раненые? Что же делать с ранеными? – раздумывал вслух лейтенант, но, не получивши на этот счет никаких приказаний от Корнилова, решил вдруг внезапно: – Черт с ними! Перевезти их на берег, пусть их турки лечат, а не мы будем с ними возиться!

– Ваше благородие, – обратился к нему матрос-переводчик. – Тут, коло раненых, дохтор ихний, турецкий, есть, только он из армян.

– Отлично! Вот пусть он и отправляет их в синопский лазарет. А в помощники ему оставить, так и быть, на каждого раненого по здоровому турку!

Когда переводчик-матрос передал лекарю, что сказал лейтенант, тот только высоко вздернул пышные черные брови и перевел вопросительные глаза на русского лейтенанта. Однако вскоре убедился, что никакого издевательства нет в том, что он услышал.

Катер подтащил на буксире вместительную турецкую баржу, стоявшую между фрегатом и берегом и счастливо уцелевшую, потом приказано было двадцати здоровым турецким матросам уложить на эту баржу своих раненых товарищей и перетащить туда же и их и свой багаж и запас сухарей, взятых из брод-камеры. Наконец, Кузьмин-Караваев кивнул на баржу лекарю-армянину, сказав при этом:

– В Синоп, в госпиталь…

Лекарь понял, что он не пленный больше, – упав на колени, он запел от радости «Ave Maria». Радость его сообщилась и туркам, усевшимся уже возле раненых, и они чуть не опрокинули баржу, бросившись к борту ее, чтобы приветствовать русского офицера криками благодарности.

Не спущенный турками флаг был снят и отправлен на «Марию» Нахимову как трофей, а фрегат отвели, наконец, подальше от его пылавшего товарища и от русского корабля, но, увы, он был до того разбит снарядами, что дотащить его до Севастополя было бы совершенно невозможно. Решено было поэтому сжечь его, чтобы не оставлять туркам.

В таком же точно состоянии были другие два фрегата, уцелевшие от огня. На флагманский «Ауни-Аллах» взошел с посланной Нахимовым шлюпки мичман Панютин с несколькими матросами. «Ауни-Аллах» тонул уже, большая часть его корпуса погрузилась в воду.

На нем не думали уже найти никого, поэтому велико было удивление мичмана, когда он увидел на палубе седобородого старика, по пояс в ледяной воде, державшегося дрожащими руками за пушечный брюк, то есть канат, которым орудие прикрепляется к борту.

Глаза его были выкачены, лицо тряслось, форменная феска была надвинута на оттопыренные уши, но ни шинели, ни даже мундира на старике не было, – только рубашка, мокрая вплоть до ворота.

Старик стоял на одной левой ноге, правая оказалась перебитой; более бедственное положение трудно было представить.

Панютин сам кинулся в чем был в воду, чтобы его вытащить, так как гибели судна можно было ожидать с минуты на минуту. Он не знал, что это за старик. Когда матросы на руках втащили погибавшего и спасенного от близкой смерти в свою шлюпку, он только слабо стонал и бился от потрясающего озноба.

Его отправили на «Марию», и только там подтвердилась неуверенная догадка мичмана, что спасенный им – не кто иной, как сам Осман-паша.

Обогретый, перевязанный судовым врачом Земаном, он рассказал Нахимову и Корнилову на плохом французском языке, как его не только бросила, но еще и ограбила команда фрегата, спасшаяся с тонувшего судна на берег.

– Показалась течь, – рассказывал бедный адмирал, – вода прибывала… Надежд уже не было никаких… И вот началось бегство и офицеров и матросов… Я был ранен в этот как раз момент и лежал с перебитой ногой. Я приказывал взять меня в шлюпку, но меня уже не слушали… Раненых всех бросали, если они не могли двигаться сами, не могли плыть к берегу, потому что шлюпки ушли, но они не вернулись… негодяи бросили их там, на берегу, а сами бежали. Когда один матрос приподнял меня, я полагал, что он хочет отнести меня на руках на шлюпку, но он только вытащил мои золотые часы, положил их себе в карман и побежал дальше. Когда другой матрос присел около меня на корточки, я думал: вот этот помнит воинскую дисциплину, и он возьмет меня, старого своего начальника, чтобы я не попал в плен к русским… Но он только обшарил меня, вытащил кошелек с деньгами и побежал догонять товарищей… Тогда я собрал все силы и кое-как поднялся; да и лежать было уже нельзя – на палубе оказалось на четверть воды… Последние матросы оставались – трое… Они раздевались, чтобы удобнее было плыть… Я им крикнул: «Возьмите меня!..» – и они подошли… И они раздели меня, точно я тоже мог бы плыть с моею перебитой ногой рядом с ними… Они раздели меня, так что я остался в одном белье, потом связали все мое верхнее платье в узел, и один из них, самый крепкий, прикрепил веревкой узел к своей спине и бросился в море плыть с ним к берегу… А я остался!.. Я остался в воде, достигавшей уже до колен, раненный вашим снарядом и ограбленный и брошенный на погибель своей командой, – я, который сорок два года провел на морской службе и последние десять лет из них был адмиралом его величества султана!..