Текст книги "Том 4. Произведения 1941-1943"

У края воронки^*

I

Это было в начале войны, в июле, когда немецкие войска вторглись в пределы Украины, наполняя ревом несчетных самолетов и танков небо и землю.

Заняв утром очищенное ночью нашим отрядом село Вербки, командир одного из пехотных немецких полков, барон Гебзаттель, получил от своего высшего начальства три часа на отдых и завтракал с несколькими из своих офицеров в хате сельсовета.

Это был длинный и с вытянутым лошадиным лицом человек, державшийся важно и говоривший наставительно, но в то же время возбужденный и успехом своего полка и вином, которого было достаточно на столе.

– С сегодняшнего дня, господа, мы уже не в Западной, а в Восточной Украине, то есть давно уже советской, – говорил он, – однако нам очень хорошо известно, как украинцы настроены против русских… В восемнадцатом году они ведь вполне были уверены, что получат полную независимость, а получили от русских большевиков советы! Вы, разумеется, знаете, что они не примирились с этим, а я скажу больше: они ждут нас, как своих избавителей. Они помнят, как мы дали им гетмана Скоропадского в восемнадцатом году, как мы поддерживали их Петлюру… А я, я лично, должен вам сказать, знаком был с вопросом о свободной Украине еще с пятнадцатого года, когда был лейтенантом, и никто другой, как мой дядя, генерал от кавалерии в отставке, был тогда председателем немецко-украинского общества… Еще бы, да я отлично помню, как торжественно открывалось это общество и как оно называлось даже… Признаться, несколько длинно, но… вразумительно, а именно: «Союз германских ревнителей украинских освободительных стремлений». Да-да, – пытаясь улыбнуться, показал барон желтый оскал крупных зубов, – мы уже тогда были заняты теми самыми вопросами, которые решаем так блестяще теперь благодаря нашему фюреру!

– Хайль Гитлер! – хором отозвались на это офицеры, чокаясь с ним и друг с другом, а барон Гебзаттель продолжал:

– Я присутствовал на открытии общества. Это было не где-нибудь в частном доме, а в зале ландтага и при очень большом стечении публики. Открывал собрание мой дядя собственной речью. На мой современный взгляд, он много говорил лишнего – можно было бы короче и энергичней, – но тогда шла ведь еще война и положение было не вполне определенным… Конечно, и украинская история упоминалась, и литература, и искусство, и прочие скучные вещи, – без этого тогда было нельзя, – наконец, дошел он до экономики Украины, что было гораздо существенней, а главное, говорил о том, что совершенно необходимо нам, германцам, восстановить ее государственную самостоятельность. «Восстановить» – это, конечно, говорилось для приличия, только по требованию момента… После моего дяди с обстоятельным докладом выступил австрияк, доктор Левицкий, – кажется, не ошибаюсь… Помню такую фразу из его речи: «Украина – экономический хребет России!..» Еще бы не хребет! Криворожская руда, донецкий уголь, пшеница, породистый скот из немецких колоний… Еще бы не экономический хребет!.. Потом показывались световые картинки: города, села, виды и типы Украины, – это произвело впечатление на публику. Не обошлось, разумеется, в докладе и без кружев и прочего рукоделия, это уж специально для дам: вот, дескать, какие у вас будут искусные работницы!.. Через два-три года мы имели возможность убедиться в том, что это за богатая страна, когда ее завоевали. Тогда нам не удалось удержаться в ней, – что делать, зато теперь… теперь мы останемся здесь навсегда!

– Хайль Гитлер! – крикнули офицеры и потянулись к нему чокнуться. Но он не сказал еще всего, что думал сказать; он продолжал, разжигаясь от собственных слов и становясь более красноречивым:

– Ненависть украинцев к русским поработителям – вот что, господа, позволит нам пройти Украину молниеносно и через неделю-другую быть уже одним частям в Москве, другим – на Кавказе! Большевики заставили украинцев служить в армии, но это нам только на руку. Что, кроме развала, может произойти от их принудительной службы? Армия большевиков рассыплется в прах при нашем нажиме, потому что она разноязычна! Большевики пожнут, что посеяли: они ввели на Украине свои советы, но оставили в неприкосновенности ее язык, а здесь-то и зарыта собака! Мы-то умеем вводить порядок в порабощенных странах, а большевики лишены этого таланта… за что они и поплатятся очень скоро потерей всего своего европейского пространства!

Барон Гебзаттель говорил так весело, как может говорить только удачливый полководец, хотя Вербки были заняты фланговым ударом танковой колонны, а его пехота пришла уже на готовое.

Понятно, что его поднятое настроение удваивалось в офицерах, и один из них, полковой адъютант, старший лейтенант фон Ган, придумал подходящее развлечение своему непосредственному начальнику и, чуть только закончен был завтрак, пустился приводить в действие что задумал.

Он не плохо говорил по-русски, так как родился и рос в семье курских помещиков, спасавшейся от Октябрьской революции в Германии; был взят из запаса, имел уже почтенную лысину на темени и мечтал добраться поскорее до своих бывших владений.

Замысел фон Гана состоял в том, чтобы доказать воочию молодым офицерам полка полную справедливость слов их командира, и он спешил опросить оставшихся в селе раненых красноармейцев, нет ли из них украинцев.

II

Четверо украинцев: сержант Задорожный и красноармейцы – Линник, Очеретько и Готковой, и четверо русских: младший сержант Молодушкин, Плотников, Колдобин и Семенов – были отобраны фон Ганом из числа контуженых и тяжело раненных, но, по его мнению, могущих добраться до площади против хаты сельсовета. Все были опрошены, не коммунисты ли они, и все оказались беспартийными.

Задорожный, раненный пулей в левую ногу и потерявший много крови, когда его подняли, с трудам даже и стоял перед немецким офицером. Кровь хлюпала в сапоге, и он сказал просто так, самому себе, а не этому – серо-зеленому, с лоснящимся красным носом:

– Перевязаться бы надо.

– Ничего – хорош будешь и в этаком виде, – отозвался на его слова обер-лейтенант и отошел.

Невысокий, чернявый, слегка горбоносый, Задорожный поморщился от боли, поставил левую ногу на каблук – так легче было – и обратился к своему соседу Плотникову, шевельнув взлохмаченными бровями:

– На вас опираться буду, если идти придется.

– Вполне можете, товарищ сержант, – ответил Плотников и зашел так, чтобы прийтись к нему левой стороной тела: правая рука этого бойца висела плетью, ноги же были только ушиблены, однако шагать еще могли.

Молодушкин, худощавый, сероглазый, со стремительным профилем, со впалыми щеками, измазанными кровью, был ранен в голову вскользь, но гораздо более серьезной была его пулевая рана в плечо, а главное, он был придавлен крышей разметанного танком сарая, едва выбрался и имел теперь недоуменный вид. Он еще только пробовал каждый мускул своего тела, – какой служит, какой не хочет, а между тем надо будто бы собираться зачем-то в кучку, ему приказывает какой-то немец, – он в плену.

– Товарищ Очеретько, куда нас, а? – спросил он своего бойца, который отстреливался от немцев из сарая с ним рядом, вместе с ним был придавлен крышей, но выкарабкался раньше его и ему потом помог.

– Мабудь, танцювать, товарищ младший сержант, – сказал Очеретько без улыбки.

Это был ротный остряк. Совсем не положено по уставу, чтобы существовала такая должность в роте, но тем не менее почему-то она существует, и если не во всех ротах подряд, то в большинстве рот полка непременно находятся такие, которые за словом в карман не лезут, присутствия духа ни в какой обстановке не теряют, и стоит им только рот открыть, от них уже все кругом ждут какого-нибудь коленца, как от комика в театре.

Теперь этот круглоликий, приземистый полтавец имел понурый вид. Он оглядывал исподлобья улицу села, своих товарищей, немецких солдат около них и офицера, который что-то приказывал одному из них, стоявшему навытяжку. Очеретько трудно было держаться стоя.

– Что? Ноги? – кивнул Молодушкин на странно согнутые его ноги.

– Шкандыбаю, товарищ младший сержант, – безулыбочно ответил Очеретько и добавил, показав на Колдобина: – А тому бедолаге ще гирше!

Колдобин, рослый и дюжий, если смотреть на него сзади, стоял согнувшись. На спине его гимнастерки алело скупое пятно, молодое лицо его было землисто-бледное; он кашлял и отхаркивал кровь.

Обер-лейтенант подошел было к нему с видом участия и спросил:

– Как фамилия?

– Колдобин, – неожиданно резко ответил тот.

– Ага, – неопределенно отозвался на это фон Ган, скользнул беглым взглядом по Линнику и Готковому, с виду более крепким, чем остальные, сказал про себя: «Украинцы» – и приказал старшему из трех своих солдат с винтовками вести их на площадь перед хатой сельсовета.

III

Идти было не так далеко, но трудно даже и команде вполне здоровых бойцов, не только искалеченных жестоким боем, следы которого были тут повсюду.

Разбитые снарядами хаты выпирали вперед обломками дерева, крыш и стен; трупы людей и лошадей едва успели оттащить к порядку хат; нависали над улицей и поломанные высокие вербы; зияли воронки, и то и дело приходилось их обходить. Пахло гарью от дотлевавших строений, сожженных ночью артиллерийским огнем, но жителей села не было видно, – прятались ли они внутри хат, ушли ли перед боем, – попадались только немецкие солдаты.

Старший из конвойных шел впереди, двое других по сторонам, равняясь на последних из пленных и приноравливаясь к их медленным, через силу, движениям.

Не один Плотников, еще и Линник с другой стороны поддерживал Задорожного, который ступал только правой ногой, а левую подтягивал; Готковой заботливо поддерживал Семенова, Молодушкин помогал идти Очеретько, и только Колдобин, держась рукою за грудь и сплевывая кровь, шел один.

Из того, что конвойные никого не подгоняли, Молодушкин сделал вывод, которым поделился с Очеретько:

– Куда-то хотят доставить нас в целости.

Очеретько же буркнул на это:

– Звiстное дело, народ вумный.

Задорожный, услышав, что сказал младший сержант, отозвался ему:

– На допрос, должно быть, ведут. – И добавил, несколько повысив голос, чтобы всем было его слышно: – Помните, товарищи, никаких сведений о своей части врагу не давать!

Все чуть кивнули на эти слова головами, но конвойным, видимо, не приказано было запрещать разговоры, и они шли молча, не обращая на них внимания, пока старший из них, шедший впереди, не скомандовал: «Хальт!» – и не остановился сам около глубокой и обширной воронки среди площади. Про эту воронку Очеретько сказал, значительно взглянув на Молодушкина:

– Эт-то котлован!

И все другие переглянулись, а Готковой протяжно и глухо присвистнул. Однако и без этого выразительного свиста можно было понять, для чего подвели всех к такому «котловану»: со стороны хаты сельсовета шли тот самый обер-лейтенант, который отбирал их и говорил с ними, но обогнал их, идя не по улице, а через дворы; рядом с ним высокий и важного вида полковник, как определил Задорожный, а несколько сзади человек шесть офицеров; следом за ними несколько солдат несли лопаты.

– Видать, допрос будет недовгий, – сказал Очеретько.

Барон Гебзаттель оглядел кучку раненых бойцов и обратился недовольным тоном к фон Гану:

– Где же здесь русские, где украинцы, я не вижу!

Это действительно было упущение обер-лейтенанта, и он выкрикнул с запалом:

– Зачем перемешался так, а-а?.. Русские четыре стань нале-во! Украинцы напра-во!

Задорожный поглядел вопросительно на Молодушкина, подняв черные густые брови, тот на него, дернув кверху плечо, а Плотников сказал вполголоса:

– Стена на стену он нас пустить, что ли, хочет, а?

Однако он не выпустил руки сержанта, другие тоже остались на своих местах, несмотря на то, что все поняли команду.

Тогда конвойные, которым мигнул обер-лейтенант, ретиво подскочив, оттащили Плотникова от сержанта, при котором остался Линник, державший его крепко, и Очеретько от Молодушкина; Готковой же, передав Семенова Молодушкину, отодвинулся к Задорожному сам и стал на место Плотникова.

Между украинцами и русскими бойцами расстояние было не больше двух шагов, но дело было не в том, чтобы их отделить друг от друга.

Фон Ган, старавшийся держаться на одной линии с полковником, чтобы не потерять ни крупицы его одобрения своей затеи, подбросил, как мог молодцеватей, голову, точно приготовился говорить перед целым батальоном, и начал, тщательно выбирая слова и глядя не столько на Задорожного, сколько на трех других около него:

– Украинцы!.. Мы все понимаем, все знаем! Вас заставили сражаться против нас большевики, – мы это знаем. В восемнадцатом году, тогда… все было тогда иначе, чем теперь. Тогда вы могли быть свободным народом, – вот чем могли вы быть тогда, если бы не русские большевики вами тогда овладели!.. Кто нес вам свободу, независимость тогда? Мы, немцы!.. Это называлось тогда по-украински, вы знаете, само-стийность, – вот как это называлось, украинцы!.. Так я говорю? – вдруг перебил он свою речь вопросом, однако ему никто не ответил, и он продолжал, слегка взглянув на полковника: – Я говорю так, как надо: самостийность, и мы, немцы, вам ее дали, они же, русские, – показал он пальцем на Молодушкина и других, – у вас ее отняли!.. Они, русские большевики, с которыми мы воюем, отняли у вас все, чем вы жили: хозяйство, землю, завели эти самые кол-хо-зы, которые вы, – нам хорошо известно это, – ненавидите изо всех сил!.. Они отняли у вас религию, да, даже ре-ли-гию, а вы были такие религиозные – в каждом хуторе церковь и ваш этот, как называется, поп!.. Они уничтожили по-ме-щика, да, которого вы почи-та-ли… у которого вы… могли брать в аренду землю!.. Они, это они, русские, – он опять указал пальцем на Молодушкина, – ввели у вас большевизм, который вы ненавидите!

Тут фон Ган посмотрел искательно на барона Гебзаттеля, и тот при слове «большевизм» качнул одобрительно головой.

– Вот врет-то, – буркнул Плотников Молодушкину.

Очеретько же, обращаясь к Задорожному вполголоса, сказал то же самое, только по-украински:

– Бреше, як цюцик!

Но кивок командира полка окрылил обер-лейтенанта, и он закончил речь с подъемом:

– Повторяю вам, украинцы, мы воюем не с вами, а с ними, с русскими большевиками! Они – наши враги, они – ваши враги!.. Сзади вас яма! Столкните сейчас же туда эту нечисть, и тогда-а… тогда мы вас будем лечить, украинцы, и мы вас вылечим, и мы вас пустим домой к своим семьям!.. Поняли? Ну… начинай!

Он приостановился, но, не видя ни малейшего движения среди четырех украинцев, скомандовал раздельно:

– На-чи-най!

Очеретько слегка толкнул Задорожного, однако тот видел и сам, что ему надо ответить за всех своих, как старшему, и, кашлянув, начал:

– Во-первых, разрешите сказать вам, что это вы напрасно даже и сделали, нас разделили на русских и украинцев: мы все одинаково советские бойцы…

– Постой, постой! – закричал фон Ган. – Ты что это мне по-русски? Ты – украинец?

– Украинец!.. А вам як хочеться, щоб я по-вкраински балакав, то я можу и по-вкраински…

– Постой, постой! – вновь перебил фон Ган, не ожидая для себя ничего подходящего от сержанта, и указал на Очеретько, спросив предварительно: – Как твоя фамилия?

– То не важить, яка в мэнэ хвамилия, а шо касаемо вкраинец, то як же нi! – расстановисто начал Очеретько. – Вкраинец, та ше из-пiд Пирятина… А як вы хвалилися, шо все чисто знаете, то може й то знаете, шо Пирятин – вiн скрiзь усiм приятель, так же, бачите, и русьским… Касаемо земли, то вже ж усiм звiсно, – землю мы получили паньску у вiчность… Касаемо леригия, – это ж кому як завгодно, – хиба ж у нас на леригию е запрет? А шобы Хитлера вашего замiст иконы встретить, то, сказать вам прямо, не требо, хай ему бiс! A касаемо помiщикiв…

Очеретько хотел «касаемо помiщикiв» отмочить в заключение штуку, какую приготовил, но фон Ган не дал ему закончить. Пусть ни командир полка, ни кто-либо из офицеров и не понял, что именно сказал про Гитлера этот дерзкий украинец, зато он понял и закричал визгливо:

– Молчать, мерзавец!.. Сейчас же столкай всех русских в яму, ну! Иначе… Иначе… – он только показал Очеретько кулак, на момент захлебнувшись от негодования, но вместо Очеретько ответил на его визг Готковой:

– Касаемо русьских, то они у нашему Союзи на равних правах з нами, вкраинцами, так же само й в Красной Армии, и того вы не дождетесь, щоб мы их, товарищей своих рiдных, куды-сь товкали!

– Ага! Та-ак?.. Так вон вы какие попались подлецы! – вне себя от того, что провалилась его затея, закричал фон Ган. – В таком случае вы, вы, русские, столкайте их, их, этих мерзавцев!

– Как смеешь называть их мерзавцами, ты-ы-ы, хлюст! – в тон ему, так же высоко и резко закричал Молодушкин, ставший вдруг страшным со своими впалыми закровавленными щеками, потемневшими глазами и порывистым наклоном тела вперед.

– Провокацией занимаешься, сволочь, дурак?! Не на тех напал, гнида! – неожиданно громко выкрикнул в поддержку Молодушкину самый слабый на вид из всех восьмерых – Семенов.

И обер-лейтенант фон Ган, родившийся и проведший детство, отрочество и юность в имении в Курской губернии, где не только были липовые аллеи, но и высокие цитроны в больших кадках в зимнем саду, потерял всю свою выдержку.

Он выхватил револьвер из кобуры и выстрелил в Семенова, потом в Молодушкина, потом в Очеретько… Тут же подскочили и конвойные, выставив штыки…

Борьба у края воронки не могла быть ни яростной, ни долгой. Безоружные раненые, и без того еле державшиеся на ногах, не могли сопротивляться, и через минуту жесткая желтая земля уже летела вниз, засыпая иных убитых, иных еще живых восьмерых бойцов, а посрамленный затейник обер-лейтенант уходил к хате сельсовета, держась на шаг сзади высокопарного барона Гебзаттеля, имевшего несколько недовольный вид.

1943 г.