Текст книги "Тайна гибели адмирала Макарова. Новые страницы русско-японской войны 1904-1905 гг."

Автор книги: Сергей Семанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Сергей Семанов
ТАЙНА ГИБЕЛИ АДМИРАЛА МАКАРОВА
Новые страницы русско-японской войны 1904–1905 гг.

Предисловие
«Откуда есть пошла русско-японская война…»

Муза Клио, покровительница истории, была, несомненно, среди всех девяти спутниц Аполлона самой-самой капризной. Ее приговоры в памяти людей порой исключительно пристрастны. Того забудет, а этого вознесет.

…В 778 году Карл Великий отступал из Испании после неудачного похода в страну басков. Арьергардом командовал граф Роланд, властитель Бретани, окраинной провинции империи Карла. В Ронсевальском ущелье отряд Роланда был разгромлен басками, а граф погиб в бою. Пустяковый исторический эпизод! Но он уже более тысячи лет стал самым знаменитым поэтическим сюжетом Западной Европы.

…В 1185 году князь Игорь, что правил Новгород-Северской землей, окраиной Киевской Руси, совершил неудачный поход в половецкую степь, что находилась рядом. Малое войско его половцы разбили, сам он попал в плен. Но вот уже тысяча лет без малого прошло со дня написания о том поэмы, ставшей гордостью великой русской литературы.

Да, Клио капризна – кого полюбит, того и одарит. В этом смысле событиям и героям русско-японской войны начала нынешнего века необычайно повезло в исторической памяти людской. Почти сто лет прошло, и сколь бурных лет! Но спросите сегодня русского гражданина, даже молодого или не слишком гуманитарно образованного, слышал ли он, знает хоть что-либо про оборону Порт-Артура или крейсер «Варяг», – почти всякий согласно закивает головой.

Почему так решает Клио, не сможет определить никто. Значит, было, видимо, что-то в высшей степени героически-обаятельное и в образе графа Роланда, и среди безвестных защитников Порт-Артура, и среди героев погибшего в неравном бою крейсера. А сколько стерлось в людской памяти имен генералов с густыми эполетами или героев бесчисленных бронзовых изваяний! Видимо, Клио права!

Глянем на карту Российской империи начала нашего века. Огромное пространство от Варшавы до Сахалина и Камчатки! И по всему этому разнообразному пространству, где бескрайние леса и могучие реки, где в недрах заключена вся без исключения таблица Менделеева, – повсюду здесь возводят мосты и дороги, дымные заводы, шахты, верфи, домны, растят тучные хлеба и моют золотой песок. Русские инженеры и агрономы осваивают богатства Средней Азии, где только что установился мир после тысячелетних распрей. Открываются безмерные богатства Сибири. Российский ледокол впервые в мировой истории пытается освоить Северный морской путь.

Посмотрим теперь на крайнюю сторону карты – Дальний Восток. Пустынно тут. Нетронутые таежные дебри. После Читы единственная железная дорога круто сворачивает на юг, в Китай. А от Читы до Владивостока – полторы тысячи верст по прямой, но «по прямой» летают только самолеты, которых еще нет. А во Владивостоке всего 22 тысячи жителей, в Хабаровске – 15, а Комсомольск-на-Амуре будет заложен только через тридцать лет. И ни одного завода. Ни одного шоссе или высшего учебного заведения. Богатейший тот край не освоен. Благодарной работы – непочатый край.

И вот в этих-то природно-экономических условиях пустынного, сурового и мало развитого края начало петербургское правительство продвижение в китайскую Маньчжурию, имея даже в качестве дальней цели Корею. Зачем же? Почему, не освоив толком огромные азиатские просторы, Российская империя, точнее – ее государственное руководство намеревалось продвинуться к Желтому морю?

Вопрос этот ключевой, а в двух словах ответить нельзя.

Была одна общемировая причина. Прошлый XIX век был классической эпохой колониализма. Великие европейские державы покорили и поделили меж собой весь остальной мир без остатка. Ну, формально «остаток» имелся – полуколониальный Китай. Его и принялись делить, особенно усердствовали там Англия, Германия, Япония и, к сожалению, царская Россия. Колонизаторы мыслили простецки, словно конкистадоры времен Колумба. Плохо лежит, надо присоединить к короне, всякая империя обязана расширяться. И не ведали в европейских столицах, что уже возникло освободительное движение колониальных народов, что едва полстолетия минет, как само это слово – «колония» отойдет в число устаревших.

Полностью не понимали этого в Петербурге. А уж там-то особо следовало задуматься над такими вопросами. Россия за вторую половину прошлого века включила в свой состав множество неславянских народов, по большей части мусульманского вероисповедания. И эти народы жили не за морями-океанами, как в Черной Африке или на Среднем Востоке, а в едином государстве с русским народом. Нужно было бы «сосредоточиться», как призывал не так уж давно канцлер Горчаков, сосредоточиться на внутренних проблемах, прежде всего социальных, весьма острых и все время обострявшихся. Но нет. Двинулись на Маньчжурию, которую некоторые высокопоставленные остряки уже нарекли «Желтороссией» (по подобию Малороссии).

Напомним. Российская империя – в ту пору государство сугубо самодержавное, власть монарха была в политическом смысле истинно неограниченной, только мораль православной веры ставила тут определенные преграды (и довольно жесткие, но к политике это имело дальнее отношение). Николай II был, к великому несчастью для нашего отечества, государем слабым. Это известно давно, однако в последние годы словно забылось, затененное пылью газетной суеты. И тут необходимо кратко объясниться.

Мученическая гибель Государя, его семьи и близких, о которой теперь стало достоверно и подробно известно, не могла не произвести сильного впечатления на все наше нынешнее общество. По людским обычаям сочувственное отношение к кончине Государя распространилась и на общую оценку всей его деятельности, что, разумеется, ошибочно. Дальше – больше, имя погибшего Государя было вовлечено в политические игры, что всем известно и о чем мы не станем даже упоминать. Но дать исторически точное определение мы обязаны.

Николай II во все время своего царствования, как человек слабый, находился под влиянием лиц из своего ближайшего окружения. В разное время в их число входили дяди Сергей Александрович и Алексей Александрович и «незаконный дядя» адмирал Алексеев (о двух последних мы еще вспомним), мать Мария Федоровна, министры Плеве и Витте, позже – царица и Григорий Распутин. К сожалению, почти всегда это влияние было дурным. Так, незаметно для общества и его правящего сословия Россия «вползла» в дальневосточную авантюру.

Помимо обычного в подобных случаях старомодного колониализма, сыграли роль также корыстные интересы придворной клики. Генерал-адмирал Алексей Александрович, разоряемый дорогостоящими парижскими кокотками, мечтал о заграничных закупках для русского флота, надеясь вульгарно нажиться. Внебрачный сын Александра II адмирал Алексеев получил пост наместника Дальнего Востока с огромными правами, думал только о собственных карьерных и корыстных интересах. Через высокопоставленных придворных, не брезговавших финансовыми махинациями, втянули в это дело даже царскую семью: создали липовую компанию по освоению Северной Кореи, «уступив» государю 25 % акций. Много было еще иного-прочего, но все такого же рода.

А как выглядела Япония той поры? Самурайская военщина в канун войны и после нее любила прибедняться, что могучая Россия на них, слабых, наступала, мол, а они вынуждены были защищаться. Это, безусловно, неверно. Да, тогдашняя Япония была во всех отношениях слабее, но расположение театра военных действий было таково, что все преимущества оставались у японской стороны. К январю 1904 года, когда началась война, японская армия, собранная в кулак, насчитывала 375 тысяч штыков и сабель при 1140 орудиях. А русские войска на Дальнем Востоке составляли 98 тысяч при 148 орудиях, не считая пограничной стражи и прочих вспомогательных сил, но они были распылены по громадному пространству.

Примерно то же самое получилось и на морском театре. Силы России были разделены на три разрозненных флота: Балтийский, Черноморский и эскадру Тихого океана. Более того, эта эскадра, в свою очередь, делилась на основные силы с базой в Порт-Артуре и крейсерскую эскадру во Владивостоке. Преимущество японского Соединенного флота было очевидным, к тому же он действовал со своих баз.

Отметим и другое. Япония быстро вырастала в империалистического хищника, куда более агрессивного, чем миролюбивая, в общем-то, Россия. Стремительно развиваясь в последние десятилетия XIX века, правящие круги страны основные средства вкладывали в совершенствование вооруженных сил. Планы были самые широкие: для начала – подчинить Корею и Маньчжурию, а потом – поработить огромный, но беззащитный тогда Китай. Тяжеловесный русский медведь нависал с севера, это опасно. Значит, надо стукнуть ему по лапе, чтобы неповадно стало вмешиваться. А потом… потом посмотрим!..

Итак, японцы готовились к удару целенаправленно и четко, а в далеком Петербурге медлили и не имели никакого продуманного плана действий. Как обычно по-русски: да они не посмеют… чего спешить, добро бы на свадьбу, как говаривал классический герой.

Но они посмели. И еще как.

В прошлые века военные действия начинались неспешно и благородно: посол при шпаге и в орденах вручал главе враждебной державы вежливую ноту с объявлением военных действий. Будущие сражения на суше и на море начинались – и не сразу! – только после этой непременной процедуры. Хищный капитализм порушил ту вековую традицию. И сомнительная честь новаторства принадлежит самураям: в ночь на 27 января (9 февраля) 1904 года, когда вся Россия, в том числе и офицеры Тихоокеанской эскадры, отмечала день Святой Марии, японские миноносцы внезапно напали на Порт-Артур.

Русский Бог долго терпел грехи сынов своих. Из вероломного нападения результаты получились пустячные, хоть и ночью оно произошло (кстати, в недавние благопристойные времена ночью воевать не полагалось, какое же тут рыцарство, ежели противника не видать?!). Повредили, и то незначительно, два броненосца и крейсер, вскоре они вновь вошли в строй. Другая японская эскадра навалилась огромною силой на крейсер «Варяг», стоявший беспечно в корейском порту. В таких случаях полагалось спустить флаг, но русские морские уставы со времен Петра Великого подобного не предусматривают (и по сей день, кстати!), «Варяг» упорно дрался, а потом разбитый корабль оставшиеся в живых моряки затопили. Но победа досталась японцам недешево: миноносец погиб, два крейсера получили повреждения. Как бы то ни было, но русский флот в первый же день войны был ослаблен, преимущество на море досталось противнику. Чем он и воспользовался.

Японские войска беспрепятственно высадились в Корее и двинулись в Маньчжурию, перерезав железную дорогу с Порт-Артуром, а вскоре и начали его планомерную и настойчивую осаду. И проделали они это почти без потерь, не встречая сопротивления! Отчасти понятно: уж больно велико было их превосходство в силах на суше и на море. Но не только. Чрезвычайно плохим, прямо-таки бездарным оказалось тогдашнее российское военно-политическое руководство. И о том необходимо рассказать как о первопричине нашего поражения.

Все начиналось с Николая II, который более занимался семейными делами, нежели военными, да и разбирался в них плохо. Теперь ясно, что никакого личного воздействия – это при огромных полномочиях! – он на ход военных действий не оказывал, лишь изредка подписывал заготовленные для него документы. Кто же готовил? О своеобразных интересах главы военно-морского ведомства Алексея Александровича уже упоминалось. Этим он и продолжал заниматься, пока его в июне 1905-го не выгнали в отставку. Морским министром, по сути начальником штаба великого князя, был адмирал Авелан, добросовестный военный бюрократ, и только, его и убрали вместе с шефом, но уже поздно было. Военным министром был боевой генерал Куропаткин, соратник и выдвиженец легендарного Скобелева. Отличался умом и образованием, но это – вместе даже с личной отвагой – не делало генерала стратегом, а при отсутствии воли – тем паче. А как раз воли Алексею Николаевичу всю жизнь недоставало (нашел он себя только после гражданской, когда остаток жизни работал учителем сельской школы в своем бывшем имении в Псковской области).

Не лучше оказалось и с высшим командованием на Дальнем Востоке. Наместник адмирал Алексеев создал в своей «столице», китайском городе Мукден, «двор» – со всем подобающим церемониалом, фаворитами и в особенности фаворитками. Военными хлопотами себя не обременял (тоже через несколько месяцев слетел с поста, когда уже дело было проиграно). Командующий Тихоокеанской эскадрой в Порт-Артуре вице-адмирал Старк был опытным моряком, но оказался совершенно никудышным флотоводцем, первая же атака японцев, не такая уж страшная по своим последствиям, повергла его в прострацию, а потом воспоследовала неизбежная в подобных случаях отставка.

Тут русский Бог опять порадел нашим дальневосточникам: перед началом осады в Порт-Артур успел прибыть в крепость новый командующий эскадрой – знаменитый в России, и не только в ней, вице-адмирал Макаров. Смелый, решительный, рукастый и одновременно по-мужски обаятельный, он разом переменил неудачное течение боевых дел, и не только на морском театре. Начались наступательные действия против превосходящего японского флота, резко ускорилось строительство крепостных сооружений и береговых батарей. Повсюду наблюдался необычайный подъем среди офицеров, матросов и солдат, адмирал сам показывал пример, подняв свой флаг командующего на легком крейсере, выходя на нем в боевые дозоры.

Но… совершая очередной боевой выход всей эскадры, флагманский броненосец «Петропавловск» неожиданно взорвался и мгновенно затонул. Макарова не спасли, выловили только адмиральскую шинель, которую он, выйдя на командирский мостик, набросил на плечи.

Теперь, оглядываясь на события столетней давности, во всеоружии бесчисленных документов и свидетельств, становится ясно, что именно гибель Макарова предрекла судьбу едва начавшейся войны. Вот и толкуй тут о «роли личности в истории»… Версия официальная такова: «Петропавловск» подорвался на минах. Сомнительно по многим признакам, тут гораздо больше похоже на диверсию. Только вряд ли это когда-нибудь точно докажут, но предположение более чем вероятное. После гибели адмирала русская эскадра, как парализованная, замерла на внутреннем рейде Порт-Артура. Заметим, что японский флот понес гораздо более серьезные потери: на русских минах подорвались и затонули два новейших броненосца и несколько иных крупных кораблей, но преимущество на море по-прежнему оставалось за ним. Началась осада Порт-Артура.

Российское военное командование, где пока главную роль все же играл дилетант адмирал Алексеев, а не опытный Куропаткин, направило для снятия блокады Порт-Артура 30-тысячный корпус генерала Штакельберга. Но он действовал замедленно, вяло и под давлением японцев отступил, не выполнив задачу. Японское командование действовало, напротив, весьма решительно. Оставив для блокады Порт-Артура дивизию (все равно не вырваться!), две японские армии были направлены в наступление на север, в глубь Маньчжурии. Русские военачальники тоже скапливали войска, медленно получая пополнения из европейской России по единственной, еще не достроенной железнодорожной ветке, но наша армия оставалась в меньшинстве по численности и особенно – по числу орудий и пулеметов, которые тогда впервые начали применяться на войне. Но главное было все же не в этом неравенстве сил, резервы огромной России были громадны, как военные, так и экономические, главное – в ином.

Российское военное командование не имело четкого стратегического плана – ни в Петербурге, ни тем паче в Маньчжурии. Инициатива в ведении войны сразу перешла к японцам, и они не упустили ее все полтора года боевых действий. Не упустили – это так же и потому, что русские генералы всерьез даже не попытались перехватить ее в свои руки. А известно: обороняясь, военную компанию не выиграть.

И все же к весне 1904 года российским воинам – солдатам и матросам вроде бы улыбнулась боевая удача. В Порт-Артур прибыл 24 февраля прославленный адмирал, герой последней турецкой войны, бесстрашный полярный исследователь Степан Осипович Макаров. Сохранившиеся свидетельства тех лет единодушны – с его прибытием словно свежий ветер всколыхнул приунывшие было войска и моряков Дальнего Востока. Все ждали и верили: он поведет нас к успеху, к победе…

Вступление, оно же заключение

Письмо вице-адмирала Макарова Степана Осиповича своему сыну Вадиму. Порт-Артур, ночь на 31 марта 1904 года.

Дорогой мой сыночек!

Это мое первое письмо, посланное именно тебе, а не в отрывках в письмах к маме, как бывало ранее. Ты уже подросток, почти юноша, но я обращаюсь к тебе с другого конца России уже как к взрослому мужчине. Письмо посылаю своему старому товарищу в Кронштадт, он найдет способ передать тебе в руки.

Вадим, тут идет жестокая война, очень опасная для родины, хоть и за пределами ее границ. Нет, не временный перевес неприятеля в силах тревожит меня. Русский флот, ты знаешь, творил и не такие чудеса. Но я чувствую (о чем ты пока никому не скажешь!), что нам – и мне в том числе – словно бы мешают. Не адмирал Того, нет, а как бы сбоку подталкивают, как бы подкрадываются сзади. Кто? Не знаю. Душа моя в смятении, чего я никогда не испытывал. Начинаю уже чего-то улавливать, но смутно пока. Вот Верещагин Василий Витальевич что-то мне пытается объяснить, но сбивчиво, как все эти художники и поэты (ты им не очень верь, публика эта шальная! Доверяй только людям основательным!). Вот такое у меня настроение, сынок. Но знаешь пока об этом ты один. Молчи, как положено мужчине, но запомни.

И еще. Объясню уж тебе, почему адресуюсь помимо нашей любимой мамы. Запомни на всю жизнь: на женщин никогда нельзя перекладывать тяготы нашей мужской доли. Иной болван и трус может заявиться домой чуть ли не в слезах и супруге своей с порога: вот на войну посылают вроде… стоит ли… Что скажет тут любящие мать, жена, сестра? «Ни за что, погибнешь, ты у нас один, уклонись уж как-нибудь!» Ну, по-женски понятно, что с них взять. Но настоящий мужчина должен явиться домой бодрым и сказать: ну, дорогая, собирай меня в дорогу, тут на границе веселое дело предстоит! Она поплачет, соберет тебя и успокоится, положившись на волю Божию.

Обнимаю тебя, сынок. Учись старательно, помогай маме и сестре. Бога бойтесь, Царю служите.

Твой Макаров-старший.

* * *

Микадо, священный император Японии. 33 года от Мейдзи, апреля 13 дня, Рескрипт вице-адмиралу Того

Хейхатиро-сан.

Всемилостивейше поздравляю Вас с боевым успехом – потоплением флагманского корабля противника и гибелью адмирала враждебного нам русского флота. Наше благоволение к Вам остается неизменным.

* * *

Священному императору Микадо – вице-адмирал Того. 33 год от Мейдзи, апреля 14 дня.

На это раз достигнутый под Порт-Артуром успех всецело не зависит от наших человеческих усилий, а лишь дарован нам молитвами нашего императора.

Ваш верноподданный самурай Хейхатиро.

* * *

Из дневника Макарова Вадима Степановича (кадет Морского училища, пятнадцать лет от роду).

«Получив известие о гибели отца, мама заперлась в комнате, целый год почти не выходила из дома, хорошо помню два иных случая – на Рождество и Св. Пасху 1905 года. Никого не принимала, сделалась очень нервной, часто повышала голос. Горничная Надя, которую я помню, как помню себя, часто выходила от нее в слезах. Только иногда шептала мне, вытирая глаза: „Ничего-с… Ничего…“

Мне-то ладно, а вот сестре пришлось тяжело. Она не только плакала, украдкой, как Надя, а рыдала в голос. Как-то упала на ковер в гостиной, страшно кричала, колотила во все стороны руками и ногами. А мама даже не вышла. Потому, я думаю, сестра так поспешно вышла замуж. Не знаю, но все считают, что неудачно. Мой шурин теперь капитан торгового флота. Он никому не нравится, в обществе его неохотно принимают, хотя он всегда представляется с первых слов: зять адмирала Макарова.

Мне недавно открылся кадет Б., сын сподвижника отца, что шурин ушел из военного флота (последняя должность – лейтенант интендантской службы, наблюдавший от Морского ведомства за строительством броненосца „Андрей Первозванный“), причем ушел после каких-то „историй“. Во всяком случае, особняк на острове Голодай он приобрел и перестроил. Никто из нас там у сестры не был. А мама даже не пошла на венчание дочери, сославшись на плохое самочувствие. Однако она отдала ей в приданое нашу дачу в Выборгской губернии, которую купил еще недавно отец и очень ее любил. Это мама сделала из гордыни. Понимаю ее, но у нас теперь нет никакого имения. Прошлое лето мама прожила у своего младшего брата.

<…> Получил у мамы часть записных книжек отца, только после второй годовщины со дня его гибели. Она на мои просьбы раньше отвечала: „Подожди, вот подрастешь“. И вот третьего дня начал читать отцовские записные книжки. Первая – о плавании на корвете „Аскольд“, ноябрь 1866 – май 1887-го. Другая – на корвете „Дмитрий Донской“, сентябрь 1867-го – июль 1868 года. Написаны карандашом, но очень разборчиво, буквы ровные, строчки тоже, грифель всегда острый. Нет в почерке никаких следов корабельной качки, ни разу слово или строка не съезжают вверх или вниз.

Выдержка и сдержанность отца заметны во всем. Как рано это у него проявилось, ведь он был тогда чуть старше меня сегодня! А я… [далее зачеркнуто]. А я ведь уже знаю теперь, как трудно водить карандашом по бумаге во время качки. Унтер-офицер нашей роты, старый сверхсрочник Ковальчук, показывал, как именно следует держать бумагу и карандаш в подобных случаях. Я обязательно научусь! Как отец. Конечно, у него было тяжелое детство. Дедушка был беден, отец родился в бедной хате. Домик тот, он рассказывал, сохранился. Давно хочу съездить в Николаев, посмотреть. Только теперь он принадлежит другим людям. Если разбогатею когда-нибудь, обязательно выкуплю его!

<…> Хорошо помню, как отец прощался со мной. Был зимний, но очень солнечный день. Теперь-то я знаю из книг, что происходило это 3 февраля 904-го в 9 часов утра. Еще загодя в нашем кронштадтском особняке собралось множество гостей. Горничная подняла нас спозаранку, сестра и я надели гимназическую форму, но от занятий в тот день нас освободили. Отец и мама вышли в гостиную ко многочисленным гостям, никогда еще у нас не собиралось столько народу! Отец был в парадном мундире со всеми орденами, на боку висело золотое оружие за турецкую войну, я впервые видел его на нем, оно всегда висело в его кабинете над письменным столом. Мама выглядела великолепно, как всегда в таких случаях. Потом сестра рассказывала, что все дамы шепотом судачили о ее новом платье. Еще сестра сказала, что шил ей француз-портной самого модного ателье на Невском проспекте.

Отец бодро произнес несколько слов, никогда не забуду последних: „Мы русские. С нами Бог“. И перекрестился с поклоном. Все тоже перекрестились. Отцу подали адмиральскую шинель с меховой оторочкой, он подал маме котиковое манто, которое привез ей еще с Дальнего Востока. Все вышли, мы тоже, сестра была в шубе, я в гимназической шинели.

Вся улица была запружена народом. Отец сказал несколько слов, благодаря всех за проводы. Снял фуражку, поклонился на три стороны, перекрестился. Ему в ответ все тоже поклонились, осеняя себя крестным знамением. Отец усадил маму в открытые сани, прикрыл ей колени волчьей полстью.

Подошел к нам. Я очень боялся расплакаться, потому дал себе слово ни за что не сделать так. Сестра, как всегда, стала нервничать, разрыдалась, обнимая отца, целовала ему руки, даже не дала толком благословить себя. Потом отец подошел ко мне, поднял руку для благословения, опустил мне пальцы на лоб, на миг задержал движение. Пальцы у него почему-то были ледяные, я отлично это запомнил. И тут я разрыдался, словно мальчишка (а мне шел уже тринадцатый год, ростом я был почти с отца). Мне до сих пор ужасно стыдно, хотя никто не стыдил меня позже.

<…> Теперь я понимаю, что от отца для всех, окружающих его, исходило какое-то обаяние. А ведь я хорошо помню, что он всегда был очень прост в обращении с людьми, в манерах и даже в одежде. И никогда не был заносчив или груб. Вот старший лейтенант Г. с „Андрея Первозванного“, под началом которого мы проходили первую морскую практику, он обращался не только к низшим чинам, но и к нам, кадетам, перемежая слова с отвратительной руганью. От отца я не слыхал ни разу грубого слова, хотя иногда сопровождал его по Кронштадту, в порту или на кораблях. Кстати, часто он делал замечания, даже выговаривал, но голос его оставался ровным, это я помню твердо. Да, командиру нужно уметь ладить с людьми, нравиться им. Особенно моряку, ведь нам приходится долгими месяцами бывать в море, где все на виду, ничего не скроешь, а все плохое в поведении людей особенно дурно выглядит. Отец умел это делать, и думаю, что с юности, с моих примерно лет. Родился он таким или воспитал себя сам, не знаю.

Почему же у него так получалось? Да, суровая юность, так. Бабушка рано умерла, дед был, как отец скупо рассказывал, очень строг и нелюдим. Потом он снова женился, но отец о мачехе ничего не говорил. Дедушку я не видел и видеть не мог, он скончался еще до моего рождения. Отец часто шутил, поднимая меня еще маленьким на руки: „Ты у меня позний сынок, позний, но запомни, балованным ты не станешь!“ Почему поздний? Ведь отцу было только сорок, когда я родился.

Да, конечно, я не стал балованным, но отцовской твердости и выдержки мне еще не хватает. Вот недавно кадет П., разозлившись на меня за что-то (по-моему, зря), прошипел: „Адмиральский сынок!“ Я бросился на него, толкнул, нас разняли. Мерзавец! Я никогда не задирал нос и никогда не буду. Ни разу еще я ничего не рассказывал об отце. Хотя у меня часто о нем расспрашивают. Но приходится признать, что отец в те же поры был намного старше меня. И какое в нем упорство! Какая выдержка! Это ясно видно из его записных книжек, хотя писал он их сугубо для себя, как говорится, „для памяти“. Упорство, выдержка и скромность, эти черты характера были у него с раннего детства, даже не с юности. Почему этого до сих пор нет у меня? Но я добьюсь. Ведь я его единственный сын.

<…> Да, вот еще что. В первую тетрадку дневника отца было вложено письмо. Листок, сложенный вчетверо, вытертый на сгибах. Исписан фиолетовыми чернилами, явно стальным пером (отец рассказывал, что он еще в раннем детстве помнил по Николаеву перья гусиные. Это письмо отца его старшему брату Якову, моему дяде, которого я тоже никогда не видел. Помечено 17 декабря 1862 года, совсем незадолго до того, как отцу исполнилось 14 лет, почти столько, сколько мне. Какой слог, какие подробности отцовского характера раскрываются!

„Милый Яша!

Письмо твое от 7 ноября я получил 15 декабря в субботу. В пятницу получил письмо дяди Николая, и я, читая его, сильно сердился на тебя, отчего ты не написал мне ни словечка, но в субботу, когда я получил письмо от тебя, то не могу выразить, как я был рад; готов был заплакать, засмеяться, все, что хочешь, от радости. Ты просил, чтобы я написал тебе о былом и настоящем. Очень хорошо: кампания началась 19 мая, „Маньчжур“ сделал четыре рейса в залив Де-Кастри и…“.

Дальше не стану переписывать, да и нужды нет, письмо я положил в развернутом виде в конверт, оно сохранится. Но каков отец! Во-первых, деловитая точность, она у него всегда была, помню, какой строжайший порядок царил среди его вещей в кабинете! Точно приводит все даты и дни недели. Во-вторых, трудолюбие. Чтобы такое длинное письмо составить, часу мало. А уж я знаю, как заняты на учебе морские кадеты, как они устают. И в-третьих: как он был нежен и добр! Всегда он таким был, мы с сестрой хорошо это чувствовали, несмотря на его внешнюю суровость. Мама, правда, часто бранила его, но… [зачеркнуто]».

* * *

6 часов 40 минут 31 марта 1904 года. Флагманский броненосец Первой тихоокеанской эскадры Российского императорского флота «Петропавловск». Каюта командующего эскадрой вице-адмирала Макарова Степана Осиповича. Рейд Порт-Артура. Якорная стоянка.

Новейший броненосец русского флота неподвижно стоит на якорях. Море спокойно, ни малейшей качки нет. Трубы слегка дымят, кочегары поддерживают нужную температуру в котлах, чтобы корабль без больших задержек мог выйти в море. Тишина. Нет даже привычного крика чаек, еще не рассвело.

На всех крупных военных кораблях имеется так называемая адмиральская каюта. Делается это, как и все в военном деле, не зря: вдруг именно данный корабль станет флагманом эскадры и на мачту взлетит адмиральский флаг – где прикажете тогда разместиться начальнику эскадры? Конечно, большую часть жизни кораблей адмиральские каюты пустуют. Ну что ж, ведь и пушки стреляют считаные часы, а то и минуты…

Адмиральское помещение броненосца «Петропавловск» было обставлено в духе тогдашней традиции довольно прихотливо – «комфортно», как выражались тогда: секретер с бронзовыми ручками, обитые бархатом кресла красного дерева, иллюминаторы прикрыты шторами японского шелка, на полу – дорогой текинский ковер, в углу – фортепьяно. На броненосцах конца прошлого столетия еще доживали бытовые традиции романтических парусников. А парусники – даже военные, точнее, именно военные прежде всего! – щедро покрывались резными и лепными украшениями и на носу, и на корме, и по бортам, бронзовыми, а то и вызолоченными аллегорическими фигурами, балюстрадами, балкончиками. И каюты командиров и адмиралов напоминали великосветские кабинеты, а кают-компании (места собраний и обедов офицеров) – аристократические гостиные. Все помнят: «Янтарь на трубках Цареграда, фарфор и бронза на столе…» Даже в дальнем плавании, даже на крошечном по сравнению с безбрежным океаном куске дерева офицер, выросший в родовом поместье Йоркшира или Нормандии, должен был жить в привычной для себя обстановке. И что до десятков и сотен матросов, которые спали на рундуках в тесных, лишенных отопления кубриках и ели прямо на полу из общего котла! Ведь и отцы их жили точно так же в лачугах, лепившихся вокруг нормандских и йоркширских поместий…

Впрочем, в адмиральской каюте «Петропавловска» личные вещи ее обитателя явно противоречили этой обстановке. Письменный стол на гнутых ножках (более приспособленный для дамского рукоделия, нежели для серьезной работы) был завален бумагами, книгами. Часть книг и журналов, не умещаясь на столе, стопками лежали на ковре. На туалетном столике чернел огромный (в то время других не было) корпус фотоаппарата, рядом теснились какие-то банки, склянки и коробки – овальное зеркало на стене брезгливо отражало этот презренный хлам.