Текст книги "Дозоры слушают тишину"
Автор книги: Сергей Мартьянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)
2
Спустившись с вышки, Зубанов направился в канцелярию, а старшина задержался около конюшни.
– Дежурный, ко мне! – крикнул Зубанов, войдя в коридор.
Цыбуля предстал немедленно.
– Что нового?
Цыбуля ответил, что ничего нового нет, только у сержанта Ковригина разболелись зубы и вспухла щека.
– Пусть потерпит.
Цыбуля напомнил, что сержант включен в тревожную группу.
– Я сказал, пусть потерпит, – произнес Зубанов раздельно. – А теперь идите.
Цыбуля исчез так же внезапно, как и появился.
Зубанов прошелся по канцелярии, поглядел в окно. Всезнающий старшина куда-то запропастился…
В дверь робко постучали.
– Да! – резко крикнул Зубанов.
Вошла Наташа в своем просторном ситцевом платье, с блуждающей кроткой улыбкой на подурневшем лице.
– Костя, я видела, как ты спустился с вышки, и решила зайти… Что там, у турков?
– Пустяки! Несколько идиотов били одного калеку.
– Это не может отразиться на границе?
– Не задавай глупых вопросов, – раздраженно ответил Зубанов.
– Может, ты позавтракаешь?
Наташа смотрела на него так нежно, что он сказал мягче:
– Ладно, сейчас.
Она вышла.
Зубанову стало жалко Наташу. Такую молодую, красивую завез на край света, и теперь она сидит без дела. А ведь кончила медицинский институт, и ее оставляли в Алма-Ате. Он любил Наташу и отдал бы все, чтобы она была счастлива и чтобы у нее благополучно родился ребенок, конечно, мальчик.
– Наташа, подожди! – крикнул он в окно и быстро вышел из канцелярии.
Но тут перед ним снова предстал Цыбуля:
– Товарищ лейтенант, позвонил Рыжков: турки нарушают границу!
Зубанов в два прыжка очутился у телефонного аппарата:
– Рыжков, что там у вас?
– Человек через КСП перешел, на левом фланге возле третьего камня.
– А что аскеры?
– Пропустили…
Грохот сапог сотрясал помещение. Замелькали фуражки и лица. Тревожная группа уже стояла перед Зубановым: сержант Ковригин, солдаты Свинцов и Гоберидзе. Словно из-под земли вырос Пятириков.
– Разрешите мне с ними идти? – попросил он.
– Иду я! – отрезал Зубанов. – Вы останетесь за меня.
И первым выбежал во двор. Мелькнуло лицо Наташи, испуганное, побледневшее. Вот и тропа. Ветер свистел в ушах. Если так бежать, у третьего камня можно быть минут через десять. Он лежал за околицей села, в двадцати шагах от границы. Там и нужно перехватить нарушителя.
Вот и камень. Зубанов с разбегу упал в траву. Острая колючка впилась в ладонь. Колотилось сердце. Справа и слева залегли сержант Ковригин, солдаты Свинцов и Гоберидзе. Где нарушитель?
Слегка дрожали силуэты далеких гор. Прямо перед глазами маячил пограничный столб. Вокруг – ни души.
Зубанов взглянул на ладонь, рваная царапина сочилась кровью.
– Во-он, во-он идет! – тревожно прошептал Ковригин.
По колхозной цитрусовой плантации шел человек, не прячась и не убегая.
И снова топот ног.
Зубанов испытывал никогда еще не приходившее к нему чувство боевого азарта. Вот он, нарушитель, в нескольких шагах от него! То, ради чего он учился и приехал сюда, на край земли, – сейчас случится. Человек шел своей дорогой, не оборачиваясь.
– Стой!
Человек остановился, повернулся к Зубанову и пошел навстречу ему. Он шел медленно и неуверенно, как лунатик.
– Прокаженный! – крикнул испуганно Гоберидзе.
Зубанов невольно попятился. Лицо человека напоминало морду льва – настолько его исказили лиловые бугры на лбу и висках. Да, это был прокаженный, и он шел навстречу Зубанову.
– Стой! Остановись! – крикнул он, все еще пятясь.
Отвращение и растерянность охватили Зубанова. Прокаженного, как и всякого нарушителя, нужно обыскивать, вести на заставу, допрашивать… Он заразится сам, заразит солдат, Наташу, ребенка. Люди никогда не излечиваются от проказы, их заключают в лепрозории, и там они медленно погибают.
Прокаженный остановился тяжело дыша и что-то сказал, глухо и сипло.
– Что он говорит, Гоберидзе? – не оборачиваясь к солдату, нетерпеливо спросил Зубанов.
– Непонятно говорит… Не по-грузински говорит…
Судя по внешности, хотя и очень искаженной, это был турок или курд. На нем – ветхий пиджак, грязная рубаха, рваные штаны, шерстяные носки и кожаные остроносые туфли.
– А по-турецки вы умеете? – не теряя надежды, спросил Зубанов у Гоберидзе.
– По-турецки не умею…
Три пары глаз пограничников следили за командиром, ожидая приказания. Если б повстречаться с этим прокаженным один на один, без свидетелей! Никто не видел бы его растерянности. Но он встретился не один. И от этого было тяжелее вдвойне.
Незнакомец стал показывать знаками, что пришел с той, турецкой стороны и хочет идти сюда, в советское село. Он смотрел на пограничников покорно и эта покорность обезоруживала больше всего.
– Что будем делать? – спросил Зубанов, оборачиваясь к солдатам.
– Обыскать нужно и вести на заставу, – сказал Ковригин.
Это был тот самый Ковригин, у которого разболелись зубы и распухла щека. Зубанов только сейчас вспомнил об этом, мельком взглянув на него. Сержант повесил автомат на шею и шагнул вперед.
– Разрешите мне, товарищ лейтенант? – и добавил: – Может, у него оружие есть или еще что?.. Всякое бывает.
– Но вы же заразитесь! Утром я видел, как его били турки.
– А-а, не так страшен черт! – махнул рукой Ковригин. – Надо же кому-то…
Он сказал это так просто, что у Зубанова что-то дрогнуло в душе. А может быть, Ковригин считает, что он, лейтенант Зубанов, побоится сделать это сам? Считает его трусом?
– Разрешите? – повторил сержант.
Зубанов медлил. Если он разрешит, то не простит себе этого никогда… Он – командир, этим сказано все.
– Обыск произведу я, – сказал Зубанов как можно спокойнее.
Ковригин изумленно взглянул на него, поколебался с минуту и взял автомат наизготовку.
Все дальнейшее происходило для Зубанова будто во сне. Он жестами показал неизвестному, что нужно поднять руки и повернуться кругом. Подошел к нему сзади и ощупал его карманы. Оружия не было. Свести руки прокаженного за спиной и связать их Зубанов не осмелился. И без того, оглаживая карманы, он чувствовал себя так, будто дотрагивается до расплавленного металла. Ему хотелось зажмурить глаза, но он только задержал дыхание. Потом, отойдя на несколько шагов и отдышавшись, он приказал солдатам конвоировать задержанного, а сам пошел позади, с ужасом рассматривая свои ладони. Ему следовало бы вытереть капли холодного пота со лба, но он страшился прикоснуться руками к лицу и нес их перед собой на весу, как чужие.
Так все пятеро вошли в село и направились к заставе. Деревянные дома, с их террасами, открытыми окнами и высокими фундаментами стояли то выше, то ниже дороги, и были видны то их стены, то чешуйчатые черепичные крыши. Развесистые чинары, густые заросли маслин и яблонь – все сливалось в причудливое царство теней и зелени… Удивительно живописен был вид этого маленького грузинского селения, но у Зубанова было такое ощущение, что все это он видит в последний раз.
Жители села, попадавшиеся на пути, останавливались, пораженные невиданным зрелищем. Кое-кто, не вытерпев, бросал короткие фразы, которых Зубанов не мог понять.
3
Ворота заставы были закрыты. Зубанов толкнул калитку, пропустил в нее прокаженного, и солдат дал знак остановиться. К ним тотчас же направился Пятириков и дежурный Цыбуля. От командирского домика быстро пошла Наташа.
– Не подходить! – сказал Зубанов и предостерегающе протянул руки.
Пятириков, Цыбуля и Наташа остановились. Они смотрели на прокаженного.
– Гоберидзе, будете караулить, – приказал Зубанов.
Гоберидзе стал лицом к задержанному, махнул рукой. Тот покорно сел на землю.
– Остальным отойти, – добавил Зубанов.
Все отошли, оглядываясь.
Только крольчиха Машка доверчиво подбежала к прокаженному, обнюхала его вытянутые ноги.
– Да отгоните же ее, Гоберидзе! – крикнул Зубанов.
Гоберидзе пихнул носком сапога крольчиху, и она отбежала.
– Костя, ты прикасался к нему? – спросила Наташа.
Глаза ее были полны испуга.
– Нет! – твердо ответил Зубанов и взглянул на Ковригина и Свинцова.
– И никто не подходил к нему?
– Никто.
Наташа внимательно посмотрела на мужа.
– А почему ты все время оглядываешь свои руки?
– Да оцарапал ладонь какой-то чертовой колючкой!..
– У тебя царапина? Покажи.
Зубанов покорно показал ладонь. Капли крови еще не засохли.
– Костя, ты понимаешь, что будет, если такими руками ты прикасался к нему? – тихо спросила Наташа.
– Но я же не дотрагивался.
Наташа немного подумала.
– Все равно… Идем, нужно продезинфицировать руки. Потом я перевяжу тебе это место.
– Хорошо, – сказал после некоторого колебания Зубанов. – Только быстрее, нужно заняться этим… – он кивнул в сторону забора.
– Идите, идите! – торопил Ковригин. – Мы тут сами управимся, товарищ лейтенант.
– Точно! – подтвердил Цыбуля.
Пятириков кивнул, внимательно наблюдая за прокаженным.
Удивительно заботливы были сейчас люди! И этот молчаливый старшина, и этот бесцеремонный Цыбуля, и этот Ковригин, у которого болели зубы.
Когда Зубанов вскоре вернулся, он заметил, что никто ничего и не делал с задержанным – все ждали его, лейтенанта.
Старшина Пятириков отозвал Зубанова в сторону:
– Константин Павлович, может, это не прокаженный?
Если бы старшина догадывался, как Зубанову хотелось, чтобы его подозрения сбылись! Но он не догадывался и продолжал развивать свои мысли дальше:
– А может, это и настоящий прокаженный, и турки пустили его через границу, чтобы отвлечь наше внимание от других участков.
Предположения Пятирикова заставили задуматься. Что если он прав? Пока тут они судят да рядят, где-нибудь пробирается настоящий шпион.
– Вы закрыли границу? – спросил Зубанов.
– Закрыл, Константин Павлович, и доложил коменданту.
– Нужен врач или фельдшер, – сказал Зубанов. – Позвоните в комендатуру.
– Долго придется ждать.
– А если попросить фельдшера из сельского медпункта?
– Фельдшер уехал.
Этот старшина знал все.
Зубанов был старшим в звании, и только ему было дано право решать: что делать с этим прокаженным. Он ждал совета от старшины. Еще сегодня утром он бы не позволил себе такого обращения, а сейчас спросил:
– Как же проверить, Иван Семенович?
Оба посмотрели на Наташу, и оба подумали об одном и том же.
– Вспомнил! Нужно колоть его иголкой, – сказал старшина. – Если это прокаженный, он не почувствует боли.
И он снял с себя фуражку, где у него всегда хранилась иголка, вынул ее и направился к забору.
– Назад, – тихо и властно сказал Зубанов. – Я сам.
Он хотел добавить, что уже прикасался к задержанному и теперь ему все равно, но к ним подходила Наташа.
– Проверю я, – сказала она. – И ты не можешь мне приказывать.
Голос ее был непривычно тверд.
– Но позволь… – попробовал было возразить Зубанов.
– Не позволю! – перебила Наташа и добавила мягче: – Я же врач, Костя.
Зубанов молчал.
– Разрешите послать за председателем колхоза Яманидзе? – обратился Пятириков. – Он знает турецкий язык.
Зубанов кивнул. Он думал о Наташе, все еще надеясь, что обойдется как-нибудь по-другому, без ее участия.
Но она уже вернулась в белом халате, хирургических перчатках и с медицинскими инструментами. Теперь она выглядела еще строже.
Она подошла к прокаженному и жестом попросила его встать. Тот встал. Нечто вроде улыбки появилось на бугристом покорном лице. Его никто не бил и не прогонял. Он снял пиджак и рубашку, кинул себе под ноги. Все тело его было в лиловых буграх, сочащихся гноем. Наташа подошла вплотную и стала осматривать эти бугры тщательно и неимоверно долго.
Хлопнув калиткой, вошел Яманидзе. На него никто не обратил внимания. Подойдя на цыпочках к Зубанову, он спросил шепотом:
– Генацвале, этого задержали?
Зубанов кивнул.
– Йой, боже ты мой, – тихо проговорил Яманидзе и замолк.
Все ждали, что скажет Наташа.
– Это прокаженный, – сказала Наташа, подойдя к мужу и держа на весу руки в перчатках.
– Да? – переспросил Зубанов.
– Да. Его нужно немедленно изолировать.
– Йой, боже ж ты мой! – воскликнул Яманидзе. – Вот до чего бедность довела человека! Генацвале, разреши поговорить с ним?
– Обязательно.
Прокаженного звали Мовлюдином. Он решил добровольно перейти в Советский Союз. Здесь, рассказывают, лечат прокаженных. Видит аллах, он говорит правду, только правду.
Яманидзе переводил каждую фразу, и все слушали, сурово хмурясь.
– Ну и дела… – задумчиво проговорил Пятириков, когда Мовлюдин закончил.
Зубанов взглянул на свои руки. Ему показалось, что царапину вдруг пронзила жгучая боль.
– Передайте ему, – обратился он к переводчику, – что его будут лечить.
Яманидзе перевел. Прокаженный закивал головой и что-то сказал сбивчиво и горячо.
– Он говорит, что целует ваши руки, – перевел Яманидзе.
Зубанов криво усмехнулся. Но слова Мовлюдина взволновали его. На минуту он забыл о своих руках и о себе, а подумал о тех, кто жил по другую сторону границы, таких же униженных и несчастных, как этот Мовлюдин.
4
Вечером задержанного увели. По совету Наташи, пограничники сшили из кусков старого брезента большой мешок, и прокаженный залез в него с головой.
– Ну, Мовлюдин, давай поправляйся там, – сказал Пятириков дружелюбно, и все заулыбались.
В ответ из мешка прозвучало какое-то мычание.
Место у забора полили раствором извести, а всем пограничникам было приказано тщательно вымыть руки с мылом и карболкой. Наташа объяснила при этом, что соприкасание с лепрозорным больным, как называют прокаженных, вообще-то не очень опасно, но лучше все-таки соблюсти меры дезинфекции. Зубанов вымыл руки еще раз. Настроение у него было хотя и подавленное, но не такое отчаянное, как раньше: живут же врачи в лепрозориях и не заражаются. Так сказала Наташа.
Потом он поднялся на вышку. Там уже стоял другой наблюдатель, сменивший Рыжкова. Солнце опускалось за горы, было прохладно и тихо.
– Ну, как дела? – приветливо спросил Зубанов у солдата.
– Все в порядке, товарищ лейтенант! – весело ответил солдат. – Ничего подозрительного.
Глазам Зубанова снова, как и утром, предстала картина гор и турецкая половина села. Дома были освещены медными тревожными отблесками заката. На минарете мулла совершал вечерний намаз. О чем он молился, что просил у аллаха для своих правоверных? Не настороженность и неприязнь испытывал сейчас Зубанов к той стороне, а какое-то странное чувство заинтересованности и сострадания, будто он был в ответе за то, что там творилось.
Уже в сумерки Зубанов спустился с вышки и заглянул в казарму. Она была почти пуста: все пограничники несли службу.
Зубанов вышел во двор. Постоял, прислушиваясь. Было тихо кругом. В домах на нашей стороне зажглись электрические огни. Кое-где заговорило радио. А в сотне шагов тонула во мраке и безмолвии турецкая половина села.
1960 г.
БЕССМЕРТНИК
В руках у меня коробка с высушенными цветами бессмертника. Я вынимаю один желтенький мягкий цветок и растираю пальцами. Он пахнет дорожной пылью, горячим песком и еще чем-то жарким и солнечным. Бессмертник – дитя песков и солнца. Он растет на сухих полянах, открытых каменистых и песчаных склонах, по обочинам степных дорог. Его собирают в июле, в первые две недели цветения. Испокон веков, у многих народов он применяется как целебное средство против желтухи. Но я не болею желтухой, мне просто хочется рассказать об одной удивительной истории.
…Султану Ахмед-оглы велели идти, и он пошел. Он пересек границу, взобрался на песчаный косогор и стал рвать цветы, которые по-персидски назывались хак-е-шир, а по-русски бессмертник. Так велел ему Али-Эшреф-хан.
Султан рвал и складывал цветы в мешок. Нарвав полный мешок, он должен был тем же путем перейти границу обратно, отдать цветы Али-Эшреф-хану и получить от него вознаграждение.
О, Али-Эшреф-хан – самый богатый и уважаемый человек в дехистане[1]1
Дехистан – волость
[Закрыть]. Благодаря ему Султан и его молодая жена до сих пор не умерли с голоду. Он дает бедным людям землю, семена, воду, двух рабочих волов и даже азал с маллой[2]2
Азал – соха, малла – деревянная борона
[Закрыть]. За это Султан отдает четыре доли всего урожая, оставляя себе пятую. Но что делать? Как говорят, по лестнице на небо не заберешься.
Слава аллаху, они с Дильбар имеют свою хижину, а на столе дважды в день появляется ячменный хлеб и кувшин с мастом[3]3
Маст – простокваша
[Закрыть]. Как истинный правоверный, Султан пять раз в день возносит молитву, соблюдает посты, ходит в мечеть. Амулет с сурой из корана защищает его от злых духов.
Вчера перед вечерней молитвой Али-Эшреф-хан позвал его в свой дом. Дом у господина самый большой и красивый во всем селении. Он под железной крышей, и в окна вставлены настоящие стекла. Быть приглашенным туда – большая честь.
Али-Эшреф-хан сидел на веранде с господином, которого Султан никогда не видел раньше. Судя по одежде, он был жителем города. Лицо его украшала бородка, а глаза были спрятаны под толстые стекла очков.
– Вы меня звали, ага? – почтительно произнес Султан, остановившись в дверях.
Хозяин и гость только что кончили есть и сейчас курили. Господин из города впился в Султана поверх очков, а Али-Эшреф-хан лениво разгонял ладонью табачный дым.
– Известно ли тебе, Султан, о растении хак-е-шир, у русских оно называется бессмертником? – заговорил он.
– Да, ага, – ответил Султан.
Он знал: бессмертник – целебное растение. Его цветы сушат на солнце, потом настаивают в горячей воде. Настой охлаждают и пьют. Еще в детстве Султан видел, как это делала его мать, лицо которой было желтым, словно лимон. Говорили, что она болела желтухой.
– Так, – продолжал Али-Эшреф-хан. – Вот этот господин, – указал он на очкастого, – аттар[4]4
Аттар – торговец персидскими лекарствами, душистыми травами, маслами, духами и пр.
[Закрыть] из Тебриза. Ему нужны цветы бессмертника, много цветов.
Султан поклонился господину аттару и спросил:
– Что я должен делать?
Али-Эшреф-хан не торопился с ответом. Он прикрыл глаза толстыми веками и некоторое время думал.
– Больные желтухой, – заговорил он, – еле передвигают ногами, сохнут, как вяленая рыба, и в кровь раздирают кожу на руках и лице. День и ночь они молят аллаха ниспослать им здоровье, и вот аллах услышал их молитвы. Он послал к нам господина аттара за целебными травами. – Тут Али-Эшреф-хан снова прикрыл глаза и вздохнул: – Но в наших местах мало бессмертника.
– Да, ага, – согласился Султан.
Али-Эшреф-хан в упор посмотрел на него и жестко сказал:
– Аллах повелел послать надежного человека на землю русских. Там много этих цветов. Выбор пал на тебя, Султан, – самого верного моего слугу. Надеюсь, ты меня понял?
– Да, ага, – сказал Султан.
Господин аттар, напряженно наблюдавший за ним, облегченно вздохнул. А Султану было все равно. Гору иголкой не просверлить. Лишь бы Али-Эшреф-хан не отобрал у него двух волов и азал. Дильбар ждет ребенка, и каждый туман[5]5
Туман – денежная мера в Иране.
[Закрыть] сейчас на счету.
Он, конечно, боялся встречи с русскими пограничниками, которые не верят в аллаха и беспощадны к пришельцам. Но что поделаешь. Быть может, удастся не попасть им на глаза.
– Я рад, что не ошибся в тебе, – милостиво заметил Али-Эшреф-хан. – Когда вернешься, получишь хорошее вознаграждение. И да пусть душа твоя не ведает страха. Ба-алла![6]6
Ба-алла – с богом.
[Закрыть]
Султан поклонился и вышел.
И вот он рвет цветы и складывает их в мешок. «Мне нужно нарвать целый мешок», – твердит Султан про себя, чтобы не было страшно. Штанины и опорки на его ногах еще мокры от воды: граница проходит по речке. Кругом ни души. Пахнет горячим песком. Солнце высушило росу на кустах и травах, цветы бессмертника горят, как золотистые огоньки.
…Его заметил наблюдатель Иван Дербенев. Заметил после того, как Султан перешел границу и нарвал полмешка. Стоп! И зеленые склоны гор, и крыши иранского селения, и рисовые поля на том берегу – все потеряло значение. Только чужой человек в перекрестьях бинокля.
Дербенев позвонил на заставу.
– Задержать! – приказал начальник.
– Есть! – ответил солдат.
Но как это сделать? От него до нарушителя полкилометра, а нарушителю до границы сорок шагов. И подкрасться к нему почти невозможно: на косогоре не растет ни одного куста. Только и надежда на команду «Стой!» и угрозу оружием.
Дербенев скатился по лестнице с вышки, пробежал по дремучим зарослям ежевики, подкрался к песчаному косогору. Лишь бы нарушитель не успел уйти за границу!
Вот он копошится там, среди трав, оглядываясь по сторонам. Нет, не подойти к нему близко. И отрезать от речки уже поздно. Незнакомец замер на месте, а когда Дербенев крикнул свое грозное слово, – кинулся бежать к границе. Мелкие камешки с грохотом посыпались вниз, к речке.
– Стой! Стрелять буду! – крикнул солдат.
Нет, не останавливается человек.
Дербенев дал короткую очередь вверх.
Не останавливается человек. До речки уже двадцать, уже десять шагов.
Дербенев выстрелил по ногам человека. Тот упал в пяти шагах от реки. Замерли камешки, только один или два прыгнули и булькнули в воду. Пошли круги по воде и тут же исчезли в быстром течении.
Тихо вокруг, так тихо, что слышит Иван удары сердца в груди. Снял фуражку, вытер пот с лица. Лежит у его ног парень лет двадцати пяти – черноволосый, чернобровый, в рваных штанах, рубахе и опорках. А в руке мешок, и в мешке что-то мягкое, как будто трава.
Подбежал соседний наряд.
– Иван, ты стрелял?
– Убил вот, – говорит Дербенев зло, чтобы подавить в себе тяжелое чувство.
– Да ну?!..
– Туда хотел уйти, – поясняет Дербенев негромко. Его курносое лицо бледно, пальцы никак не вытащат папиросу из пачки.
Но Султан-Ахмед-оглы был жив. На глазах у всех он очнулся и застонал. Пограничники притихли, осторожно перенесли его подальше от ручья и положили под кустом, в холодке. Султан то терял сознание, то приходил в себя и все стонал, тихо и жалобно.
Заглянули в мешок.
– Что он, сдурел? Или так, прикидывается?
– А черт его знает! – в сердцах сказал Дербенев.
Обыскали. Ни оружия, ни документов, ничего, кроме хлебных крошек в карманах.
Кто-то заметил, что одежонка дырявая и не мылся парень в бане полгода.
Дербенев стоял в сторонке, курил.
Приехали командиры. Начальник заставы, потом начальник отряда, с ним майор медицинской службы и еще какие-то офицеры, которых Дербенев встречал раз или два на заставе. Все стали расспрашивать его, как было дело, и он рассказал.
– Не могли без выстрела взять! – сердито упрекнул начальник заставы. – Я же приказывал…
Дербенев обидчиво заморгал глазами. Не дал уйти врагу, а его еще и ругают. Попробовали бы сами задержать без выстрела!..
Но упрекнули солдата напрасно. Пуля только царапнула по ноге, содрав кожу, а покалечился Султан сам, при падении с высокого берега.
– Чудовищно! – удивился майор медицинской службы. – Перелом ноги и, кажется, ребра. Что может сделать страх с человеком!
Дербенев даже обрадовался этому, но тут же спохватился: значит, промазал. А если бы нарушитель ушел? Как ни прикидывай, а действовал он не ахти как здорово.
Полковник Сухаревский, начальник отряда, строго посмотрел на него и ничего не сказал. Он еще ничего не знал об Али-Эшреф-хане, господине аттаре из Тебриза и цветах бессмертника, и больше всего его интересовал вопрос: кто этот парень и почему он перешел границу? Сейчас для него это было самое главное.
Он осмотрел берег речки и в одном месте обнаружил на песке следы человека, выходящие на нашу сторону. Он прошел по ним весь путь нарушителя и очутился на песчаном косогоре, среди примятых трав и цветов. Дальше следы никуда не вели. Вот отсюда нарушитель побежал обратно к границе и бежал до тех пор, пока не свалился с обрыва.
Полковник исследовал содержимое мешка: кроме цветов – ничего. Зачем человеку понадобились эти цветы? И почему из-за них нужно нарушать государственную границу, рисковать жизнью?
На своем веку Сухаревский видел много всяких нарушителей, были и шпионы, и диверсанты, и контрабандисты, но такого еще не встречал. А что, если эти цветы – только ширма?
Он подошел к врачу. Засучив рукава гимнастерки, майор Гольдберг священнодействовал над раненым. Сделал ему укол, положил на сломанную ногу шину, перевязал бинтами грудь.
Полковник терпеливо ждал, пока Гольдберг закончит работу. Он уважал этого энергичного человека с властным голосом и резкими крупными чертами лица. К тому же Гольдберг считался первоклассным хирургом в окружном госпитале.
Наконец врач выпрямился, вытер руки о бинт, закурил папиросу:
– Придется эвакуировать в госпиталь, – обернулся он к Сухаревскому. – И немедленно!
В это время Султан открыл глаза, увидел над собой чужого человека, его обнаженные волосатые руки, скрипнул зубами и попытался вскочить.
– Но, но! – прикрикнул на него Гольдберг. – Не баловаться.
Он поправил на больном бинты, потрогал пульс и распорядился принести носилки.
…На второй день в сопровождении медицинской сестры Говоровой и переводчика Гольдберг вошел в палату, сел рядом с койкой Султана и приказал переводчику спросить больного, как он себя чувствует.
Султан ничего не ответил. Что толку говорить про осу тому, кого она ни разу не ужалила? Султан ждал, когда его станут бить.
Гольдберг повторил свой вопрос. Султан опять промолчал.
Гольдберг спросил, как его зовут. Султан не ответил.
Тогда Гольдберг взял руку больного, чтобы нащупать пульс. Султан выдернул руку и спрятал ее под одеяло. Глухое раздражение против этого раиса[7]7
Раис – начальник.
[Закрыть] наполняло его душу. Нет, стекло и камень не могут поладить. Так говорят в народе.
– Скажите ему, что я не собираюсь его зарезать, – проговорил Гольдберг.
Султан снова не проронил ни слова и не подал руки. Он с ужасом смотрел на доктора, а когда тот попробовал потрогать ладонью его лоб, замотал головой и изо всей силы вдавил ее в подушку. И тут начал кашлять – громко, натруженно, так что сердобольная тетя Маша, приставленная к нему санитаркой, перекрестилась.
– Кодеин, – распорядился Гольдберг.
Говорова всыпала порошок в стаканчик с водой и поднесла его к губам Султана. Он сцепил зубы и не выпил ни капли. Лекарство расплескалось по одеялу.
– Вот чудак! – усмехнулся Гольдберг. – Мария Андреевна, попробуйте его накормить.
Но Султан мотал головой и выплевывал все, что ему давала тетя Маша.
– Да что же это такое? – изумленно запричитала она. – Давеча мыться не хотел, сейчас от еды отказывается…
– Спокойно, Мария Андреевна.
Гольдберг взял у Говоровой рентгеновские снимки и стал рассматривать их на свет. Так-с, понятно… Как он и предполагал, перелом большой берцовой кости в нижней трети левой голени и перелом восьмого ребра в правой стороне грудной клетки. Вообще-то ничего серьезного, могло быть и хуже. Но парень так истощен, что ему необходимо вводить витамины и глюкозу. И еще нужно, чтобы он принимал пищу. А этот чудак мотает головой и не хочет есть…
Гольдберг поднес к лицу Султана рентгеновские снимки и, тыча в них пальцем, стал объяснять:
– Понимаешь, ты сломал себе ногу и ребро. Вот видишь? Тут твое ребро, а тут твоя нога. Тебе нужно лечиться. Принимать лекарства, пищу и процедуры. Ты не бойся, ничего плохого мы тебе не сделаем.
Султан недоверчиво выслушал переводчика и опять замотал головой. Нет, он уже никому больше не верит. А в этих странных изображениях наверняка сидят злые духи. Он поискал рукой тумар[8]8
Тумар – ладанка
[Закрыть] с талисманом и не нашел его. Он висел у него на шее, а сейчас его не было. Будьте вы прокляты, люди!
Султан закрыл лицо ладонью и что-то начал быстро и зло бормотать.
– Что это он? – спросил врач переводчика.
– Ругает вас, нехорошо ругает. Считает вас дьяволом, что ли…
– Батюшки! – всплеснула руками тетя Маша.
– Мда-а… – проворчал Гольдберг и подумал: «Ну и дикарь!.. А может быть, опасный преступник?»
Поднялся и, сопровождаемый свитой, стремительно вышел из палаты.
…Через два дня, утром, по всему госпиталю разнеслась весть: ночью иранец пытался бежать. Тетя Маша, дежурившая в его палате, ненадолго отлучилась, а когда вернулась, больной исчез. Одеяло валялось на полу, стул был опрокинут, окно распахнуто настежь. Тетя Маша подбежала к нему, выглянула наружу. Иранец лежал в траве и не подавал никаких признаков жизни. Его перенесли в палату и осторожно уложили на койку. Больной тяжело дышал, лицо было в крови, гипс на ноге раскололся, повязка на ребрах сползла, он весь дрожал и глухо стонал.
Среди больных это происшествие вызвало оживленные толки. Одни считали, что иранец – опасный враг, другие – и таких было большинство – видели в нем темного, забитого человека.
Доктор Гольдберг, узнав о случившемся, возмутился до глубины души: нет, это черт знает что! Он осмотрел больного и убедился, что все его труды пропали даром. Снова нужен рентген и гипс, снова нужно менять повязку, а главное – еще неизвестно, чем все это кончится.
– Вот подлец! – ругался доктор. – Мы его лечим, с ложечки кормим, а он вон что вытворяет… И вы тоже хороши! – напустился он на тетю Машу. – Не могли усмотреть за больным.
Она виновато молчала.
Иранца повезли в перевязочную, и на этот раз он давал себя колоть и перевязывать покорно и безучастно. Проницательная тетя Маша объяснила это так: парень думает, что за бегство из госпиталя его накажут, а его никто пальцем не тронул, за ним все ухаживают, вот ему и стыдно стало. Скотина и та заботу понимает.
Она неотлучно сидела у его кровати, вглядывалась в лицо и думала о судьбе этого парня. Вот он лежит перед ней и тяжело дышит в коротком тревожном сне. Черные курчавые волосы, исхудалое смуглое лицо, тонкий нос с горбинкой. Наверное, красавец был, а сейчас – страх смотреть. И до чего тощий – тетя Маша помнит его выступавшие ребра и ключицы, когда отмывала в ванной. И грязный был, прямо ужас – воду пришлось менять четыре раза.
Кто он? За свою работу в пограничном госпитале тетя Маша всякое видела, но этот парень почему-то растревожил ее жалостливую бабью душу.
Больной завозился, вздохнул и проснулся. Посмотрел на тетю Машу. Оглядел палату. Слабо улыбнулся тревожной улыбкой. И впервые за все время сказал:
– Дильбар!
– Чего тебе? – склонилась над ним тетя Маша.
– Дильбар, – тихо повторил иранец и приподнялся.
– Лежи, лежи, не двигайся.
Она поправила на нем одеяло. Вытерла полотенцем влажный лоб.
Несколько минут они молча разглядывали друг друга. Внезапно по лицу его пробежала тень.
– Хак-е-шир, – сказал больной.
Тетя Маша беспомощно развела руками.
– Пить хочешь?
Она приподняла ему голову, поднесла к губам кружку с остывшим чаем. Парень выпил.
– На, покушай.
Она стала кормить его – и больной покорно ел.
– А теперь спи.
И он уснул.
…Приехал полковник Сухаревский и, облачившись в белый халат, прошел в кабинет Гольдберга.
– Поправляется ваш иранец, – сердито отозвался доктор. – И обрел дар речи.
Он рассказал о попытке к бегству, о заботах тети Маши, о том, как через переводчика парень назвал свое имя и все беспокоился о своей молодой жене – Дильбар. А хак-е-шир по-русски означает лекарственное растение бессмертник. Больше его ни о чем не расспрашивали, потому что дело медицины – лечить людей, а не учинять допросы. Вот и все.
Полковник с усмешкой заметил, что, видать, здорово достается медикам с этим иранцем.
