Текст книги "Живая сила. Дневник ликвидатора"

Автор книги: Сергей Мирный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Газеты

Чтоб сразу было понятно:

Газета в армии – это сортирное чтиво.

Не из каких-то там особых идеологических соображений, а просто по определению, потому что она на бумажном носителе; а бумага (любая, о туалетной я вообще молчу) – дефицит в армии.

Информация о чернобыле в газетах?

Она нас на самом деле не очень-то и интересовала.

Потому что она у нас была.

Ну разве так – похихикать над тем, что пишут и что передают.

А больше мир вне наших границ интересовал…

Вот поначалу – да, поначалу страшно интересно было

читать о чернобыле –

и быть в чернобыле

сравнивать: ты ж все это видишь… Я на будущее научился (кстати, очень полезный навык оказался)… как бы это сказать?., восстанавливать, что на самом деле происходит, – по тому, что об этом в газетах пишут…

И какое это было сравнение?

Да, в общем, никакого… Как бы вам это объяснить… Ну вот.

Представьте.

Стоит перед тобой такой гер-ррой – в парадной военной форме, все начищено, блестит, строевая стойка, грудь колесом – такой красавец, богатырь – ну, ор-рел!

…Но ты находишься в такой позиции, что видишь его как бы сбоку – и видишь: задница-то у него голая (и к тому ж, похоже, извиняюсь, обосранная)…

Вот такое вот было сравнение, когда в чернобыле – «о Чернобыле» – в газетах читал. Очень полезный навык оказался.

Книги

Книги в армии плохо читаются, это и до чернобыля было (и не мной одним) на опыте установлено: вроде и без дела сидишь – ждешь там чего-то обычно, и книга есть, а – не идет… Как-то действительность эта окружающая – цвета хаки замечательного – от себя не отпускает, не дает от себя уйти в книжный мир – в другую реальность…

Вот – книга Гаршина.

Купил я ее в Чернобыле – в городе Чернобыль, в универмаге.

«Рассказы».

В мягкой обложке.

Как приличный книгочей, обернул бумагой.

Газетой. Что вообще-то неприлично (типографская краска мажется), но другой бумаги просто не было.

И, кажется, читал.

Потому что когда вернулся, обнаружил на обертке-обложке, у корешка – грязь (в смысле «несколько фоновых уровней радиации») – там, где руками берешь. Обложку выбросил – книжку оставил.

…Но настолько не до нее – не до книг! – там было, что ощущение такое, как будто и в руки не брал ее вообще! Это уже после, по возвращении из чернобыля, я Гаршина всего перечитал… [29]  [29] Гаршин, Всеволод (1855-1888) – писатель-гуманист, родом из Харькова. Участвовал в Русско-турецкой войне, был ранен. Прославился рассказом «Четыре дня» (рассказ раненого, пролежавшего на поле боя четыре дня). Другие известные рассказы – «Происшествие», «Трус», «Художники», «Из воспоминаний рядового Иванова», «Красный цветок», «Сигнал».


[Закрыть]

Кино

«Из всех искусств важнейшим для нас является кино».

Это сказал Владимир Ильич Ленин.

И то же самое сказал бы любой из нашего лагеря.

Кино – это любимое развлечение лагерного люда.

Чтоб не сказать – единственное (не считая, естественно, работу: на АЭС и разведку).

Причем учтите сразу один момент (я об этом еще пацаном в книге Зощенко прочитал): на передовую, на фронт Великой Отечественной войны, привезли авторы только что сделанное кино о войне. Надеясь, естественно, на то, что его хорошо примут. А солдаты – солдаты были, мягко говоря, очень и очень не в восторге от того, что им будут показывать войну: и так надоела, проклятая, в печенках сидит, на что б другое посмотреть… Съемочная группа очень была расстроена.

Это я вспоминал всякий раз, когда кино смотрел в чернобыле.

Вспоминал – и радовался. У нас с этим было совсем не так.

Кино в лагере показывали за генеральской линейкой.

Лагерь громадный – 25-я бригада: в несколько рядов тянутся палатки, в них личный состав обитает; перед ними – генеральская линейка (что-то вроде парадной ухоженной грунтовой дороги); дальше опушка леса – соснового.

Вот на этой опушке, на такой бо-о-ольшой поляне и был оборудован клуб.

Если вы думаете, что это здание, – ошибаетесь.

Клуб – это место. Ровное пустое место на опушке.

Если вы думаете, что там были лавки, – то опять же ошибаетесь.

Там было гениальное изобретение – канавки для ног.

Сидишь на земле, ватник или досочку – у кого что – под себя подмащиваешь, а ноги в канавке. Как на скамейке. Очень удобно.

Когда стемнеет (если известно, что будет кино: днем вывешено объявление), народ подтягивается к поляне. Идут обычно смотреть по двое – с ватниками: на одном ватнике сидят, чтоб от земли не холодно, а другой сверху на плечи набрасывают – ночи холодные. Удобно. Тепло. И сверху, и снизу. Ноги в канавку свисают. Кто-то на деревьях обустраивается, на груше посреди поляны (это вообще такое роскошное, «генеральское» место), кто-то вообще на будку-кинопередвижку залез… Курят, дымок подымается. Все комментируется, возгласы, выкрики, взрывы хохота, когда кто-то особенно удачно сказанул, – народное гулянье, одним словом.

Важнейшее из искусств.

…Я обычно наблюдал (не скажу «смотрел», времени обычно не хватало, да и нечасто мы туда попадали с нашими ночными возвращениями с разведки) – наблюдал за кино сбоку, стоя с краю с кем-то из приятелей, и сразу видел и фильм, и реакцию публики с ногами в ямах. Как-то оно объемней, полней – сочнее, что ли, – воспринималось…

Мне запомнились два фильма…

«Африканец».

По-моему, он так и назывался: «Африканец».

Кажется, французский: цветной, Африка, приключения, яркие краски… (В зоне цветов катастрофически не хватает.)

Бывшие жена и муж – парижане, – как-то они там в Африке вместе оказываются, куча приключений, все ярко, экзотично, с юмором… В конце концов оценивают друг друга по-новому, укладываются наконец спать под одной… ну, не крышей, а тентом палатки… А следующий кадр – отсвет утра на ее лице, и сквозь сон она бормочет устало-счастливо: «Ну дай поспать хоть чуть-чуть, мы ж только заснули», ибо, судя по шевелению одеяла в районе ее груди, там происходят какие-то действия… И тут камера отодвигается – и видно, что это… хобот! Слон хоботом залез в палатку, шарит, лакомство ищет, ну, и нашел… Настоящий африканец.

Посмеялись от души.

Что и требовалось доказать.

Публика, гуторя и оживленно обсуждая подробности, со взрывами хохота и перекрикиваниями между группами (дневальный от палаток: «Да тише вы, люди спят!» – «А не фиг спать, когда кино показывают!» – ночью все храбрые: в темноте ж ни лиц, ни званий не видно) – публика растекается по ночному лагерю.

Из всех искусств важнейшим для нас…

А второй фильм – японский мультик.

Цветной.

Про Хиросиму. А может, Нагасаки.

Японская семья: молодые муж, жена, дети – один или двое. Живут себе обычной жизнью, обычные проблемы: о хлебе насущном – тарелочке вареного риса то есть, – чтоб было что на стол поставить; детские шалости – и взрослые мысли: кем они станут, когда подрастут… Симпатичные люди, все им начинают сопереживать: взрослые мужики через это прошли или проходят, знакомые всем проблемы… И тут – бомбардировка! – все горит, рушится, взрывная волна, пламя – ад… То есть настоящий ад. Но герои уцелевают – они не в эпицентре, друг друга находят – счастье! – все вроде хорошо – объятия, слезы… Но тут звучит голос диктора, очень такой серьезный, «левитанский» [30]  [30] Юрий Левитан – диктор Центрального радио СССР. Его голосом для нескольких поколений жителей этой громадной страны вещала сама история. Левитан читал только самые важные сообщения – о начале войны, о переломных событиях на ее фронтах, о первом полете человека в космос, о смерти верховных правителей СССР, и его феноменальный голос (от которого мороз по коже пробирал) соответствовал важности сообщаемого. Как сухо выразилась по этому поводу Большая советская энциклопедия, «обладает редким по тембру и выразительности голосом».


[Закрыть]:

– Но они еще не знали, что случилась еще одна страшная беда – произошло радиоактивное заражение местности…

И вот тут – над всей этой чашей громадной, с полутысячей-тысячей людей в защитных робах – нависает вопрос – немой – никто его вслух не задает, но каждый про себя проговорил – чисто рефлекторно – «Сколько рентген?» – потому что это обычный, обыкновенный в здешних местах вопрос, и каждый его задает и слышит десятки раз на дню – «Сколько рентген?» СКОЛЬКО РЕНТГЕН?

И – полная тишина.

Над этой громадной, обычно такой бойкой на язык чашей…

С тысячей примолкнувших теперь человек.

Черно-яз
(Мат: Предисловие)

Давайте представим: один человек уронил другому на ногу чугунную болванку. Для определенности – весом 15 килограммов. Что тот ему скажет?

Ну уж не «любезный Иван Петрович, вы несколько не правы…» и т.д.

Скорей всего – он заругается.

Впрочем, уменьшим вес болванки до 5 кг: при 15 кг по ноге – речевая реакция может оказаться просто нечленораздельной. В подтверждение – анекдот о каком-то знаменитом физике.

Во время лабораторной работы студент его спросил:

– Профессор, я не знаю, какое напряжение в этой розетке – 220 или 127 вольт. И все вольтметры заняты. Как это без вольтметра узнать?

– Суньте туда пальцы, коллега, – ответствовал многоопытный профессор. – Если вас дернет и вы воскликнете «Черт возьми!», значит, там 127 вольт. А если выражение будет покрепче, там наверняка 220.

Студент помолчал задумчиво…

– Значит, тот парень вчера был после 380…

А теперь представим, что это роняние болванки на ногу – трогание 380 вольт – происходит на уровне (для определенности же) в несколько рентген в час… в несколько десятков рентген?…

А если таких мужчин «под напряжением» – «под болванкой» – сотни тысяч? – и они скучены в ограниченной зоне, перенасыщенной техникой, изо дня в день недосыпают; работа изматывающая, нервная, да просто опасная… Женщины и дети отсутствуют. Как они будут изъясняться?

Правильно.

Матом.

Часто – исключительно им одним.

«Мат для нас был то же, что щебет для птиц»…

…Я иногда жалею, что разговоры, которые я слышал и в которых сам участвовал, «упаковывались» в памяти уже в очищенном, отфильтрованном виде… Как-то не представлял тогда, что на этом непечатном (по определению) языке может существовать не только письменность (на заборах), но и литература – настоящая,, стоящая литература…

Эх! Написать бы о Чернобыле – да на черно-язе же, на чернобыльском этом настоящем, к зачатию то и дело восходящем языке!… Вот это был бы такой кусок жизни как она есть – с мясом, с кровью, с в узлы связанными нервами и вулканически тонкой коркой, по которой-то на самом деле и ходит человек, – что после этого очень многие «сильные» вещи показались бы диетическими котлетками для никогда не живших по-настоящему…

Но вот один чернобыльский случай… Сразу было понятно: переводу на цензурный не подлежит.

Великий и могучий, или
Как прапорщик Сирота спор прекратил (Мат-2)

Был у нас прапорщик Сирота-старший – главный (чтоб не сказать – единственный, кроме «великого и могучего») герой этого рассказа.

Хотя на самом деле он был старший прапорщик Сирота.

А называли его «прапорщик Сирота-старший». Иногда, чтоб было веселее – «-страшный»: «прапорщик Сирота-страшный».

За глаза – «дед». Любовно.

Он, наверно, и был дедом – в нормальном, демографическом смысле этого слова.

А уж дедом Советской армии он был законно. Он нам рассказывал о вводе войск в Чехословакию в 68-м году, за восемнадцать лет до Чернобыля он там был… Как население от большой любви к освободителям дорожные указатели поперекручивало, и дороги ни у кого не допросишься. Поблудили тогда… А сами дороги классные…

И вот теперь – год 1986-й, Чернобыль, он на должности зампотеха роты – заместителя командира роты по технической части. Отвечает за исправность броников – бронемашин радиационно-химической разведки.

За ним мы были как за каменной стеной: все, что можно, он делал. Что не мог сделать – предупреждал заранее; мы четко знали, какие броники завтра выедут на разведку, а какие нет. Во время самой разведки броники не ломались ни разу, не было такого случая.

В общем, уважаемый он был человек – и по возрасту, и по делам. Его слово было весомым.

И он им – словом – не разбрасывался.

И вот как-то вечером, перед сном (мы тогда еще жили в летних армейских палатках – шатрах квадратных на 10 человек, на отделение; офицерская палатка отличалась внутри только тем, что в ней не было деревянного помоста, на котором отделение спит покотом, а стояли обычные кровати – металлические, синей краской крашенные, с быльцами никелированными – командира роты, замполита, двух взводных командиров, зампотеха и старшины роты… Тут же хранился и скарб старшины – ротное имущество: громадная, войскового вида скрыня-сундук с замком, на ней чистого белья стопки, за ней в углу кучей – грязное)…

Короче, вечером в офицерской палатке затеялся спор на тему глобальную (на всякий случай напомню – год стоял 1986-й: как писалось в газетах, «была объявлена перестройка», в мозгах происходило интенсивное брожение, по всей стране шел бурлеж), – спор затеялся на тему глобальную: как дошли мы – СССР, великая держава! – до жизни такой?

И кто-то начал говорить о «недостаточной сознательности населения», о западных радиостанциях-«голосах» на коротких волнах, о диссидентах…

Я возразил:

– Диссидентов плодят не «голоса» из-за бугра, а очереди за колбасой [31]  [31] Которые были обычным, повседневным, нормальным явлением в СССР


[Закрыть].

Комсорг [32]  [32] Ответственный за работу комсомольской организации. Комсомол – ВЛКСМ, Всесоюзный ленинский коммунистический союз молодежи – был массовой организацией, «призванной воспитывать советскую молодежь в духе преданности идеалам…». Быть членом комсомола было практически обязательно.


[Закрыть] батальона – молодой розовощекий лейтенант с бородкой, зашедший к нам «на огонек», произнес, взглянув с симпатией и одновременно с иронией:

– Мне нравится твое вольнодумие.

– Да просто – «думие»… – стало досадно.

И в этот момент в спор неожиданно воткнулся замполит нашей роты, до того мирно заклеивавший языком благодарности в конверты, и понес такую занудную хреновень «о необходимости усиления агитации и пропаганды среди населения», и что только ее, идеологической работы недоработками – «запустили с 53-го года!» – года смерти Сталина!!! – и объясняется то, что мы имеем… Я просто дар речи потерял! Ведь замполит – ну нормальный же парень, нашего поколения (не старый маразматик!), физик, университет закончил; в лагере пашет как проклятый, в разведке задницу под рентгены не боится подставлять – короче, ну нормальный же! – а такую хреновень несет!…

…И когда я свой дар речи обрел, то из меня… ну буквально вывалилось мое многажды проверенное жизнью убеждение:

Люди думают (если думают вообще)

о том – и так,

как к тому их понуждает жизнь -

то, чем и как

они на эту жизнь зарабатывают…

Но от смятения полнейшего из-за тирады замполита эта мысль… ну, буквально «вывалилась» из меня в форме, отчеканенной за век до того классиком марксизма и, как оказалось, прочно въевшейся мне в мозги на занятиях по «ист-мату», историческому материализму [33]  [33] Часть марксистской философии, изучающая общество и происходящие в нем процессы и явления


[Закрыть]:

– Ты что, не согласен, что «бытие определяет сознание»?

БЫТИЕ – ОПРЕДЕЛЯЕТ – СОЗНАНИЕ

Гранитность этой формулы нависла над нами…

Воцарилась тишина… Все пытались как-то свести всё это в кучу: нежданно-негаданно оказавшиеся рядом вершины (они же глубины) диалектики материализма-и нашу вечернюю чернобыльскую палатку за 35 километров от раскуроченного атомного реактора; предыдущую жизнь – и год от Рождества Христова 1986-й…

…В том, что я ляпнул, не подумав, был еще один важный оттенок. Ответ «Нет, не согласен» мог быть понят теми, для кого «чистота взглядов» – это профессия, как несогласие с «марксизмом-ленинизмом» – официальной доктриной, религией страны СССР; это почти то же самое, что публично объявить себя еретиком во времена инквизиции… Вернее, почти так это было за год до описываемого события; а за десять – так это было именно так… Но вот как с этим вопросом (точнее, ответом) было в 1986 году – и за 35 км от чернобыльской руины, – было уже непонятно: к счастью, не все новые ветры над страной были радиоактивными… Вот такой вот не очень хороший был еще один оттенок у этой многослойной паузы…

И пока все мы, публика с университетскими образованиями, как-то лихорадочно ориентировались в этом открывшемся необозримом политико-историко-географическом пространстве, с его зияющими вершинами и блистающими проломами…

…прапорщик Сирота-старший, до того лишь помалкивавший да покряхтывавший, негромко, по-стариковски ворчливо произнес…

Восемь слов.

ВОСЕМЬ простых и коротких СЛОВ,

составлявших

ОДНО ПРЕДЛОЖЕНИЕ

– повествовательное условное сложноподчиненное, -

и являвшихся

НАРОДНОЙ ПОГОВОРКОЙ

– из тех, что в книгах не встречаются

(по крайней мере, не встречались тогда).

Высотой и глубиной мудрости этот народный афоризм ничем не уступал классике марксизма…

…но при этом был настолько пронзительно, невыразимо, неотразимо сме… -

…что ВСЕ ОТ ХОХОТА ПОПАДАЛИ!!!

…Хохоча, задыхаясь, на выдохе стеная, сломавшись пополам, обхватывая живот руками – то разгибался, то падал я на лежанку – под стоны повалившихся вокруг мужиков «Оооой-ей-е-е-ей, не-е-е могу-»

Только ради одной этой фразы стоило попасть в чернобыль.

2,3 рентгена/час – В ПАЛАТКЕ!*

Курсант Р. был похож на обезьянку – небольшой, подвижный, с подвижной мордочкой, окаймленной короткой стрижкой светлых волосенок.

Когда утром, за минуту-другую до подъема, мы поднялись (чтоб подъем с его «брутальными» окриками не застал нас врасплох, теплыми и со сна еще размякшими – рефлекс «стариков») и увидели его на втором ярусе нар – это сходство было просто бьющим: сидя на корточках на своей смятой постели, он крутил в руках, рассматривал со всех сторон прибор – с отчаянием, как обезьянка в зоопарке силится понять, что ж это ей за предмет подсунули такой несъедобный…

Мы заулыбались.

Увидев наши лыбящиеся головы на уровне своего яруса, он зашептал (чтоб никого не разбудить):

– Прибор показывает – 2,300 -!!

Он как бы пульсировал между испугом и «выдержкой и хладнокровием» (будущий офицер химвойск!):

– В палатке уровень 2 рентгена 300 миллирентген в час!!!

Торчащие головы, включая и мою, весело заржали: день начался не обыденно.

– Па-а-адйом!!! – раздался первый вопль за палаткой. – П-аад-й-оом! адйооом! йоооом! йом! – покатилось по лагерю.

– 2,300, говоришь? – полюбопытствовала одна стриженая голова.

– Многовато, – серьезно-сокрушенно повращалась другая.

– Правду говорят, улучшается-таки радиационная обстановка, – возразила ей третья.

– И не говори! Улучшается, – согласилась с ней первая.

Р. с парализованной мимикой – только глаза зыркают – с одной головы на другую: «Что они несут? – крыша поехала… – чокнутые – В ПАЛАТКЕ 2,300!!! Всю ночь??!!»

А палатка – это была уже большая зимняя утепленная, в двух таких вся наша рота – сотня человек – умещалась, – палатка оживала: в ней вставали, покряхтывали, поглядывали в маленькие окошки в брезенте – что день грядущий нам готовит? – какая погода на улице? – поругиваясь, чтоб взбодриться, переговариваясь, все как обычно…

– В ПАЛАТКЕ – 2,300!!!

– Ты ночью взрыва никакого не слышал?

Р. отрицательно замотал головой, напряженно следя за нами:

– Не, не слышал.

– Ну, тогда все в порядке.

– Чтоб у нас, за 35 километров от АЭС – да еще в помещении, – уровень поднялся до РЕНТГЕН – не миллирентген! – в час… Для этого надо, чтоб уцелевшие энергоблоки АЭС в воздух высадили.

– Ну, по крайней мере один.

– И еще ветер в нашу сторону оказался…

– А мы по розе ветров в самом почти благополучном от АЭС направлении – в южном.

Р. недоверчиво переводил взгляд с лица на лицо.

– Ну подумай сам, у нас же обычно в палатке 0,2 миллирентгена (тысячных рентгена!) в час! Ей же надо откуда-то – в таком количестве! – взяться…

– А радиационная обстановка таки здорово улучшилась, – умозаключила одна из голов, направляясь в центральный проход. – За ночь на целый рентген упала…

– Когда он вчера на разведке сломался – 3,300 показывал, – разъяснила, наконец, последняя голова, ускользая: отцы-командиры заспешили к выходу – в сортир, а то набьется там народу…

Напряжение покинуло позу курсанта Р.

…– Слышь, а идея классная… Нужно будет ротного разыграть…

– Ага, чтоб он насчет ремонта почесался…

– А то скоро на разведку не с чем будет ездить – последние приборы поломаются…

Классика!

На входе в аптеку в Чернобыле с удивлением обнаруживаю прикрепленный к стеклу плакат – почти самодельный: от руки написанный, а потом на чертежной копировальной машине размноженный:

 
ВЫТРИТЕ НОГИ!!!
ЗАБЫЛИ РАЗВЕ –
НЕСЕТЕ С УЛИЦЫ
РАЗНУЮ ГРЯЗЬ ВЫ
 

Так это ж Маяковский, одна из его реклам-агиток 20-х годов!

Классик обрел в Чернобыле новое звучание…

Мы с особым тщанием вытерли сапоги о мокрую тряпку у дверей аптеки.

Забор, или Искусство слова

– Как сказать – «забор»?

Вопрос прозвучал в разведотделе интригующе. Я заинтересовался:

– В смысле?

– Ну, как сказать – «забор из колючей проволоки вокруг Припяти, который счас начинают строить»? Карту-схему для начальства сделали, ее ж надо как-то подписать…

Я прищурился, пошевелил соскучившимися за такими приятными, мирными задачами мозгами…

ПРОЕКТИРУЕМОЕ ПРОВОЛОЧНОЕ ЗАГРАЖДЕНИЕ ВОКРУГ ГОРОДА ПРИПЯТЬ

Редко когда я удостаивался такого уважительного взгляда со стороны начальства…

Местные

Чувство вины «за то, что уцелел» обычно для тех, кто прошел через войну, стихийное бедствие или ядерный геноцид…

Чувство вины особенно сильно, если тот, кто уцелел, был свидетелем страданий или смерти людей…

Уцелеть самому, зная, что у других иная судьба, – такое знание тяжким грузом ложится на совесть.

(Herman 3. L Trauma and Recovery. New York, Basic Books, 1997. P. 53-54.)

Герман Ю. Л. Травма и выздоровление. Нью-Йорк: Бейсик Букс, 1997. С. 53-54.

Белоруссия: Подарок на день рождения

«нежил.»

Приписка под названиями многих сел Полесья на современных топографических картах

– Товарищ капитан, у меня день рождения. Сделайте мне подарок.

– А какой тебе подарок?… – ротный заинтересовался.

– Завтра мы едем – вы говорили – на объективный контроль…

– Да. В Белоруссию.

– Поставьте мой экипаж в Белоруссию.

Так я попал в Белоруссию.

Третий раз в жизни.

Два первых – еще студентом, на праздник День химика к коллегам-студиозусам в Белорусский госуниверситет. Оба раза ехали поездом. На поезде что? Лег спать – Украина, проснулся – Беларусь. Проводница в вагоне: «Через полчаса Минск! Просыпайтесь! Сдавайте постели! Туалеты закрываю!»

…В этот раз я въехал в Белоруссию на БРДМе.

Скромная табличка на обочине:

«Белорусская ССР».

Дорога скромная, но с приличным асфальтом; вдоль нее тянется лесопосадка. День отличный, яркий – середина лета… Равнина, лесов мало: луга, пастбища, поля. Такой пейзаж и для Украины привычный – сотнями километров южнее… Села отделены от трассы: дорога – въезд в село перегорожена шлагбаумом, от него в обе стороны – цепь свежеотесанных столбов, между ними паутина колючей проволоки, у шлагбаума будка и два милиционера… Проезжаем городок – в трехэтажном доме на балконах сушится белье, простыни на веревках… месяцы уже? недели?

Через ПУСО «Савичи» выехали из зоны. Никаких проблем, нас дозконтроль даже не останавливал.

Остановились в Остроглядцах. Ротный по единственной карте (под расписку взял в штабе) распределил каждому БРДМу несколько сел.

Нам досталось четыре: Чехи, Плоское, Рудые, Воротец.

Я записал названия.

Вперившись взглядом в карту, поднатужился, запоминая, как к ним добираться…

Из рабочего блокнота командира взвода радиационной разведки

Чехи

Фон Земля

С 0,75 трава 1, перекопанное 0,6-0,7

З 0,5 трава 1, перекопанное 0,6

Оказывается, перекопка уменьшает уровень в 1,5 раза! Получается на земле уровень после перекопки даже меньше, чем фон (обычно наоборот).

Ц 0,6 1,1

Ю 0,9 1,1

В 0,9 1,2

Плоское

З 0,8 1,2

АИСТЫ. За западной околицей – толстая железная колонна с резервуаром наверху – водонапорная башня. На крыше на гнезде – куче хвороста – стоит аист, крылья раскрыл. От солнца своих аистенят защищает.

Ц 0,6 1,2

В 0,75 1

С 0,9 1

Ю 0,9 1,2

За околицей. Я жду, когда дозиметрист Петро даст землю. Глазею с верха броника на край села: зады хозяйств, огороды… А Петро молчит. Поворачиваюсь…

У него в ладони – растертое с колоска зерно:

«Озимь… Еще не созрела».

Меряет фон и землю на траве около дороги: «0,9 на 1,2».

Из хлеборобского любопытства меряет свежевспаханное:

«0,6… 0,6. Фон и земля одинаковые»

Воротец

С 0,75 1

З 0,8 2

Ц 0,6 0,9

Ю 0,8 1,1

В 0,75 1,1

Дед возле магазина на лавке сидит. «Дети в Молдавии, а вообще расселяют только в Беларуси… Война…» Вступаем с ним в беседу (не вступить невозможно). По терминологии деда, «теща – поджигатель войны, жонка – то атомна бомба, а дети – колорадские жуки».

После разведки Коля философствует на бронике в холодке: «Немец белоруса не выдавил, так атом добьет».

Рудые

С 0,8 1,2

Ц 0,8 1,2

Ю 1 1,2

В 1 1,4

З 0,8 1,1

В центре – автолавка, хлеб по 5-7 буханок берут.

Стоит кружок людей. Письмо читают: «Як там цьоця Лена? Жива вона чы нець?»

А тетя Лена рядом стоит.

«Померяйте мне щитовидку».

«Да что ж мы можем, тётя, з нашим прибором – и на таком фоне. Ваша щитовидка точно меньше, чем тут фон. Это надо в чистом месте, и специальным прибором мерять…»

Стоит остановиться – люди сразу подходят, окружают броник, расспрашивают: «Что? Как? И что оно будет?»

Мы для них – представители Власти – с «прибором», замеры делаем – «из Центра»… А что мы им можем сказать? Что тут у них уровень игрушечный – в сравнении с нашей нормальной работой? И что для нас эта поездка – просто курорт – ив смысле уровней, и просто на живых людей посмотреть, по селам живым проехаться…

…Счастье наше, что эта была наша первая поездка на «объективный контроль», что мы тогда не понимали еще, что сама наша посылка в село означает – окончательно решается вопрос: выселять село?

И что уровни, которые мы уже намеряли – стабильно больше 0,7 миллирентгена в час, – беспощадно означают: выселение… Счастье наше, что мы в ту первую поездку этого не знали, а просто нормальной жизни, людям радовались… А не думали, какой по селу вой подымется, когда объявят: всё, бросайте всё, эвакуация навсегда, выселение… И как бы мы тогда этим людям в глаза смотрели, если б знали это? Мучились бы: говорить им – не говорить? И что именно наши цифры, которые мы намеряли, окончательно решат – уже решили! – селу не быть…

Не знали мы еще и того, что неизвестно еще, что хуже: выселение сейчас, через три месяца после аварии, «по уровню гамма-фона», или позже, «по цезию» радиоактивному, вылетевшему из энергоблока? – когда на чернобыль будут давать всё меньше и меньше – денег, внимания… Или оставление жить тут, «на загрязненной территории»? – в родных местах, в родной хате, где жили десятки поколений пра-пра-пра-… – и где теперь поселилась радиация.

Счастье наше, что мы этого не знали.

Для нас это была не поездка – отдых. Развлечение.

Подарок на день рождения.