Текст книги "Собрание стихотворений"

Автор книги: Сергей Маковский

Е. А. Жарновской

 
На темный перрон полустанка,
под утро – ни свет ни заря,
плетется хромая шарманка,
поет, надрывается вся.
 
 
Хоть голос у немощной звонок
и в ней человечья душа,
никто из вагона спросонок
в окошко не бросит гроша.
 
 
От века закон одинаков
на всех перепутьях земли.
И старенький вальс не доплакав,
умолкнет шарманка вдали.
 

А. С. Присмановой

 
В окне мелькали пустыри и пашни,
рассыпанные по лужкам стада,
высоко в скалах, неизменно с башней, —
похожие на скалы города.
 
 
Они белелись очерком туманным,
забытые в нагорной тишине.
И поезд мимо – целый день… И странным
в наставших сумерках казалось мне,
 
 
что жизнь – и там, от солнечных прибрежий
далёко, на горах, где выпал снег, —
всё та ж веками жизнь, и люди те же,
и было так и будет всё вовек.
 

 
Сквозь туманы город дальний снится.
Где, когда? – припомнить не могу,
но я вижу: у моря ютится
город на скалистом берегу.
 
 
Розовая гавань полукругом,
к морю, с невысокого холма,
тесные, как соты, друг над другом —
черепицей крытые дома.
 
 
На закате гавань молчалива,
рынок у причалов опустел.
Частоколом над водой залива
мачты плосконосых каравелл.
 
 
Город спит… И в зареве туманном,
замирающую вдалеке,
слышу песню на каком-то странном,
на давно забытом языке.
 

 
После ночи темной, дикой,
после ночи грозовой —
чую над тобой, великой,
чую день великий твой.
 
 
Брезжит утро – озарило
целины твоей простор,
с небесами породнило
глуби северных озер.
 
 
На волнистые дубравы,
на пшеничные моря
золотую чашу славы
опрокинула заря.
 

A. В. Руманову

 
Пустыня, полдень, белый зной,
и свет и тишина без меры,
безбрежной дали дым сквозной,
как зыбь седая с желтизной —
бугры, песчаные пещеры.
 
 
И чередой плывут по ней?
верблюды, призрачные челны,
куда-то в сон забытых дней?
и незапамятных морей,
качавших над песками волны.
 
 
Земная вечность! Кто постиг
твое немолчное молчанье?
Бессмертный прах. За мигом миг…
Из отдаленья – львиный рык,
пустынной немоты дыханье.
 

Dis, qu’as tu fait, toi que voila…

Verlaine

 
Час за часом с колокольни дальней
прогудит глухим укором бой.
Слышишь ли? Он плачет все печальней
о годах, загубленных тобой.
 
 
Жизнь, – о, чаша боли, слез и света,
суженая сердцу, – где она?
А душа, как песня, недопета,
а душа пред Господом смутна.
 
 
Было ей завещано так много —
столько небом озаренных нив…
Что ты сделал, забывая Бога,
подвига любви не довершив?
 

Suntlacrimae rerum

 
Необитаем старый дом,
отломок времени и славы,
герб над решеткой величавый
разросшимся обвит плющом.
Потрескался лепной карниз
и наглухо забиты ставни,
и веет былью стародавней
осиротелый кипарис.
 
 
Трава и прель и сор кругом, —
иду по грудам бурелома
и на скамье, у водоема,
задумываюсь о былом.
Иссяк давным-давно родник,
его струя не плещет мерно,
прямоугольная цистерна
в сетях у цепких повилик.
 
 
Сухие прутья и стручки
устлали обнищавший мрамор,
запаутиненных карамор
свисают по углам пучки.
И тут же, в миртовых кустах,
над невысокою колонной
обломок статуи: замшенный,
изглоданный дождями Вакх.
 
 
Зияют впадины глазниц,
и скулы язвами изрыты,
весь почернел кумир забытый,
добыча мошек и мокриц.
Но меж кудрей еще цела,
еще манит гроздь винограда,
и хмель таинственной Эллады
в припухлой нежности чела.
 
 
Как не узнать тебя, Жених,
веселий грозных предводитель,
хоть брошена твоя обитель
и нет менад с тобой твоих!
О, вещий тлен, печаль хвощей,
струящихся из чаши Вакха,
журчанье Леты, слезы праха,
слепая жалоба вещей…
 
 
В аллее – призрак каждый куст,
блуждаю долго, бесприютный,
и слушаю, как шепот смутный,
своих шагов по листьям хруст.
О, грусть! Уходит в вечность день,
не помнящий о мертвом боге…
Покинут дом, и на пороге —
моя скитальческая тень.
 

 
Бессонной тишины немые звуки
зовут в страну оплаканных теней,
и мертвые протягивают руки
из ночи невозвратных дней.
 
 
О, сколько их, за сумрачным Коцитом
навек покинутых! Издалека
о прожитом, о прошлом, о забытом
бормочет горькая река.
 
 
И сердце жалостью безмерной сжато,
и вечность о прощении молю
за то, что мало я любил когда-то,
что мертвых я сильней люблю.
 

 
Судить не нам, когда – как Божий суд —
решает брань судьбу народов грешных,
и демоны войны в набаты бьют
среди громов и воплей безутешных.
 
 
Как примирить Закон и эти тьмы
замученных неискупимой мукой?
И кто палач, кто жертва? Разве мы —
все круговой не связаны порукой?
В ответе каждый. Но за что ответ —
кровавый рок обид и распрей кровных?
Повинны все, невиноватых нет.
И нет виновных.
 

 
Озеру уснуть хотелось.
Перед сном оно оделось
в дымно-серую парчу.
И звезда зажглась… Темнея,
стала глубь еще роднее
отраженному лучу.
 
 
Долго я смотрел на воду,
что внимает небосводу,
гладью отражая высь.
Думалось: и сердце, Боже,
так на озеро похоже!
В глубину свою вглядись…
 
 
О, пойми, ведь все на свете —
только небо, только сети
призрачных его огней,
все слова, мечты, желанья —
только нежные касанья
неба к вечности твоей,
 
 
звездный луч, тебя манящий,
голос чей-то говорящий
из незнаемой тиши, —
на земле ответный шорох,
отражения в озерах?
созерцающей души.
 

А. А. Трубникову

 
Психеи средиземной колыбель,
страна богов, священная досель
Тринакрия, как стала ты близка мне!
Три моря, горы, скалы. Камни, камни…
Они живые. Помнят все. Молчат.
Чего-то ждут. В какую даль глядят?
От этих статуй и столпов отрытых
и капителей из дворцов забытых —
такая тишина… Как вздох времен —
восставший прах, окаменелый сон!
 
 
Со стен акрополей, весь день овеян
тенями приснопамятных Ахеян,
и вижу их: герои и цари,
едва причалив, строят алтари,
в горах стучат их медные секиры,
и солнце чаши золотит и лиры.
А чуть стемнело, огибает мыс —
вон там, на корабле своем, Улисс…
А чудится – насторожились стены:
у скал вдали еще поют Сирены.
 
 
Тринакрия, – о, сколько с той поры
разоров, бед! Здесь рушились миры,
в пустыню брег набеги обращали,
и гавани твои – как обнищали!
А там, в родных горах, что ныне там?
Черно везде, голо. И по тропам,
иссохлые от вековой разрухи,
горбатые на осликах старухи…
Но вот – не странно ли? – всё остров жив.
Пожалуй, весел. Беден, да счастлив.
 
 
И то сказать, его земля приветна:
и берега и горы, даже Этна,
И жизнь – что встарь… Пускай суровый крест
изгнал богов, – живут еще окрест,
верна векам наследственная вера:
Праматерь с сыном на руках, Церера,
всё царствует (века уберегли)…
Она, она, печальница земли,
в часовенках с лампадою бессонной,
на всех путях утешною Мадонной…
 
 
И я молился ей – непобежденной.
 

 
Что ж – разорву, сожгу письмо… Сгорит,
но оттого небывшей ты не станешь.
Из сердца ложь, не вытравит обид,
и правдой сердца не обманешь.
 
 
Благословлю ль, возненавижу ль рок?
за каждый миг, продливший нашу встречу, —
я повторю заученный урок?
и, отвечая, не отвечу.
 

М.А.Форштетеру

 
Стоит с двенадцатого века,
ее воздвиг нормандский воин.
Слезами, кровью человека
точатся выемы пробоин.
Еще грозна тюрьмы вчерашней
гранитнодымная порфира,
в веках неколебимы башни
на водной пёрекрести мира.
 
 
Всё дымом – Рим, святая Жанна,
испанцы, Индия, тевтоны,
но так же, с алебардой, чванно
шагает брит на страже трона.
И – полудухи-полуптицы,
химеры крепостей британских —
гнездятся вороны в бойницах,
потомки воронов нормандских.
 

 
В эту ночь, когда волхвы бредут пустыней
за звездой, и грезятся года
невозвратные – опять из дали синей
путь указывает мне звезда.
 
 
Что это? Мечты какие посетили
сердце в ночь под наше Рождество?
Тени юности? любовь? Россия? или —
привиденья сердца моего?
 
 
Тишиной себя баюкаю заветной,
помня все, все забываю я
в этом сне без сна, печали беспредметной,
в этом бытии небытия.
 

 
Увидеть, осязать нельзя,
нельзя услышать слухом, —
уводит тайная стезя
в мир, озаренный духом.
 
 
И свет не свет, и тьма не тьма,
земля, но неземная.
Небес голубизна – нема?
и говорит о рае.
 
 
От светоносной немоты,
от нерожденных звуков?
пьянея, сердце с высоты?
внимает песне духов.
 

 
Не спрашивай у жизни много,
но бойся Божьего суда.
Жизнь – это узкая дорога
в непостижимое Туда.
 
 
О бывшем не тоскуй напрасно
и смертью вечность не зови.
Она с тобой, в тебе всевластно
нездешней правдою любви.
 
 
Любовь, к себе годами строже,
ты целью вышней назовешь.
Мир видимый – прости мне, Боже! —
он или призрак, или ложь?
 

Dis manibuscum sacrum

 
Шаги мои все ближе к вам, друзья,
и дух о вас печалится все чаще, —
все призрачней сквозят лесные чащи,
в немую даль змеится колея,
и горестней поет кастальская струя,
родник, из глуби говорящий.
 
 
Зовете ль вы, иль я зову – пора,
и мне пора уйти в страну покоя,
где грешника, святого и героя
уравнивает строгая Сестра, —
туда, в страну, где нет ни «завтра», ни «вчера»,
а длится время неземное.
 
 
Да, вас – о братья духу моему,
чьи образы в себе всю жизнь лелею,
друзья, которых не встречал милее, —
родных мечте моей, родных уму
и тех, кого любил, не знаю почему,
и оттого еще сильнее.
 
 
Ни людям, ни себе давно не лгу,
не обольщаю сердца ожиданьем
утешной вечности, ни упованьем
на встречу с вами вновь… Но не могу,
не вспоминать. Все, все на этом берегу
мне кажется воспоминаньем.
 
 
О, спутники мои! Со мной деля
восторги грез и мысли ненасытной
и творческой гордыни беззащитной,
вы были мне как милая семья,
пока не рухнула Российская земля
в бесправья хаос первобытный.
 
 
В те годы мир, весь мир казался наш,
любуясь им, росли мы все когда-то.
Любили мы и Русь, и Запад свято,
дворцы царей, Неву и Эрмитаж,
Петрова города блистательный мираж
уже в крови его заката.
 
 
В те годы Анненский-мудрец был жив,
учитель-друг, угасший слишком рано;
и Гумилев, и Блок (в те дни – не скиф:
он бурю звал, разбит, как утлый челн о риф
разъявшегося океана)…
 
 
Забытым с той поры утерян счет,
но вас забыть, взнесенных на высоты
Парнасские, – нельзя! Во дни забот,
борений, нужд, искали вы вперед
путей нехоженых, в слова вбирая мед,
бессмертья мед, как пчелы в соты.
 
 
Но кто из вас, кто страшно не погиб,
кто спасся, отстрадав урок жестокий
войны, усобиц, безрассудной склоки, —
от пуль, застенка и тюремных дыб?
Лишь тот, воистину, кто внял примеру рыб,
ушедших в темень вод глубоких.
 
 
О, сколькие меж вас, певцов-друзей,
мне доверяли сны, обиды, муки,
И женщины… Но нет! Одной лишь в руки
правило отдал я судьбы моей, —
одной поверив, знал, что коль изменит, с ней?
и смерти не прощу разлуки.
 
 
Я Музой называл ее, с собой
влюбленно уводил в лесные чащи,
где бьет родник из глуби говорящий.
И не она ли, день и ночь со мной,
и ныне призраков ко мне сзывает рой,
так укоризненно манящий.
 
 
Но жизнь идет… Ее не победит
ни рок живых, ни вопли всех убитых,
ни перекор надежд и слов изжитых.
Пусть – ночь еще! Весенний лес шумит
над тишиной плющом обросших плит
и лаврами гробниц увитых.
 

1959

 
Не человек еще, а низколобый,
косматый зверь на согнутых ногах, —
он страхом страшен, голодом и злобой,
мой пращур в незапамятных веках…
 
 
Под тяжкою пятой тысячелетий,
на горестном распутай времен,
могу ли верить я, как верят дети,
как верилось когда-то – в райский сон?
 
 
И призрака чураясь поневоле,
я зверя узнаю в своей крови,
свое бездушие – в бессловесной боли
дочеловеческой его любви.
 

 
Ни ветерка, ни шороха… Безмолвны,
невыразимо-немы кущи леса.
Оцепенели кружевные волны,
не шелестнет ветвистая завеса…
 
 
Есть в этой недвижимости природы
какая-то бесплотная истома.
Всё от земли до высей небосвода
Так нежно-призрачно, так невесомо!
 
 
И мнится: время приостановилось
и оттого блаженно-тихо стало.
Ни ветерка, ни шороха… Застылость.
Вот – даже сердце биться перестало.
 
 
И сквозь листву туманно-кружевную,
как бы затянутую паутиной
я чувствую действительность иную,
касаюсь тайне всеединой.
 

 
Слепительно хорош июньский день,
цветут луга и пахнут медом травы.
Прошелестят на берегу дубравы,
чуть зыблется березок тонких тень.
 
 
О, благодать! О, вековая лень!
Овсы да рожь, да нищие канавы.
Вдали-вдали – собор золотоглавый
и белые дымки от деревень.
 
 
Не думать, не желать… Лежать бы сонно,
прислушиваясь к шороху дубрав
среди густых, прогретых солнцем трав,
и – тишине и синеве бездонной
всего себя доверчиво отдав —
уйти, не быть… Бессмертно, упоенно!
 

 
Спадает зной, хоть и слепят лучи.
Дожата рожь и обнажились нивы.
Гул молотьбы в деревне хлопотливый,
на пажити слетаются грачи.
 
 
Люблю тебя, мой август, – горячи
твоих плодов душистые наливы,
люблю берез разросшихся завивы
и звезд падучих россыпи в ночи.
 
 
Люблю тебя, радушный, тороватый,
с охотами, с ауканьем, с груздем, —
люблю зайти далеко в бар косматый,
в грозу и бурю мокнуть под дождем
Не налюбуюсь на твои закаты,
повеявшие ранним сентябрем.
 

 
Пошел снежок, запорошило путь.
В санях – беда, а не берут колеса,
того гляди, раскатишься с откоса,
да милостив Господь, уж как-нибудь!
 
 
В усадьбе от забот все смотрят косо,
зима не ждет и людям не дохнуть:
капусту рубят, мерзлую чуть-чуть,
валяют шерсть, просеивают просо.
 
 
Мелькают дни в трудах по пустякам,
а сумрак стелется туманно-сизый.
Взойдет луна, в серебряные ризы
оденет сад и тронет, по стенам
диванной, завитки тяжелых рам,
рояль в углу, паркеты и карнизы.
 

 
Есть на пути земном рубеж,
за ним – все призрачней земное:
и те ж виденья, и не те ж,
и грусть и радость – все иное.
 
 
Уходит сердце в глубину,
немыслимое прозревая,
всепримиряющему сну
себя невольно отдавая.
 
 
Не думать больше – только быть…
Себя не чувствуя собою,
куда-то по теченью плыть
к неодолимому покою.
 
 
Сквозь эту призрачную тьму —
лучи невидимого света.
И нет ответа ничему,
и все понятно – без ответа.