Текст книги "Собрание стихотворений"

Автор книги: Сергей Маковский

 
Все тленно, что живет, все минет без следа —
так мыслят мудрецы и плачут одиноко.
Напрасный, ложный бред! Что близко? Что далеко?
Сегодня иль вчера? Иль давние года?
 
 
Что время? Призрак, сон, возможность иногда
измерить памятью непостижимость рока.
Бытье вневременно. У жизни нет истока.
Бесследное для нас живет всегда, всегда.
 
 
Мгновенье вечное над безднами почило.
И все, что было, есть, и все, что будет, было.
Для чаяний земли грядущее не цель.
 
 
О, тайна тайн моих! В плену возникновений
ты, гордый разум мой, – могила-колыбель
в недвижной вечности струящихся мгновений.
 

 
Слышу я голос ласкающий,
в сумраке мне навевающий
тихие сказки любви.
 
 
Помню я проводы дальние,
речи и взоры прощальные,
тихие взоры твои.
 
 
Сердце мое одинокое
в сумраке чует далекое,
тихое счастье свое —
 
 
шепчет названье любимое,
имя навеки хранимое,
тихое имя твое.
 

 
В кругу друзей я не боюсь
беседы оживленной,
и гордо я не сторонюсь
толпы непосвященной.
Ведь нет на свете никого,
кто сердцем разгадает
безмолвье сердца моего.
 
 
Никто его не знает.
 
 
Любовь пою я тишине,
но в песнях нет любимой.
Любовь останется во мне
мечтою нелюдимой.
Пусть этот мир, как рай земной,
к блаженству призывает.
Мой тихий рай всегда со мной.
 
 
Никто его не знает.
 
 
И я гляжу на небо, вдаль,
без трепетных молений.
Пустынно в нем. Но мне не жаль
утраченных видений.
Пусть этот мир, как Божий храм,
о небе вопрошает.
Мой бог во мне. Далеко, там…
 
 
никто его не знает.
 

 
Темноокая! мерила
нет любви неизмеримой.
У души непостижимой,
если раз она любила,
под таинственным покровом —
всех безумий переливы.
Человеческим ли словом
передать ее порывы?
Что порок и что святое?
Где потёмки и сиянья?
Где сомненья? где мечтанья?
Где кончается земное?
Мрак ли нужен для зарницы,
или грозам блеск лазури?
И к чему искать границы
там, где царство грёз и бури,
и молитвы, и объятья, —
где встречаются, как братья
рай блаженств и ад кромешный,
и любовь поет, чаруя,
красотою ласки грешной,
нежной болью поцелуя!
В этой песне духов буйных
голоса неукротимы,
и на арфах сонноструйных
славословят серафимы.
 

 
Что же, пускай разлюбила она.
Чашу любви не изведав до дна,
я говорю: все забудется вскоре —
горе любви, вдохновенное горе.
Ночь наступила. Ее тишина
грустью былых упований полна.
Звезды колеблются в темном просторе.
Горе любви, безответное горе…
На море – буря. Седая волна
бьется о берег дика и шумна.
Стонет, грозит возмущенное море.
Горе любви, неутешное горе.
 

 
В тени акаций и черешен
люблю я в жаркий, летний день
мечтать без дела… Зной и лень —
друзья; и ими я утешен
от всех печалей и трудов —
среди полей, среди лугов,
в тени акаций и черешен.
Лежишь бывало… Солнца блеск
горит в листве. Веселый треск
сверчков, пчелиное жужжанье,
незримых крыльев трепетанье
в ушах без умолку звенят.
Мгновенья – тихи. Думы спят.
И мир таинственно-безгрешен.
И льется пряный аромат…
в тени акаций и черешен.
Сквозь сеть колеблемых ветвей,
зеленых листьев и стеблей,
видны, скользящие рядами,
высоко где-то, облака,
большие, белые, слегка
осеребренные лучами.
Меж ними светится местами
– невозмутима, глубока —
лазурь небес… И так часами
глядишь любуясь. Степь, простор.
Дорога вьется. Дальний бор
лиловой дымкою завешан.
А там белеет барский дом,
и дремлют хаты над прудом,
в тени акаций и черешен.
Глядишь… Горячий трепет дня
ко сну лениво веки клонит.
Струится нега бытия,
и в ней, как нежная струя,
душа устало, тихо тонет.
На мир взирая с высоты,
как солнца луч она пылает,
как облако на небе, тает,
благоухает, как цветы…
И с ней в одно созвучье смешан
июльский день – в одну мечту,
в одну живую красоту…
В тени акаций и черешен!
 

 
Дитя, не спрашивай с тоскою,
зачем я плачу, отчего
не в силах я перед тобою
сказать признанья моего.
Что слово? – Мертвое мгновенье,
немых предчувствий смутный след,
усталый отблеск, отраженье…
В словах ни лжи, ни правды нет.
В словах – лишь тени и мерцанья
невыразимых, тайных снов.
Дитя, у счастья нет признанья,
и для молитв не надо слов.
Душа в часы блаженной муки
таит сокровища свои,
и в ней сливаются все звуки
в одно молчание любви.
 
 
И сердце, слов не зная вечных,
не выдает ее чудес.
Есть глубина у дум сердечных,
безмолвная как свод небес.
 

 
Как странно… Когда я гляжу в небеса,
и скатится грустно звезда в вышине,
пугливо мерцая, – все кажется мне,
что где-то над нами упала слеза.
 
 
Как странно… Любуясь тобой, иногда
я вижу слезу в твоих грустных глазах.
И чудится мне: далеко в небесах
упала, дрожа, золотая звезда.
 

 
В этом мире не случайно
ты меня нашла.
Нас одна связала тайна.
Нас судьба свела.
 
 
Нет, с тобою не впервые
мы забылись сном.
Мы от вечности родные.
Мы навек вдвоем.
 
 
Солнце дальнего рассвета
озарило нас.
Я с тобой встречался где-то,
может быть, не раз.
 
 
Счастье наше будет свято,
наша скорбь горда.
Я любил тебя когда-то.
Может быть, всегда.
 

 
Не утро ты, ты не рассвет, —
не полдень пламенно-мятежный,
не ночь – о нет!
Ты вечер нежный.
Ты – робкий призрак тишины,
рожденный сумраком печальным,
в тот час, когда лучом прощальным
озарены
дубровы сонные и нивы,
в тот час, когда
природа грезит молчаливо,
и загорается стыдливо
звезда.
 
 
Ты вся – вечерняя, чужая
дневным тревогам и страстям.
Как будто, из иного края
пришла ты к нам
и, на земле земли не зная,
тоскуешь, вспоминая.
Ты вся – унывная, твой взор
улыбкой светится закатной,
исполнен грусти непонятной
твой разговор.
 
 
Как вечер сны мои чаруя,
печалишь ты мечту мою,
и оттого тебя люблю я,
что вечер я люблю.
 

 
Я знаю кладбище на острове зелёном,
где зноем дышит день и ночь отрадой тьмы,
и тают в блеске зорь на небе золоченом
цветущие холмы.
 
 
Я знаю кладбище на берегу залива,
залива синего, как темная лазурь.
Высокая стена хранит его ревниво
от моря и от бурь.
 
 
Высокая стена вокруг него белеет,
и волны южные прерывисто журчат,
и ветер с берегов солёной влагой веет,
и зреет виноград.
 
 
На этом кладбище красиво и прохладно,
как в замке вековом… В нем пышно разрослись
и мирт, и олеандр; и грезит в нем отрадно
недвижный кипарис.
 
 
В нем есть часовенки с семейными гербами.
Повсюду, вдоль аллей, пестреют цветники.
И с ветром шепчутся под черными крестами
забытые венки.
 

 
О, будь без стыда. Как природа, как боги
бесстыдною будь.
Забудь в эту ночь все слова, все тревоги,
всю ложь позабудь.
 
 
Есть только любовь. Нет греха и порока.
Есть только любовь.
Люби меня властно, ревниво, жестоко.
Возьми мою кровь.
 
 
В горячем плену наших долгих лобзаний —
весь трепетный зной,
всю боль ненасытных, усталых желаний
узнаем с тобой.
 
 
Будь нежной рабой, будь безумной царицей
на ложе любви.
Приди в эту ночь вдохновенною жрицей
в объятья мои.
 

 
Любишь ты все, что волною туманною,
сумрачным шепотом в сердце вливается,
все, что баюкает грёзою странною
и не сбывается.
 
 
Любишь ты все, что боится признания,
все невозможное, недостижимое,
вечно-неясное, необъяснимое,
грусть без названия.
 
 
Полно…
 

 
С первого взгляда, с первой же встречи
манят друг друга души родные,
в сумраке слышат речи немые,
тайные речи.
 
 
Чарам безмолвий слова не надо,
сердце без слова знает и любит,
пытка желаний медленно губит
с первого взгляда.
 
 
Пусть мы не верим тихому чуду,
тщетно пытаясь верить забвенью.
Призрак желанный вещею тенью —
с нами повсюду;
 
 
знойное пламя властного яда
мысли сжигает больно и нежно.
Все – невозвратно, все – неизбежно
с первого взгляда.
 

 
Льется мелодия странная,
точно мольба несказанная
вдаль отошедшего дня.
 
 
Тени давно пережитого,
призраки мира забытого
веют, чаруя меня.
 
 
Что это тихо-зовущее?
Горе ли, горе грядущее
или печаль о былом?
 
 
Счастье смеется ли вешнее,
или страданье нездешнее
плачет о счастье земном?
 

 
Я люблю, пока мечтаю,
я в мечтах любить умею.
Но, любя, я не желаю и не смею.
 
 
Я люблю, пока мне снится,
что нездешний сон люблю я.
Но любовь моя боится поцелуя.
 
 
Я люблю как люди любят —
всею мукой сладострастья.
Но мои объятья губят грёзу счастья.
 
 
Кто мне сердце отуманит,
кто любить меня принудит?
Все что манит, то обманет и не будет.
 

 
Не знаю я, кого напрасно
в мире я ищу,
о ком так страстно и неясно
в сумраке грущу.
 
 
Но знаю, вся она желанна,
вся – как сон любви,
и к ней одной влекутся странно
помыслы мои.
 
 
Но знаю, с нею где-то, где-то
в царстве тихой тьмы
словами вечного обета
обручились мы, —
 
 
словами, полными глубокой
грусти бытия.
Но этих слов любви далекой
не запомнил я.
 

 
Будь юной, дерзкою царицей,
завороженной красотой,
с тяжелой, сонною ресницей
и с властной наготой.
 
 
О, будь как ночь греха тревожна.
Мучений, ласки не жалей,
и дай мне все, что дать возможно
на празднике страстей.
 
 
Будь львицей хитрой и проворной…
Дитя коварства и огня!
Тебе любовью непокорной
не покорить меня.
 
 
Будь ясно-тихой и печальной,
как зори раннею весной,
с душой прозрачной, нежно-дальней,
как сумрак голубой.
 
 
Будь робким сказочным созданьем,
стыдливой лилией полей.
Томи мечтательным признаньем
нерадостных очей.
 
 
Покорной будь и будь призывной,
живи любя, люби во сне…
Покорности, о призрак дивный,
не надо мне!
 

 
Темно над рекою. Сердито шумит
порывистый ветер. Доносится гром.
Вода помутилась и тучи кругом…
Дитя, успокойся! Гроза пролетит.
Появится солнце, и снова оно,
играя в прозрачной реке, озарит
ее золотистое дно.
 
 
Дитя, успокойся! Заглянет потом
и в сердце мое отраженье небес.
И много неведомых людям чудес,
молитв и желаний, затерянных в нем,
разбудят весенние ласки твои.
Дитя, успокойся… И в сердце моем
есть дно золотое любви.
 

 
Мне страшно. Целуя тебя,
я цветы ядовитые рву.
Твою непорочность любя,
я преступной мечтою живу.
 
 
Мне страшно. В улыбке твоей
затаен безнадежный укор.
На дне твоих детских очей —
моя мука, мой грех, мой позор.
 
 
Мне страшно. В объятьях моих
твою душу навеки сгубя,
в огне твоих ласк молодых
я сгорю, проклиная тебя!
 

 
Ты любишь ли степи? В равнинах пустынных
внимала ль ты голосу песен старинных,
тоскующих песен любви?
 
 
Ты любишь ли степи? Бескрайние дали
когда-нибудь думам твоим навевали
бескрайние думы свои?
 
 
Да, любишь! Я знаю. Румянец твой знойный
и томная прелесть улыбки спокойной
овеяны лаской степной.
 
 
В тиши твоего затаенного взора —
и нега, и трепет степного простора,
вся музыка шири родной.
 

 
Я влюблен в очертанья прибрежий холмистых,
оттеняющих синий залив,
я влюблен в отраженья лучей золотистых,
в этот пышный, могучий разлив
ослепительных красок и зноя, и света,
и прозрачных теней. Я влюблен
в этот праздник безоблачный южного лета,
в этот блеск, в этот солнечный звон.
 
 
Что за радуга жизни! Как в воздухе чистом
кипарисная зелень темна!
Отливает опалом, сквозит аметистом
на песке серебристом волна;
спят дубовые рощи в тени ароматной;
на холмах – молодой виноград.
И в объятьях лазури весь мир необъятный
утопает как сказочный сад.
 
 
Даже в кладбище старом, и там все ликует,
даже там нет конца бытию —
каждый отблеск горит, каждый сумрак чарует,
словно манит в прохладу свою;
каждый отзвук звенит и умолкнуть не хочет…
Даже там лучезарная твердь
о блаженстве земного бессмертья пророчит,
и в гробах улыбается смерть.
 

 
Не проклинай меня, мы не должны
уйти без слов печали и забвенья.
Не оскорбляй последней тишины
прощального мгновенья.
 
 
Я не люблю. Я не любил тебя.
Но я страдал. Страданье между нами.
Не ты обманута, обманут я
безумными мечтами.
 
 
Обманут я восторгами души,
предчувствием мгновенных упоений,
обманут всем, что снилось мне в тиши
моих уединений.
 
 
Я не тебя теряю, не с тобой
прощаюсь я, чужой и одинокий.
Нет! Целый мир таинственно-живой,
и близкий и далекий,
 
 
нездешний мир, который с юных лет
тоской надежд мне сердце наполняет,
с тобой – как тень, как смутный, лживый бред —
навеки умирает.
 
 
Иду. Прощай…Ты плачешь? Знает Бог —
в слезах любви твоей я не раскаюсь.
О, если бы, как ты, я плакать мог
с тобою расставаясь!
 
 
От этих слез не надо исцелять.
Но жалок тот, чей век без слез был прожит,
кто за любовь хотел бы душу дать,
и полюбить не может.
 
 
Не проклинай меня, мой бедный друг!
Тоски немой удушливые грозы,
раскаянья моих бесслезных мук
больнее жгут, чем слезы.
 

 
Передо мной опять, опять
возникла ты безумной сказкой,
грозишь и манишь прежней лаской…
И жутко сердцу вспоминать.
 
 
Тоска ли поздняя проснулась
о том, чего не будет вновь?
Иль новым чарам улыбнулась
былая, мертвая любовь?
 
 
Люблю ли я, люблю ли снова,
иль мук забытых слишком жаль?
Что это? – Старая печаль,
Иль призрак счастья молодого?
 

 
Любуясь тобой, не тебя я любил.
Внимая твой голос и речи твои,
усталою думой я тайно грустил
о тайнах другой, недоступной любви.
 
 
Любуясь тобой, я был твой и не твой.
В твоей лучезарно-земной красоте
мне грезилась музыка неги не той,
мне снились забвенья и ласки не те.
 
 
Любуясь тобой, я тебе изменял.
Я призрак любил, я любил, не любя.
В объятьях твоих я Творца искушал.
Я лгал и молился, целуя тебя.
 

 
Безумный жрец шел много дней
без отдыха и сна.
Мои мечты – миры теней.
Любовь, любовь – одна.
 
 
И в дальний храм, с жезлом в руках,
вошел он как пророк.
Мои мечты – священный прах.
Любовь моя – мой рок.
 
 
Молился долго он один
и слез унять не мог.
Мечты мои – снега вершин.
Моя любовь – поток.
 
 
И к жертве приготовил он
святыню алтаря.
Мои мечты – рассветный сон.
Любовь, любовь – заря.
 
 
И нож он в грудь себе вонзил,
обряды сотворя.
Мои мечты – как блеск светил.
Как ночь – любовь моя.
 
 
И на алтарь упал он ниц,
навек закрыв глаза.
Мечты мои – лучи зарниц.
Моя любовь – гроза.
 
 
И на алтарь текли струи,
лилась из раны кровь.
Как бред жреца – мечты мои.
Как смерть – моя любовь.
 

Abend ward es: vergebt

Mir das es Abend ward…

Nietzsche

 
Сумрак нежный, словно нити,
струны пронизали.
Тихий час моей печали,
час наитий!
 
 
В нежном сумраке касаясь
струн неуловимых,
внемлю песнь миров незримых,
улыбаясь.
 
 
Звон далекий, звон забвений
внемлю, вспоминая.
Вечер! Арфа золотая
сновидений…
 

 
Есть много истин не открытых
и не измеренных глубин,
надежд и мук не пережитых,
и не достигнутых вершин.
 
 
Есть много бурь, еще не спевших
своих таинственных угроз,
великих слов не прогремевших,
не пролитых великих слез.
 
 
И мыслей много, дерзновенных,
бесстрашных мыслей – чуждых всем,
и песен, песен вдохновенных,
не слышанных никем!
 

 
Безмолвный край, угрюмый край, холодный край!
Везде – покой унылого простора,
везде – туман и серые озера…
Моих осенних дум, певец, не нарушай!
 
 
Вокруг меня – печаль великой тишины,
больных небес усталое сиянье,
громады скал, и сосен колыханье,
и однозвучный плеск береговой волны.
 
 
Моих осенних дум, певец, не нарушай!
Кругом – овеянный мечтой невнятной,
печалью призрачной и необъятной —
безмолвный край, угрюмый край, холодный край!
 

 
Душа, поведай мне, зачем
стучится ночь в мое окно,
и ветер плачет, и темно,
и неразгаданный никем,
небесный мрак так слеп и нем?
Зачем…
 
 
Скажи мне, ночь, куда, куда
в какие бездны вечной тьмы,
которых здесь не знаем мы,
скользят мгновенья и года
и тонут, тонут навсегда?
Куда…
 
 
Слепое небо! Отчего
с самим собой наедине
мне страшно слушать в тишине,
когда не слышно ничего,
удары сердца моего?..
 

 
Кто он? Поведай мне, о странник! Много раз
у этих вод, на берегу далеком,
молился он в раздумии глубоком
и ночь благословлял, не замечая нас.
Слова его мольбы – необычайны.
Печаль нездешняя в напеве их звучит.
Его усталый взор ласкает и грозит,
исполненный любви, греха и тайны.
 
 
Кто он? Какие сны он чует в тишине?
В какую даль стремится и откуда?
Я спрашивал людей… И отвечали мне:
«Избранник он, дитя небес и чуда.
Его устами Бог незримый говорит.
Иди к нему. Молись его виденьям.
Тебя утешит он отрадным пеньем,
страдания твои мечтой заворожит».
 
 
«Он мученик – другие отвечали —
гонимый завистью и злобою людской.
Иди к нему. Пойми его печали.
Утешь его отзывною тоской».
И я хотел идти к нему смиренно,
чтоб сердце перед ним доверчиво раскрыть,
и я хотел всю скорбь души его испить
как жгучий яд из чаши драгоценной…
Но чьи-то голоса мне прошептали: «Нет!
Не верь ему. Волшебник он лукавый
и лжец»…
 
 
О странник! Суд людей был правый!
Я узнаю его. Избранник тот – поэт.
Иди к тебе. Он жизнь свою дарует
неясным призракам, витающим над ним,
он тот, кого с мольбой бесшумный серафим
в уста, как друг таинственный, целует.
Иди к нему. Молись его виденьям.
 
 
И если ты, как он чужой земным страстям,
томишься на земле по дальним небесам —
то, может быть, насытив грудь мученьем,
в мученьи ты найдешь отдохновенный храм.
Но если ты томим великой жаждой
борьбы и подвигов, волнений и страстей,
но если мрак и трепет жизни каждой
сливаются с душой отзывчивой твоей,
и если можешь ты без сожаленья,
без ужаса сказать – для жизни жизнь дана,
и улыбаться ей, и пить ее до дна,
до глубины последнего мгновенья —
тогда живи без грез; отдайся весь борьбе
за счастье и за жизнь. Твоей земной судьбе
не нужен рай, поэта рай чудесный.
Поэта манит призрак бестелесный,
обрывы мертвые влекут его к себе.
 
 
О странник, знай, когда он воспевает
словами страстными любви могучий бред,
когда земную скорбь от низменных сует
он к жалости и жертве призывает —
быть может, дальше он от жизни и людей,
чем Богом и людьми отверженный злодей.
Ни жалости, ни гнева он не знает.
И кто бы ни был он, безумец иль герой,
от первых, чистых дум и до могилы
поэт – бессильный раб великой силы,
владеющей его смятенною душой.
 
 
О странник! В небесах непостижимых
есть звезды дальние, чужие для земли.
Глубокие моря волнуются вдали,
у берегов, земным очам незримых.
Поэт – дрожащий луч тех призрачных миров,
упавший к нам слезой любви и горя.
Поэт – волна таинственного моря,
забытая Творцом у наших берегов.
И оттого, в тиши своих страданий,
внимая голосам неслышным никому,
он вызывает мир воспоминаний
из смутной глубины, неведомой ему.
И оттого, блуждая думой пленной
в холодном царстве снов, он вечно одинок.
И оттого в час скорби вдохновенной
Он плачет, как и дитя и грезит, как пророк…
 

 
День погас. Молитесь тишине
вечерних откровений.
В этот час душа наедине
с обманом сновидений.
 
 
Ночь идет. Молитесь небесам
и звездам незакатным.
Сердце ждет и чует, сердце – там,
во мраке необъятном.
 

 
В розовом сумраке ивы плакучие
над пыльной дорогой стоят.
Шорохи вечера, струи певучие
неясно плывут и звенят.
 
 
Улица мазанок, тихо мечтающих
средь голубых тополей,
пруд, вереница крестьян проезжающих
и легкие ткани теней —
 
 
все выдается узорами нежными
в сияньи закатных лучей.
Издали кажутся хлопьями снежными
стада белокрылых гусей.
 
 
Поле раскинулось в ширь беспредельную.
Покоен туманистый свод.
Вечер украинский песнь колыбельную
душе восхищенной поет.
 

 
Представьте: ясный вечер лета.
Полутемно в большой гостиной;
лишь змейки розовые света
дрожат на мебели старинной.
Представьте: ясный вечер лета!
 
 
В окно из сумрачного сада
цветы струят благоуханья.
Неясный гул, мычанья стада
и мух вечерние жужжанья —
в окно из сумрачного сада.
 
 
На стеклах отблеск мутно-алый
давно погасшего светила.
В усадьбе странно. День усталый
глядит на то, что было, было…
На стеклах отблеск мутно-алый.
 
 
И в этот час вся жизнь обманна
вся жизнь, как марево пустыни,
представьте… кто-нибудь нежданно
возьмет аккорд на клавесине…
В тот час, когда вся жизнь обманна.
 

 
Юная рожь не дрожит, не колышется.
Тенью недвижной объяты поля.
В воздухе ясном ни звука не слышится.
Спит, отдыхая, земля.
 
 
Спит, безграничным молчанием скованный,
в золоте алом хрустальный шатер.
Спит, тишиной небес заколдованный,
мирный, ленивый простор.
 
 
Вечер! Ты в душу мне тихо вливаешься,
шепчешь невнятно про тайну свою,
думой, восторгом моим наполняешься,
делишь тревогу мою!
 

 
В час заката, у плотины
рядом с мельницей убогой,
вспоминаю я былое.
Эти мирные равнины,
это небо золотое —
навевают мне так много!
 
 
Спят давно леса и нивы.
Облака над степью тают,
опаленные зарею.
И серебряные ивы
над застывшею рекою
слезы тихие роняют.
 
 
Грустно. Сумрак молчаливый —
друг печали, друг любимый —
весь исполнен ожиданья…
Спят давно леса и нивы,
и струит воспоминанья
час заката нелюдимый.
 
 
Грустно. Словно вечер знает,
сколько тайны в нем сокрыто,
словно в тихий час заката,
умирая, вспоминает,
все, что умерло когда-то
и навеки позабыто.