Текст книги "Собрание стихотворений"

Автор книги: Сергей Маковский

Сергей Маковский. Собрание стихотворений

Собрание стихов. Книга первая. 1905

 
Мой скорбный дух навеки одинок,
как горный снег, как снег вершин безвестных.
Но жжет снега огонь лучей небесных,
горячий луч мое безмолвье жег
и плакал я. И дух мой с гор чудесных
стремился вниз, в долины звучных строк,
и замирал в оковах ритмов тесных,
как в берегах низверженный поток.
 
 
О, если б все снега моих видений,
все проблески рассветных озарений,
и всю печаль холодных дум моих —
я мог излить в один поток созвучий,
в один сонет ласкательно-певучий,
в одну мольбу, в один могучий стих!
 

 
Бывает полумрак задумчиво-ленивый…
Усталый летний день давно-давно затих
и, призывая ночь, как путник молчаливый
грустит. Но медлит тьма. И в сумерках немых
рождаются миры. И сердце чует их…
 
 
Тогда владеют мной забытые порывы,
мне снятся призраки, мне слышатся призывы
невнятных голосов, знакомых и чужих.
 
 
Они поют душе о чем-то вечно-дальнем,
о чем-то дорогом, безгрешном и печальном,
и волны смутных дум несутся им во след.
 
 
Зачем? Для этих дум и образов незримых,
для этих полугрез, умом непостижимых,
у сердца нет речей, у песни звуков нет.
 

 
Певцу любви измена не страшна.
Ее в груди недолго он хоронит,
и, жалких слез, скорбя, он не уронит.
Иная скорбь судьбой ему дана.
 
 
Пускай душа обманутая стонет,
ревнивых дум и ужаса полна:
миг творчества тоску любви прогонит,
нездешним сном заменится она.
 
 
Тогда к нему придут из отдалений,
придут с мольбой обманутые тени.
И в глубине страданья своего
он не свои почувствует страданья,
и зазвучат в словах его признанья —
рыданья всех, любивших до него.
 

 
Два демона во мне, два страшных судии.
Суров их приговор, их речи дивно-строги.
И требует один: чего ты ждешь? Смотри:
в долинах долгий мрак. В тебе огонь. Гори.
 
 
Ты знаешь, люди злы, безумны и убоги:
грозой любви и мук очисти их тревоги,
в толпу ничтожных слов – о, пусть слова твои,
ворвутся, сильные как пламенные боги!
 
 
Но шепчет мне другой печальный дух: зачем
кощунственной толпе нести дары страданья?
Забудь слова людей. Неслышимый никем,
стыдясь любви земной, люби свои молчанья.
 
 
О, будь царем вершин – и холоден, и нем,
как горные снега, как звездные мерцанья…
 

 
Вдоль озера мы шли в вечерний час.
Равнина вод дымилась и мерцала,
и черный лес недвижно отражала
у берегов. Ты помнишь, мимо нас
беззвучно лебедь плыл… В лучах опала
пурпурный край зари устало гас.
И в дымной вышине звезда сияла,
как в жемчуге сверкающий алмаз.
 
 
И было все так смутно, точно в сказке:
наш путь, леса, и призрачные краски
несмелых туч. И замок на холме
казался тоже призраком несмелым.
 
 
И лебедь плыл, виденьем нежно-белым,
над озером, в прозрачной полутьме.
 

 
В ущелье скал, среди угрюмых гор,
томился ты, страдалец дерзновенный.
Во тьме вещал твой ужас вдохновенный,
и небесам грозил твой приговор.
 
 
Свершился рок. Он умер – Зевс надменный.
Ты победил. Но отчего с тех пор
не легче нам? Ужели твой позор
не искупил гордыни нашей пленной?
 
 
Поведай нам, каких мы ждем чудес?
Зачем глядим в пустынный мрак небес?
 
 
И ты солгал, титан богоподобный!
Мы не смогли страданий превозмочь.
Века прошли. Кругом все та же ночь,
и мучит нашу грудь все тот же коршун злобный.
 

 
Не спрашивай, о чем волна морская
поет, шумя на берегу немом,
и отчего в безмолвии ночном
звезда небес горит, не угасая.
 
 
Не спрашивай. Люби, не понимая.
Любовь – печаль. В неведеньи земном —
предчувствие о веденьи ином,
в земной тоске – отрада неземная.
 
 
И если б ведал ты, о чем волна
на берегу поет неутомимо,
и отчего звездами ночь хранима,
и если б знал, зачем обречена
душа твоя в неведеньи томиться,
не мог бы ты ни верить, ни молиться.
 

 
Опять усталый блеск лучистого сапфира
померк на небесах. Живую бездну мира
дыханье вечности разверзло надо мной.
И глубина моя со звездной глубиной
слилась в одну печаль… О, страшный храм эфира!
Пустынный омут тьмы! К тебе влекусь мечтой —
в тиши моей поет о тайне неземной
вселенской тишины таинственная лира.
 
 
Во всем – единый бред, единый мрак – везде.
Мне жутко. Я молюсь. И от звезды к звезде,
от солнца к солнцу, в высь, в надмирные обрывы —
туда, где нет ни звезд, ни мрака, ничего,
стремят мой пленный дух безмерные порывы…
 
 
О, Боже! Защити от неба Твоего!
 

 
Ты – в сумраке и в блеске вод зеркальных;
ты – шелест трав и неба синева;
ты – пенье волн, все звуки и слова
в мелодиях призывных и печальных.
 
 
Ты – смутный сон веков многострадальных;
ты – явный свет и трепет волшебства.
Ты – грусть моя и жажда божества;
ты – призрак мой в просторах безначальных.
 
 
Ты всех путей обманчивый конец,
и всех миров таинственный венец.
 
 
Ты – творчество стихий неколебимых;
ты в хаосе блаженный произвол, —
в сердцах людей, неведеньем томимых,
из глубины неведомый глагол.
 

 
Я скорби не боюсь, когда она ласкает
напевами любви миры моих видений.
Я скорби не боюсь, когда она пылает
живым огнем борьбы и гневом разрушений.
 
 
Страшит меня та скорбь, которая вползает
трусливою рабой в тайник моих сомнений,
и тени мертвые во мраке созывает,
моих былых надежд отверженные тени.
 
 
Средь них, венец надев, царицей самозваной
становится она. И сны печали странной
трепещут перед ней в усилии бесплодном.
 
 
Так осенью глухой на кладбище холодном,
как души грешные, над насыпью гробницы
беспомощно кружат испуганные птицы.
 

 
Любил ли я? Мечтой завороженный —
узнав тебя, неравную другим —
я захотел быть гением твоим,
художником души твоей плененной.
 
 
Любил ли я? Как мрамор, покоренный
резцом ваятеля, мольбам моим
ты отдалась, не отвечая им:
я создал статую из глыбы сонной.
 
 
Боготворя в тебе мою мечту,
я воплотил в твой образ красоту,
я дал тебе все чары женской власти,
всю силу зла, все вдохновенье страсти…
Я был твой раб, твой царь и судия.
Я был судьбой твоей. Любил ли я?
 

 
Он смолоду один в темнице изнывал
и повторял судьбе напрасные укоры.
И бледный луч небес в его окно сиял,
и грезились ему сквозь зыбкие узоры —
далекие моря, леса, долины, горы…
 
 
Так годы шли… Но день, желанный день настал.
Пред ним открылся мир, свободу он узнал
и путь направил свой в манящие просторы.
 
 
Всю жизнь изведал он, всем сердцем молодым
он счастье признавал, любил и был любим…
 
 
И вот грустит он вновь, как прежде, в дни былые,
и грезится ему: решетка, полутьма,
на каменных стенах узоры золотые —
далекая навек, печальная тюрьма.
 

 
Еще темно, еще далек рассвет.
И жутко мне, и голос мой немеет,
и мысль моя бесславно цепенеет
в чаду земных, неправедных сует.
 
 
Но знаю я – стихия мной владеет;
в моей груди нездешний ветер веет;
меня томит невоплощенный бред,
и для него еще названья нет.
 
 
Настанет день. Душа порвет оковы;
с нее спадут тяжелые покровы —
греха и лжи презренные дары.
 
 
Проснется бог, и творческое слово,
как молния мгновенья грозового,
сверкнет в веках и озарит миры.
 

 
Я звал тебя. Душа моя молила
твоей любви. Казалось, никогда
с такой тоской блаженного стыда
ни с кем еще она не говорила.
 
 
И ты пришла… Но сердце изменило.
Мой поцелуй был холоднее льда.
Свиданье нас навеки разлучило,
и как враги расстались мы тогда.
 
 
И с той поры – сильнее, безнадежней
опять люблю, зову тебя и жду.
Вернись! Забудь невольную вражду.
 
 
Вернись ко мне моей, желанной, прежней:
мою тоску, я знаю, ты поймешь…
 
 
Напрасно. Нет. Ты больше не придешь.
 

 
Как жалок ты, как беден и смешон, —
художнику она сказала властно.
К чему, безумный, лгать? Ты мной рожден —
моим умрешь. К чему желать напрасно
иных красот? Твой смертный взор пленен
наперекор мечте твоей неясной,
моей красой, бессмертной и бесстрастной.
Любуйся раб! И так ответил он:
 
 
Великая! Ты можешь все – не это.
Сильней тебя безумие поэта!
 
 
За рубежом земного волшебства
оставь лжецам волшебные чертоги.
О, вечная! Без Бога ты мертва.
Ты – истина. Безумцы эти – боги.
 

 
И голос мне шептал: здесь сердцу нет пощады;
здесь гасит тишина неверные лампады,
зажженные мечтой во имя красоты;
здесь – холодом могил объятые громады,
миров бесчисленных неясные черты…
 
 
Здесь молкнут все слова и вянут все цветы.
Пред ужасом людей здесь рушатся преграды,
и мысли падают в обрывы пустоты.
 
 
Здесь бреды смутные из мрака возникают;
как тысячи зеркал в душе они мерцают,
и в них мерещится загробное лицо
Непостижимого… И скорбь земных раздумий,
испуганная им, свивается в кольцо,
у огненных границ познанья и безумий.
 

 
Мы говорим о чудесах незримых,
мы призраков боимся в час ночной…
Но чудо – здесь, но страшен свет дневной
знакомых чар и образов любимых.
 
 
Мы шепчемся о тайне гробовой,
о небесах навек недостижимых.
Но тайна – в нас, в мелодии земной,
в доступности явлений ощутимых.
 
 
Что знаем мы? Что можем мы понять?
Везде, на всем – единая печать,
живая тень загадки вековечной.
 
 
И жизнь, и смерть таинственны равно,
а красота – лишь символ бесконечный
того, что нам постигнуть не дано.
 

 
Веселье! Странные мгновенья,
обманчивый, неполный бред.
В тебе живет далекий след
непостижимого мученья.
Когда в душе отравы нет,
когда, не помня прежних бед,
она, в порыве опьяненья,
ликует вся – какие звенья
в ее последней глубине
так безнадежно-больно рвутся?
Откуда эти слезы льются?
 
 
Откуда вы, скажите мне,
укоры тайного сомненья?
Ужели нет самозабвенья!
 

 
Громадный город жил тревогою ночной.
Над ним в протяжный гул смешались голоса.
Вокруг был шум и блеск. Серебряною мглою
от тысячи огней дымились небеса.
 
 
И только далеко, за темною Невою,
багровым заревом светилась полоса:
там уходил закат, там жизнью нам чужою
дышала вечера предсмертная краса.
 
 
О вечер! – думал я – над каменной громадой
зачем мерцаешь ты зловещею лампадой?
В забытых небесах так холодно горя,
какое таинство свершаешь ты над нами?
 
 
Погасни, не гляди кровавыми очами,
заря далекая, зловещая заря…
 

 
Здесь было капище Венеры; смутный след
его доныне жив. Потом здесь готы были.
Но воины пустынь, арабы, их сменили,
и стал мечетью храм на много, много лет.
 
 
И после новых битв кровавых и побед,
вожди Испании неверных оттеснили.
Узорную мечеть они опустошили
и бронзовым крестом венчали минарет.
 
 
О, путник! ты глядишь на церковь христиан,
на прежнюю мечеть, на капище Венеры…
Как знать? Когда-нибудь, из незнакомых стран,
сюда опять придут народы чуждой веры.
Они сломают крест, завещанный векам.
И возродится вновь все тот же старый храм.
 

 
В долине тьмы бродили мы без цели
на берегах неведомой реки.
И от небес мы были далеки,
и о земле далекой не жалели.
 
 
На берегах цветы любви белели.
Из тех цветов сплетали мы венки
и, в тишине, на волны мы глядели,
безмолвствуя от счастья и тоски.
 
 
Потом был сон… Меня ты позабыла.
Земная жизнь нас всех разъединила;
между людей чужими стали мы.
 
 
Но смерть близка и близко пробужденье…
Иду, иду к тебе мое виденье!
Мы встретимся опять в долине тьмы.
 

 
Безумцам новизны не верь, поэт! Забудь
о новом. Все творцы идут путем единым.
От сердца глубины к неведомым глубинам,
во имя вечного и к вечному – тот путь.
 
 
Не бойся старых слов. Собой бесстрашно будь.
И старые слова, седым крылам орлиным
подобные, взнесут тебя к родным вершинам;
их царственный полет не может обманут.
 
 
В порыве – творчество. Ни мыслей устарелых,
ни слов отверженных, ни чувств отживших нет,
когда вещает их и верит им поэт.
 
 
Не чувства отжили, но в душах омертвелых,
в сердцах, исполненных гордыни и тоски,
иссякли вечных чувств живые родники.
 

 
Куда идете вы? Веков гряда немая,
как цепь высоких гор, как волн застывших ряд,
стоит недвижимо. А вы? Изнемогая
под временем давно безжизненных громад,
в тоске бессилия на небеса взирая,
вы чуда ждете… Нет! Небес не озарят
закатные лучи покинутого рая,
поруганных святынь они не оживят.
 
 
Вкруг вас – развалины, и долгий путь за вами.
Но дальше есть ли путь? Жрецы умолкли в храме.
Потухший взор богов предсмертной муки полн.
 
 
И веры нет ни в ком, и нет нигде забвенья,
и прошлые века стоят как привиденья,
как цепь высоких гор, как ряд недвижных волн.
 

 
Из царства призраков, из сумраков бездонных,
аида тихого, вернулся он, могучий,
в долины Греции, как царь в венце созвучий,
в венце безгрешных дум, любовью озаренных.
 
 
Он пел. Его словам покорны были тучи,
и ветры грозные, и хоры волн бессонных.
Он пел, и соловьи в лесах завороженных
смолкали, услыхав призыв его певучий.
 
 
Он пел одну любовь, он пел об Эвридике.
И мир внимал ему, как вещему владыке,
и всех минувших дней обманутые стоны,
всех будущих веков нежившие печали,
над лирой золотой витая, извлекали
из чутких струн ее тоскующие звоны.
 

 
Ты мне лгала. Не надо слов. Я знаю.
Я знаю все и гордо говорю:
ты мне лгала – навеки я прощаю,
ты все взяла – я все тебе дарю.
 
 
Что ложь твоя? В тебе я воспеваю
надежд моих угасшую зарю,
любовь мою в тебе благословляю,
и за любовь тебя благодарю.
 
 
Ты мне лгала. Но я горел тобою,
и твой обман я искупил тоскою
безумных грез, восторга и стыда.
 
 
Ты мне лгала, но я поверил чуду,
но я любил, и слез я не забуду,
которых ты не знала никогда.
 

 
Пусть грезой будет жизнью и жизнью греза станет.
Непостижимость – рай познанья моего,
и в невозможности желанья – торжество
мечты тоскующей над тем, что душу ранит.
 
 
Как лунный луч в волнах, нас призрак счастья манит,
чтоб изменить мечте, поверившей в него.
Но правда – лишь во сне; в измене – волшебство;
и мудрый призракам молиться не устанет.
 
 
Тиха моя печаль о том, что не придет;
мое неведенье таинственно и свято.
 
 
Все сумрак, все обман и тихий путь куда-то…
 
 
Как отблеск лунных струй на зыби сонных вод,
как ветра след в песках недвижимой пустыни,
как пена облака – мечта моей святыни.
 

 
По платью нищая, красой движений – жрица,
в толпе цыган она плясала для меня:
то, быстрая как вихрь, браслетами звеня,
кружилась бешено; то гордо, как царица,
ступала по ковру, не глядя и маня;
то вздрагивала вся как раненая птица…
И взор ее тускнел от скрытого огня,
и вспыхивала в нем безумная зарница.
 
 
Ей было весело от песен и вина,
ее несла волна, ее пьянила пляска,
и ритмы кастаньет, и пристальная ласка
моих влюбленных глаз. И вся была она
призывна как мечта и как любовь грозна —
гитана и дитя, и женщина, и сказка!
 

 
Поэт, меня страшит соблазн твоих речей,
и я готов порой сказать нетерпеливо:
обманна грусть твоя, твое сомненье лживо!
Но тайно верит им печаль мечты моей.
 
 
Поэт, ты не река широкая полей,
ты не лесной поток, пенящийся бурливо,
не властный океан, – не океан, ревниво
обнявший все миры и грозы всех страстей.
 
 
Ты – озеро высот, глубокое как море.
Ты озеро меж гор, вздымающих в уборе
пустынных глетчеров немые алтари.
 
 
И светится в тебе холодными лучами
печаль холодная, как небо над снегами,
прекрасная, как блеск негреющей зари.
 

 
О счастье их слова, и слезы, и мольбы.
К добру и подвигу взывая лицемерно,
сердца их ждут утех и молят суеверно
обещанных даров от Бога и судьбы.
 
 
Свобода им страшна. Надежды их слабы.
И знает их любовь, что вечное – неверно,
и достиженье – смерть для любящих безмерно.
К чему свобода им? Счастливые – рабы.
 
 
Но мы, жрец без жертв, без храма и без Бога,
мы, жизнь постигшие у темного порога
таинственных дверей, мы молимся о том,
чему названья нет. В предчувствии тревожном
любви несбыточной, в тоске о невозможном
мы грезим о мирах, несозданных Творцом.
 

 
Я назвал жизнь мечтою своенравной,
я назвал смерть забвением мечты,
и смертного – бойцом в борьбе неравной
недолгих чар и вечной темноты.
 
 
И призраком души моей бесправной
я назвал мир и рабством суеты
и в истинах не зная силы славной,
прославил я обманы красоты.
 
 
Я встречи ждал, но братьев я не встретил.
Молился я, но Бог мне не ответил,
моей тоски никто не разделил.
 
 
Всю скорбь любви я разумом измерил,
но никого на свете не любил.
Я жил как все, но жизни не поверил.
 

 
Он говорил мне, кроткий лик распятья:
Не верь мой сын, ни людям, ни себе.
Все – тайна… Вот, израненный в борьбе,
ты страждешь, и судьбе твердишь проклятья…
 
 
Но, может быть, в тот скорбный час, к тебе
иных миров таинственные братья
стремят, любя, далекие объятья
и улыбаются твоей судьбе.
 
 
И, может быть, когда – незлобен, тих,
ликуешь ты, и смех в речах твоих,
как знать? Тогда с тобою рядом,
как тень твоя, незримый дух стоит
и на тебя глядит нездешним взглядом,
и о тебе таинственно скорбит.
 

 
Уснул пастух, стада бродить устали.
Свежеет сумрак. Нежных чар полна,
печаль небес стыдлива и ясна.
Как синий дым в туманах тонут дали.
 
 
Все шумы дня покорно отзвучали.
Безоблачна, как небо, тишина.
Степную ширь объяли думы сна,
и внемлет ей безмолвие печали.
 
 
Как море степь. Куда не кинешь взор —
гигантский круг, таинственный простор
без берегов, без красок и движений.
 
 
И кажется: весь мир в разливах тени
чуть зыблется…и в нем таится хор
дыханьем ночи скованных видений.
 

 
Уединенья нет. Ты раб земных оков.
От ближних ты бежал, но с дальним нет разлуки.
В молчании твоем родившиеся звуки —
лишь отзвуки иных, забытых голосов.
 
 
Кто б ни был ты, твой смех, твои живые муки
и слезы – не твои; из сумрака веков
к тебе протянуты невидимые руки
взывающих к тебе далеких мертвецов.
 
 
Свободы хочешь ты, к вершинам одиноким
мечта тебя влечет от мудрых и невежд…
Безумие! В тебе – миры былых надежд.
 
 
Смотри: из глаз твоих чудовищем стооким
глядит минувшее… Наедине с собой —
ты только тень теней, незнаемых тобой.
 

 
Проснулось озеро, воздушны очертанья
холмов. Уж ночи нет, и всюду свет проник.
Уж воздух дышит им, и свод небес велик,
как замысел Творца в предвечный день созданья.
 
 
И так прекрасен мир, весь – нежность и сиянье,
весь – трепет юности. Как будто в этот миг,
не ведая ни зла, ни счастья, ни страданья,
из тьмы неведомой впервые он возник!
 
 
Светает. Но во мгле еще неуловимы
границы берегов; их склоны еле зримы.
Сквозными кажутся вершины гор вдали.
 
 
И струи озера блестят как хрустали…
 
 
И тают, чуть дрожа, как розовые дымы
в прозрачностях небес прозрачности земли.
 

 
Терраса. Полдень. Блеск и зной. Безбурна
лазурь небес, и огненно-лазурна
в ее лучах немая зыбь воды…
Над лестницей – белеющая урна.
Ковры из роз, гвоздик и резеды;
и кипарисов темные ряды,
и между ними – статуя Сатурна,
как призрак белый… И сады, сады…
 
 
На мраморе в узоры кружевные
сплелися тени, бархатно-сквозные
и синие как дымчатый сапфир.
 
 
Земля горит. Струится нега лета.
Лучи слепят. Пылая, внемлет мир
в пожарах дня звенящий трепет света.
 

 
Поет вечерний звон. Смеркается. Закатом
охвачен небосклон. Нагорные луга
в багряном золоте. Туманны берега,
и сумрак напоен теплом и ароматом.
 
 
Все тише, все темней. Лишь песня рыбака
порой доносится; и в воздухе, объятом
умолкшим звоном, звон, звеня издалека,
со звоном шепчется, как брат с усталым братом.
 
 
Все тише, все темней. И мнится навсегда,
как очертанья снов, бесследно обманувших,
уходят в зыбкий мрак на берегах уснувших
окружные холмы, сады и города.
 
 
Все тише… Только звон. И в этом звоне снятся
века забытые. Мгновенья длятся, длятся…
 

 
В часы полночных дум не раз мне тихо снилась
страна седых жрецов, пустынная для нас.
К тебе, безмолвный Сфинкс, к тебе я шел не раз,
и праху твоему во сне душа молилась.
 
 
Какой волшебный рок тебя от тленья спас?
Чья мудрость вещая в твой образ воплотилась?
Чья царственная мысль навек обожествилась
во взоре каменном твоих незрячих глаз?
 
 
Как призрак древних солнц, хранимых небесами,
один остался ты над мертвыми песками…
У ног твоих журчит земных времен река.
 
 
Ты смотришь на нее, исполненный гордыни;
и отражаются, как марева пустыни,
в пучинах прошлого грядущие века.