Текст книги "Кто не спрятался (сборник)"

Автор книги: Сергей Устинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 37 страниц)

20

“Всю субботу вместо того, чтобы думать о душе, занималась Бог знает чем. С утра ездила к Анне Николаевне, прибирала ей квартиру – пылища от этих книг неимоверная! Сходила за продуктами для себя и для нее, позавтракали. Этот подонок все еще ей названивает иногда, даже приходил два раза. Бабулька моя клянется, что на порог его не пустила, сказала, что лучшие книги отдала мне и остальные тоже скоро передаст в музей. Лошадь, наверное, скрежетала зубами!

Ну ничего, тут меня просто более важные дела отвлекли, а вот покончу с ними и возьмусь за это животное. Е. б. ж., как говорил один ныне покойный литератор. Материал-то весь практически собран, осталось только сесть и написать. Спешки нет: все, слава Богу, задокументировано и никуда теперь не денется. В бухгалтерии Мосбуккниги хранятся квитанции на одни и те же книги, которые он за копейки покупал из-под прилавка у Лангуевой, а потом сдавал в Доме книги совсем по другой цене. Подумать только, переносить книги из одного государственного магазина в другой, за две улицы, и зарабатывать на этом сотни рублей! Не считая всех тех просто ограбленных, к кому эта стерва посылала его как “честного и знающего коллекционера”.

Сама она тоже в последнее время ведет себя тихо как мышка. Никаких тебе коммунальных ссор, выселить меня не грозит и с обменом в Бирюлево не пристает. Но я на всякий случай, когда она куда-то умотала, соорудила во втором ящике серванта тайничок, отбила себе все пальцы молотком. Так что Пушкин, Радищев и компания лежат там. (Это для вас информация, мои милые розоволицые друзья.)

И вот только теперь села дописать то, что вчера не дописала. А получается почему-то не о том. Е. б. ж., е. б. ж., е. б. ж... А ведь хорошо бы еще вечером поехать в контору все это перепечатать, иначе какой смысл писать? Никто не разберет!

Да, еще звонил три раза мой новый обожатель: ст. н. с. Эдичка Буйносов. И смех и грех! Разливается по телефону соловьем, всякие байки про великих писателей рассказывает, а потом – бац! Начинает скрипеть что-то нудным голосом про список библиографии – это, значит, жена у него в комнату вошла. Потом опять бормочет жарко, что мечтает со мной встретиться, но сегодня не может: выходной, домашние заботы заедают, стало быть. Надо бы послать его, конечно, по-хорошему, не морочить голову, да жалко. В понедельник зовет в ресторан, праздновать мой день рождения, обещает красивую жизнь. Все лучше, чем опять с матронами нашими пирожные весь вечер трескать. Вот странно, вокруг столько народу вертится, а никого по-настоящему близкого, с кем вдвоем хочется куда-нибудь пойти, нет. Может, пойду с Эдичкой. Е. б. ж.

Так на чем мы остановились? Ага, на том, что Шу-шу заснула, а я потихоньку смылась. Но утром я вернулась – часов в одиннадцать.

Звонить в дверь приходится долго, наверное, минут десять. Из соседней квартиры выходит тетка-соседка с ведром, скрипит злорадно: “Звони шибче, она аккурат об эту пору дрыхнет еще”. Наконец, Шу-шу мне открывает. Боже мой, я не в состоянии описать это зрелище! Котенок, только что вынутый из помойки, выглядит привлекательней.

Она вся зеленая, в каких-то розовых пролежнях. Глаза у нее, по-моему, просто не открываются, она, наверное, дошла до двери ощупью. Снова, как вчера, ее бьет мелкая дрожь.

– Это ты, – говорит она совершенно безразлично, падая обратно в кровать и забиваясь под одеяло. – Уколешь?

Я по наивности сначала не понимаю, чего она от меня хочет. Потом соображаю: у нее такое состояние, что она сама просто не может попасть себе иглой в вену.

– Может, не надо? – морщусь я, внутренне содрогаясь от ее вида и от того, что мне предстоит.

– Надо... – отвечает Шу-шу, еле разлепляя губы. И добавляет без всякой интонации, но так, что у меня мурашки идут по коже: – Умру...

Честно говоря, глядя на нее, можно в это поверить. По ее указаниям я нахожу в тумбочке рядом с кроватью небольшой бумажный пакетик вроде тех, в которых филателисты держат обменные марки. На дне его – немного сероватого кристаллического порошка. Там же, в тумбочке, лежат упаковка ампул с дистиллированной водой, несколько разнокалиберных шприцев, металлическая коробка с иглами. Стоит пустой флакон с притертой пробкой, рядом такой же с надписью: “Спирт”.

– Здесь два грамма, – хрипит Шу-шу, – ссыпь их в пустой флакон, добавь двадцать кубиков воды. Потом набери в шприц... – она на мгновение запинается, затем не говорит, а выдыхает: – пять... – И откидывается без сил на подушку.

Превозмогая дрожь, чувствуя, что меня уже немного от этого всего подташнивает, я вспоминаю свои былые сестринские упражнения, отыскиваю в тумбочке жгут, перетягиваю ей предплечье. Она жалко улыбается:

– Надо бы в ногу, да ты, наверно, не сумеешь... Только позже я сообразила, что это значит: путане следует заботиться о своей внешности. Но в тот момент, глядя, как постепенно на глазах уходит зелень с лица Шу-шу, как мягчают ее заостренные черты, я сама чуть не теряю сознание. Плохо себе представляю, что такое на самом деле гальванизация трупа, но почему-то именно это вертелось тогда в моей голове.

Через четверть часа Шу-шу, блестя глазами, скачет по кухне как ни в чем не бывало, варит нам кофе, мажет икрой бутерброды. Правда, я замечаю, что раза два-три она промахивается рукой мимо предметов, которые хочет взять, но это лишь вызывает у нее приступы бурного хохота.

– А не боишься правда помереть как-нибудь? – спрашиваю я.

Шу-шу беспечно машет рукой.

– Не бери в голову! Что ты думаешь, я всегда так, что ли? Только последние недели две. Раньше как: когда покуришь, когда болтушки глотнешь, в неделю раз уколешься. А тут видишь что... Морфуша косяком пошел, сейчас откажешься – потом не будет! Лови момент. Он уж и так пугает, что скоро кончится...

– Он – это кто? – интересуюсь я между прочим и вижу, как разболтавшаяся Шу-шу вдруг словно укололась обо что-то, дернулась, сморщилась и говорит назидательно:

– Никогда не задавай таких вопросов.

Я вспоминаю вчерашнюю ночь и понимаю, что это табу, которое, видимо, действует в любом состоянии. Надо ли объяснять, что от этого мой интерес только увеличивается?

Часам к двенадцати мы кончаем завтракать, и тут на моих глазах натурально разворачивается военно-полевой сумасшедший дом. Сейчас нет времени подробно это описывать – опишу обязательно потом для газеты. Но в двух словах происходит вот что.

Беспрерывно звонит телефон. С трубкой возле уха Шу-шу бросается в кресло или ничком на кровать, иногда ходит в возбуждении с телефоном в руках, ведя далеко не всегда понятные постороннему переговоры. Говорит она вроде бы по-русски, но я не понимаю и половины. “Глокая куздра” какая-то. Улавливается, правда, общий смысл: чаще всего это разговоры о купле-продаже, выяснения каких-то отношений, договоренность о встрече.

Одновременно приходят разные люди. Никто не задерживается больше двадцати минут, разве что успевает выкурить сигарету. Но все приходят по делу. Приносят икру, крабы, балык, импортное печенье, баночное пиво, американские сигареты. Сережки с бриллиантами, колечко с хризопразом, японский серебряный браслет. Бабские шмотки в полном ассортименте.

Поражают цены. Сначала, когда маленькая, вертлявая сипатая девка вываливает прямо на пол целую сумку барахла и Шу-шу спрашивает про один модненький свитерок “сколько”, я услышав цифру “четыре”, поражаюсь дешевизне. Такой и в магазине рублей шестьдесят может стоить. Потом оказывается, что четыре – это четыреста...

За сапоги просят пятьсот, за платье семьсот пятьдесят. Мне в моем углу кажется, что я схожу с ума. А тут предлагают друг другу прямо рассчитываться долларами, марками, йенами, бойко пересчитывают одно в другое. Я замечаю, что Шу-шу изредка поглядывает в мою сторону, как бы наблюдает за реакцией, и стараюсь сохранять на лице более или менее индифферентное выражение. А однажды, когда мы в какой-то момент остаемся одни, она снова вытаскивает из тумбочки шприц и протягивает мне:

– Не хочешь поправить настроение?

К такому повороту я в принципе давно уже готова. Поэтому, изобразив для приличия робость, довольно быстро даю себя уломать. Беру все причиндалы и направляюсь в ванную.

– Сама будешь? – удивленно спрашивает она вслед и вспоминает: – Ах да, ты ж умеешь...

В ванной я честно перетягиваю руку жгутом, нахожу вену, протыкаю ее иголкой. Потом прижигаю ранку спиртом, зажимаю ваткой. Содержимое шприца выливаю в раковину. Сижу минут пять на краю ванны, размышляя, не слишком ли далеко я влезаю в эту историю. Прихожу к выводу, что не слишком. Черт возьми, кто еще из журналистов может похвастаться чем-нибудь подобным?! (Я тогда даже не могла себе представить, чем смогу хвастаться в самое ближайшее время...)

Не зная точно, как должен выглядеть человек, впервые попробовавший кайфа, я прохожу в комнату, падаю в кресло с закрытыми глазами, расслабляюсь и пытаюсь изобразить на губах блажную улыбку. На самом деле чувствую я себя неуютно, боюсь, что меня сейчас разоблачат. Но Шу-шу, кажется, ничего не понимает. Слава Богу, ей и в голову не приходит, что кто-то может вылить “морфушу” в раковину. Лица я ее не вижу, зато слышу где-то рядом со мной радостное похихикивание. (Товарищи офицеры и генералы! Я уже вам докладывала, что вскоре мне предстояло наконец понять, чему она так радуется.)

Звонят в дверь, появляется новый посетитель. Я рассматриваю его сквозь полу прикрытые веки. Невысокого росточка, болезненно худой, с неестественно тонкими ручками и ножками, чернявый, с остренькими чертами лица, похож на хорька. Описываю его подробно, потому что это был единственный раз, когда Шу-шу, кинув взгляд в сторону моего распростертого тела, увела гостя на кухню и плотно прикрыла дверь. Только колоссальным усилием воли я подавляю в себе желание встать и подслушать, о чем у них разговор. Не торопись, Петя, говорю я себе, все твое будет. (Очень может быть, что завтра я наконец-то узнаю, была ли я права.)

О том, что произошло дальше, я тоже надеюсь рассказать в деталях, со вкусом, когда стану писать материал. А пока опять же коротко.

Приближается вечер, я предполагаю, что Шу-шу скоро начнет готовиться к “выходу”. Мне хочется понаблюдать, как путана собирается “на работу”: одевается, красится, мажется. И вдруг она садится на подлокотник моего кресла, заглядывает в лицо, ерошит мне легонько волосы и говорит:

– Ну как насчет кабака?

Сначала я растерялась. Мелькает трусливая мысль, что работа работой, а вдруг кто-нибудь из знакомых увидит меня в ресторане в компании с проституткой – иди потом доказывай, что ты не верблюдица! И только минуту спустя я понимаю, что меня не просто зовут в “кабак” при сем поприсутствовать – мне предлагают пойти туда попутанить! Воображение тут же рисует несколько последовательно сменяющихся картинок. Можете надо мной смеяться, но больше всего меня смущает перспектива пить-есть в ресторане за счет какого-то мужчины, которого потом неизбежно придется продинамить! Издержки воспитания, так сказать...

Но Шу-шу по-своему толкует мое смущение. Она уже выкидывает из шкафа на пол груды шмотья, приговаривая:

– Сейчас мы тебя прикинем по фирме, причепурим. Что ты этим добром-то дорожишь. Господи?! За пару часов получишь столько, сколько за месяц в своей больнице не зарабатываешь! Поживешь красивой жизнью – другой не захочешь!

Откровенно говоря, меня даже огорчает примитивность ее подхода к этой проблеме. Никаких морально-нравственных переживаний она не испытывает. Волнует ее сейчас только одно:

– Главное, чтоб мы с тобой были непохожи...

“Ну что ж, – думаю я, стоя на пороге огромного, гудящего, позвякивающего, подмигивающего, мерцающего в полутьме ресторанного зала, – если нет пока возможности проникнуть в душу путаны, надо попробовать смоделировать ее чувства в себе самой”. На мне зеленое шуршащее платье, подпоясанное плетеным шнурком. Голые плечи холодит неизвестно откуда взявшимся ветерком. В ушах огромные пластмассовые серьги, в волосах тяжелая заколка в виде бабочки. Благодаря туфлям на узком длинном каблуке я чувствую себя выше, стройнее. Шу-шу отменно поработала над моим лицом: глянув в зеркал о, я себя не узнала.

Войдя, она сразу уверенно направляется к столику в центре зала, на котором стоит строгая табличка “Заказано”. Буквально через минуту, ни о чем не спрашивая, подскакивает молчаливый официант, ставит на стол бутылку шампанского, два бокала, тарелочку с тарталетками. Шу-шу щелкает сумочкой, достает “Пэл Мэл”, щелкает зажигалкой, снова щелкает сумочкой, сквозь дым по-хозяйски оглядывает зал. Я тоже исподтишка кидаю взгляд вокруг. На нас смотрят мужчины с соседних столиков. И тут (я обязана сделать это признание) в душе моей помимо воли возникает некая дрожь. Ну, пусть не дрожь, а лишь томление. Но оно есть! Дух мой смущенный, не желая считаться с разумом, входит в неизъяснимый резонанс с окружающей действительностью. Где вы, семья и школа? Где ты, родной комсомол? Ау!

И тут я делаю первый вывод – такой же банальный, как то, из чего я его делаю: пока швейцар ловит для Шу-шу такси, пока официант не спрашивая подносит ей шампанское, пока посреди зала для нее стоит “заказанный” столик, она будет за него садиться...

Шу-шу куда-то делась, растворилась в полутьме ресторана. Заиграла музыка. Я нервно прихлебываю шампанское, чувствуя себя крайне неуютно. А вдруг сейчас подвалит клиент? Я-то надеялась, что приду сюда в качестве препаратора, а не кролика! И тут вижу, как грузный мужчина, в одиночестве сидящий за столом возле самой эстрады, подает мне какие-то вялые знаки. В полном смятении я отворачиваюсь, мысленно проклиная исчезнувшую. Шу-шу, делая вид, что ничего не вижу. Но краем глаза все-таки подмечаю, что он тяжело поднимается и идет ко мне. Массивная туша с размаху опустилась на соседний стул, мощно пахнуло коньяком. Теперь уж отворачиваться бессмысленно. Рыхлая, с обвисшими брыльками, вся в синеватых прожилках ряшка. Маленькие злобные заплывшие глазки. Короткая волосатая шея. Брюхо. Гундосый голос. И сейчас не могу вспомнить все это без содрогания.

– Ты чья?

Я молчу, не зная, что мне отвечать.

– Что-то я тебя тут раньше не видел, – произносит он с намеком и угрожающе. – Сладенького захотелось?

Я по-прежнему молчу. Тогда он кладет на стол огромную пухлую, как у гигантского младенца, ладонь и говорит снисходительно:

– Ладно. Пришли для начала четвертачок, там посмотрим.

Больше всего мне хочется съездить ему кулаком по физиономии. Но я вовремя соображаю, что положение путаны, видимо, кое к чему обязывает, и, сдержавшись, сообщаю, что никакого четвертака у меня для него нет.

– Нет? – тянет он еще более угрожающе. – Ну, гляди. Боюсь я за тебя...

Потом он так же тяжело встает и, толкая животом танцующих, возвращается на место. Шу-шу все еще нет, и я уже решаю, что, пожалуй, пора кончать эту комедию. Вдруг показалось, что на этот раз я заехала далековато. Откуда-то сзади возникает официант, наклоняется к моему уху:

– Вас просят на минуту выйти в фойе.

Я радостно подхватываю сумку и выскакиваю в холл. Возле гардероба тихо и чинно, музыка сюда не доносится, на полу лежат ковровые дорожки, два швейцара прогуливаются по ним, заложив руки за спину. Шу-шу нигде не видно. Зато какая-то женщина в другом конце коридора машет мне рукой. Я недоумевая подхожу ближе. Оглянувшись, она открывает дверь дамского туалета, и вдруг меня сильно толкают в спину. Я пролетаю вперед, поскользнувшись на кафеле, падаю, потеряв одну туфлю, и больно ударяюсь плечом об умывальник. И только успеваю подняться, как мне широко залепляют открытой пятерней по физиономии.

Передо мной трое. Раскрашенные, как индейцы на тропе войны ( впрочем, я выгляжу, наверное, так же). Суженные от злобы глаза. Перекошенные рты. Искривленные в судороге пальцы с длинными лакированными когтями, которые тянутся к моему лицу. И самое страшное – они лезут на меня молча. Только одна шипит, кривя губы, больше себе под нос: “Щас мы те ззелаем товарный вид...” Слева ударяют в ухо. Я пытаюсь увернуться – справа вцепляются в волосы. (Запомнилось почему-то мелькнувшее видение: кряжистая тетка в белом халате – туалетный работник, сидит в своем кресле, тупо глядя в кафельную стенку.) Слепо отмахнувшись, попав кулаком во что-то мягкое, я выворачиваюсь, но тут меня дергают за рукав, платье трещит, я падаю как бревно на пол, звонко стукаюсь затылком. И прежде чем отключиться, чувствую, как впиваются в бок остренькие носки туфель.

Потом я помню, как туалетная тетка, сурово что-то пришепетывая, волочит меня под мышки к умывальнику. Я рыдаю от боли, злости и обиды. Слезы, кровь и краска текут с моего лица. Потом рядом выплывает лицо Шу-шу. В нем неподдельная жалость.

– Господи, – приговаривает она, – это, наверное, Рыло. Ну, подонок! К тебе Рыло подходил, да? Как же я тебя не предупредила!

Собрав остатки самообладания, я решаю воспользоваться моментом, вырываюсь от нее и бросаюсь вон. Шу-шу что-то кричит мне вслед, я даже не оборачиваюсь. Швейцар шустро распахивает передо мной двери. На улице какой-то пьяный, увидев меня, издает радостный вопль, пытается схватить за руку – я на ходу огрела его сумкой. Увидела подворотню, забежала в незнакомый темный двор, упала на лавочку и начинаю истерически хохотать, просто давлюсь от смеха. Неудачливая путаночка сообразила наконец, какой потрясающий материал про красивую жизнь она только что собрала!

На следующий день я решила взять тайм-аут. Собраться с мыслями, а если честно, просто передохнуть, дать нервишкам успокоиться. Звоню Шу-шу, еле живым голосом сообщаю, что у меня сегодня суточное дежурство. Она взволнована. Участливо расспрашивает меня о том, как я себя чувствую. Не сильно ли мне досталось? Не поцарапали ли мне эти стервы лицо? Я ее успокаиваю: лицо в порядке...

Потом я звоню Тарасычу. Слава Богу, он не в процессе, сам берет трубку.

– Старуха! – кричит он. – Зазналась? Только из газет и узнаю, что ты еще жива! Хочешь приехать? Ну, видать, медведь в лесу сдох! Я сегодня весь день у себя, веду прием. Давай, жду!

Беседа с народным судьей Василием Тарасовичем Копченых обязательно войдет в мой будущий материал.

Вот ее конспект.

Мы сидим в зале заседаний. Тарасыч – на углу священного судейского стола, я – на своем бывшем секретарском месте. Он по обыкновению грызет дужку очков – значит, думает, вопрос его задел. За полтора года моей здесь работы таким образом утилизовано не меньше пяти оправ.

– Наркомания, – говорит он, – это то, чего нет. – Но тут же сам себя поправляет: – Вернее то, чего не было. – И усмехается: – Теперь спохватились, догоняем электричку... Ну, что тебе рассказать про наркоманов? Опыт у меня есть, но, честно говоря, невеликий...

Я знаю, что до того, как прийти сюда судьей, Тарасыч работал следователем в прокуратуре.

– Сейчас все думающие юристы сходятся на том, что наркоманов как таковых следует считать не преступниками, а больными. Как алкоголиков. Что надо их лечить, если не хотят сами – принудительно, но – лечить. А бороться надо с истоками наркомании, так же как мы боремся с истоками пьянства...

Тарасыч усаживается на столе поудобней. Дужка очков угрожающе хрустит.

– Хватит морочить голову себе и людям, – решительно рубит он слова. – И у алкоголя, и у наркомании причины в первую очередь социальные. Отсутствие развлечений, убогость духовной жизни, досуга. Другая причина – сам факт наличия наркотиков. Живой пример: выпивка стала дороже, купить ее стало труднее, пить стали меньше. Но зато полезли из щелей наркотики. Появились все эти токсикоманы, нюхальщики и прочие. Стало быть, рецепт тот же: режь хвосты! Алкоголиков и наркоманов – лечи, самогонщиков, изготовителей и сбытчиков – сажай! Так?

Тарасыч с сожалением разглядывает изглоданную дужку.

– Так-то она так, да не все просто. Свой брат алкоголик – человек не скрытный. Все кругом пили, и он пил, ну разве что побольше других. Его никогда по закону не преследовали, прижми хорошенько участковый – и он тебе ту бабку, что бутылку ему продала, с легкостью отдаст. А наркоман – совсем иное... Наркоман всегда под законом ходил, если у него при задержании хотя бы полграмма анаши в кармане обнаружится – это уже хранение без цели сбыта, это уже срок. Да к тому же без всяких скидок, без условно-досрочных, с полным отбытием, с обязательным принудлечением... Я уж про сбыт не говорю: это вовсе до десяти лет. Поэтому там все сложнее, законы – волчьи. Помню, когда еще в прокуратуре работал, выезжали на труп наркомана. Диагноз: острое отравление наркотиками. А потом окольным путем дошел слушок: свои же вкатили ему за какие-то грехи смертельную дозу. А как докажешь? Говоря юридическим языком, нет события преступления. То ли он сам не рассчитал в угаре количество, то ли впрямь когда выключился, кто-то ему добавил...

Я сижу, открыв рот, округлив глаза.

– Ну-ну, – смеется Тарасыч, – так уж не пугайся. Это я тебе про самые экстремальные случаи рассказываю, а они редко бывают. В массе же своей наркоманы народ тихий, с подавленной психикой, реальную опасность могут представлять только в период абстиненции – по-простому если, то с похмелья. Тут, правда, за порцию “кайфа” они черт знает на что способны. Но вот тебе парадокс, запиши его в свой блокнот: самые страшные преступления в связи с наркотиками совершают те, кто их никогда не пробовал.

Тарасыч сползает со стола, укрепляет очки на носу, от греха подальше прячет руки в карманы.

– Да, – отвечает он на мой удивленный вопрос, – представь себе, именно так. Суди сама: ежели память мне не изменяет, изготовление, приобретение, перевозка наркотиков с целью сбыта группой лиц по предварительному сговору или когда наркотик в крупных размерах наказывается ни много ни мало сроком до пятнадцати лет! И довольно часто занимаются этим вовсе не наркоманы, а те, кто хочет на наркотиках заработать. Надо тебе объяснять, что уж коли человек берется за такой опасный бизнес, от него чего хочешь ждать можно?

Я согласно киваю, объяснять не надо. А сама напряженно думаю, даже ногти начинаю кусать: тот белый порошочек моя Шу-шу получает не иначе, как от кого-то подобного. Тарасыч тем временем продолжает:

– С выпивкой корень зла совершенно верно усмотрели в доступности. Позакрывали магазины, подняли цены – пить стали меньше. То же самое и с наркотиками. Теперь мало, как раньше, сажать тех, у кого обнаружили полграмма. Сейчас надо главный удар наносить по тем, кто изготавливает, кто распространяет. Слава Богу, милиция взялась наконец за это, к нам в суды стало поступать гораздо больше таких дел...

Мы еще поговорили о том о сем, но напоследок Тарасыч сам вернулся к наркотикам. Пожевал задумчиво губами:

– До полной победы еще далеко. Но каждый раз, когда удается ликвидировать хоть небольшой источник – уже хорошо.

Может, он не совсем так выразился, но смысл я передаю точно. Ушла я от него с твердым убеждением, что знаю теперь, чего хочу и какой материал собираю.

На следующий день у меня впрямь было натуральное дежурство – только по отделу. Закрутили всякие мелкие дела, и когда я спохватилась наконец набрать номер Шу-шу, ее уже не оказалось дома. Меня это огорчило. Во-первых, потому что, подучив заряд энергии от разговора с Тарасычем, хотелось немедленно пустить ее в ход. Во-вторых, потому что ненавязчивый обычно Чиж вдруг вспомнил о моем существовании и поинтересовался, чем данный сотрудник в данное время занят. Немногословно, но увесисто напомнив, что последний раз я выступала на страницах родной газеты почти месяц назад, он пожевал бороду и сообщил, что читатели ждут новых материалов полюбившегося им автора. Пришлось, как говорит Лорчик, скрипя сердцем, поведать ему в двух словах про книголюбов и про наркотики. Сердце мое скрипело от того, что я не люблю рассказывать про свои планы: боюсь сглазить.

Наутро выяснилось, что не я одна тягощусь двухдневной разлукой. Шу-шу устроила мне по телефону целый скандал по поводу того, куда я пропала. Она, оказывается, безумно все это время обо мне беспокоилась, не забывала ни на минуту. Хочет, чтобы я немедленно ехала к ней. Варит кофе. Целует. Ждет.

И вот я опять у нее в квартире. Теперь я осматриваюсь здесь с новым интересом. Особенно привлекает внимание тумбочка: хорошо бы повнимательней изучить ее содержимое. Но Шу-шу (уже с утра что-то слишком оживленная) и не думает о предосторожностях. Лезет в сумочку, извлекает оттуда белый пакетик (раз в сумочке – значит, скорей всего, товар свежий, отмечаю я). Весело командует:

– Пойди-ка на кухню, там в самой левой полке наверху – весы. Тащи их сюда.

Пока Шу-шу аккуратно вытрясает крупинки порошка на маленький клочок бумаги, я стою над ней с аптекарскими весами в руках – не хватает только повязки на глазах. Имею ли я право судить? Не знаю. Но увидеть все это и рассказать о том, что увидела, а главное, что поняла, я считаю себя обязанной.

Шу-шу снова отвешивает два грамма. Краем глаза я отмечаю, что в пакетике остается еще столько же, если не больше. Вчера от Тарасыча я узнала богатое слово – толерантность, по-простому – способность (и потребность) в восприятии алкоголя или наркотиков. Один пьянеет со ста граммов водки, другому нужна бутылка. Кому-то хватает кубика разведенного морфина, Шу-шу на моих глазах закатывает себе пять...

– Это не слишком много? – спрашиваю я с опаской и, спохватившись, объясняю свою тревогу: – Привыкнешь, а он вдруг кончится...

– “Вдруг” не кончится, – успокаивает меня Шу-шу, расслабленно откидываясь в кресле. По лицу ее начинает опять блуждать та вполне идиотическая улыбочка, напугавшая меня однажды. – Кончай менжеваться, бери, пока дают...

Но все мои вопросы имеют теперь определенную цель (по крайней мере, мне так кажется), поэтому я продолжаю “менжеваться”:

– Слушай, это же все дико дорого. У меня нет таких денег.

В ответ Шу-шу приоткрывает на секунду глаза, смотрит на меня с усмешкой, вяло машет рукой: дескать, я могу не волноваться, она угощает. Беру шприц, флакон с раствором и удаляюсь в ванную. Может, вылить в раковину все сразу? Глупо. Не поверит, что вкатила себе так много. Да и какой смысл? Как она сказала: “Вдруг” не кончится”?

Через некоторое время Шу-шу снова на ногах. Движения неровны, глаза блестят, зрачки в пол-лица. Опять начинается паломничество разных людей. Теперь я отмечаю, что те, кто приносит барахло или другой дефицит, проходят в комнату, без стеснения вываливают товар на стол или на ковер. Другие, их меньше, появляются чаще с пустыми руками и с пустыми руками уходят, перед этим вместе с Шу-шу закрываются на кухне. Среди них – давешний хорек. Всего таких было трое: две девицы, явные путаны, и он. Когда появилась первая, Шу-шу захватила с собой на кухню сумку... Улучив момент, я зашла туда, когда никто не видел, на секунду приотдернула “молнию”. На дне лежали белые пакетики – сколько, я с перепугу не заметила...

Взглянула на часы и ужаснулась: восемь вечера! Что это я так расписалась? Тем более, самое основное я рассчитываю узнать завтра. Но вот парадокс: если завтра я действительно узнаю, откуда текут наркотики, материал мне писать не придется. Во всяком случае, в ближайшее время. У меня хватает соображения понять, что взять эту пакость с поличным неизмеримо важнее, чем прокукарекать очередным разоблачительным опусом, а там хоть не рассветай... Поэтому быстро записываю два заключительных эпизода – главным образом потому, что без них теряет смысл вся предыдущая писанина. (Перепечатать, видимо, уже не успею. Но в редакцию отвезу – чтоб в крайнем случае сразу нашли.)

Эпизод первый: мы с Шу-шу в притоне наркоманов. Она говорит мне, что не пойдет сегодня “на работу”, что вместо этого мы поедем в одно место. Докладываю: “одно место” находится где-то в районе Арбата, вернее, между Арбатом и Сивцевым Вражком, в переулках. Точнее сказать не могу, потому что было темно, Шу-шу командовала таксистом “направо-налево”, пока мы не заехали в какой-то двор. В подъезде тоже было хоть глаз выколи, поднимались мы без лифта, по широкой лестнице старого дома на четвертый этаж. В дверь Шу-шу звонила условно: два длинных, два коротких, потом через паузу – длинный и короткий. С той стороны спросили: “Кто?” В ответ Шу-шу коротко три раза стукнула в дверь, человека, который нам открыл, я не разглядела: в прихожей было еще темнее, чем в подъезде.

На подробное описание того, что я здесь увидела, уже нет времени, оставлю это удовольствие на будущее. Сейчас запишу только то, что может пригодиться моим печально-возможным читателям в красивых серых фуражках. Квартира большая, комнат в пять, с высоченными потолками. Света почти нигде нет, только в дальнем конце длинного коридора еле тлеет пятнадцатисвечовая лампочка. По этому коридору бесшумно скользят какие-то то ли люди, то ли тени, чаще всего полуодетые. В одной из комнат тихонько играет музыка, надымлено до невидимого потолка, мрак прячется по углам от единственной оплывшей свечи в блюдце посреди пола. Люди на ковре в разных позах. Запомнила одного, свернувшегося как эмбрион. В соседней комнате музыки нет, здесь другие звуки. Тоже надымлено, надышано, воздух сперт, висит осязаемыми клочьями. В углах угадываются две кровати. Мелькают голые ноги, взлетают простыни...

Шу-шу в самом начале сунула мне в руки зажженную папиросу, бросила: “Иди, покайфуй”, – и куда-то пропала. И вот через некоторое время, слоняясь из комнаты в комнату, одновременно и страшась, и любопытствуя, я услышала где-то рядом с собой негромкий знакомый голос. Остановилась. Слушаю. Вскоре начинаю понимать, что говорят из-за маленькой двери, возможно ведущей в кладовку или чулан. Лотом замечаю и узенькую полоску света на полу.

– ...не лови сейчас крутого порноса, – убеждает кого-то Шу-шу. – Сдавай, как берешь, даже в убыток сдавай. Нет бабок, скажи, я домажу. Нам надо сейчас клиенту показать, что мы можем схавать столько, сколько он может дать. А то все уедет. Я у него уже видела вчера двух Джорджей – крутые, козырные, все в бантиках! Они пару кило сожрут – не подавятся.

Собеседник что-то глухо бубнит в ответ – я не разбираю ни слова, наверное, он дальше от двери. Улавливаю только, что голос мужской.

– Слушай, Кролик, – на середине бубнения резко обрывает его Шу-шу, – у тебя в голове тараканы. Если “джеф” уйдет налево, то у нас не будет ни бабок, ни “джефа”. Я-то еще себе заработаю, а вот тебе, козлу, останется только в урну головой...

Полоска света на полу вдруг становится шире, я в панике бросаюсь прочь, сталкиваюсь с чем-то мягким, толстым, голым и противным, оно сдавленно охает, а я шныряю в ближайшую комнату, забиваюсь в угол, туда, где мрак, подальше от свечи, от света, от Шу-шу.