Текст книги "Последний довод побежденных"

Автор книги: Сергей Лапшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

День пятый

Спроси его кто, запомнилась ли чем, удивила чем Украина, и не сказал бы ничего. Чередой боев, а разве удивишь этим? Ну, или наступлением безудержным, да – тем, может, и порадовала, но не удивила. Генерал знал своих командиров полков, знал, чего ждать от них, и с какой охотой погонят они всю фашистскую сволочь на запад. Так что была бы броня да патроны и снарядов вдоволь, тогда и будет все хорошо. Простая арифметика.

– Ну и как тебе земля, воспетая Гоголем и Шевченко, Юрий Семенович? – не постеснялся озвучить генерал свои мысли. Ну а Востриков, комполка, хоть и не ожидавший такого вопроса от своего непосредственного командира, не растерялся. Хорош был Востриков, ни в бою не терялся, ни в разговоре с начальством.

– Полк мне обновила земля Гоголя и Шевченко, Аркадий Давыдович.

Горько и в точку ответил. Не в обиду, конечно, генералу, однако и без желания поддержать его тон.

Усмехнулся Шмелев, но не ответил ничего, не одернул. Ну а что, правда она и есть правда, молодец Востриков. Да и сам генерал хорош – нашел с кем душу отвести.

И прав, черт побери, прав комполка, тысячу раз прав. Рановато стал заглядываться на бескрайние, не убранные поля Шмелев, на сады изобильные, рановато. До победы еще шагать и шагать, и шаги бы эти пошире да побыстрее… куда там. Упорен фашист, в душу его!

Да и ладно.

Соскочил с благодушного настроения Шмелев моментально, как частенько бывало с ним. Подобрался лицом, постарел, посерьезнел. К делу так к делу:

– Видел, чего в газетах-то пишут, Юра?

Кивнул комполка и, глянув в сторону адъютанта, сновавшего у колодезного журавля с ведром, качнул головой, подзывая его. Молодой, с щегольским чубчиком лейтенант в аккуратно заправленной гимнастерке, застегнутой на все пуговицы, легко и четко подошел к скамье, плеснул в корытце воды, разбавляя кипяток. Востриков попробовал ладонью, отдернул ее, и без команды адъютант добавил еще.

– Давай сюда, Жаринов, сам справлюсь, – генерал, не чураясь, взял из руки лейтенанта ведро, поставил его на сухую, пыльную землю. – Свободен, лейтенант, – бросил коротко Шмелев, не интересуясь при том мнением полковника.

Ну а тот, естественно, не заметил подобной вольности. Не с генералом же тягаться ему, к тому же, по всему видать, разговор предстоял сложный, не для ушей адъютанта.

Так что лишь склонился Востриков над жестяным тазом, запустил туда ладони и, фыркая, с удовольствием, плеснул воду на лицо. На волосы брызнул, шею протер, смывая с себя и пыль, и грязь, и усталость ночного боя. Мог бы кто сказать – ну что ты как мальчик, не набегался с винтовкой еще? А что делать, если полк – это одно название? Списочный состав. Знали бы немцы – вопрос еще: драпанули бы? Почитай, на последнем издыхании взяли хутор, с наскока. Хорошо, что арьергард фашистский не уперся, разнесли им пару точек, те и отошли. Не стал их Востриков преследовать, да, честно говоря, и нечем было. Оба танка дошли на каплях соляры, один так и застыл в поле, ждут горючее танкисты. Ну а люди, люди тоже не железные, едва разошлись по домам, рухнули как убитые.

Тут, конечно, вопросы сразу – и соприкосновение с противником потеряли, и продвижение остановил. Но со стороны непосредственного командира проблем не будет, а на остальных плевать хотел Востриков. Свой темп он держал, да еще как держал, рвал как следует фашистскую оборону, на двадцать километров опередил соседа справа, а трехсотый полк вообще потерял.

А вот о чем сейчас генерал речь будет вести, доподлинно знал Востриков, и говорить ему не хотелось. Новостей у него для начальства не было, а выслушивать наставления и нравоучения он был не расположен. Все, что нужно делать, делал. И книжки [4]4
  Имеются в виду солдатские книжки погибших или пленных военнослужащих противника.


[Закрыть]смотрели бойцы его, и особист сам контролировал, и допрашивали пленных. Будто ритуал какой, вопросы обязательные. За разведку свою, ясное дело, отомстить – святое. Но вот это навязывание сверху, доклады постоянные об успехах… Не нравилось это Вострикову. Будто над душой стояли.

Нет, понятно все, и ему самому расстрелянных жаль. А уж разведчиков своих как жаль! Но война же, каждый день здесь бой за боем, а в наступлении нынешнем и вовсе потери за потерями. Чем они-то хуже? В ночь вот, трое тяжелых и четверо легко раненных, каково?

– Говорю, ты газеты-то читаешь? – терпеливо переспросил генерал.

И молчать больше было нельзя.

– Читаю, Аркадий Давыдович, – отозвался полковник, вновь сполоснул лицо. Выпрямился, бросил на плечи полотенце, посмотрел открыто в глаза командиру. – Читаю, товарищ генерал, когда могу. И про то, что разведка моя, знаю.

Однако и Шмелев был не лыком шит. И взглядом пристальным его было не напугать:

– Значит, хреново читаешь, Востриков. Потому что разведчиков твоих положили фашистские изверги и целую деревню расстреляли как партизан. И злодеяние это неотомщенным остается по сей день, полковник. Так вот я вопрос тебе задаю – знаешь ли ты, какая часть в Дубовке орудовала?

– Нет у меня таких данных, товарищ генерал, – отчеканил Востриков, повернулся к тазику, подчерпнул из него немного воды. Взял с разложенной на лавке тряпицы мыло и, смачивая его, поливая из кружки, намылил шею и подбородок. Тщательно, побольше пены напуская. Щетина у полковника росла густая, черная, колючая, и дня три-четыре не бреясь, вид офицер приобретал зловещий.

– Это я тебя пока, полковник, спрашиваю. Смотри, как бы другие спрашивать не стали, – как камень обронил Шмелев, собрал горькие морщины у рта, всматриваясь в профиль Вострикова.

Прямой, чуть загнутый, как клюв, нос, острый, массивный подбородок, худые, высокие скулы, крупные уши. Все вырисовано четко на загорелом лице. Хороший комполка. Да и дивизионный хороший будет. Тактически грамотный, в части его любят и уважают, показал себя хорошо. В минусах – упрям очень, и в обращении с командирами невежлив. Шмелев терпеть это мог и умел, а вот кто другой станет ли – вопрос спорный.

– Товарищ генерал… – повернулся Востриков, сверкнул глазами, а слов, чтобы высказаться, не нашел. Но должен был понять генерал, свой он, в доску свой, все понимает, все чувствует, все знает. И про полк должен понять, что не полк уже, а батальон, про старания разведчиков должен понять, что в поиски не ходят, атакуют со всеми, да еще как атакуют.

– Это надо, Юрий Семенович. Заруби себе на носу: ЭТО НАДО. Во что бы то ни стало надо узнать, кто там был, – даже дослушивать не стал генерал.

Качнул головой, показывая полковнику, что всегда его понимал и всегда понимать будет, но не сейчас. Сейчас он понимать его отказывается.

Угрюмо дернул уголком рта Востриков, взялся за бритву, разложил, провел снизу вверх, от шеи к подбородку. И снова. Скосил глаза, а потом посмотрел на генерала. Опустил бритву, прижал зло нижнюю губу зубами и кивнул упрямо:

– Понял я, Аркадий Давыдович. Сделаю. Узнаю. Слово даю, товарищ генерал!

– Вот и хорошо. – Генерал, соглашаясь, и более того, будто призывая заключить соглашение, протянул ладонь комполка.

Тот без колебаний пожал ее, сильно, чуть нервно встряхнул:

– Наградные возьмете, товарищ генерал?

Шмелев молча поднял бровь. Упрямый как черт, полковник непреклонно прищурился, настаивая на своем:

– Волков, товарищ генерал. Подобрался со своими ползком, через поле, через мины, закидали огневую точку, дозоры постреляли. Обеспечили атаку полка. Двое пулеметчиков, трое дозорных и до десятка гитлеровцев, товарищ генерал.

Третье это уже было представление. Будто взбесился Волков с началом наступления, так и лез в самое пекло со своими, рисковал по-глупому. Храбрился, наступал в первых рядах, за самое опасное брался. Два представления до того отклонил Шмелев. И это тоже не удовлетворит.

– Узнает твой сержант часть, получит Красное Знамя. [5]5
  Орден Красного Знамени – за особо значительные подвиги, совершенные в боевой обстановке, с явной опасностью для жизни.


[Закрыть]А до того можешь и не заикаться даже.

Не возразил полковник и слова против не сказал. Знал, что прав генерал, хоть и судит со своей колокольни и понять не желает.

– Ладно, Юрий Семенович, давай, приводи себя в порядок. Наступление не отменял никто. День тебе на переформирование, посмотри, что к чему, дождись солярки, и вперед. Останавливаться не будем, – не слишком-то ловко попрощался Шмелев, хлопнул по плечу комполка, и зашагал по дорожке к калитке. Через фруктовый сад, чудом каким-то сохранившийся от прошлых хозяев.

Хотя чудо это было простое – Востриков со своим полком да Волков, уничтоживший дот. Если бы не так, утюжили бы село танки, выносила бы пехота, бежала на пулеметы. Мало что осталось бы от села. Шел генерал, оглядывался на раскидистые, с сильными, мощными ветками яблони, на высокие вишни, и щемило сердце при мысли о том, сколь долго еще будет продолжаться война.

День седьмой

Подобные приезды он не любил. К тому же в создавшейся ситуации глупо было бы думать, что представитель Ставки прибыл в дивизию лишь для того, чтобы полюбопытствовать, как развивается наступление. Глупо и недальновидно было бы так думать со стороны Шмелева. А Аркадий Давыдович был умен. И для него не составило труда связать одно с другим. К тому же… к тому же и сам представитель не стал ходить вокруг да около. Едва переступив порог штаба, прошагал по ступеням, направившись прямиком на второй этаж, где временно размещался кабинет Шмелева. Естественно, генералу передали, предупредили, не бросят же его в такой момент подчиненные. Так что к ворвавшемуся как ураган представителю он был уже готов.

Меж тем дверь распахнулась так, что, не удерживай ее за ручку, обязательно бы хлопнула по стене. Удержал представитель, не ударил в клееные обои. Быстро взглянул по сторонам, упруго шагнул вперед, щегольскими сапогами на ковер. Подошел к генералу, строго, немного даже сурово взглянул в глаза и подал руку:

– Доброго дня, Аркадий Давыдович.

Командир дивизии ответил рукопожатием и указал ладонью на стул. Представитель Ставки предложением не воспользовался. Качнул головой и сразу же взял быка за рога:

– Аркадий Давыдович, я много времени у вас не отниму. Понимаю, наступление, понимаю, каждая минута на счету.

Голос у представителя Ставки был напористый. Предложения с уверенными, короткими, рублеными фразами. Поставленный такой голос. Поневоле хочется подобраться и выпрямить спину.

– Я бы хотел сказать вам, Аркадий Давыдович, что вся страна внимательно следит за успехами фронта, и – особенно хочу подчеркнуть – вашей дивизии, находящейся на острие наступления. Со своей стороны и Верховный главнокомандующий одобряет ваш тактический выбор. Он лично, понимаете, лично просил вам передать свою благодарность. – Представитель Ставки искусно сыграл голосом. Его непроницаемое, полноватое лицо с узкими щелками глаз, с нависающими кустистыми бровями, широким носом, пухлыми, капризными губами, казалось, было вылеплено из глины. Оно оставляло впечатление какой-то ноздреватости, сыроватого, незаконченного изделия. Шмелев не был искусным физиономистом. Ему просто люди или нравились, или не нравились. Вместе с тем были те, кто нравиться или не нравиться не мог. Человек этот, как бы он ни выглядел, какие бы эмоции ни вызывал, сейчас был тем, через кого товарищ Сталин передавал пусть не приказ свой, пусть хоть пожелание. Но это было важно, непреложно, жизненно важно.

– Понимаю, Анатолий Львович, понимаю. – И дрогнул голос генерала.

Не хотел показать, а дрогнул, потому что слова представителя Ставки были приятны, важны. И дело даже не во внимании со стороны первого лица государства, а в одобрении его. Секунда всего прошла, может, две, а уже промелькнули в голове генерала мысли, что сегодня с утра волновали его. О том, сколько война продлится, сколько погибнут еще. И показались они бессмысленными сейчас. Ведь главное, что бьет он с дивизией фашистов, гонит их с земли советской, и вот сейчас только своими ушами слышал, что решительные действия его войск нашли одобрение товарища Сталина. А значит, правильно все.

– Мне… мне важно это знать, Анатолий Львович. – Проскользнула на лице генерала тень улыбки. Постеснялся. И слов не нашел толком.

– Так вот, рассматривается, Аркадий Давыдович, вопрос о присвоении вашей дивизии высокого звания гвардейской. Как думаете, товарищ генерал, сумеет семнадцатая стрелковая гвардейская дивизия первой форсировать Молочную? Хватит у нее на это сил, средств хватит ли? – внимательно смотрел, с легким, лукавым прищуром представитель Ставки. Уж наверняка понимал он, какую новость принес генералу. Гвардейцы – высокое звание, не отступают гвардейцы, не сдаются, и нет для них невыполнимых заданий. Прикажет партия, народ, и сделают гвардейцы.

К чести Шмелева, кивнул он с достоинством, не колеблясь, ответил:

– Если Ставка считает возможным оказать доверие моей дивизии, мы доверие это оправдаем. А что касается форсирования Днепра, считаю, что командующий армией определит для дальнейшего наступления место для каждой дивизии.

Представителю Ставки на это оставалось лишь кивнуть:

– Согласен с вами, товарищ генерал, полностью согласен. Но у меня есть для вас кое-что еще.

С этими словами прибывший положил на стол планшет, с неким налетом церемонности раскрыл его, доставая сложенные листы бумаги.

– Вам любопытно будет послушать это, товарищ генерал, – не торопясь разложил, убирая лист за листом в сторону.

Шмелев, с тревогой ожидая того, что произойдет дальше, внутренне уже был готов к чему-то неприятному. Отчего-то вспомнились ему слова про кнут и пряник. Если присвоение дивизии звания гвардейской можно считать пряником, то настало время кнута.

– Итак, товарищ генерал. Вам, как командующему дивизией, пишут рабочие завода «Красная Звезда». Они восхищаются подвигами ваших воинов и с особым вниманием следят за освобождением Советской Украины, так как завод их эвакуирован из Харькова. Вас, товарищ генерал, они во всем поддерживают и, понимая, что вам сейчас приходится нелегко, что враг из последних сил пытается вцепиться в рубежи, из собственных сбережений финансируют постройку танка. Просят командование присвоить ему название «Пролетарский Мститель» и направить его на Украину – в помощь воинам вашей дивизии. Их, как и всех остальных жителей нашей страны, до глубины души потрясло то преступление, которое фашистские изверги совершили в селе Дубовка. И они просят вас, товарищ генерал, найти и покарать преступников по всей строгости законов военного времени и пролетарской сознательности, – пробегая глазами текст, представитель Ставки, судя по всему, выдергивал основное, тезисы.

Поднял взгляд на застывшего столбом Шмелева и аккуратно отложил в сторону исписанный мелким, убористым почерком лист:

– Здесь почти две сотни подписей, Аркадий Давыдович. Вот еще… письмо от Алексея Митрофановича Воронина, из Свердловска, рабочего-литейщика. Он, товарищ генерал, пишет вам о том, что половину своей зарплаты отдает под военные займы. Говорит, что ему не трудно прожить на урезанную норму, поскольку вся его семья погибла. Сестра, двое братьев и мать во время бомбежки поезда с беженцами под Воронежем, а на отца пришла похоронка в январе сорок второго года. Он подал восемь заявлений с просьбой лишить его брони и отправить на фронт, но ввиду непризывного возраста и хороших его рабочих показателей заявления удовлетворены не были. Он дает лично вам, товарищ генерал, торжественное обещание увеличить норму выработки на треть. Передает вам горячий привет и просит вас, товарищ генерал, найти тех, кто совершил страшное преступление в селе Дубовка Осиновского района.

Представитель Ставки положил второй листок поверх первого и аккуратно прижал их пальцами. Поднял глаза на генерала, который так и не шелохнулся. Понимающе вздохнул. И взял следующий лист:

– Письмо от воспитанников и коллектива детского дома города Армавира. Они понимают, что Красной Армии в час трудных испытаний необходима любая помощь, и собрали изготовленные своими силами вязаные теплые вещи, чтобы наши бойцы не мерзли, когда будут прогонять фашистские полчища. – Представитель ставки задумчиво пожевал губами. – Пятьдесят восемь мальчиков и девочек, четыре воспитателя и директор учреждения просят вас, товарищ генерал, не оставить безнаказанным то, что произошло в селе Дубовка. И отомстить фашистам не только за то преступление, но и за все те, что совершили они в нашей многострадальной стране.

Следующий лист опускается наверх, на уважительно сложенные, аккуратно подровненные письма. На чистые и справедливые крики, укоры и надежду тех, чьи жизни защищает здесь и сейчас генерал Шмелев. Все эти буквы, все до одной заботливо выведены руками, которые лили сталь, шлифовали снаряды, гранаты, давали то, что попадало в руки советских воинов и разило непрошено пришедшего на мирную землю врага. И строки эти неумело, но старательно выводили детские пальцы тех, кто уже никогда не увидит родителей, но сможет жить в свободной стране и никогда не станет рабом.

Представитель Ставки устало опустился на стул, предложенный ему в самом начале разговора:

– Аркадий Давыдович, здесь восемьдесят семь писем. В моей машине посылки, которые хотели вам, именно вам передать трудящиеся. Возможно, не проникни так быстро эта история в газеты…

Представитель Ставки быстро облизнул губы и мотнул головой. Несогласно мотнул, с самим собой не соглашаясь:

– Нет… глупость я говорю, Аркадий Давыдович. В общем, знайте, – поднял взгляд на генерала его гость, – гвардейцами вы станете по заслугам. А вот оправдаете ли доверие народа, нашего народа, который вас просит, да нет, не просит, приказывает, товарищ генерал, приказывает вам рассчитаться с фашистами за все их преступления! Так вот… Оправдаете ли вы доверие нашего советского народа, зависит только от вас. Ставка и лично товарищ Сталин будут оказывать вам всемерное содействие. Все разведданные, которые мы будем получать, будут поступать в ваше распоряжение. Все силы, материальные и людские резервы, которые необходимы, мы вам предоставим. Только найдите их.

Представитель ставки поднялся со стула, аккуратно подвинул стопку писем к генералу и забрал пустой планшет:

– Об этом прошу вас не я и даже не товарищ Сталин. Об этом просят вас люди. И отказать им, подвести их вы не смеете.

День десятый

Резко очерченный круг света лампы захватывал собой часть стола. Если долго смотреть именно на нее, заваленную бумагами и ярко освещенную, то остальная комната окончательно тонула в полумраке. Казалось, будто бы ничего, кроме этих самых исписанных листов, стакана чая и пепельницы, в мире просто не существует.

Отчасти именно так и было.

От чая и сигарет уже подташнивало. Человек, наконец-то оторвав взгляд от бумаг, посмотрел в окно. Глаза, привыкшие к яркому свету, с трудом различили во тьме прямоугольник рамы. Решительно встав со своего места, мужчина подошел к окну.

Остановился, сложив руки за спиной и вглядываясь в черноту ночи, разбавленную редкими фонарями. Широкая, асфальтированная улица. На домах, с противоположной стороны, занятых различными учреждениями, скупо светят огни у подъездов, едва ли позволяющие разглядеть хоть что-то под ногами.

Сколько еще людей не спит в эту ночь? Миллионы…

Человек задернул шторы, отгораживая себя от неяркой картины за окном. Вернулся на свое место, и глотком остывшего чая постарался прогнать изо рта мерзкий привкус сигарет.

Сколько из этих миллионов не спят сейчас, выполняя его задание?

Человек взял верхний листок из стопки и положил его перед собой. На бумаге четкими карандашными линиями была вычерчена схема, состоящая из более чем полутора десятков сегментов, которые соединялись между собой стрелочками. Карандаш тупым концом ткнулся в один из блоков, проведя невидимую черту к соседнему. Вниз. Влево. Еще вниз.

Надписей на листе не было. Совершенно пустая схема, иллюстрирующая лишь размышления человека и его догадки. Любые подтвержденные факты должны были лечь буквами, цифрами и словами на эту бумагу. Фактов не было.

Короткий стук в дверь заставил человека положить карандаш на бумагу. Взглянуть на стол и переложить несколько папок, прикрывая ими другие.

– Войдите.

Дверь распахнулась. По полосе света, вырвавшейся из коридора, прошагал невысокий, крепкий лейтенант. Положил на край стола тетрадь и два листа бумаги с печатным текстом.

– Только получили. Разрешите идти?

Человек взял тетрадь, раскрыл ее на последней заполненной странице и расписался в положенном месте. Поставил дату.

– Идите, – кивнул лейтенанту.

Лишь только за офицером закрылась дверь, мужчина принялся за изучение полученной информации. С первой же прочитанной строки, с первых слов, которые он жадно выхватывал, поглощая и обдумывая в одно мгновение, лицо человека буквально окаменело. Он напряженно пробежал глазами текст и нетерпеливо взялся за второй лист. С той же жаждой и нетерпением прочитал его. Отложил и снова взялся за первый… будто бы надеясь найти там новое, еще не усвоенное, но, опомнившись, положил его на стол.

Карандаш в руку и ближе к себе пустую схему. Кончик заточенного грифеля замер над одной из позиций.

Усмехнувшись, несколько скованно, отчасти даже стеснительно, человек убрал карандаш. От излишней торопливости не будет пользы.

В самый верхний, самый большой прямоугольник на схеме уже можно было вписывать номер части.

Два листа обобщенной, достаточно подробной информации, вроде бы ясно указывали на это. Что же удерживало?

То, что название части звучало в донесении впервые. А мужчина не привык делать выводы на данных, полученных лишь из одного источника.

Можно ли было пренебречь этим правилом? Ведь доклада и эффективных действий, хоть какого-нибудь движения с его стороны ждали с огромным нетерпением. Давили. Спрашивали. Торопили.

Нет. Нужно подтверждение. Хотя бы одно еще как минимум. К тому же при всей своей видимой значимости номер части является лишь инструментом для дальнейшего поиска. Что толку с цифр? Необходимы имена и фамилии, звания тех, кто совершил преступление. Лишь установив их данные, возможно определить местоположение. Ведь именно это и являлось конечной целью человека. С точностью установить, где сейчас находятся убийцы.

Мужчина взял второй листок. Вновь прочитал его, на этот раз более внимательно. Да. При кажущейся несопоставимости, информация, содержащаяся во втором донесении, является более ценой. Она дает не только знания, но и возможность. Возможность, которая, как никогда, дорога именно сейчас.