Текст книги "Кремлевский визит Фюрера"

Автор книги: Сергей Кремлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 46 страниц)

Главной силой путчистов стали части Третьей пехотной дивизии, расквартированной в Токио. Полторы тысячи солдат заняли улицы столицы, здания парламента, военного министерства (в сотне метров от которого было германское посольство с послом Дирксеном и военным атташе генералом Оттом), главное полицейское управление…

Были убиты на глазах их жен восьмидесятишестилетний министр финансов Такахаси, главный инспектор военного обучения генерал Ватанабэ.

Главный камергер императора адмирал Судзуки получил тяжелое ранение.

Сам премьер Окада спасся лишь благодаря самопожертвованию его зятя – морского офицера, которого убили вместо тестя. Влиятельный граф Макино тоже спасся– благодаря смелости внучки.

Путч продержался три с половиной дня. Массы его не поддержали, в Токио подтягивались танковые части «лоялистов», а с самолетов разбрасывали прямой императорский приказ мятежникам сложить оружие и подчиниться своим начальникам.

Тринадцать капитанов и лейтенантов были приговорены к смерти и казнены в присутствии судей и подлинных зачинщиков путча – старших офицеров.

Один судья сошел при этом с ума, один покончил с собой. Кабинет Окада сменился кабинетом Хирота– бывшего министра иностранных дел.

На этом и японский кризис был вчерне преодолен.

Что же до японо-германских отношений, то еще в декабре 1935 года Риббентроп и японский военный атташе в Берлине полковник Осима начали взаимные зондажи с целью сближения.

В ноябре 1936 года Германия и Япония подписали пакт, ставший известным как «антикоминтерновский»…

ГИТЛЕР весьма ценил «японскую» линию своей перспективной политики, но Токио был далеко, а Москва – не просто ближе. Если Германия граничила с Польшей с востока, то Россия граничила с Польшей с запада, и изолировать Польшу означало во многом изолировать ее от России. При этом отрыв России от возможного союза с англофранцузами означал как повышение шансов на изоляцию Польши, так и вообще вероятность успеха в конфликте с Западом.

С Россией надо было наладить отношения как минимум в тактической перспективе. А возможно и в стратегической. В Гитлере боролись два начала: рационалистическое аполлонийское и дионисийское, несдержанно эмоциональное…

Боролись в нем и трезвый геополитик с идеологом-антикоммунистом. Первый был готов – при определенных условиях – ориентировать немцев на союз с удачно дополняющей Германию Россией. Второй не мыслил себя без смертельной борьбы с ней, выбравшей коммунизм.

Но думал фюрер о России много, и думал неглупо… Уже в «Майн кампф» он анализировал возможные направления европейской политики Германии в период перед Первой мировой войной и писал так: «Политику завоевания новых земель в Европе Германия могла вести только в союзе с Англией против России (в то время в состав России входила и русская Польша. – С. К.), но и наоборот политику завоевания колоний и усиления своей мировой торговли Германия могла вести только с Россией против Англии… Раз Германия взяла курс на политику усиленной индустриализации и усиленного развития торговли, то, в сущности говоря, уже не оставалось ни малейшего повода для борьбы с Россией. Только худшие враги обеих наций заинтересованы были в том, чтобы такая вражда возникала (выделение здесь и ниже мое. – С. К.). …Я не забываю всех наглых угроз, которыми смела систематически осыпать Германию панславистская Россия. Я не забываю пробных мобилизаций, к которым Россия прибегала с целью ущемить Германию. Однако перед самым началом войны у нас все-таки была еще вторая дорога: можно было опереться на Россию против Англии».

С начала века многое изменилось. Тем не менее общая характеристика прошлого была годна и для будущего. К тому же Гитлер тогда, в 20-х годах, рассматривал в XIV главе два варианта: будущая война Германии в союзе с Европой против России и война Германии в союзе с Россией против Европы!

Возможный союз с Россией был им тогда теоретически отвергнут, но по причинам не идеологическим, а вполне логичным – Советская Россия времен написания «Майн кампф» была еще очень слаба.

Вот ход рассуждений Гитлера: «Между Германией и Россией расположено польское государство, целиком находящееся в руках Франции. В случае войны Германии – России против Западной Европы Россия, раньше чем отправить хоть одного солдата на немецкий фронт, должна была бы выдержать победоносную борьбу с Польшей».

Но была ли способна на подобное потенциальная союзница Германии? Гитлер отвечал на этот вопрос так: «С чисто военной точки зрения война Германии – России против Западной Европы (а вернее сказать в этом случае – против всего мира) была бы настоящей катастрофой для нас. Ведь вся борьба разыгралась бы не на русской, а на германской территории, причем Германия не смогла бы даже рассчитывать на серьезную поддержку со стороны России…

Говорить о России как о серьезном техническом факторе в войне не приходится. Всеобщей моторизации мира, которая в ближайшей войне сыграет колоссальную и решающую роль, мы не могли бы противопоставить почти ничего. Сама Германия в этой важной области позорно отстала. Но в случае войны она из своего немногого должна была бы еще содержать Россию, ибо Россия не имеет еще ни одного собственного завода, который сумел бы действительно сделать, скажем, настоящий живой грузовик. Что же это была бы за война? Мы подверглись бы простому избиению. Уже один факт заключения союза между Германией и Россией означал бы неизбежность будущей войны, исход которой заранее предрешен: конец Германии».

Вот почему союз с новой Россией тогда представлялся Гитлеру невозможным. Однако уже в 1931 году около одной трети, а в 1932 году – около половины всего мирового (!) экспорта машин и оборудования было направлено в СССР.

А к концу 30-х годов Россия Сталина уже преобразовала себя в мощную индустриальную державу. И заключить честный союз с ней уже могло почесть за честь и выгоду любое разумно ведущее себя государство.

Гитлер понимал это хорошо и уже весной 1933 года говорил тогдашнему нашему полпреду в Берлине Хинчуку вот что:

– Оба наших государства должны признать непоколебимость фактов взаимного существования на долгое время и исходить из этого в своих действиях… Независимо от разности миросозерцаний, нас связывают взаимные интересы, и эта связь носит длительный характер. Причем я имею в виду и экономическую область, и политическую. Трудности и враги у нас одни… Вы должны заботиться о своей западной границе, мы – о восточной… У Германии нелегкое экономическое положение, но и у Советов оно нелегкое. Думаю, нам надо всегда помнить, что обе страны могут дополнять друг друга и оказывать взаимные услуги. Чем явилось бы для Германии падение национал-социалистского правительства? Катастрофой! А падение Советской власти для России? Тем же! В этом случае оба государства не сумели бы сохранить свою независимость. И что бы из этого вышло? Это привело бы не к чему другому, как к посылке в Россию нового царя из Парижа. А Германия в подобном случае погибла бы как государство.

С МОМЕНТА разговора Гитлера с Хинчуком прошло шесть лет… За эти годы в советской печати Гитлера не раз называли кровавым палачом, изображали в виде шакала и прочее… Не оставалась в долгу и германская печать, призывая покончить с большевизмом и грубо оскорбляя лично Сталина («Фёлькишер беобахтер» публиковала такие статьи даже весной 1939 года).

Да, было всякое, но…

Но одна фраза в речи фюрера перед генералитетом 23 мая была всего лишь повторением того, что за три дня до этого заявил германскому послу Шуленбургу нарком иностранных дел СССР Молотов.

Появившись у Молотова 20 мая, посол почти сразу начал уверять его, что со стороны Германии есть желание заключить торговое соглашение…

– У нас создается впечатление, что германское правительство вместо деловых экономических переговоров ведет своего рода игру, – заявил ему Молотов. – Это ваше право, но тогда следовало бы поискать в качестве партнера другую страну, а мы в такого рода игре участвовать не собираемся…

– Речь не об игре, господин Молотов. Мы действительно желали бы урегулировать наши экономические отношения, – возразил Шуленбург. – И хотели бы прислать к вам Шнурре для переговоров с господином Микояном…

– Вашего «знаменитого» Шнурре? —Да…

Имелся в виду заведующий восточноевропейской референтурой отдела экономической политики аусамта Карл Юлиус Шнурре – знаток России и мастер переговоров.

Шуленбург ждал ответа, и тут-то Молотов и сказал то, что через три дня повторил фюрер:

– Мы пришли к выводу, что для успеха экономических переговоров должна быть создана соответствующая политическая база…

– Что под этим имеется в виду? – тут же вскинулся немец.

– Об этом надо подумать и нам, и германскому правительству.

– Итак, как я понимаю, – вернулся к теме переговоров Шуленбург, – в настоящее время нет благоприятных условий для приезда Шнурре в Москву?

– Повторяю: экономическим переговорам должно предшествовать создание соответствующей политической базы.

Шуленбург очень хотел получить от Молотова конкретные разъяснения насчет «политической базы», но тот от конкретизации уклонился.

А Шуленбург тотчас же после визита в НКИД снесся с Берлином…

И мысль Молотова (собственно– Сталина, конечно), высказанную в Москве 20 мая, уже 23 мая Гитлер повторил как собственную. Причем перед генералами он сослался на осторожные комментарии печати, хотя про себя имел в виду явно осторожность, продемонстрированную советским руководством.

Что это значило?

Конечно же то, что Гитлер уже отслеживал контакты с СССР в режиме, как сейчас выражаются, «непрерывного мониторинга», то есть ежедневно. И все более начинал мыслить так, как того и желала Москва, то есть Сталин.

Впервые же Гитлер воспользовался кремлевскими формулировками, пожалуй, 1 апреля… И это была отнюдь не первоапрельская шутка. В тот день в Вильгельмсхафене спускали на воду линкор «Тирпиц», и фюрер выступил там с большой речью. Не оставляя ни у кого из слушателей никакого сомнения в своей решимости окончательно покончить с диктатом Версаля (а это означало решить последний больной вопрос – «польский»), фюрер подчеркнул, что в Восточной Европе имеются сильные немецкие культурные корни, о чем, мол, английские государственные деятели понятия не имеют.

Давно и мирно были связаны в Восточной Европе два народа – немецкий и русский. С поляками ни о какой серьезной общности речи быть не могло—даром что польские, скажем познанские, помещики усердно лизали прусским властям все, что принято в таких случаях лизать.

Так что намек был сделан.

Да что намек! В той же речи Гитлер пошел дальше и заявил:

– Если мне сегодня кто-нибудь скажет, что между Англией и Советской Россией не существует никаких мировоззренческих или идеологических разногласий, то я лишь отвечу: поздравляю… Думаю, очень скоро выяснится, как велика разница между демократической Великобританией и большевистской Россией Сталина.

Гитлер пошел и еще дальше и… фактически процитировал Сталина в подтверждение собственных мыслей. 10 марта на XVIII съезде партии Сталин призвал: «Соблюдать осторожность и не дать втянуть в конфликты нашу страну военным провокаторам, привыкшим загребать жар чужими руками».

Западная пресса сразу отметила эту мысль Генерального секретаря ВКП(б) и назвала речь на съезде «каштановой», потому что русскому выражению «загребать жар чужими руками» в английском языке (и немецком тоже) соответствует идиома (то есть непереводимое выражение) «заставлять других таскать для себя каштаны из огня»…

Есть основания предполагать, что в то время Гитлер был знаком с речью Сталина только по западным газетным отчетам. Лишь 5 мая во время его встречи с Риббентропом и приехавшим из Москвы советником Хильгером фюрер, к своему удивлению, узнал от Хильгера, что Сталин в своей речи заявил об отсутствии видимых причин для конфликта СССР и Германии.

Но западные газеты он читал, и вот 1 апреля, через три недели после «каштановой» речи, Гитлер вдруг сказал:

– Тот, кто готов таскать каштаны из огня для западных держав, обожжет себе пальцы.

Это был и намек и – предупреждение…

Пока, впрочем, в Москве в особняке НКИДа еще властвовал Литвинов.

Однако весенние ветры выдували затхлость не только из истосковавшихся по свежему воздуху из заклеенных на зиму московских квартир, но и из советской внешней политики.

Эта политика в апреле и уже в начале мая имела не только двух разных официальных лидеров – Литвинова и Молотова, но и различалась принципиально – если не по своим еще действиям, то по своим тенденциям.

В конце марта 1939 года обер-квартирмейстер Генерального штаба сухопутных сил Германии генерал Курт фон Типпельскирх запросил военного атташе в Москве генерала Кестринга о возможности «иных» действий Сталина. Под иными действиями понимались, конечно, совместные действия против Польши.

«С какой стати? – ответил в Берлин Кестринг. – Разве на месте Сталина вы поступили бы иначе?»

Ответ шестидесятитрехлетнего Кестринга не свидетельствовал о широте его взглядов —даром что он был уроженцем Москвы. Кестринг отлично знал русский язык, очень высоко оценивал русского солдата, но одновременно считал, что русских надо активно привлекать к борьбе с коммунистическим режимом (тут он совпадал во взглядах с экс-генералом Деникиным). То есть в отличие от Гитлера Кестринг был не только антикоммунистом, но и антисоветчиком.

Однако запрос Типпельскирха был показателен – германские военные, судя по нему, отнюдь не рвались в тот «Дранг нах Остен», в который их хотел бы наладить «Стрэнг нах Остен».

ПОВОРОТНОЙ могла стать, пожалуй, беседа статс-секретаря Вайцзеккера и советского полпреда Мерекалова 17 апреля 1939 года. По сути это была лишь вторая их встреча (первая состоялась в аусамте 6 июля 1938 года перед вручением Мерекаловым верительных грамот).

О сути берлинской миссии Мерекалова я уже говорил. Он долгое время был «в запасе», а вот теперь наступало время для его действий.

После беседы с Вайцзеккером полпред почти сразу же отбыл в Москву вместе с военным апаше, а 19 апреля туда же направился и наш полпред в Лондоне Майский.

Полпреды ехали на правительственное совещание в Политбюро, собираемое для обсуждения вопроса о тройственном пакте взаимопомощи и перспективах его заключения. И оно, проходившее в Кремле, кое-что расставило для Сталина на свои места. А заодно фактически поставило крест на Литвинове и его политике.

После совещания Мерекалов в Берлин уже не вернулся, и его в качестве временного поверенного в делах заменил Астахов. Ему это было не привыкать делать!

Как мы помним, 17 апреля Литвинов передал английскому послу Сидсу наш весьма лояльный ответ на предложения Лондона.

И 17-го же апреля советский полпред пришел в германский аусамт. То, что это не было сделано по указанию Литвинова, – сомнению не подлежит. А если Мерекалову и было предписано что-то из НКИДа, то лишь относительно выяснения инцидента на заводах «Шкода».

На «Шкоде» – еще чешской – для нас изготавливали две зенитки, систему управления артиллерийским огнем, опытные образцы пушек – с поставкой чертежей, а также поковки артсистем. В марте 39-го «Шкода» стала элементом немецкой военной экономики. А в апреле генерал-лейтенант Баркгаузен из военной комиссии в Праге приостановил наши заказы, и конфликт растянулся на месяц. Лишь 5 мая Шнурре сообщил уже Астахову, что все улажено и договоры будут выполнены.

Мерекалов и начал со «Шкоды». Вокруг нее разговор вертелся и далее, и лишь в конце он перешел на темы более крупные…

Вроде бы шутливо немец бросил:

– Ходят слухи о предстоящем русско-англо-французском военно-воздушном пакте, а зенитки вы заказываете у нас. Вряд ли это удобный момент для наших военных поставок в Россию.

Мерекалов – тоже как бы невзначай – поинтересовался:

– А что – пушки готовы заговорить?

– Ну, сейчас все мобилизуются, даже Голландия, Бельгия, Швейцария.. Германия же никого не призвала сверх нормы… Хотя могла бы в этом отношении многое. Однако, насколько мне известно, Германия является сейчас единственной страной в Европе, не бряцающей оружием.

– Даже в сторону Польши? Или вы готовы с ней договориться?

– О, мы уже три месяца ведем с поляками переговоры о передаче Данцига и проведении экстерриториальной автострады через «польский» коридор в обмен на наши гарантии польской западной границы, зато Англия создает нервную обстановку…

Мерекалов не был профессиональным дипломатом, тем более литвиновской школы. И, очевидно, поэтому он задал Вайцзекккеру тот вопрос, который «литвиновец» не задал бы никогда. Впрочем, надо полагать, вопрос был задан в рамках поставленной ему задачи, но опять-таки – не Литвиновым, а Сталиным…

Так или иначе, полпред, с которым на дипломатическом приеме 12 января 39-го года фюрер демонстративно беседовал несколько минут, спросил прямо:

– Что вы действительно думаете о германо-русских отношениях?

Пожалуй, для того чтобы в нужное время задать этот вопрос, Мерекалов и был направлен в Германию.

В своей телеграмме в НКИД от 18 апреля он о таком повороте разговора не упомянул, просто и скупо передав в изложении следующие утверждения Вайцзеккера: «Последнее время советская печать ведет себя значительно корректнее английской. Германия имеет принципиальные политические разногласия с СССР. Все же она хочет развить с ним экономические отношения».

При этом из шифровки Мерекалова следовало, что инициатива этих заявлений шла от немца.

Однако вопрос свой он все же задал явно сам. И дело, похоже, было не только в том, что ловкий (в отличие от Мерекалова) и изощренный «карьерный» дипломат Вайцзеккер сумел навязать русскому роль спрашивающего.

Мерекалов, явно, обязан был спросить! И, опять-таки, обязан не Литвиновым! Зачем ему было отправлять в Москву 18 апреля шифровку о встрече 17 апреля, если того же 18 апреля он уехал в Москву? А он ее направил – для отчета.

В Москву же его вызвал, судя по всему, не Литвинов, а тот, кто его в Берлин и направлял – Сталин.

Вайцзеккер позже записал, что Мерекалов заявил следующее: «Политика России прямолинейна. Идеологические расхождения вряд ли влияли на русско-итальянские отношения. И они не должны стать камнем преткновения в отношении Германии. Советская Россия не использовала против Германии существующих между ней и западными державами трений и не намерена их использовать. С точки зрения России, нет причин, могущих помешать нормальным взаимоотношениям. А начиная с нормальных отношения могут становиться все лучше и лучше».

Некоторые обороты этого пассажа – даже в передаче Вайцзеккера– очень напоминают стиль мыслей и речей Сталина. И, надо полагать, это не было случайным совпадением. Мог ли Мерекалов – при всем своем дипломатическом дилетантизме – «бухнуть» в «литвиновские» времена этакое без прямой и далеко не литвиновской санкции?

Вряд ли…

А вернее – нет!

Далее статс-секретарь сообщал: «Этим замечанием, к которому Мерекалов подвел разговор, он и закончил встречу».

Кто же «подвел разговор» к теме наших отношений? Скорее всего, тут случился некий дипломатический «встречный бой». С учетом возни Литвинова вокруг англофранцузов Мерекалову, как можно предполагать было, поручено провести зондаж германской стороны вне линии Литвинова. Немцам же надо было провести зондаж русских, что было делом непростым, потому что Мерекалов почти не контактировал с ними.

А тут – такой удачный повод – визит полпреда в аусамт. И вовсе не неожиданный.

Да, время подготовиться к беседе с русским у Вайцзеккера было. Было, ибо до Вайцзеккера Мерекалов уже нанес визит руководителю отдела экономической политики аусамта Вилю – с жалобой относительно срыва заказов на «Шкоде»… А Виль «любезно» порекомендовал полпреду сделать представление непосредственно статс-секретарю.

Теперь Вайцзеккер мог «невзначай» упоминать о лояльности рейха к Советскому Союзу и готовности немцев к широкому диалогу.

Немцы думали, что они ловко использовали момент, но этот момент им обеспечил, похоже, Сталин.

ИНИЦИАТИВА, впрочем, была все-таки взаимной. В то время как Вайцзеккер готовил схему предстоящего разговора с Мерекаловым (то, что он начнется со «Шкоды», было очевидно, и «экспромт» насчет зениток и пакта немцем, скорее всего, был заготовлен заранее), Герман Геринг специально направился в Рим для того, чтобы заручиться поддержкой Муссолини в деле налаживания отношений с Россией.

16 апреля во дворце «Венеция» в присутствии зятя дуче и его министра иностранных дел графа Галеаццо Чиано «наци № 2» сообщил Муссолини, что Германия склонна решить «польский» вопрос мирно, но что Польша в своей внешней политике совершает поворот не в пользу Германии…

– Думаю, – вел далее Геринг, – что тут стоило бы прислушаться к речи Сталина 10 марта, где он заявил, что русские не дадут капиталистам использовать себя как пушечное мясо…

– Ну и что? – вопросил дуче. – Это, конечно, сказано умно…

– Так вот, я хотел бы предложить фюреру через каких-нибудь посредников осторожно прозондировать в России относительно возможного сближения, чтобы потом припугнуть Польшу Россией…

– Логично! Мы в Италии и сами так думаем. В ходе торговых переговоров с русскими наше московское посольство стало разговаривать с ними более дружелюбно. И если державы «оси» решат сближаться с Россией, то мы могли бы отталкиваться как раз от торгового договора с ней.

Дуче увлекся и уже не останавливался:

– Державы «оси» могли бы объяснить Сталину, что не имеют намерения нападать на Россию. Ведь у нас в нашей идейной борьбе против плутократии и капитализма отчасти те же цели, что и у русского режима.

– Да! А если Россия заявит о своем нейтралитете, то Польша….

– Понятно! Она не шевельнет пальцем во всеобщем конфликте. Однако «демократии» от войны не откажутся, а ее надо отложить хотя бы на два-три года… И вам надо отказаться от Украины, – заявил дуче.

– У нас нет притязаний на Украину, а в связи с нехваткой сырья фюрер сам думает так же, как вы… Относительно же России уверен, что мы с ней договоримся…

Согласие Муссолини было получено, и Геринг– зондировавший почву явно по поручению фюрера – сразу же сообщил об этом в Берлин. И теперь ничего не препятствовало Вайцзеккеру назначить Мерекалову дату встречи —17 апреля…

Взаимный зондаж удался и здесь. Теперь Мерекалов мог уехать в Москву с информацией. То, что прием в аусамте и совещание в Москве очень удачно пришлись друг к другу по срокам, могло быть и простой случайностью.

Но сами факты взаимных зондажей были вполне логичными с точки зрения национальных интересов двух стран.

Совещание в Политбюро было напряженным…. 21 апреля Майский приехал в Москву. 24-го собирался уже отбыть обратно – с остановкой в Париже для информирования тамошнего полпреда Якова Сурица. Однако уехал Иван Михайлович лишь 29-го…

И за эти дни произошло многое…

В Кремле Майский подробно доложил о ситуации и настроениях в Лондоне, и по его же собственной оценке картина получалась малоутешительная. Сам он тем не менее считал, что договариваться необходимо с Англией и Францией.

Докладывал на совещании, естественно, и Мерекалов. И его информация наводила более чем на размышления – она подталкивала к вполне определенным выводам. Особенно с учетом того, что Гитлер в речи 28 апреля, произнесенной в рейхстаге, не допустил ни одного антисоветского выпада. То есть конфиденциальная информация по линии полпреда и его заместителя Астахова (он тоже присутствовал 17 апреля при беседе Мерекалова со статс-секретарем аусамта и вел записи) публично подтверждалась Германией теперь уже на высшем государственном уровне.

А из Лондона в дополнение к сказанному Майским шла иная информация – об отклонении наших разумных предложений.

Молотов открыто обвинил Литвинова в политическом головотяпстве. Что же. Давно было пора!

Сталин молча попыхивал трубкой.

Но смотрел на «Папашу» Макса чрезвычайно недружелюбно.

Формальным итогом совещания стало решение продолжать диалог с Лондоном и Парижем.

Но фактически главным решением стала скорая отставка Литвинова.

Эдуард Эррио – убежденный сторонник советско-французской дружбы во имя перманентного советско-германского раздора—с трибуны парламента заявил: «Ушел последний великий друг коллективной безопасности»…

Эррио не уточнял, конечно, при этом, что ушел последний великий друг коллективной безопасности Запада за счет безопасности СССР.

В Берлине же не скрывали радости.

Но Сталин, сняв Литвинова, Мерекалова в Берлин не вернул. В первый день немецко-польской войны – 1 сентября 1939 года, он был освобожден от должности полпреда в Германии «в связи с переходом на другую работу»… Ему еще предстояла долгая жизнь, однако «звездным часом» ее оказался апрель 39-го года…

Сталин действовал безупречно. Еще не готовый избавиться от прогоревшей политики Литвинова и от Литвинова и понимая, что все может решиться не в Лондоне, а в Берлине, он принимает решение иметь в Берлине в качестве полномочного своего эмиссара такую фигуру, которая имела бы соответствующий декорум, то есть высокий дипломатический статус. Но фигуру, заслуживающую его доверия.

Карьерный «литвиновский» «кадр» тут не подходил, и он выбирает надежный «кадр» Анастаса Микояна.

Мерекалов чужд Литвинову и не силен в дипломатии, но это неважно. Важно то, что он свой для Сталина и вполне подходит для зондажей не как мастер зондажа, а как точный передатчик зондажных идей Сталина и их исполнитель.

Зондаж проведен, ситуация сформировалась, Литвинова можно отставлять. И он отставлен. Выполнил свою миссию и Мерекалов. И его тоже уводят в тень.

Теперь – на заключительном этапе – нужен уже дипломат-профессионал, хорошо знающий обстановку в Берлине, владеющий языком, знающий немцев и знакомый им. И такой есть – это долговременный временный поверенный в делах Астахов…

Однако нельзя выдавать немцам свой особый интерес к ним, и поэтому свою часть работы Астахов выполняет во все том же не очень высоком статусе временного поверенного (лишь после заключения Пакта в Германию назначается полпредом Шкварцев).

Избавив Россию и Германию от Литвинова, внимательно вглядываясь в ситуацию в Берлине, но не показывая этого, Сталин берет паузу…

Однако и немцы тоже не были склонны «заводиться» с пол-оборота…

ПАУЗА была недолгой. Уже 5 мая Шнурре попросил Астахова зайти к нему и сообщил, что Германия согласна соблюдать советские контракты с заводами «Шкода». Конечно, это могло быть и совпадением, но очень уж решение мелкого вопроса «совпало» с таким крупным событием, как уход Литвинова и приход Молотова. Тем более что сам Астахов тут же подчеркнул не материальную, а принципиальную сторону вопроса о «Шкоде».

И хотя инициатива встречи исходила от немцев, сам же советник советского полпредства (а теперь и временный поверенный в делах) затронул вопрос о смене главы НКИД и поинтересовался: не приведет ли это к изменению позиции рейха в отношении СССР?

Ответ быстро дала сама жизнь, о чем Астахов сообщал 12 мая первому заместителю Молотова (а до этого и Литвинова) Потемкину…

Первым показателем, как всегда, стала пресса – тон ее изменился. Как писал Астахов: «Исчезла грубая ругань, советские деятели называются их настоящими именами и по их официальным должностям без оскорбительных эпитетов, Советское правительство называется Советским правительством, Советский Союз – Советским Союзом, Красная Армия – Красной Армией, в то время как раньше эти же понятия передавались другими словами, которые нет надобности воспроизводить».

Розенберг в очередном сугубо идеологическом выступлении о борьбе с большевизмом не сказал ни слова. Зато заведующий отделом печати аусамта Браун фон Штумм учтиво беседовал с Астаховым почти час, доказывая отсутствие у Германии агрессивных намерений в части России.

В одной из рейнских газет появились фотографии ряда советских новостроек.

15 мая Астахов приехал в аусамт к Шнурре, чтобы «поговорить о правовом статусе советского торгового представительства в Праге». Москва хотела сохранить его как филиал берлинского торгпредства, и Шнурре высказался в том смысле, что лично он не видит препятствий для удовлетворения советской просьбы.

Далее – если верить памятной записке Шнурре – Астахов перевел разговор на возможное развитие советско-германских отношений. Если же верить записи Астахова о той же беседе, то тему об улучшении этих отношений затронул сам Шнурре.

Так или иначе, но говорили они об этом много, а суть сходилась в обеих записях – во внешней политике двух стран особых противоречий нет и устранение взаимного недоверия вполне возможно.

Был в беседе помянут в качестве показательного примера и дуче, который публично заявлял, что препятствий для нормального развития политических и экономических отношений между Советским Союзом и Италией не существует.

А 20 мая, как мы знаем, Молотов беседовал с Шуленбургом.

30 же мая знакомый нам статс-секретарь аусамта Эрнст фон Вайцзеккер, фактически ставший первым заместителем Риббентропа, пригласил к себе советского временного поверенного в делах Георгия Александровича Астахова.

До полудня предпоследнего дня мая оставалось полчаса, когда Астахов и Вайцзеккер обменялись рукопожатиями.

– Господин Астахов! Вы хотите открыть отделение берлинского торгпредства в Праге. Значит ли это, что вы хотите развивать экономические отношения с протекторатом? Учтите – вопрос важный, с Риббентропом говорил об этом сам фюрер.

– Но что, если генерал Баркгаузен вновь…

– Это временные затруднения… Я говорил об этом господину Мерекалову и повторяю вам…

Сам по себе инцидент действительно был мелким, и Вайцзеккер тут же прямо пояснил, что все это важно не само по себе, а как повод к разговору о вообще отношениях Германии и России. Причем не только экономических, а и политических…

– Вы знакомы с содержанием беседы господина Молотова с Шуленбургом? – поинтересовался статс-секретарь.

– Лишь отчасти, – осторожно ответил Астахов.

– Но вы готовы к расширению экономических связей?

– Да, но Берлин сам же зимой отказался прислать Шнуре, и это выглядело как политический жест…

– Все меняется, а точнее – может измениться, – Вайцзеккер демонстративно отложил в сторону карандаш для записей и пояснил: – Отныне наша беседа переходит на неофициальные рельсы…

И по этим приятным рельсам беседа катилась еще добрых полчаса, в течение которых немец втолковывал русскому, что для России у Германии есть в «лавке» много «товаров» – от вражды до дружбы…

И тон немца в ходе этой часовой в сумме (официальной плюс неофициальной) беседы разительно отличался от его тона, принятого с французом Кулондром.

Тон же Москвы при контактах с представителями Берлина был все еще холодноватым. 2 июня к наркому внешней торговли Анастасу Ивановичу Микояну явился экономический советник германского посольства Хильгер. В то время в составе германского посольства было как минимум два уроженца Москвы – военный атташе генерал-лейтенант Кестринг и Хильгер, для которого русский язык был вторым родным…