Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Сергей Петров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)
Степь наполнилась железным лязгом и грохотом, но перед станцией поезд стал замедлять ход, пошел тише, лязг и грохот сменились дробным стуком колес. Мимо Потапова проплыли зеленые вагоны, крутя колесами с усталой замедленностью, в открытой двери одного вагона стоял парень в ватнике и крепко держался руками за поручни, а из тамбура на него напирали другие, и парень, сдерживая общий натиск, выпячивал грудь.
Колеса еще крутились, а парень уже спрыгнул на снег. Спрыгнув, он поджал левую ногу и заскакал на одной правой, сжав кулаки, сгибая руки, расставляя далеко в стороны локти.
– Костылики! Костылики! – покрикивал парень, и было очень похоже, что он и впрямь скачет на деревянных костылях.
Скрежетнули тормоза, состав дернулся, словно по нему волной прошла судорога, и поезд замер. Из ближнего вагона небрежно выкинули вещмешок. Он туго шлепнулся на снег, перевернулся и покатился к ногам Потапова. Рядом упал чемодан, схваченный по углам железными скобками… Еще вещмешок… И запрыгали из вагона люди, все больше молодежь в ватниках и полушубках, в сапогах, в валенках, в ботинках. Сразу тесно стало на станции, хотя и лежала вокруг степь: приехавшие разбрелись между домами, толкались, бросали друг в друга снегом, громко переговаривались. В неподвижном воздухе голоса их звучали отчетливо и звонко.
Парень в больших валенках забрался на перила крыльца вокзальчика, обхватив правой рукой стойку, поддерживавшую навес, и закричал:
– Внимание! Внимание! Митинг по случаю достижения нашей экспедицией цели считаю открытым. Где мы находимся? Посмотрите вокруг…
Около крыльца сгрудились люди. Они глядели на парня, а он театрально потрясал свободной рукой и продолжал говорить:
– Перед нами, как видите, лежит дикий неизведанный край. До нас сюда не ступала нога человека… – У парня на шапке развязались тесемки, заломленные вверх наушники оттопырились и смешно вздрагивали от поворота головы.
Из толпы присвистнули:
– Ну и речуга. Смехота.
Потапов тоже придвинулся к крыльцу послушать, о чем будет дальше толковать парень. Но тут к толпе подошел рабочий, покосился на начальника станции и поднял к оратору лицо, покрытое темной сеткой морщин.
– Слазь давай! Нечего шута горохового ломать! – крикнул он. – Тоже – первооткрыватель выискался… Не хуже тебя здесь люди живут.
– Правильно. Тяни, ребята, его оттуда, – засмеялись в толпе.
Несколько рук разом схватили парня за валенок и потянули вниз. Он по-совиному округлил глаза, изображая испуг, и упал в толпу. Его на лету подхватили, но тут же бросили в сугроб, и парень упал на спину, запустил руки глубоко в снег и обдал им стоявших рядом.
Пожилой рабочий сунул в рот папиросу и шагнул к начальнику станции.
– Огоньку не найдется?
Потапов отогнул полу шинели и достал из кармана штанов спичечный коробок.
Прикурив, пожилой рабочий кивнул в сторону своих.
– Тьфу ты, строители… Разыгрались.
Должно быть, ему неловко стало за ребят, и Потапов поспешил его успокоить:
– Да чего там… Молодежь.
– Вот я и говорю – им бы еще около мамки резвиться. А они туда же, на стройку, – но глаза у него были теплыми, и начальник станции понял, что на самом деле рабочий так не думает.
Потапову стало весело. Ему захотелось сказать, что и он так не думает, наоборот, весь день он ждал чего-то такого, не совсем обычного для его тихой станции, и никаких обид на ребят не имеет, край, и правда, еще диковатый. Но выразить всего он не смог. К тому же сообразил, что сейчас дадут отправление, и повернулся к путям, замахал рукой, закричал:
– Эй, граждане пассажиры! От путей-отходите! Поезд сейчас тронется!
А когда проводил взглядом последний вагон, медленно, словно по воздуху, уплывающий в степь, и повернулся, то к станции уже подходили со стороны деревни открытые машины.
Придавливая шинами снег, они развернулись около вокзальчика, и сразу через борта полезли в кузовы люди, теснясь там, удобней устраиваясь на деревянных скамейках. Потапов шагнул в ту сторону, но машины двинулись с места, тяжеловато зарываясь в снег колесами. Из кузова последней свесился устроивший митинг парень и помахал начальнику станции рукой.
– Привет, дядя.
– Привет, – рассеянно протянул Потапов.
Словно легкий ветер набежал на станцию, прошумел меж домиков и стих, ушел дальше в степь и там затерялся. Потапов стоял, опустив руки. Вот и закончились его дневные хлопоты, а впереди – долгий вечер, шорох газетных страниц у печки, блеск спиц в руках жены… Сколько еще таких вечеров предстоит ему? И сколько дней, проходящих в сонливой истоме? Вздохнув, он подумал о том, что надо бы почистить все-таки хлев, а то вечером не оберешься от жены попреков, и пошел, горбясь, к стайке, скинул возле нее с плеч шинель, бросил ее на плетень и открыл дверь.
К дверям натекла мутно-зеленая вонючая лужица, и он, брезгливо перекосив лицо, перешагнул через нее. Овцы шарахнулись в дальний угол и оттуда зеленовато засветились их глаза, а корова Машка перекинула через загородку большую голову, зашевелила розовыми ноздрями и уставилась на него влажными глазами, потянулась к его плечу губами. Он несильно ткнул ее кулаком в скулу.
– Посторони морду-то.
Взял в углу лопату и принялся остервенело скоблить ею по полу, сдвигая к дальней стене влажный, перемешанный с соломой навоз. Скоро там поднялась курящаяся легким паром горка. Потапов открыл в стене квадратное окно, сменил лопату на вилы и, подцепив изогнутыми зубцами навоз, проталкивал его сквозь окно в огород, где уже местами чернела из-под снега мерзлая земля прошлогодних грядок.
Закончил уборку и вышел, подперев дверь хлева старой оглоблей, невесть с коих пор служившей ему вместо замка.
Давно пора было обедать, и он побрел к дому, неторопливо поднялся по ступенькам крыльца, но дверь открыл не сразу, а обернулся и посмотрел на станцию: досада на то, что строители так быстро уехали, не проходила, и ему все казалось, будто кто-то из них остался и не просто так закончится этот день.
Обернувшись же, он удивленно поднял брови. Ему вдруг почудилось, что он не у себя, а на какой-то другой станции, хотя и домики вокруг стояли все те же и тот же стоял вокзальчик.
Отяжелевшее солнце садилось за край степи, откуда ползли, надвигались все ближе багряные пятна. Снег розовел, а в домах разгорались окна. Но не закат изменил так станцию. А что? Потапов напряженно морщил лоб, шевелил бровями и вдруг облегченно, всей грудью, вздохнул. Ах, боже ж ты мой! Ну, ясно – следы! Множество следов на снегу. Бесформенные, широкие и взрыхленные от валенок, узкие от сапог и ботинок, рубчатые от колесных шин, они выглядели здесь непривычно, так же, как непривычно звучали и голоса тех, кто их оставил. Снег к вечеру погрубел, и следы выделялись резче, чем днем, словно наступавший к ночи холод заботливо их обработал, снял с них, как скульптор, резцом все лишнее, утвердил у домов станции.
В ПОЛНОЛУНИЕ
1
Дом стоял на взгорье у озера, пряча в черемухе два этажа своих и крутую железную крышу. Строился он давно и словно не сразу, а в два приема: низ у него был каменный, из красного кирпича старой мертвой кладки, уже кое-где повыщербленный, по углам поколотый, верх же – деревянный, из гладких белесых от солнца бревен, проложенных мхом. Деревья заслоняли окна, и в комнатах, на подоконниках, на стенах и на полу, лежали спутанные тени; весь день они двигались – буйные утром, к полудню таяли, а вечером входили с другой стороны и медленно густели, сливаясь с сумерками.
Если окна открывали, то в комнаты с тугим напором врывались ветки – черные вязкие ягоды можно было рвать, даже не высовываясь наружу.
Дом занимала метеостанция, но внизу пустовала большая комната, и летом в ней останавливались туристы. Приходили они к концу дня. Шли, растянувшись по рыжей от опавших сосновых иголок лесной дороге, устало шаркали ногами, горбились под тяжестью рюкзаков; ощутив прохладу озера, подтягивались, сбивались теснее и вдруг на весь лес рявкали припев к какой-нибудь веселой песне, звучавшей в тишине леса до странного громко, лихо. Валились на траву у дома, забрасывали ноги на рюкзаки и лежали так с полчаса, точно сушили на солнце подметки тяжелых ботинок. Потом ходили по лесу, пересвистывались, собирали валежник и разжигали костер. Сухие ветки в огне громко щелкали, будто стреляли, в воздух взлетал сноп ярких искр и празднично рассыпался в деревьях. Туристы хлопали по одежде ладошками, гасили искры, смеялись.
В такие вечера Тамара Сергеевна надевала свое лучшее платье и чаще обычного появлялась на улице.
Ходила она легко, как девушка.
У костра всегда сидел Генка, таращил на туристов глаза и сыпал вопросами. Отвечали ему охотно, а кто-нибудь обязательно спрашивал, кивнув в сторону Тамары Сергеевны:
– Кто это?
– Моя мама! Она заведующая метеостанцией, – громко отвечал Генка и гордо добавлял: – А папа мой был летчиком.
Отца он не помнил, а мать не любила о нем говорить, но уборщица Аверьяновна, высокая старуха, ходившая в темной обвислой юбке, вечно путавшейся в ее худых коленках, однажды так ответила на его вопрос: «Летун он… Летчик в общем». Тогда Генка решил: отец его разбился на самолете, поэтому и тяжело матери о нем вспоминать.
От пламени в стеклах дома рдели огненные блики. Прибирая у себя в комнате на ночь волосы, Тамара Сергеевна любовалась причудливыми отблесками костра и почему-то вспоминала слова Аверьяновны, пытавшейся научить ее уму-разуму: «Одна вековать будешь – на корню засохнешь». В последнее время она, и верно, чувствовала себя одиноко: Генка за годы жизни у озера вырос, у него появились свои заботы, он стеснялся ее ласк, а она только им и жила. Да еще работой. И все же, думалось ей, Аверьяновна слишком уж просто смотрит на жизнь. Запрокинув голову, Тамара Сергеевна принималась с упорством причесываться. Гребень потрескивал, по зубцам бродили голубоватые искры. Волосы у нее были тяжелые, с золотым отливом.
Туристы уходили поутру. Через месяц, два, а то и на другое лето только приходили новые и опять разжигали костер. После их ухода в костре долго тлели, теплились угли.
В это лето туристов еще не было, но Генка привел из леса незнакомого мужчину и небрежно, по-хозяйски, сказал:
– Мама, этот дяденька поживет у нас.
Тамара Сергеевна стояла у двери. Она одернула старое ситцевое платье, поправила волосы. Мужчина приподнял над головой соломенную шляпу и подержал ее в воздухе.
– Бухалов… Юрий Петрович.
Мужчина был высок, узок в бедрах. Под густым наплывом черных бровей поигрывали большие дерзкие глаза. Ковбойку с закатанными выше локтей рукавами он расстегнул до пояса – открытая грудь глянцево лоснилась от пота и словно чуть-чуть дымилась.
– Не знаю, право… Куда вас поместить? – она неуверенно глянула в темные сени. – Вы лучше в деревню сходите. Там и магазин рядом.
– Так-таки не найдется свободного уголка?
В голосе его, низком, сочном, угадывалась потаенная усмешка. Тамара Сергеевна дернула плечом.
– Ах, да для вас же лучше в деревне.
– Но, мама! – возмутился Генка.
– Не кипятись, старик, – остановил его Юрий Петрович и похлопал ладонью по карманам брюк. – У меня тут талисман есть.
Вынул кожаный бумажник, неторопливо извлек из него белый квадратик и протянул Тамаре Сергеевне. Она взяла его двумя пальцами – недоуменно и осторожно. Развернула и удивилась, увидев бумажную салфетку из столовой и расплывшиеся на ней буквы:
«Уважаемая Тамара Сергеевна! Слезно молю: приютите моего друга, архитектора Бухалова. Всегда к услугам И. Семенов».
Писал начальник областного гидрометеорологического бюро. Она сложила записку по старым сгибам и сказала задумчиво:
– Коль так…
2
После уборки в большой комнате пахло сырыми сосновыми половицами, и это обрадовало Юрия Петровича, умилило: показалось на миг, что его ждали и мыли пол, протирали на окнах стекла. Он прошелся, осматриваясь, – шаги мягко отдавались в углах.
– Старик, это, конечно, не люкс, – сказал Юрий Петрович и открыл окно. – Но красота, красота-то какая! И воздух… А стол пусть стоит здесь, у окна.
Сильно крутанул стол на новое место, потом развязал рюкзак и стал выкладывать вещи: бритвенный прибор, зубную щетку, зеркало, флакон с одеколоном. Вынул помятый пиджак, встряхнул за плечи, расправляя складки, и повесил на спинку стула. Генка стоял рядом и смотрел, как он устраивается. Из длинной картонной коробки Юрий Петрович достал рулон ватмана. Развертываясь, ватман жестяно загремел, из рулона выскользнули плотные листочки с рисунками, беспорядочно рассыпались по столу. Изображения на них непонятно перемешались: угадывалось высокое здание с прозрачными – почти одно стекло – стенами… Мужчина в плаще и шляпе одиноко стоял под большими часами… Люди прощально махали вслед поездам, уходящим за невидимые семафоры.
– А это… что? – Генка шагнул к рисункам.
– Это? Вокзал буду строить. Как, нравится?
– Ничего нарисовано. Похоже, – ответил Генка и, покраснев, вдруг выпалил: – А я вырасту – и не вокзал, а целый город построю.
Юрий Петрович улыбнулся ему и рассеянно спросил:
– Какой город? Ну-ка, ну-ка…
– А такой… Большой-большой, чтобы все жили вместе. Дома будут все разные: белые, розовые, синие… В середине вырою яму и напущу в нее воду. Пусть будет озеро, а в нем рыба. И везде насажаю деревьев.
– Вот ты какой, оказывается. – Бухалов положил ладонь на худой затылок мальчишки и вздохнул. – Трудно все это сделать.
– А почему? Я все сначала выучу, узнаю, что для этого надо. Школу закончу, институт… Академию.
– Верю, верю, – засмеялся Юрий Петрович. – Но все равно трудно.
Он чуть поскучнел, задумался. Ради вот этих листочков, ради эскизов он и забрался сюда, в глушь. В городе он занимал двухкомнатную квартиру с ядовито-зеленым полом, разноцветными стенами и холостяцким беспорядком во всем – с серой полоской пыли вдоль плинтусов, с пустыми бутылками по углам и под газовой плиткой, с мокнувшим в ожидании прачки бельем в ванне. Еще студентом Бухалов женился на женщине, по возрасту старше его, ревнивой, с тяжелым характером, женился, как сам считал, случайно, необдуманно. Она не любила, когда он встречался с приятелями, тихо злилась, если он возвращался поздно, а однажды сказала в запальчивости, что он всего лишь студент, получает только стипендию, а она зарабатывает, и поэтому он не должен, просто не имеет права приходить домой с запахом вина. Он молча выслушал упреки, собрал чемодан и ушел, подчеркнуто осторожно закрыв за собой дверь. С тех пор, хотя после окончания института поселился в другом городе, он жил один. Думалось: зачем связывать себя, пока можно прожить и так… Возможно, когда-нибудь потом и встретится ему хороший человек. Тогда и будет у него семья… Стол в его первой комнате был завален рулонами ватмана и эскизами здания вокзала. На лучший проект вокзала в городе объявили конкурс, и Бухалов последнее время увлеченно работал по вечерам: ему надоела текучка на службе, мечталось подарить людям что-нибудь красивое, необыкновенное, свое, что могло бы порадовать и людей и его самого. Он представлял вокзальную толчею, мысленно провожал в путь дальние составы. Хотелось все сделать так, чтобы в его вокзале у людей сглаживалась горечь прощания. Иногда, казалось, он уже явственно видит пронизанное солнцем и само излучавшее свет здание, но мешали работать друзья: часто заходили сыграть в преферанс или просто посидеть за бутылкой вина.
Да и погода стояла не для работы. Лето выдалось душное, от жары плавился асфальт, мягко уходил из-под ног. Афиши на заборах быстро теряли яркость, желтели. Надо было уезжать. Но куда? Только не в дом отдыха: там опять появится компания для преферанса, завяжутся и случайные знакомства.
У веранды летнего кафе в городском саду, куда забрел как-то Юрий Петрович, лежал в холодке большой рыжий пес. Он высунул распухший язык и тяжело поводил боками. В глубине веранды, за столиком под парусиновым тентом, Бухалов увидел своего приятеля Семенова, прошел к нему, громыхнул легким стулом с полыми алюминиевыми ножками и сел рядом. Молчал, рассматривал в буфете этикетки винных бутылок, а когда подошла официантка, заказал минеральную воду.
Вода покалывала язык, оставляла во рту металлический привкус. Семенов смотрел, как он, морщась, пьет, потом спросил:
– Чего ты ходишь-бродишь?
– Вчерашний день ищу, – серьезно ответил Юрий Петрович и усмехнулся. – Вокзал мой никак не получается. Все что-то не то. Жара, что ли, сказывается. Да и, как говорится, не зарастает в дом народная тропа.
Семенов потянулся, устало потрогал пальцами переносицу.
– Понимаю, – посочувствовал он и предложил: – Знаешь, что? А давай-ка выпьем?
– Давай…
Пили теплую водку из низких рюмок. После третьей рюмки Бухалов сказал:
– Найти бы местечко такое…. тихое. Отдохнуть от всего… В две недели проект закончу.
– Есть такое место. Могу написать. – Семенов поджал под стул ноги и сцепил на животе руки. Молча посидев, спросил: – Так писать?
– Пиши… если не лень.
А через неделю Юрий Петрович уже спрыгивал с высоких ступенек электрички на маленькой железнодорожной станции. Шофер попутной машины, напряженно согнув спину, непрерывно крутил штурвал то вправо, то влево. Машина тяжело переваливала через бугры сосновых корней, а ветки деревьев скребли по железу ее кабины. Остановился возле старой высокой сосны.
Сосна стояла, тяжело подав к дорого мощный ствол, покрытый темными, будто отсыревшими наростами. Почерневшая верхушка торчала над лесом, узловатые ветки раскинулись широко и свободно, и под сосной, вся в пятнах солнца и теней, залегла небольшая полянка. На стволе было глубоко вырезано: «Подвиг». Душистая смола затянула буквы, и слово светилось, казалось отлитым из латуни.
«А просто так жить не хочется?» – Юрий Петрович весело подмигнул дереву.
Тропинкой, пробившей папоротник, он вышел к старому дому, но решил сначала умыться с дороги и прямиком по косогору, шагая, как по ступенькам, по замшелым, вросшим в землю камням, спустился к озеру.
У воды сидел на большом валуне мальчишка и сторожил красноватый, выструганный из сосновой коры поплавок. В обнаженных корнях дерева стояла плетеная корзина, а на дне ее, выстланном лопухами, одиноко лежал окунь – распустил оранжевые плавники и безразлично пучил глаза.
Бухалов поддел пальцем рыбу за белое брюшко.
– Улов у тебя богатый.
Присел на корточки, свесив с колен крупные кисти рук. Мальчишка покосился на него и небрежно плюнул в воду у камня.
– Клев больно плохой сегодня.
В прозрачной воде проглядывалась черная коряга. Возле берега косяком стояли мальки, упрямо тыкались в округлый бок осклизлого зеленого камня темными точками – головками. Внезапно косяк отхлынул от камня и стремительно пошел в глубину. Наперерез малькам по плотному волнистому дну метнулась из-под коряги одна тень, другая… Юрий Петрович сжал руками колени, подался к воде и прошептал, придерживая дыхание:
– Ловись, рыбка, большая и маленькая.
Поплавок косо ушел в воду. Мальчишка спрыгнул с камня и вздернул удилище. На берег тяжело шмякнулся большой окунь, забил по гальке плоским хвостом. Упав на рыбу голым телом, мальчишка запустил руки себе под живот, ухватил окуня за жабры и посмотрел на Бухалова. Лицо возбужденное, охваченное пламенем охотничьего азарта, глаза большие, темные от восторга.
– Как это вы?
– Что? Рыбу-то приманил? А просто… Звать-то тебя как?
– Генка.
– Ага, Генка. А живешь ты, Генка, во-он в том доме Угадал?
– И верно-о… Та-ам.
– А я ведь как раз туда и иду. Проводишь меня?
Положив окуня в корзину, Генка прислонил удилище к дереву. Шел рядом с Юрием Петровичем и все просил рассказать, как же это он приманил рыбу. В ответ Бухалов только улыбался.
Вечером того дня, как Бухалов поселился в доме, Аверьяновна мрачно сказала:
– Нажили колготу.
Тамара Сергеевна засмеялась: поняла, почему старуха так говорит. Сама она, показав утром Юрию Петровичу комнату, поднялась наверх, на метеостанцию, постояла возле приборов, а потом легла грудью на подоконник и, отстранив от лица ветки, выглянула в окно. Слышно было, как ходит внизу Бухалов, стучит каблуками по полу.
К дому подошла Аверьяновна. Подняла к Тамаре Сергеевне темное от многих морщин лицо и спросила:
– Из этих? Туристов? – Не дожидаясь ответа, добавила: – Ходют и ходют. И чтой не сидится на месте? Те хоть компанией ходют, а этот – один.
Юрий Петрович, увидев ее в окно, сказал:
– Во! Вас-то, кажется, мне и нужно. Вы не возьметесь для меня обед готовить? А то умру с голоду.
Голос его из пустой комнаты звучал так, точно он говорил в рупор. Аверьяновна отчужденно поджала бледные губы.
– Дык я…
– Вот и отлично, – обрадовался он. – Всегда говорил – мир не без добрых людей.
– …чай, не повариха тебе, – досказала старуха.
– А я неприхотливый. Как сумеете. Все съем.
Она выпрямилась, сказала обиженно:
– Ты что думаешь – готовить не могу? Перекрестись. Чай, не даром на свете прожила.
– Я так и думал сразу. Вот распакуюсь и принесу деньги. В какой валюте лучше? В рублях, в долларах? А может, в лирах?
Аверьяновна сердито махнула рукой.
– Ну тебя, право что… Неси, какие есть.
Повернулась резко и, не оглядываясь, прямо держа плоскую спину, зашагала к себе.
3
Глубоко вздохнув, Генка нырнул и открыл под водой глаза. Снизу, со дна озера, навстречу поднимались негреющие лучи; там, на дне, казалось, лежало второе солнце, озерное, зеленое, мягкое. Он опускался, тянул к нему руки, зыбкие и странно длинные в воде, а солнце опускалось все глубже и глубже, призрачно переливаясь, маня его своим светом. Затеснило грудь – не хватало воздуха. Он перевернулся и посмотрел вверх. Поверхность озера, изломанная легкими всплесками, была высоко над головой. По ней, медленно перебирая ногами, плыл Юрий Петрович, тянул за собой бурунчик. Над ним светило солнце, земное, горячее.
Генка вынырнул, отдышался и закричал:
– Дядь Юр-ра-а-а!.. А там другое солнце!
– Где?!
– А на дне!
Сверкнув, как рыба хвостом, мокрыми ногами, Бухалов ушел под воду. Скоро показался опять.
– И верно.
Выбравшись на горячий песок, Генка побежал, широко разбрасывая ноги, замахал над головой сиреневой майкой, как флагом. Устал и сел, запыхавшийся, возле самой воды, сыпал золотистыми струйками песок из ладоней на ноги. Все этим летом он воспринимал здесь, свежо. Закончив в соседней деревне начальную школу, он впервые жил зиму не дома, а в городе, в интернате, и соскучился по лесу, по озеру, по дальним, поросшим соснами горам, похожим на синие тучи, встающие за лесом. И теперь водил Юрия Петровича по знакомым местам, сам открывая их, словно заново.
Утрами под черемухой Бухалов делал зарядку. Лицо его после сна было розовым, на руках и спине ходили мускулы.
Генка натягивал майку, торопливо бежал вниз и пристраивался рядом.
– Раз, два… Раз, два… – приседая, командовал Юрий Петрович.
После зарядки они шли на берег озера, к роднику, одетому, в окованную железными обручами бочку без днища, – гнутые доски почернели и набухли от воды, словно спаялись. Юрий Петрович маленькими глотками пил ледяную воду и уверял, что пить ее перед едой очень полезно. Потом купались, завтракали и часто уходили в лес. Возвращались к обеду – с белыми царапинами на коже от веток, облепленные паутиной. От нагретых тел пахло травами и хвоей.
Иногда ловили рыбу. Тогда разжигали за домом костер и в закопченном чугунке варили уху. Бухалов кричал Тамаре Сергеевне и Аверьяновне:
– Идите есть уху с дымом!
Ели, сидя на траве, горячие тарелки ставили в колени.
Тамара Сергеевна обычно от ухи отказывалась. Но как-то проходила она мимо костра, мельком глянула на сына, и у нее тревожно дрогнуло сердце: показалось, что Генка выглядит сейчас совсем не так, как обычно, словно сразу повзрослел на несколько лет. Сначала она не поняла, в чем дело, потом догадалась. Прическа… Волосы у него отросли, последнее время он все ерошил их и ерошил перед зеркалом, а сегодня, намочив, уложил назад и чуть вбок, как у Юрия Петровича.
Она присела у костра, прикрыла ноги широким подолом платья.
Бухалов торжественно подал ей тарелку.
– Наконец-то вы снизошли до нас.
Тамара Сергеевна задумчиво смотрела на сына и не ответила. Давно уже она не чувствовала себя такой потерянной – с тех самых пор, как разошлась с мужем. Она прожила с ним три года, когда узнала, что у него есть другая женщина. Может быть, все как-нибудь и уладилось бы, если бы муж был с ней честен. Но он изворачивался, как мог, уверял, что это сплетни, а потом наигранно рассмеялся и махнул рукой: «Ах, да подумаешь, важность какая… Люблю-то я тебя». Ей стало противно, и она ушла от него, уехала сюда, к озеру. Тогда думалось, что все равно одинокой она не будет – у ней есть сын.
К этим местам Тамара Сергеевна привыкла и не скучала. Но осенью пришлось отвезти Генку в интернат, и они остались с Аверьяновной вдвоем во всем доме. Вечера стали длинными. Она сидела у горящей печки, читала на ночь стихи и ежила плечи под пуховым платком, туже стягивая его концы на груди.
Сына она забрала, когда стаял снег. Они ехали в душной кабине лесовоза, на поворотах тесно прижимались друг к другу. Возле тропинки к дому Генка подошел к высокой сосне и пошлепал ладонью по твердому, словно каменному, стволу.
– Опять станешь кору резать, портить дерево? – спросила Тамара Сергеевна.
Счастливая, что привезла сына домой, она тщетно пыталась нахмуриться: из-под сузившихся век щедро выплескивалось веселье, вздрагивали яркие губы.
По рассохшейся деревянной лестнице они поднялись в комнату. Генка разделся и побежал на улицу в трусах и в майке. Она запоздало крикнула вслед:
– Подожди! Поешь хоть!
А потом искала сына у озера, звала его. В зарослях слышалось:
– …е-е… а… а…
С утра Генка убегал на озеро или в лес. Когда же пришел Юрий Петрович, то сына она почти и не видела: Генка быстро привязался к мужчине.
Тамара Сергеевна вздохнула и потянулась к Генке.
– Пуговица у тебя на рубашке вот-вот отлетит. Пойдем – пришью…
– Да ну, мама!.. Потом! – отстранился Генка.
Тамара Сергеевна встала и пошла к дому. Бухалов сорвал травинку, покусал ее крепкими зубами и тоже поднялся. Она слышала его шаги за спиной и возле двери метеостанции строго обернулась.
– Туда нельзя. Там приборы.
– Но почему? Я же не накликаю бурю.
– Кто знает… – улыбнулась скупо и, захлопнув дверь, щелкнула задвижкой.
Он подергал дверную ручку, вернулся к костру и сокрушенно развел руками.
– Посторонним вход воспрещен.
Аверьяновна ела уху охотно. Ела много, степенно подставляя под ложку ломоть хлеба, но с Бухаловым держалась сухо. Юрий Петрович пытался заговорить с ней, расспрашивал про жизнь, но она отвечала односложно, как бы нехотя.
Поев, молча вытирала потное лицо концом головного платка и уходила. Он смотрел ей вслед и качал головой.
– Кремень старуха. Не подступишься.
Однажды Аверьяновна мыла лестницу. Дошла до дверей, хотела выпрямиться и охнула, ухватилась рукой за поясницу. Юрий Петрович оказался рядом. Он поддержал ее за локоть и спросил:
– Тяжело?
– Нелегко!
На другой день он принес ей ободранную от коры палку, на конце которой пышным лошадиным хвостом висела размочаленная веревка, и объяснил, что такая штуковина называется шваброй, ею, не нагибаясь, матросы на кораблях драят палубу. Со шваброй Аверьяновна провозилась с полчаса, затем, вздохнув с сожалением, спрятала ее и больше не брала: в доме с ней негде было разгуляться – длинный хвост мокро захлестывался за ножки стола, палка стукалась о стены, сбивала штукатурку. Но с тех пор Аверьяновна стала с Бухаловым приветливей.
4
Высокое утреннее небо буравил маленький самолет, словно прокладывал в нем белый туннель. Воздух над озером золотисто светился, по воде скользили чешуйчатые блики.
Бухалов и Генка плыли в лодке. Юрий Петрович, в майке, с закатанными штанинами, сильно греб, упираясь в борта почерневшими от смолы пятками, а Генка на корме веслом управлял лодкой. Шла она споро, за ней по воде разбегалась вспененная дорожка.
Внезапно спину у Генки захолодило, а впереди на воду упала тень. Он глянул на небо и ахнул: из-за леса поднимались тяжелые тучи и низко шли густыми дымными клубами. Перекатываясь, они гнали перед собой тугое белое облако. Солнце осветило рваный край тучи, и она сиренево засветилась, а из облака по лесу ударили блестящие струи, перекинулись на озеро и трескуче пошли по нему, выбеляя воду.
– Град! – крикнул Генка и тут увидел, что Бухалов разворачивает лодку. – Зачем вы?!
– А к острову! Переждем!
– Нельзя к острову! Ударит в борт – перевернет! Носом! Носом к ветру!
День погас. Берега затянуло мглой. Отвесные волны шли без конца и края. Первые градины сухо защелкали по веслам и лодке. Юрия Петровича вскользь ударило по виску – обожгло немеющей болью. Он выпустил весло, схватился за голову.
– О-о, черт!
Лодка завалилась бортом к ветру. Генка рывком, до боли в плечах, послал весло за спину и выровнял ее. Она разломила носом волну, ухнула вниз и опять взметнулась к низкому набухшему небу.
Тучи рвались на ветру, разметывая космы до вспененных гребней. Вдруг красные лучи солнца отвесно ударили по воде, она загорелась и совсем рядом из белесой мглы вздыбилась бордовая, насквозь пламенеющая волна. Генка крепче сжал весло посиневшими пальцами. Ноздри у него вздрагивали, а глубоко внутри, под самым сердцем, холодило. Волны, тучи – все качалось перед глазами.
Они смутно помнили, как их прибило к берегу. Вышли, пошатываясь, тяжело оттащили лодку к деревьям. Ослабевшие ноги била мелкая дрожь. В лодке серели шершавые градины. Волны выбрасывали на мокрый, утрамбованный ими песок хлопья белой пены и истерзанные водоросли. Над берегом, над камнями дымилась водяная пыль.
По дороге к дому им встретилась Тамара Сергеевна. Мокрое платье плотно облепило ее бедра, с волос стекала вода.
– Боже, какие синие! – воскликнула она и повернулась к сыну. – Домой! Сейчас же домой!
– Я и так иду домой, – независимо ответил Генка и вразвалку, раскачивая по-моряцки плечами, пошел вперед.
Она нервно сплела на руках пальцы.
– Ах, с ним так неспокойно, так неспокойно… Только и ждешь, как бы чего не случилось. Я сегодня, наверно, с ума бы сошла, если бы он был один.
Бухалов промолчал. Шел рядом с ней и потирал саднивший от удара градиной висок. Возле дверей она сказала:
– Переодевайтесь и заходите к нам. Напою вас горячим чаем.
В комнате Юрий Петрович растер себя лохматым полотенцем и надел все сухое. Постоял, прижимая к затеплившимся щекам еще холодные ладони. Вспомнилось, как облегало Тамару Сергеевну мокрое платье, – отчетливо угадывались груди и живот, подол захлестывал ноги выше колен. Он расстегнул на рубашке верхнюю пуговицу.
5
Прошлым летом бородатый турист читал в соседней деревне лекцию «Есть ли жизнь на других планетах?» Стоял под деревом и тянул руку вверх, к бледным звездам. Люди тесно сидели на траве и били на щеках комаров – не спасал даже едкий махорочный дым. Пришел на лекцию и Генка, но она ему не очень понравилась: по словам туриста выходило, что если и есть жизнь на других планетах, то какая-то недоразвитая, без людей. Он продумал всю ночь, а утром пошел спорить с лектором. Турист собирался в путь, был веселым, но Генку выслушал очень внимательно, а потом снял с лацкана пиджака значок, на котором блестящая баллистическая ракета огибала земной шар, пришпилил мальчику на майку и сказал:
