Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Сергей Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– Всюду, брат, живут люди. Теперь я это точно знаю.

Затеял Генка такой разговор и с Юрием Петровичем, когда они пошли как-то вечером купаться.

– Трудно сказать, старик, что там есть. Может, пустота одна… Космическая. – Бухалов зашел по пояс в озеро, окунулся и резко встал, точно сбросил с плеч закрасневшую в последних лучах солнца воду, засмеялся: – Что касается меня, то мне и на земле неплохо.

– А я знаю – есть, – упрямо повторил Генка. – Мне турист один сказал, бородатый такой.

– Все возможно. Спорить не буду, но… – Юрий Петрович внезапно замолчал и поднял голову, словно прислушивался к чему-то, потом поспешно выбрался на берег.

Вытерся и стал одеваться, бросив полотенце на ветку. Оно белело, покачиваясь, в темных листьях.

К озеру, мягко ступая по траве, вышла Тамара Сергеевна.

– Вот вы где, – сказала она. – А мне одной скучно стало.

– Так посидите с нами, – ответил Юрий Петрович и широко повел рукой. – Вечер-то какой чудесный. Вот оно, счастье.

Тамара Сергеевна улыбнулась.

– Право не знаю, в чем заключается это самое счастье.

– Что так?

– Да ведь у каждого оно бывает свое.

– Э-э… – протянул Бухалов. – Все мы мудрим…

Генка насупился: всегда так получается – стоит подойти матери, и мужской разговор заканчивается.

– Пойду я, – буркнул он.

Полез по косогору, цепляясь за ветки. Но в комнату идти не хотелось, и он сел под черемуху, оперся спиной о шершавый ствол. Трава голубела в лунном свете, пересыпанное крупными звездами небо ярко сверкало.

Послышался голос Юрия Петровича – звучный, какой-то округлый в ночи.

– Ну и луна!

– Сегодня полнолуние, – ответила мать.

Они вышли на открытое место. В голубом воздухе фигуры их серебрились, казались литыми. Прошли близко от Генки, но его не заметили. Скрылись в черной тени у дома, словно слились со стенами. Стояли там и тихо разговаривали. Но вот отчетливо сказала мать:

– Зачем это?..

Помолчали. Потом быстро проговорил Юрий Петрович:

– Да что вы? Еще рано…

– Нет, нет. До завтра, – мягко ответила мать.

Неслышно встав, Генка обогнул дом и поднялся в комнату. Луна светила прямо в окна.

6

Утром прошел теплый грибной дождь. Деревья еще не успели просохнуть и стояли, покрытые светлыми каплями, словно стеклянными бусами.

Вернувшись после зарядки, Бухалов походил по комнате, приятно ощущая тяжесть мускулов. Весь он за время жизни здесь окреп, тело отливало бронзой. Спал ночами хорошо, просыпался с ясной головой, но работа над вокзалом, хотя и отпуск уже заканчивался, так и не сдвинулась с места. Занимался он мало, урывками, и не из-за лени, а просто плохо думалось и все время казалось – отработанный во всех деталях проект получается каким-то стандартным, выполненным без вдохновения, без теплоты. Это расхолаживало Юрия Петровича, и он подолгу не подходил к столу.

Но сегодня сказал Генке:

– Иди один на озеро, а я посижу дома.

Все утро он рассматривал эскизы и вздыхал, недовольно морщился. Не радовал даже рисунок буфета-бара с блестящей стойкой, полукругом выпиравшей из большой, облицованной керамической плиткой ниши. Злясь на себя за беспомощность, за сухость мысли, Бухалов мучительно думал, как оживить проект, чтобы вокзал сразу предстал объемно и появилась уверенность – вот оно, правильное решение, единственное, свое. Но решение не приходило, и он, локтем сдвинув бумаги на край стола, опять зашагал по комнате.

Постоял у окна, потянулся, хрустя суставами плеч. Увидел, что мимо дома идет Тамара Сергеевна, и выглянул из окна.

– С праздником вас!

– С каким? – удивилась она.

– А с ярким солнцем.

Она посмотрела на блестящее небо, засмеялась и пошла дальше, спиной чувствуя взгляд Бухалова, стараясь идти ровней, легче. Поймала себя на этом и прикусила губу.

Под черемуху, чтобы во время стирки солнце не жгло спину, Аверьяновна поставила две табуретки, а на них – корыто. В выварке на костре кипела вода. Тамара Сергеевна, решив помочь старухе, надела старый короткий халат, тапочки на босую ногу. Волосы повязала голубой лентой.

– И чего пришла? – ворчала Аверьяновна. – Твое дело молодое. Знай гуляй себе, пока время еще есть.

– Так уж и молодая, – вздохнула Тамара Сергеевна. – Сын вон какой вырос…

Аверьяновна подхватила:

– И то правда. Вырастет и не заметишь… А ты еще кровь с молоком. Мужики заглядываются. Наш-то, – старуха дернула подбородком к дому, – все норовит поближе к тебе быть. Ай не вижу.

Тамара Сергеевна нахмурилась.

– Аверьяновна… Рассержусь.

– Ну, ладно, ладно, не буду, – старуха отжала простыню. – А что? Мужчина видный… Обходительный.

– Аверьяновна!

– Все, все… Принеси вот мыла кусок, а то заканчивается.

Мыло хранилось на печном карнизе в комнате, где жил сейчас Юрий Петрович. Они покупали его сразу помногу – впрок. Оно сохло у печки, куски становились желтовато-восковыми, твердыми, как камень, и хорошо мылились. Обойдя дом, Тамара Сергеевна заглянула в полуоткрытую дверь. Бухалов, согнувшись, стоял у стола, прижимая ладонями развернутый лист ватмана.

Она постучала в дверной косяк.

– О-о! – протянул Юрий Петрович. – А вам идет этот халат.

– Мыло у нас тут, – смутилась она.

Придвинула к печке скамейку и встала на нее. Сбоку Юрий Петрович увидел, как натянулся у нее на груди халат, как окрепли ноги, загорелые в лодыжках, нежно-розовые под коленками, с синими жилками под прозрачной кожей… Он тяжело шагнул от стола.

– Помочь?

– Нет, нет… Я сама, – она переступила по скамейке.

Но он уже стоял рядом. Отстраняясь, она еще переступила в сторону – скамейка пошатнулась и начала уходить из-под ног. Тамара Сергеевна взмахнула руками, тихо ойкнула. Со стуком посыпались куски мыла. Юрий Петрович на лету подхватил ее. Выгнув спину, она попыталась достать ногой пол и тут у самого лица увидела его глаза – серые, с большими зрачками. И сразу ослабли ноги, не хватило воздуха. Заметила раскрытую дверь и, вся похолодев от стыда, от ужаса, вскрикнула:

– Дверь!.. Открыта!.. – и замерла у него на руках, поняв двусмысленность сорвавшихся слов.

Юрий Петрович вытянул под ее шеей сильно напрягшуюся руку и дотянулся пальцами до дверной ручки.

7

Аверьяновна сняла с огня скворчащую сковородку с яичницей, поставила ее на стол перед Бухаловым и сказала:

– Дров вот у нас маловато. Надоть выписать в леспромхозе, да все недосуг. Ты после завтрака не сходишь, случаем?

Он посидел молча и ответил:

– А ведь мне, Аверьяновна, сегодня уходить пора. Последний день отпуска.

Вяло поев, он вышел на улицу. Надо было подняться к Тамаре Сергеевне и сказать, что он уезжает, что пора ему на работу, но он никак не решался, как не решился сказать этого и вчера, все стоял на месте и рассеянно смотрел на мягкий свет озера за деревьями.

Наконец, нахмурившись, подумал: «А-а… Не за границу ведь уезжаю», – и стал подниматься по лестнице.

Тамара Сергеевна только и сказала в ответ:

– Раз пора… – она смотрела на него широко открытыми глазами.

Вот и осталось позади самое тягостное – разговор при прощании. Облегченно, испытывая к ней благодарность, он вырвал из блокнота листок, написал на нем свой адрес и номер телефона.

– Мои координаты… Всегда буду рад.

Глаза ее потухли, она усмехнулась и положила листок на стол.

Собрался Юрий Петрович к полудню. Тамара Сергеевна и Генка проводили его до дороги. Возле старой сосны он решил подождать попутной машины. Солнце ударяло вдоль дороги лучами, и твердая, обсыпанная иссохшей хвоей земля под ногами, большие камни в лесу, зазубренные листья папоротника выглядели добела раскаленными. Казалось, плесни в траву воду – и вода зашипит, поднимется белым облачком.

От зноя смолкли все звуки. Только в глубине леса долбил ствол дерева дятел: «Тук… Тук…» Стучал он редко, лениво.

Тяготясь молчанием, Тамара Сергеевна обняла Генку за плечи, притянула к себе и сказала:

– Как ты загорел, точно шоколадный. Даже откусить хочется. – Она провела пальцами по его шее. – Старик ты мой.

У Юрия Петровича защемило в глазах. Он часто заморгал, отвернулся и посмотрел, не идет ли машина. Ее все не было.

– Может, пешком пойти? В пути нагонит…

– Здесь, в общем-то, недалеко… Десять километров, – сказала Тамара Сергеевна. – А машины не часто ходят.

– Тогда пойду, – он поправил плечом лямку рюкзака.

Зашагал по дороге, стараясь не оборачиваться. Но у поворота не выдержал, оглянулся.

Под сосной никого не было, и у Бухалова упало сердце. Он почувствовал себя одиноким в пустом лесу.

Дорога шла на подъем, из земли выпирали толстые корни сосен и острые края камней. Юрий Петрович запинался, скоро устал, часто обмахивал лицо носовым платком, вытирал потный лоб. Дойдя до ровного места, он бросил рюкзак под дерево, в тень, тяжело сел в траву и вытянул ноги.

Внезапно в дремотной тишине леса, далеко отдаваясь звонким эхом, лопнула ветка бурелома. В чаще жалобно вопросили, по-стариковски шамкая:

 
Где ж тренироваться,
Милый мой дедочек?
Где ж тренироваться,
Сизый голубочек?
 

Лес назидательно откликнулся на этот странный вопрос десятком сильных мужских голосов:

 
В турпоходе, бабка!
В турпоходе, Любка!
В турпоходе, ты моя
Сизая голубка!
 

На дорогу вышли горбатые от рюкзаков туристы, встали друг другу в затылок и строем пошли дальше. Последний увидел Бухалова и спросил:

– Отстал от своих, товарищ?

– Нет. Они меня догоняют, – ответил Юрий Петрович, но тут же, уловив постыдное в своих словах, провел пальцами по глазам и сказал: – Отдыхаю вот.

Проводив взглядом туристов, он резко встал и пошел дальше.

Больше Юрий Петрович не останавливался до самой станции. Шагал он быстро, словно, и правда, убегал отчего-то. От жары мягко сжималось сердце и слабели ноги. Сильно захотелось выпить, и он, войдя на станции в небольшой вокзальчик, повернул машинально налево, а когда обнаружил буфет именно здесь, то удивился, но потом усмехнулся, поняв, в чем дело: в его проекте буфет-бар – утешение для отъезжающих и провожающих – тоже находился слева от входа.

Буфетчица налила ему полный стакан пахучей коричневой жидкости, и он залпом выпил.

Сидя позднее в электричке, Бухалов вслушивался в успокаивающий стук колес, задремывал, устало прижимался плечом к стенке вагона, мерно покачивал головой и, упрямо гоня из головы все другое, вяло думал:

«Приеду, отдохну – и возьмусь за проект».

КОРАБЛИК

Весной Петьке исполнилось три года, а летом он стал совсем взрослым, солидным: если теперь побежит по двору и упадет, поцарапает о землю колени, то не заревет, как раньше, не будет ждать, когда его поднимут, а встанет сам и только недовольно засопит.

Увидит это бабка Арина, уже глуховатая, но на глаза еще острая, и громко закричит, как будто Петька находится не рядом, а на другом конце деревни:

– Чегой это ты распустил свои вожжи зеленые?! Ишь, какие длиннющие, так и шмыгают от носа до губы!.. Иди утру!

Петька подойдет с неохотой, и она вытрет ему нос передником, больно щипаясь из-под него пальцами, а потом поводит его голову за нос туда-сюда.

– Не бегай шибко, не бегай, а ходи, как все люди.

А как не бегать, если за день повидать ой сколько надо?.. Ноги же у Петьки пока короткие.

Даже в доме их на краю деревни в две улицы, таком большом, высоком, что Петька лишь недавно научился перешагивать через пороги, а не перелазить по ним из комнаты в комнату, хватаясь рукой за дверной косяк, было столько комнат, что если ходить по дому, как все люди, то на это, пожалуй, весь день уйдет.

Правда, сколько точно в доме комнат, Петька узнал всего лишь дня три назад, когда его отец, полевод, от которого всегда сухо пахло травами и зерном, выпив вечером чего-то такого из стакана, покрякав и похрустев на зубах огурцом, поставил сына меж своих колен и решил учить его арифметике.

– А ну, скажи, Петька, сколько будет один и один?

– А один – это че? – спросил Петька.

– Ну, один, понимаешь, это один… Если один, понимаешь, палец, то это и есть один. – Отец медленно сжал руку в кулак и отделил от кулака указательный палец, поставив его свечкой.

– Видишь, один?..

Поморгал на Петьку чуть побелевшими глазами и поднял средний палец. Оба пальца теперь растопырились.

– А вот еще один… Что же теперь получается, раз один да один?

– Лога! – радостно крикнул Петька, мигом сообразив все.

– Какие рога-а?.. – удивился отец. – Вот неуч-то… Два будет. Два.

Но учебу он решил продолжить, поднял еще один палец и спросил:

– А если один, один и один?..

Петька с сомнением додумал: «На вилы как бы похоже?..» – но ничего не ответил, а засопел, боясь, что опять скажет не то. Отец отпустил его и вздохнул:

– Три, Петька, три… Вот комнат у нас, к примеру, три, – и почему-то с гордостью добавил: – Этто, понятно, не считая кухни.

В ясную погоду земля во дворе их дома была сухой и бугристой – ее избили копытами две глупые овцы, жившие у них, и телочка Зорька, все скакавшая взад-вперед на своих тонких ножках и любившая вдруг ни с того ни с сего бодать воздух. Она и Петьку пыталась бодать: поскачет, поскачет по двору, задирая хвост с белой кисточкой, и остановится напротив него, расставит в стороны шаткие ножки, наклонит в его сторону голову с черными бугорками рожек.

Тогда Петька брал старый рассохшийся башмак отца, давно валявшийся у входной двери, и тяжело махал им, как молотом, приговаривая:

– Хоть у тебя и два лога, но вот дам по молде, так и не возладуешься.

Зорька шарахалась в сторону и опять скакала по двору и бодала воздух.

Но если шел дождь, то земля во дворе расползалась, становилась липкой и скользкой. Пройдет Петька по двору, и ноги станут тяжелыми от грязи – еле их поднимаешь.

Бабка Арина тогда ругалась, как их сосед старик, стороживший склад с зерном и уходивший туда вечером с ружьем, повешенным на плечо стволами вниз:

– Совсем раскиселился двор, язви его в душу, ноги ажио разъезжаются, как по льду. Хоть бы хозяин наш, папаня твой, разок копытами вверх грохнулся, так, может, меньше бы газеты свои у телевизора читал, а больше по хозяйству старался.

Слушал ее отец, слушал да взял и привез в один день во двор две полные телеги земли, такой желтой, что казалось – она перемешана с солнцем.

– Это че? – удивился Петька.

– Известно че – песок, – хмуро сказал отец и взял лопату.

Весь день он работал во дворе: срыл лопатой лишние бугры, разровнял землю и засыпал двор желтым песком. Сразу набежали куры, оставляя в мягком песке глубокие следы; закудахтав, куры быстро заклевали песчинки.

– Песок – это че, как зелно? – спросил Петька.

– Песок он и есть песок, а никакое-нитакое зерно, – недовольно ответил отец, и, покосившись на дом, непонятно зачем добавил: – Известно – курица не птица… Ноги, вишь, у ней разъезжаются…

Он махнул на кур рукой и крикнул:

– Кыш вы, проклятые, – и опять покосился на дом. – Развели, понимаешь, полон двор частной собственности.

Куры испуганно разбежались в разные стороны, и песок во дворе запестрел от их следов.

Отец вышел на середину двора и широко расставил ноги.

«Как волота», – подумал о ногах отца Петька и стал с интересом ходить взад-вперед под ними.

Отец стоял на одном месте и все что-то высматривал: то наклонит голову, то прищурит левый глаз… А постояв так, он взял лопату и стал копать канаву от одной водосточной трубы до другой и дальше – вдоль стены дома до ворот, там чуть скосил ее, расширил и вывел под воротами до кювета дороги; такую же канаву и тоже до кювета дороги он выкопал и вдоль забора, отделявшего их дом от соседнего.

Солнце теперь из-за песка утрами, казалось, заглядывало к ним во двор раньше, чем ко всем в деревне, а вечерами задерживалось подольше, даже еще как бы и после заката; вода от дождя не стояла лужами, не мешалась с размокшей землей так, что в грязи вязли и разъезжались ноги, а и в песок уходила, и бежала, похлестав из водосточных труб, по канавам за ворота, в кювет дороги.

Быстрые журчащие ручьи со своими стремнинами и заводями, которые со временем образовала вода, подмыв кое-где берега канав, со своими порогами из попавших в канаву камней очень полюбились Петьке, тянули его к себе: постоишь над ручьем подольше, посмотришь на воду – слепящую, если в небе после дождя утвердилось солнце, или замутненную грязноватой желтизной, если еще не совсем разошлись тучи, – на то, как отваливает она кусочки земли от края канавы, и они падают, плюхаясь, в ручей, размокают там, рассыпаются, окончательно зачерняя воду, как перехлестывается вода через небольшие камешки и огибает те, что побольше, расходясь вдоль их боков, и ручей скоро начнет казаться не ручьем, а рекой, а сам ты таким большим, что можешь перегородить эту реку ступней ноги, и тогда вода замедлит свой бег, станет копиться у ноги, взбухать и вдруг стремительно хлынет поверх ноги, понесет, закружит щепки, шелуху от семечек, яичную скорлупу, почерневший окурок и много еще всякого-разного…

Заметил как-то отец Петьку у ручья и сказал:

– Что ж так-то просто глаза на воду пялить. Ты бы лучше кораблики по ручью пускал.

– Какие колаблики? – заинтересовался Петька.

– Какие, какие… А вот такие… Пойдем – покажу.

Дома отец взял подвернувшийся под руку белый лист бумаги, перегнул его пополам, ровно сводя краями, загнул углы листа, сложил его сначала в треугольник, затем в плотный квадратик, старательно разгладил складки твердыми пальцами и потянул квадратик за углы в стороны – получился кораблик с домиком посредине.

– Вот… Пускай в ручей – пусть плывет.

Петька поставил легкий кораблик на ладонь и осторожно понес на улицу, загораживая его, как пламя свечки, ладонью свободной руки – на случай, если вдруг дунет ветер.

Канава чуть помелела, но ручей еще бежал бойко. Присев на корточки, Петька поставил белый кораблик на воду, он закачался на ряби, его потянуло бортом вперед, но он развернулся на стремнине и поплыл, легко касаясь воды и высоко подымая нос.

У Петьки от волнения задрожали колени, он напряженно, приоткрыв рот, следил за корабликом, за тем, как уверенно разрезает он острым носом воду и как за ним тянется легкий, еле заметный след волн, расходясь до краев канавы и неслышно набегая на них; и у него разгорались уши, совсем как тогда, при одном давнем событии, случившемся недели две назад и которое он уже успел позабыть, но сейчас вспомнил по схожести ощущения… Тогда бабка Арина позвала его в курятник, подвела к нахохлившейся, беспокойно крутившей головой курице и сказала:

– Жди-ка здесь, из энтого вот яйца скоро цыпленок должон вылупиться.

Петька присел возле курицы на корточки, сидел так, сопел и не двигался с места. Скоро у него затекли ноги, заболели спина и шея, но цыпленок не появлялся, и он, не выдержав, крикнул:

– Бабушка Алина, а никого все нет!

Старуха стирала во дворе в большом корыте белье.

– Ась… Никого, говоришь, нет, – отозвалась она и покачала головой. – Да неужто там болтун?

Пошла к курятнику, вытирая подолом юбки руки от мыльной пены, сунула руку под встрепенувшуюся курицу, взяла яйцо, приложила его к уху, и все лицо ее собралось в веселые морщинки.

– Нет, меня не омманешь. Послушай-ка сам.

Петька прижался ухом к теплому яйцу – внутри яйца кто-то не то тихо стучал в скорлупу, не то слабо ее подпиливал.

Бабка Арина сунула яйцо обратно под бок курицы, и та с благодарностью поклохтала. Петька остался ждать. И дождался… Вскоре по яйцу черной ниточкой пробежала трещинка, ее пересекла другая, потом еще одна, скорлупа стала потрескивать, и яйцо распалось. У Петьки от удивления куда-то провалилось сердце: он увидел маленького и мокрого, словно побывавшего под дождем, цыпленка, почему-то уже сердитого, с задранной вверх головой и с драчливо разинутым желтоватым клювом.

– Пи-пи-пи… – недовольно запищал цыпленок и полез под крыло курицы.

Таким же непонятным чудом, как и появившийся вдруг из яйца цыпленок, казался теперь Петьке и плывущий кораблик.

А он все плыл по ручью, слегка покачивая бортами, дугой развернулся на повороте и, ускоряя ход, как под уклон, понесся дальше, поднырнул под ворота; Петька кинулся к калитке и ударил по ней всем телом, но все равно она, тугая, набухшая от дождя, подалась с трудом.

Скатившись с потоком воды в кювет, кораблик зачерпнул бортом воду и дальше поплыл, кренясь на правый, борт: большая вода в кювете текла быстро, кораблик стремительно несло по ней; он покачивался на водяных гребешках, и Петька бежал за ним, разбрызгивая оставшиеся на дороге лужи. По пути он врезался в семейство гусей, идущих куда-то по своим делам с неторопливым спокойствием и значительным видом, и те зашипели на него, повытягивали в его сторону головы на длинных шеях.

– Кышь вы, плоклятые, – махнул рукой на них Петька, но тут же и забыл о гусях, побежал дальше.

Попав в стремнину, кораблик поплыл быстрее, но тут наскочил на камень, качнулся, еще зачерпнул воды и стал медленно клониться на правый бок, да так и клонился, пока не промокла бумага; тогда кораблик расползся в углах и стал уже не корабликом, а просто посеревшим клочком бумаги, медленно утопавшим в ручье.

Глаза Петьки защипали слезы, но он, крепясь, лишь быстро зашмыгал носом.

Гуси, все преследовавшие его по пятам, перестали шипеть и молча стояли рядом, вытянув шеи.

– Колаблик… Колаблик наш потонул, – огорченно сказал Петька дома отцу.

– Всего и делов-то… – успокоил отец. – Да мы их сейчас с тобой на все случаи жизни понаделаем.

Весь вечер отец делал из старых газет кораблики: были среди них и маленькие, и побольше, и совсем большие, надежные в плавании – с высокими бортами и широкими днищами; рассмотрев каждый кораблик со всех сторон, Петька относил его в дальнюю комнату и плотно, борт к борту, ставил на подоконник. Скоро они уже тесно стояли там во всю ширь окна.

После каждого дождя корабликов на подоконнике становилось все меньше. Чтобы не было сильно заметно, как они убывают, Петька придумал брать их не подряд с одного края, а выдергивал их из разных концов – тогда издали казалось, что на подоконнике корабликов столько же, сколько стояло и раньше.

Дожди, понятно, лили не каждый день, случалось, целыми неделями на землю не падало и капли воды, и канавы пересыхали, а дно кюветов устилала мягкая пыль.

В такие дни Петька тоже не скучал, хотя и очень жалел, что нельзя пускать кораблики: нынешним летом все как-то изменилось для него вокруг, все знакомое, оставшись таким же знакомым, как раньше, в то же время стало как бы самим по себе, не слитым с ним, приобрело нечто такое новое, что постоянно возбуждало у него любопытство, и на ум ему приходило много вопросов. Каких? Да самых разных: почему так весело позванивает цепь, когда бабка Арина опускает ведро в колодец, и так тяжело скрежещет, когда она поднимает ведро наверх; отчего, это бабка Арина, вытянув ведро с водой и поставив его на край сруба колодца, повздыхает, подержится темными, землистыми руками за бока и лишь потом перельет воду из этого ведра в другое, которое не на цепи; и зачем отец каждое утро таскает ведрами воду из колодца в бочку, стоявшую в огороде, чтобы мать могла поливать из нее резиновым шлангом грядки, а не просто опускает конец шланга в колодец – лей тогда на грядки воды сколько хочешь?..

Вот как много вопросов приходило Петьке на ум, касающихся только одного колодца.

А на свете было столько всего…

Вопросам было тесно в голове у Петьки, и если бы он дал себе волю и открыл рот, так они посыпались бы на взрослых, как крупа из прорванного мешка. Но он был крестьянин, мужик, не очень-то любил зря молоть языком, а больше хотел дойти до всего сам: сядет, к примеру, на корточки у жердей загона для коровы (когда мать подоит ее вечером и корова выйдет из стойла, ляжет в загоне на мягкую, истыканную копытами землю) и будет долго смотреть, как корова перетирает жвачку, а когда она, набрав широкими ноздрями побольше воздуха, вдруг протяжно и тяжко вздохнет, спросит у бабки Арины:

– А чего колова так вздыхивает?

– Ась, – переспросит та, – вздыхает-то? А кто ее знает, чего она там вздыхает.

Тогда Петька задумается и будет долго думать, а потом, пожалев корову, вынесет из дома кусок хлеба, просунет руку с куском на ладони между жердями прямо к морде коровы, а когда та потянется за хлебом, ухватит кусок мягкими губами и обдаст ладонь парным дыханием – быстро отдернет руку.

Отдернув же, украдкой оглядится – не видел ли кто, что он вроде бы как испугался коровы.

Бабку Арину лучше было и вообще ни о чем не спрашивать: не находилось у ней путных ответов, а отец, хотя и любил говорить с Петькой, быстро хватался руками за голову, если сын начинал проявлять настойчивость в своих вопросах, и кричал:

– Ма-ать, скорее беги в сельпо – тут без поллитры не разберешься.

А мать всегда отвечала толково, но она была очень занята – то по хозяйству, то в огороде. Утром она просыпалась раньше всех в доме. Петька еще спал, когда она уходила на ферму доить других коров, но и во сне он слышал, как она тонко позванивает подойницей, и тогда улыбался и видел сон: под руками матери из розоватых сосков коровьего вымени упругими струйками сильно брызжет в подойницу теплое молоко, звонко ударяет по дну, поднимается все выше, пенится на поверхности и пузырится.

Но каким бы интересным ни было окружающее, Петька забывал обо всем, едва лишь в небе собирались тучи. Он брал кораблик и стоял, прижимая его к груди, во дворе под навесом – ждал, когда перестанет дождь и можно будет побежать к ручью.

Если бумажные кораблики ловко обходили мели и камни, легко боролись с водоворотами и стремнинами, то он ликовал, прыгал на одной ноге у канавы, махал руками и радостно вскрикивал:

– Плывет! Плывет!

Когда же они тонули, то он едва сдерживал слезы.

Обычно кораблики гибли: одни ближе, другие подальше – или в кювете, где Встречались камни, железяки и попадались земляные осыпи, или, если везло, в ручье неглубокого оврага, отделявшего деревню от поля с высокой пшеницей, за которым синей полоской проглядывался лес, похожий на длинную тучу, прижавшуюся к самой земле. Склоны оврага поросли мелким кустарником, и кусты даже при легком ветре макали свои листья в воду ручья, что было опасно для корабликов: они цеплялись за листья и крутились на одном месте, ударялись кормой о камни, кренились и черпали воду; да и вообще ручей в овраге был извилистым и опасным, а в одном месте там лежало полузатонувшее колесо от телеги, и надо было быть очень ловким корабликом, чтобы обогнуть колесо по течению, а не наскочить на него и не запутаться в сломанных спицах.

Но однажды в середине дня на землю внезапно упал веселый, при солнце, но сильный дождь. Он так тяжело рухнул на железную крышу дома, что Петьке показалось – она прогнется; стекла окон вмиг залила вода, и все на улице: дома на другой стороне, телеграфные столбы, заборы – стало выглядеть, как в кривом зеркале. Схватив кораблик, Петька выскочил во двор и встал под навесом. Дождевая вода уже переполнила стоявшую в огороде бочку и плотно обнимала ее бока, стекая на землю. Песок во дворе был словно часто истыкан гвоздями.

Прекратился дождь так же внезапно, как и начался. И сразу вокруг стало так тихо, будто все удивленно примолкли, что дождь так быстро перестал лить.

А на земле бушевали слепящие ручьи.

Петька опустил кораблик в канаву, и он быстро поплыл, чуть накренился на повороте и поднырнул под ворота; вода наполнила кювет почти доверху, и кораблик стремительно несло вдоль дороги.

Петька бежал и бежал за ним.

У оврага кораблик заметался было в широком потоке, но затем выбрал самую середину его, скользнул по тяжелой водяной дуге вниз, в ручей оврага, закрутился в водовороте, накренился, но вода вынесла его вперед, и он понесся дальше, изредка шаркая бортами о ветки кустов, но не останавливаясь. Вблизи затонувшего колеса у Петьки от волнения защекотало в пятках, но вода почти полностью закрыла колесо, и кораблик проскочил над ним без задержки.

Еще ни разу Петька один, без взрослых, так далеко не убегал от дома.

Ноги сами несли его за корабликом, и остановился он только когда с разбегу вбежал по илистому дну в неширокую речку, куда они с отцом иногда ходили купаться.

Дальше для Петьки пути не было.

А кораблик уже плыл по тихой реке, игравшей бликами солнца. Он то пропадал с глаз в этих бликах, то вновь появлялся там, где вода была потемнее.

С каждым разом кораблик казался все меньше и меньше, а потом и совсем пропал из виду.

Петька выбрался на берег, встал на бугор и долго еще тянулся на носках, высматривая свой кораблик. Он не замечал, что трусы у него намокли и обвисли, а майка от быстрого бега выбилась из-под резинки и задиралась выше живота.

Нет, не видно было больше кораблика – уплыл он далеко по реке.

Переступив онемевшими в лодыжках ногами, Петька вздохнул, осмотрелся, поглядел за реку.

На другом берегу реки лежал луг с высокой и сочной травой, пока еще влажный от недавнего дождя, но уже высыхавший под солнцем, – трава курилась легким дымком. По лугу бродило стадо коров и овец. Влажные, лоснящиеся, вздутые бока коров тоже как бы дымились. У некоторых коров на шее висели ботала, и с той стороны реки негромко и нежно позванивало: «бим-бом-бинь…» Дождь прибил всех слепней и оводов, и стаду спокойно было пастись на лугу.

Среди коров Петька разглядел и их Маньку. Он сразу догадался, почему она иногда вздыхает по вечерам: как же не будешь вздыхать после такого-то простора в тесном загоне?

За стадом наблюдал знакомый пастух на лошади.

Если коровы вдруг начинали бодаться и цеплялись рогами, то пастух взмахивал кнутом, описывал им над головой в воздухе широкий круг и так громко щелкал его концом, что коровы отскакивали друг от друга и приседали на задние ноги, а овцы испуганно сбивались в кучу и, подняв морды, глупыми глазами смотрели на пастуха.

– Э-эй!.. Не балуй у меня! – покрикивал пастух.

Вымытое небо над рекой и лугом было глубоким и синим, а свежий воздух прозрачным. Редкое мычание коров, щелканье кнута и окрик пастуха раздавались, казалось, не за рекой, а где-то у самого уха; не за рекой, а вроде совсем близко позванивали и колокольчики, и позванивали они так, словно были и не звуками вовсе, а чем-то таким существенным, что можно было взять и положить на ладонь и что обязательно заблестело бы на ладони, как стеклянный шарик.

А за лугом поднимался лес, и не как сизо-туманная туча, прижавшаяся к земле, а высокий, с беловатыми стволами берез, с поигрывавшей под солнцем зеленой листвой.

Непонятное смущение охватило Петьку, сладко томящее чувство залило грудь, и он, смотря за реку, сунул в рот большой палец и напряженно сосал его.

А потом повернулся и медленно побрел к деревне, часто спотыкаясь от усталости и падая на четвереньки.

Навстречу ему уже бежала бабка Арина и громко кричала:

– А вон же он, вон, стервец такой! Все с ног посбивались, а он, вишь ты где, шастает.