Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Сергей Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Тихо на миг стало вокруг. Так напряженно тихо, что мне почудилось, будто я слышу, как шуршит сухая трава в степи… А потом вновь послышалось: «бо-омм…» Словно по листу железа ударили чем-то мягким. А где бьют, я не видел: народ стеной стоял по обе стороны от скамеек. В загоне заволновалась отара – там опять заходили серые волны. На помост вытолкали упиравшегося барана с большой головой и рогами спиралью. Он тупо уставился в толпу белыми от страха глазами, присел на задние ноги, попятился, но тут его ухватил за рога высокий стригаль в майке и спортивных брюках, коротко выдохнул: – «хаа-а!» – и резким рывком, как борец, бросил барана через бедро, усаживая его крестцом на доски. Баран беспомощно загвоздил копытами воздух, а в руках стригаля заблестела машинка, ровно зажужжала, глубоко зарываясь в шерсть. Блеск ее молнией прошел по брюху барана, и на нем, от горла до паха, пролегла белая полоса.

Легко переступив по доскам помоста, стригаль чуть подался назад, перевалил барана с крестца на хребет, а потом мягко уложил на бок – голова того оказалась теперь меж ног стригаля. Баран вытягивал похудевшую от стрижки шею, а горло его сильно вздрагивало, словно туда переместилось его сердце и металось там в панике. «Жжжжжж, жжжж» – утюжила машинка его ребра от живота к хребту. Барана била нервная дрожь, но била только от страха: больно ему не могло быть – работал стригаль аккуратно. Переступая по доскам, делая еле заметные круговые движения ногой, он перекладывал животное, каждый раз заученным приемом зажимал его так, что баран не мог и шевельнуться. От этого казалось – на помосте проходит матч классической борьбы. Но силы были явно неравными, и скоро баран выскочил из своей шубы. Худой, телесно-белый, потерявший свою величавость, он неровно стоял на подгибавшихся от пережитого ногах, а рядом с ним на помосте лежало распластанное руно.

В толпе закричали с восторгом:

– Чисто сработано! Молодец!

– Так держи, Иван!

– На время поджимай! На время!

Кричали слева от меня. А сидящие впереди на скамейках и стоящие справа пока помалкивали.

Отправив ошалевшего барана в загон, стригаль схватил за уши вытолкнутую навстречу овцу. Бросил ее через бедро, усаживая, как барана, крестцом на помост.

Все повторилось – жужжание машинки, блеск ножей в густой шерсти… Овца была еще беспомощнее барана. Она не сопротивлялась, а сразу закрыла от страха глаза: казалось, упала в обморок.

Но вот заело у стригаля машинку, ножи запутались в шерсти. Овца дернулась от боли, и на боку у нее багровой линией прочертилась царапина.

Сидящие впереди словно этого и ждали.

– У-у-у! О-о-о! А-а-а!.. – засвистели, завыли они.

А стоящие справа от меня закричали:

– Живодер! На бойню иди работать!

Совсем как на стадионе во время футбола, только выражения здесь были иные.

– Медведь! Готов шкуру содрать вместе с шерстью!

Слева друзья стригаля кричали:

– Ваня, жми давай! Работай!

– Не робей! Работай!

Невообразимый гвалт стоял, пока стригаль не усадил следующую овцу. А когда он остриг последнюю, пятую, то все вокруг притихли в ожидании.

Судейская комиссия за столом ожила. Вяткин и зоотехник из области Смычагин, сидевшие по сторонам Лукина, повернулись к начальнику и одновременно зашептали ему что-то в оба уха. Тот слушал и кивал.

С дальних концов стола Василию Ильичу стали подавать бумажки. Там судьи проставили баллы за скорость стрижки и сохранность шерсти, а Лукину предстояло все мнения свести воедино и вывести средние показатели. Скоро он это и сделал. А потом на высокий щит, сколоченный из двух черных школьных досок, мелом записали результаты первого выступления.

4

Страсти возле помоста разгорались. Для мужчин и женщин, участников соревнований, было установлено по три призовых места, а премии – путевки за границу, охотничьи ружья, ковры, стиральные машины… И всем хотелось, чтобы победили свои.

От тесноты стало трудно дышать. А тут еще кто-то ухватился у меня на спине за рубашку и пытался взобраться на скамейку, хотя здесь не было свободного места и для одной ступни. Я его сталкивал, но он тащил меня вниз. Стремясь устоять, я подался вперед грудью – воротник рубашки удушающе врезался в шею. Веки у меня набрякли, и отяжелело лицо.

Вдруг: «тррра-ак!..» Пуговица от воротника пулей полетела в толпу, а я упал со скамейки.

Когда встал на ноги, то от моего места на скамейке не осталось и просвета, и я пошел вдоль плотного частокола из спин отыскивать брешь. Вблизи помоста, там, где прибили щит из школьных досок, стояли женщины. Они не очень теснились, не толкались и не галдели. Отсюда, хотя и сбоку, помост проглядывался хорошо.

Здесь я и остановился.

Почти рядом со мной, опережая меня лишь на шаг, стояли две молодые женщины в темных платках, надвинутых краями до самых бровей. Видно, близкие подруги, они держались за руки и одновременно поднимались на носках, когда болельщики начинали особенно гудеть.

Лицо стоявшей слева мне показалось как будто знакомым, но вспомнить мешал платок, и я пригнулся, заглядывая под него.

И тут услышал Федин голос:

– А ты, корреспондент, парень, вижу, хват. Время даром не теряешь.

Женщина удивленно повернула голову, и мы чуть не стукнулись лбами. Нет, я ошибся – раньше я ее не знал. Мне стало неловко, и я зло посмотрел на Федю.

Он подходил к нам развалистой походочкой и лучезарно улыбался. Гладкое лицо его розово светилось.

– Познакомиться захотел? – окончательно вогнал он меня в краску. – Могу помочь. Это наша Маша. Стригальщица.

– А…а, иди ты… – пробурчал я.

– Только вы с ним не очень-то чего, – сказал Федя. – Они, корреспонденты, народ прыткий, за зря ничего не делают.

Он злил меня, и я сказал, стараясь придать взгляду выразительность:

– Знаешь что, Федя?.. Тебя старик один с бахчи весь день ищет, говорит, что ты не все у него арбузы повытаскивал, остались еще. Велел подходить.

– Какие арбузы? Знать ничего не знаю, – деловито ответил Федя и вновь заулыбался, кивнул на Машу: – Завтра выступает. Путевочку ей за границу дадут.

– Так уж сразу и путевочку… – усомнилась Маша.

– А что? Проще простого… Могу помочь. Хочешь, подскажу своему-то? Он меня уважает, всегда слушает. Ты только делай, что я скажу – на время нажимай. Время-то секундомером меряют, а чистоту стрижки, сохранность шерсти на глазок определяют, так что на это вот так посмотреть можно, – Федя вытянул руку, растопырил пальцы и глянул сквозь них на землю, а потом неожиданно подался к Маше и облапил ее. – Эх, подружка ты моя красивая. Поехали в степь – прокачу. На речку свожу – искупаемся.

Все это получилось так неожиданно, что Маша оторопела. Оправившись, она отступила в сторону, и Федины ладони скользнули по ее плечам. Но он не смутился.

– Так поехали? Прокачу.

– Не хочется что-то… – отозвалась Маша. – Другим как-нибудь разом съездим.

– Другим разом я, может, по-другому разговаривать научусь, – хохотнул Федя и сказал Машиной подруге: – А ты чего это, красавица, заскучала? Поехали, покатаемся?

Та подтолкнула Машу локтем в бок.

– А что. Поехали: Покатаемся.

– Ну да не хочу я, – повторила Маша и с удивлением посмотрела на подругу.

А та незаметно для Феди подмигнула ей и сказала:

– Дак что особенного. Почему бы не покататься с хорошим человеком по степи в машине?

– Во-во… – вставил Федя.

– Только вы куда подальше отъедьте, а то как-то стеснительно здесь: народу много, – продолжала женщина. – Ну, вон туда, к мастерским. А мы придем.

Федя приосанился.

– Не беспокойся, дорогуша, все в аккурате будет, – и пошел к «газику».

– Ты чего выдумываешь? – спросила Маша. – Никуда я с ним не поеду.

– А пусть у мастерских постоит, с механиками поженихается, – засмеялась ее подруга.

– Так ведь обидится, – с опаской в голосе сказала Маша.

– А тебе-то что, детей с ним крестить? Пускай не пристает.

Маша покачала головой и произнесла с сомнением:

– Так-то так… Но все ж…

Посмеиваясь, я часто посматривал в сторону совхоза, где у длинного белого здания мастерской долго стоял Федин «газик».

Толпа у помоста редела: болельщики уставали от жары и многих потянуло прилечь. Страсти приутихли. Вокруг самовара Ендербека Арстынбаева собрались чабаны. Башкиры и казахи сидели, скрестив ноги, а русские – поджав колени к животу. Среди них я увидел и Кудашева. Все они пили из кружек и пиал чай.

Щит у помоста уже записали мелом до половины. Вытащив блокнот, я подошел к нему и старательно перенес фамилии стригалей и результаты их выступлений, затем решил посмотреть на отару в загоне, обогнул ограду и облокотился на жердь.

Овцы и бараны в загоне разделились на две половины. Те, что были уже острижены, телесно-белые, а некоторые – с красными царапинами на боках, сбились в дальнем конце его; черноватые и серые, не потерявшие еще своей шерсти, стояли поближе ко мне. Пока я их разглядывал, с помоста вытолкнули раздетого барана. Стоящие здесь овцы испуганно шарахнулись от него и тяжело навалились на ограду, выгибая дугой ее жерди. Баран в недоумении остановился посредине загона и не знал, куда ему податься: нестриженные шарахнулись от него, а голых он сам боялся.

Трогательно было наблюдать за ними. Я постоял бы здесь и подольше, да тут увидел возвращавшийся от мастерской «газик». Солнце уже клонилось к закату, и пыль за ним ярко светилась, как хвост кометы.

Федя затормозил резко, но вылез не спеша.

Очень хотелось как-то задеть его, и я спросил:

– Хорошо покатался?

– А-а, бортанулось, не клюнули, – с убийственным добродушием ответил он. – Сговорились, стервы. Но ничего. У меня тут еще одна на примете есть.

5

Вечером я отстаивал в столовой долгую очередь. На раздаче у открытого окна проворно работала девушка. Она брала рукой сразу по две тарелки, наполняла их едой и ловко ставила на поднос. Но людей было много, и очередь продвигалась медленно.

После дня на жаре, после толкотни среди болельщиков стоять еще и здесь было невмоготу, и я на время отошел в сторону, сел на свободную скамейку во дворе столовой.

Вскоре во двор вкатил знакомый «газик». Василий Ильич Лукин, выбравшись из машины, пошел к дверям столовой. Он еще не дошел до крыльца, как дверь открылась и на пороге появилась та женщина, с которой Федя разговаривал через окно раздачи.

– Здравствуйте, – поприветствовала она Лукина. – Что-то вы сегодня задерживаетесь. Нехорошо…. Кушать надо в одно время.

Она пропустила его вперед и закрыла за собой дверь.

Федя замешкался у машины. Увидев меня, сказал:

– Выходит, и корреспонденты хотят есть, – он кивнул на дверь. – Так пошли.

– Иди один, – ответил я. – Мне и здесь неплохо.

– Да брось ты. Дался тебе этот общепит. Идем. Накормят – во! – он провел ребром ладони по горлу.

– Сказал – иди один.

– А-а, понятно… Ты же корреспондент, тебе к массам поближе быть надо, – засмеялся Федя и подался в столовую.

Ел я без аппетита: все казалось, что еда в тарелках какая-то не такая, не как всегда. Не то чтобы хуже по виду или там порция меньше, а словно в ином котле приготовлена, что побольше, повместительнее.

Когда я вышел из столовой, то воздух уже загустел к ночи. Но прохлады не прибавилось. Дома и сама земля исходили теплом.

Побродив по улице, я спустился к речке.

Река обмелела, пологие берега обнажились. Противоположный спуск к воде избили копытами овцы. Отара приходила на водопой рано утром, когда берег не потерял еще вязкости, а за день земля там высохла, посерела, и следы копыт отпечатались, как в застывшем растворе бетона.

Но в речке купались. Залез в воду и я – в сумерках она выглядела маслянистой. Пахло болотом, течения не ощущалось. И у меня появилось такое чувство, будто я забрел в застойный омут. Потом я прополоскал носки и натянул их сушиться на чахлые ветки куста, одиноко росшего на берегу. Ночь наступала быстро. Куст потерялся в темноте, но носки еще белели, и чудилось: в том месте кто-то стоит на руках.

Берег опустел, и я было остался один, но тут приехал купаться Федя. Его машина, скрипя тормозами, съехала с некрутого склона передними колесами в воду.

Федя сразу увидел все: и меня, и носки на кусте.

– Опять встретились. Так-так… Постирушечками занимаешься. Деваху бы лучше себе нашел, она бы и постирала. – Он открыл заднюю дверцу машины и сказал:

– Вылазь, дорогуша. Приехали.

Легко ступившую на берег женщину я знал. Стеша Русакова… Она жила и работала во втором отделении совхоза, километрах в пяти от центральной усадьбы. На совещании ее хвалили, как одну из лучших приемщиц шерсти, а из разговоров я знал: она еще и стригальщица.

Увидев меня, Стеша испуганно подалась к машине.

Но Федя ухватил ее за руку.

– Куда ты, чудачка? Это же нашенский парень, дружок мой. – И пояснил мне: – Стесняется.

Она стояла у машины, но вперед не шла. Руки ее белели у горла – видно, теребила концы головного платка.

Федя кинул рубашку, бросил ее на сиденье и спросил:

– Как водичка?

– В самый раз по тебе, – ответил я.

– По мне надо, чтоб мелко. Плавать я не наученный, – сказал Федя и позвал Стешу. – Пошли купаться.

– Не-е… Я не хочу, – отозвалась она.

– А зачем ехали? Нет, давай-ка лезь, дорогуша, в воду.

– Не хочу. Не приставай. Меня и так насквозь всю трусит, – отмахнулась Стеша.

– Это ее перед соревнованиями трясет: завтра овец стричь будет, – пояснил Федя. – А чего трясет – непонятно. Правду же говорю: помогу.

– Овец из загона будешь выталкивать? – спросил я.

– Зачем овец… Придумаем что-нибудь и получше, – многозначительно сказал Федя и полез в воду.

Он плескался в речке и пофыркивал.

– Не слушайте его, Стеша, – сказал я, – он же просто трепач, натура у него такая трепливая. Соврет и не дорого возьмет…

Федя услышал это и засмеялся в воде.

– Так ты, корреспондент, все еще обижаешься на меня. В Варламово тебя не свозил… Говорил же: поедем со мной. Не пожалел бы, правду говорю.

– А ну тебя… Трепач ты, – повторил я. – Вот и сейчас треплешься, а человек слушает, да еще и поверить может.

Стеша молчала, а руки ее неспокойно перебирали концы головного платка.

Федя выбрался на берег и оделся.

– Учти, дорогуша, корреспонденты – они завсегда идейные. Это им по должности так положено. А у нас должность другая, – сказал он и неожиданно по-дружески подмигнул мне, будто хотел предостеречь, чтобы я не мешал ему карты, не портил игру.

– Ты чего это мне подмигиваешь еще тут? – возмутился я.

– Кто тебе подмигивает? – быстро ответил Федя. – Нужен ты мне… Поехали, дорогуша.

Разворачивая по воде машину, он ослепил меня светом фар.

«Газик» пошел на подъем. Скоро я услышал, как колеса машины протарахтели по бревнам мостика, перекинутого через речку при выезде из деревни.

6

Стеша явно жала на время: должно быть, задурил ей все же Федя голову.

Худощавая, ловкая, с сильными руками она начинала работать красиво. Шагнет по мосту, ухватит овцу за шерсть под скулами и крепко, так, что прогибались доски, усадит ее на крестец. Но торопилась, и это губило ее. Овцы у нее вели себя неспокойно, и случалось, машинка рвала шерсть, царапала овцам бока острым углом. Тогда болельщики свистели и выли.

Я отыскал Машу и встал с ней: полезно было знать ее мнение о Стешином выступлении.

Маша уже отработала свое. Пока она имела высший балл среди женщин, но за Стешу переживала и часто приговаривала:

– Что это она?.. Что это она?..

– А что? – спросил я.

– Да ведь я ее хорошо знаю, – посмотрела на меня Маша. – Думала, займет первое место. А вот торопится и стрижет небрежно.

– Это все Федя виноват, – сказал я. – Он ее с толку сбил.

– Какой Федя?

Ее подруга, стоявшая тут же, засмеялась:

– Да тот… Ты что не помнишь? Ну, Федя… Шофер Василия Ильича Лукина.

– А-а… – поскучнела Маша.

Стеша заканчивала работу – стригла последнюю овцу. С этой последней она обошлась нежно. Даже машинка в ее руке заработала глуше, ровнее, будто ее только что вынули из масла. Закончив стричь, она подтолкнула овцу с помоста и на прощание ласково похлопала ее по спине ладонью, словно раздела ребенка и отсылала теперь спать.

За судейским столом задвигались члены комиссии. С дальних концов его к Лукину опять запорхали бумажки, он разбирал их ворох и выписывал цифры в свой блокнот.

Скоро показатели Стеши записали мелом на щите. Время – рекордное, а за остальное баллы низкие, хотя по среднему и выходило, что она вполне может выйти в первую тройку.

– Как вы думаете, Маша, все там правильно? – кивнул я на щит.

– Почему же неправильно?.. Все правильно, – сказала она. – Работала Стеша быстро, а за остальное и оценки по заслугам. Сама виновата: спокойнее бы стригла, так средний балл, возможно, был бы повыше.

И сразу мне стало стыдно. Выходит, и во мне тлело сомнение, и я (пусть на минуту!) допустил, что раз Лукин – начальник, то может сделать все, что захочет, хотя и предполагать такое было нелепо.

Болельщики потихоньку разбредались: соревнования подходили к концу. Кое-кто прилег в степи, другие ушли в совхоз к себе домой, к знакомым, к Дому культуры, где в ожидании, когда объявят окончательные результаты соревнований и вручат призы, завели музыку.

По разговорам, самые сильные стригальщицы уже отработали свое, и интересных выступлений не ожидалось.

Вскоре подался в совхоз и я. Еще вблизи ремонтной мастерской я услышал песню.

 
Адресованная другу,
Ходит песенка по кругу,
Потому что круглая земля…
 

Радиола играла на подоконнике открытого окна Дома культуры. На высохшей, твердой, как асфальт, глинистой площадке с ленцой кружилось несколько пар. Много людей сидело на длинных ступеньках крыльца, на слабой травке, пробившейся у решетчатой ограды.

Долго ждать не пришлось. Приехали члены судейской комиссии, и весь народ повалил в зал.

Остальное заняло с час. Огласили имена победителей, вручили призы.

Теперь пора было мне подумать и об отъезде. В редакции меня ждут, но поезд со станции уходит рано утром. По всему выходило: придется топать на станцию вечером и коротать там ночь. А идти до станции – километров восемь.

На улицу вышли Василий Ильич с Вяткиным. У Лукина настроение было явно хорошим.

– А вот и наша пресса. Так как показались вам соревнования? – спросил он.

– Очень интересно было смотреть, тем более, что я впервые побывал на таких соревнованиях.

– А они и проводились у нас в области впервые, – подчеркнуто сказал Лукин. – Это очень важно. У нас как привыкли? По старинке… Привяжут овцу и стригут. Хлопотно, долго, а тут сами видели, какая скорость. Хорошо бы об этом подробнее в газете написать, чтобы все поняли, как это важно.

– Обязательно напишу. Меня уже ждут в редакции с материалом, – ответил, я и не без умысла добавил: – Вот только с поездом плохо, а то бы материал сразу в номер пошел.

Василий Ильич посмотрел на меня понимающим взглядом и предложил:

– А вы езжайте со мной. Я вот кое-какие дела доделаю и поеду. К утру будем в городе.

Остаток дня я просидел на скамейке у дома, в котором остановился Лукин. У себя в комнате на втором этаже начальник управления вел долгий разговор с директором совхоза, я его ждал.

Феди и его машины что-то нигде не было видно.

Приехал он под вечер. Подогнал «газик» к крыльцу и озабоченно спросил у меня:

– Самого не видел? Не ругался он, что меня дома нет?

– Там он, – вздернул я подбородком к верхним окнам. – С Вяткиным совещается.

Федя успокоился.

– А я, знаешь, прощаться ездил, – сказал он. – Моя-то дуреха на седьмом небе от счастья: ковер получила. Я и отвез его домой.

Заходящее солнце освещало Федю с затылка, и у него розово просвечивали уши.

– Что бы ты, интересно, делал, если бы она и на третье место не вышла? – спросил я.

– Прощания бы не состоялось, – осклабился он. – Но, однако, вот вышла. Учись, корреспондент. Хочешь, я тебе совет один дам?

– Оставь при себе свои советы, ты мне и так за эти дни до чертиков надоел.

– Да брось ты, – обиделся Федя. – Я в Варламово тебя не свозил, да?

Ну, что было на такое ответить?

– Иди наверх, начальник твой тебя ждет, – сказал я.

– Это я и без тебя знаю, – ответил Федя и повернулся к двери.

Скоро он спустился вниз вместе с Лукиным. Василий Ильич попрощался с Вяткиным и сказал:

– Поехали.

– Корреспондент тоже с нами? – кисло спросил Федя, но тут же приободрился. – Вот и хорошо, может, путевые мемуары с нас напишет.

Открыв заднюю дверку кабины, я полез на кожаное сиденье и в полутьме больно ударился коленом о стоявшее в машине ведро. Оно брякнуло, и Василий Ильич перегнулся через спинку переднего сиденья.

– Это что у тебя опять там в ведре? – строго спросил он у Феди.

У шофера нахально заблестели глаза.

– Да анадысь возил я нашего зоотехника в Михайловку, а там у них парники. Так говорят: бери огурцов свежих, – а дальше Федя неожиданно заговорил высоким слогом. – Есть же люди на свете. У них там ферма овцеводческая, кругом степь одна, воды мало, а они парники разбили. Прямо патриоты, энтузиасты. Вот звал с собой корреспондента, чтобы написал о них, так ведь не поехал.

Но Лукин пропустил эту тираду мимо ушей и покачал головой.

– Добренькие.

– Так ведь не даром же, за деньги, – сказал Федя.

– Смотри у меня, – пригрозил Лукин и удобно привалился плечом к дверце кабины.

– Да что вы, Василий Ильич, – ответил Федя. – Все в самом аккурате получилось. Никто не в обиде.

Стемнело. Но машина далеко разгоняла тьму светом фар.

Шофером Федя был что надо – ничего не скажешь. «Газик» шел почти на пределе, но на заднем сиденье, хотя дорога и была неважной, почти не трясло. Зато ведро, притянутое веревкой к ободку спинки кресла, тяжеловато двигалось и давило мне на ногу.

Оранжевый свет фар то падал вниз, растекался широким пятном на дороге, то – на подъемах – кидался ввысь светящимся столбом.

Лукин потихоньку задремывал.

А я сидел на заднем сиденье, посматривал на круглый затылок Феди, на сонно привалившегося к спинке кресла Василия Ильича, и мне почему-то казалось странным видеть их, сидящих рядом.

Долго мы ехали молча. А потом Федя с материнской заботой в голосе проронил:

– Василий Ильич, если пить захотите, так я запас в термосе чай. Крепкий. Какой любите. И варенец есть – прямо из погреба.

– Спасибо, Федя. Пока не хочу, – сонно отозвался Лукин.

От их разговора мне стало неловко, словно я рывком открыл дверь в квартиру и застал хозяина ее еще не одетым.. Захотелось отодвинуться подальше, спрятаться, и я невольно глубже вдавился в мягкую спинку сиденья.

А машина быстро катила через степь по ночной дороге.