Текст книги "Наука под гнетом российской истории"

Автор книги: Сергей Романовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

Глава 3
«Обрусение» науки как национальная проблема

Дважды Россия как бы разбавляла свое население инородцами, т.е. людьми, родившимися за ее пределами. Первое массовое впрыскивание носителей иной культуры происходило на протяжении двух с половиной столетий татарского ига. Второе разделилось на две порции: первая – в продолжение всего XVIII столетия, вторая – в начале XIX. Сначала Россия «отатарилась», затем «онемечилась» и, наконец, «офранцузи-лась». В XVIII веке началось онемечивание и правящей динас-тии. Все эти процессы достаточно сильно влияли на трансформацию культурного слоя нации: на древнерусское миросозерцание накладывались европейские традиции и Россия постепенно привыкала жить не по заветам предков, а по заемным рецептам.

Со времени петровских реформ русский интеллектуальный слой неуклонно стал сдвигаться в направлении немецкой культуры. Это было сознательной политикой: уж коли решили перенять инженерные, архитектурные, строительные навыки европейских стран, то надежнее это сделать, если пригласить западных специалистов в Россию; уж коли решил Петр создать в Петербурге Академию наук, когда в стране не было не только высшего, но даже начального образования, то единственный способ это сделать – завезти в страну ученых из Германии, Швейцарии, Франции. Что и было исполнено. Понятно, что среди множества объявившихся в России иноземцев были люди разные: таланты прослаивались бездарностями, люди, преданные своему делу – проходимцами. Последние быстро схлынули и реального влияния на «культурное перерождение нашего общества» (В.И. Вернадский) не оказали. Куда важнее те, кто осели в России навсегда и могли реально влиять на российскую жизнь.

Среди них мы выделим только людей науки. Они не эми-грировали в Россию, не просили у российского правительства политического убежища, их в Россию пригласили, создав выгодные условия для работы. А затем, по прошествии всего двух десятков лет, их стали активно вытеснять и из Академии наук и из страны.

Процесс «обрусения» науки почти на два столетия стал подлинно национальной проблемой. Уже Устав 1747 г. предписывал «набирать» в Академию преимущественно российских подданных. Но еще долгие десятилетия, вплоть до последних лет царствования Николая I, реальные потребности государства в высококвалифицированных научных кадрах значительно опережали возможности российского образовательного потенциала. А потому все это время, независимо от уставных деклараций, в составе Академии наук преобладали иностранцы: немцы, голландцы, швейцарцы, англичане и шведы.

Однако то, что Россия, начиная с Петра Великого, широко распахнула свои двери для иностранных специалистов, имело для нее далеко идущие последствия. Это был естественный процесс европеизации российской жизни, постепенного превращения русского человека в русского европейца. Процесс этот, будучи не таким навязчивым, как насильственная подгонка русского быта под европейский стандарт, приводил к требуемому результату без явного насилия и излишней спешки. Для многих из прибывших в Россию иностранцев она стала второй родиной, они пустили в ней глубокие корни и уже во втором – третьем поколении могли считаться вполне русскими, хотя и сохраняли непривычные для русского уха фамилии. Особенно сильно подобная «европеизация» чувствовалась в обеих столицах.

С другой стороны, в «направлении Европы» сдвигался только верхний слой русского общества. Российская же глубинка по-прежнему оставалась столь же дремучей, как и во времена Алексея Михайловича. А это еще более усиливало и без того резкое культурное расслоение общества, увеличивая дистанцию между столичной элитой и народной массой. Социальные последствия подобного процесса ждали Россию впереди.

Но и положительный эффект здорового космополитизма, когда благодаря энергии и всевластию Петра I Россия была вынуждена признать чисто национальные выгоды от «эксплуата-ции» лучших европейских умов, стал наглядно просматриваться лишь на значительной временнóй дистанции. В середине же XVIII века, когда в полном объеме проявился недюжинный талант Ломоносова, засилие иностранных ученых в Академии наук скорее мешало, чем способствовало развитию национальной науки. Много сил потратил Ломоносов на борьбу с интригами, кознями, ретроградством правителя канцелярии И.-Д. Шумахера. Этот немец “ссорил между собой ученых, выживал неугодных, не считаясь с их научными заслугами и государст-венными интересами” [154]  [154] Павлова Г.Е., Федоров А.С. Михаил Васильевич Ломоносов (1711-1765). М., 1988. С. 67


[Закрыть]. А самое главное, делал все от него зависящее, чтобы в Академию не попали русские ученые.

Наблюдая это непосредственно, Ломоносов в 1764 г. пишет свой вариант Устава Академии наук, в нем он без обиняков указывает, что “… академики и адъюнкты должны быть природные россияне!… Честь российского народа требует, чтоб показать способность и остроту его в науках и что наше отечество может пользоваться собственными сынами не токмо в военной храбрости и в других важных делах, но и в рассуждении высоких знаний” [155]  [155] Ломоносов М.В. Полное собр. соч. Т. 10. М., 1957. С. 141-142


[Закрыть].

В те годы в очень сложных и драматичных коллизиях как бы сплелись два процесса. Один – объективный, связанный с нехваткой высокообразованных национальных кадров. Он привел к тому, что российские власти были вынуждены отдать на откуп приглашенным европейским талантам не только науку, но в зна-чительной мере и технику, архитектуру, строительство. Другой процесс – субъективный и выразился он в том, что количество заезжих умов превысило некоторую критическую массу, она стала жить по законам гомеостата и не пускать в свою среду инородные элементы. Ими стали русские ученые. Как говорится, приехали…

Однако то, что уже в середине XVIII века эта коллизия стала бить по самолюбию русских ученых, доказывает непреложно – еще Петр I весьма точно рассчитал стратегию становления российской науки, он своими реформами как бы обязал рискнувших откликнуться на них ученых Западной Европы рассеять семена знаний по российской земле. Оставалось терпеливо ждать урожая.

Не прошло и четверти века с момента организации в Петербурге Академии наук, как «природные россияне» утратили чувство традиционного русского гостеприимства, они ощутили собственную значимость и стали бороться за свое законное место на научном Олимпе. Стратегически здесь было все ясно: будущее российской науки за ними, в конечном итоге они потеснят с академических кафедр многих заезжих бездарностей, удосто-енных признания в России только за факт принадлежности к европейской цивилизации. Но ясно было и другое: процесс зашел слишком далеко, и борьба за национальные приоритеты в собственном доме будет долгой и нервной.

Уже в 40-60-х годах XVIII века (время Ломоносова) попасть в Академию русскому ученому было крайне сложно. В ней сложились свои внутренние партии, интересы которых блюлись неукоснительно. Будь ты хоть семи пядей во лбу, но коли влиятельная академическая партия выставляла на выборах своего кандидата, то почти всегда он и побеждал. Но случались и сбои: из-за внутренних интриг в Академии, из-за несопоставимости научного веса конкурентов; наконец, из-за Устава 1747 г., который отдавал приоритет на выборах русским ученым. Поэтому и для них находились вакансии, и ряды Академии хоть и медленно, но все же пополнялись русскими учеными.

Когда же на российский престол взошла Екатерина II, то она в первые годы всячески поощряла российское начало во всем, понимая, что русское самолюбие и так сильно пострадало от того, что впервые со времени Рюрика полновластной хозяйкой России стала иностранка. Она стремилась сама как можно быстрее обрусеть и это ее желание стало руководством к действию для услужливых царедворцев. Сказалось это, разумеется, и на политике Академии наук. Во второй половине XVIII века она пополнилась многими отечественными талантами: академиками стали А.П. Протасов (анатом), С.К. Котельников (матема-тик), С.Я. Румовский (астроном), И.И. Лепехин (натуралист), П.Б. Иноходцев (астроном), Н.Я. Озерецковский (натуралист), В.Ф. Зуев (натуралист), Н.П. Соколов (химик), В.М. Севергин (минералог), Я.Д. Захаров (химик), С.Е. Гурьев (математик).

Однако Екатерина II была, прежде всего, умным и дальновидным политиком. Она прекрасно видела, что ни наука, ни тем более образование (при ней функционировал всего один университет – московский) не поспевают насыщать все сферы внутренней жизни страны национальными кадрами. Поэтому она не только не препятствовала, но, напротив, всячески поощряла инициативу своего окружения, когда оно убеждало ее не тормозить начинания только потому, что их придется проводить в жизнь руками и талантом европейцев. Именно при Екатерине стала бурно развиваться горнодобывающая промышленность и по рудным районам (Уралу, Алтаю и др.) расселились ставшие впоследствие знаменитыми династии горных инженеров Грасгоф, Тиме, Иосса и др. А когда в 1773 г. в Петербурге открыли Горное училище, то практически весь преподавательский состав пригласили из Германии. Точно также происходило и во всех прочих сферах внутренней жизни страны.

Процесс ассимиляции европейской культуры оказался достаточно инерционным. При Екатерине немцы как бы вжива-лись в российскую действительность, при ее внуке Александре I многие из них уже прочно укоренились в России, но наибольший вес и влияние на русскую жизнь они приобрели при Николае I. Немцы входили даже в состав российского правительства: министром иностранных дел был К.В. Нессельроде, а министром финансов Е.Ф. Канкрин. Все это, разумеется, не случайно.

Немцы были в стороне от общественных настроений русского общества, их абсолютно не касалась ни жесткая цензура, ни интеллектуальный гнет, сковавший русские умы. Не случайно, что наибольший научный ценз в те годы имел Дерптский университет, практически целиком немецкий. Для изучения громадных пространств России продолжали снаряжаться экспедиции, но теперь это делалось помимо Академии наук и возглавляли их только иноземные специалисты: А. Гумбольдт, Г. Розе, Х.-Г. Эренберг, Р. Мурчисон.

Как видим, почти полтора столетия, вплоть до начала царствования Александра II, продолжалась насильственная европеизация культурного слоя нации. Процесс этот, конечно, пре-терпел и некоторую внутреннюю эволюцию. При Петре I русское общество смотрело на прибывавших иностранных специалистов и ученых с явным интересом и нескрываемым любопытством – все в них было внове, все не так. Одним словом, отношение было поначалу чисто «кунсткамерным». Затем любопыт-ство сменилось недоумением, когда русские люди стали убеждаться, что среди понаехавших чужеземцев в изобилии встречаются проходимцы и жулики. Недоумение быстро переросло в раздражение, а через него – в отторжение. Причем если в Академии наук эти чувства преломлялись через личные амбиции русских ученых, ибо здесь лицом к лицу сталкивались вполне конкретные дарования, то в целом по стране, когда процесс подобной европеизации набрал внушительные обороты, ему стал активно противиться традиционно русский менталитет. Оказалось, что он с большим трудом совмещается с европейским. Поэтому то, что в XVIII и в первой половине XIX века русские ученые активно противостояли засилью иноземцев можно понять и даже объяснить. Но затем эта борьба стала приобретать чисто националистический окрас, ибо уже во второй половине XIX века острие противостояния было направлено на детей, внуков и даже правнуков иностранцев петровского и екатерининского призывов. Они, само собой, родились в России и были российскими подданными.

Вернемся, однако, к начальной фазе этой коллизии. Если Петр приглашал в Россию европейских ученых, у многих из которых уже было свое имя в науке, то первые русские ученые становились таковыми, так сказать, по месту службы. Сначала они обучались в академической гимназии, затем в академическом университете и сразу попадали в Академию наук на амплуа адъюнкта, т.е. помощника академика. Иными словами, сначала они становились сотрудниками Академии, а потом уже начинали заниматься наукой. Надо ли говорить, что далеко не всегда из прилежных и даже способных учеников вырастали действительно талантливые ученые. К тому же в те годы Академия наук была заполнена только иностранными профессорами, а потому русский, начинавший свою карьеру в Академии, сразу становился чужим среди своих. В.И. Вернадский отмечает, что в первые годы существования Академии русские исполняли в ней “под-собную, ученическую роль”, это были геодезисты, моряки, студенты, метеорологи-наблюдатели, коллекторы, офицеры, рисовальщики, типографские рабочие [156]  [156] Вернадский В.И. Труды по истории науки в России. М., 1988. С. 176


[Закрыть].

Такое зависимое положение уже вскоре стало тяготить их. Даже люди, непосредственно наукой не занимавшиеся, начинают страдать от ущемления их национального достоинства. Так, в 1742 г. А.К. Нартов, ведавший инструментальными мастерскими Академии наук, подает в Сенат жалобу на И.-Д. Шумахера. В ней он указывает, что Петр, мол, основал Академию наук “не для одних чужестранных, но паче для своих подданных”. А ныне она “в такое несостояние приведена, что никакого плода России не приносит” [157]  [157] История Академии наук СССР. Т. I. М., 1958. С. 151


[Закрыть].

Что же получалось? Сами пригласили и сами стали выставлять за дверь? Добро бы за национальные интересы выступали «природные россияне», хотя и в этом случае подобный патриотизм был бы явно не ко времени, ибо свои “мудрые разумом Ньютоны” на горизонте еще не обозначились, а в Академии наук уже трудились такие гиганты, как Л. Эйлер и Д. Бернулли. Нет. Немцев и швейцарцев из Академии выталкивали не русские ученые, а российские традиции. Одна из них состояла в том, что главной фигурой в Академии наук, как и в любом другом казенном учреждении, был не ученый, а чиновник. Для него же интересы науки были на одном из последних мест. Такой личностью, ставшей нарицательной для Петербургской Академии наук XVIII века, был немец Шумахер. Это благодаря его чиновному усердию Академию наук лихорадило, это он умудрился восстановить против себя не только русских ученых, но и многих работавших в Академии европейцев. Тот же Ломоносов в «Краткой истории о поведении Академической канцелярии» (1764 г.) писал, что невозможно “без досады и сожаления представить самых первых профессоров Германа, Бернулли и других во всей Европе славных”, которые приехали “в Россию для просвещения ее народа, но Шумахером вытеснены, отъехали, утирая слезы” [158]  [158] Там же. С. 90


[Закрыть].

Да, судьба самых первых российских академиков складывалась по-разному. Одни, вероятно, не выдержав смену условий жизни, вскоре умерли в Петербурге: Н. Бернулли (1726 г.), М. Бюргер (1726 г.), других уволили: И.-Х. Либерт (отработал 1736-1737 гг.), Хр. Мартини (1725-1729). Наконец, значительная часть академиков была вынуждена покинуть Россию не по своей воле. Вот лишь несколько судеб.

… Физик Г.-Б. Бюльфингер прибыл из Германии в 1725 г. Но уже в 1730 г., не выдержав травли коллег, навсегда покинул Россию. Так же со дня основания Академии в ней трудился профессор математики Я. Герман. Приехал он из Швейцарии в возрасте 47 лет, а в 1730 г. из-за склок Шумахера уехал из России.

Д. Бернулли до Петербурга учился в Базельском университете (Швейцария). В 1725 г. он с братом Николаем приезжает в Петербург, где занимает в Академии наук сначала кафедру физиологии, затем математики. В 1733 г. все из-за того же Шумахера он вернулся в Базель. Россия в его лице потеряла великого ученого, зато сохранила Шумахера.

Крупный математик Хр. Гольдбах прибыл из Германии и работал в Академии наук с года ее основания. Однако в 1742 г., также не выдержав постоянных академических дрязг, он уволился из Академии и перешел на службу в Министерство иност-ранных дел, дослужившись до чина тайного советника. Напомню, что так называемую «проблему Гольдбаха», связанную с теорией чисел, смогли разрешить лишь в 1937 г. (И.М. Виногра-дов).

Об астрономе Ж.-Н. Делиле мы уже упоминали в преды-дущей главе. Он был академиком самого первого состава. Приехал в Россию из Франции. Отношения с Шумахером испортил быстро. В 30-х годах он жаловался в Сенат: “… Хотя от самого моего приезда довольно требовал русских студентов от Академии, однако получить не мог, для того что помянутый Шумахер всегда, сколько ему возможно было, российского народа от всякого произвождения отдалял, а напротив того старался он, Шумахер, лучше немцев употреблять и производить” [159]  [159] Там же. С. 99


[Закрыть]. В 1747 г. Делиль уехал из Петербурга, порвав всякие контакты с Академией наук. Россия лишилась еще одного крупного ученого. А между тем именно Делиль составил и начал реализовывать программу геокартографирования России, а его картографическая проекция 1728 г. использовалась 200 лет [160]  [160] См. Анисимов Е. Россия без Петра. СПб., 1994


[Закрыть]. Это он основал службу точного времени и предложил ежедневно в полдень оповещать жителей Петербурга выстрелом из пушки Петропавловской крепости.

Великий Л. Эйлер прибыл в Петербург из Швейцарии по вызову Д. Бернулли в 1727 году. Сначала он занял должность адъюнкта по кафедре физиологии, но вскоре был избран профессором на кафедру физики, а после отъезда на родину в 1733 г. Д. Бернулли возглавил кафедру высшей математики. В 1740 г. после кончины Анны Иоанновны началось регентство Бирона. В России наступили смутные, а главное неопределенные времена. Эйлер воспользовался приглашением Фридриха II Великого и уехал работать в Берлин. На вопрос короля, где он всему научился, Эйлер ответил: “… Я всем обязан своему пребыванию в Петербургской Академии” [161]  [161] Григорьян А.Т. Ковалев Б.Д. Даниил Бернулли. М., 1981. С. 47


[Закрыть]. Эйлер искренне говорил это. Он был великий труженик, все время он отдавал работе и ни в каких академических распрях участия не принимал. Он был одним из немногих крупных ученых, кто не испортил отношений ни с Ломоносовым, ни с Шумахером. В 1749 г. Эйлер писал из Берлина Шумахеру: “… Я и все остальные, имевшие счастье состоять некоторое время при Русской Императорской Академии, должны признать, что тем, чем мы являемся, все мы обязаны благоприятным обстоятельствам, в которых там находились. Что касается собственно меня лично, то при отсутствии столь превосходного случая, я бы вынужден был заняться другой наукой, в которой, судя по всем признакам, мне предстояло бы стать лишь кропателем” [162]  [162] История Академии наук СССР. Указ. соч. С. 71


[Закрыть]. (До отъезда в Петербург Эйлер по рекомендации отца занялся востоковедением. – С.Р.). В 1766 г. Екатерина II через своего посла в Берлине князя В.С. Долгорукова передала Эйлеру приглашение вернуться в Петербург на любых условиях. Он принял его. Более ученый не покидал Россию до конца своих дней. Умер Л. Эйлер в 1783 г.

Теперь остановимся на своеобразном историческом хронометраже «обрусения» нашей национальной науки. Начнем с XVIII столетия. Призванные Петром I европейские ученые должны были сообщить русской науке начальный импульс для ее дальнейшего самостоятельного развития. Однако укоренилась русская наука лишь тогда, когда стало развиваться высшее образование и в науку стали приходить только способные к творческому труду. Процесс этот растянулся более чем на столетие…

За первые 15 лет существования академической гимназии примерно треть учеников составляли дети иностранцев, состоявших на государственной службе в Россиии [163]  [163] Там же.


[Закрыть]. В академическом университете с 1726 по 1733 год обучалось всего 38 человек, из них лишь пятеро русских. Затем до 1747 г. занятия в нем шли с частыми перебоями, в основном из-за недостатка студентов. Тенденция пополнения Академии наук в те годы была такова: адъюнктов набирали в основном из русских, а академиков – из иностранцев. При рассмотрении численного состава Академии XVIII века адъюнктов можно в расчет не принимать, ибо к науке эти молодые люди отношения еще не имели. Они продолжали обучение у одного из академиков и коли добивались успеха и проявляли склонность к самостоятельному творчеству, то становились полноправными членами Академии наук. То, что Академия почти до конца XVIII века представляла собой своеобразный анклав европейской науки на территории России, доказывают и официальные языки, на которых велись протоколы заседаний: с 1725 по 1734 г. таким языком был латинский, с 1735 по 1741г. – немецкий, с 1742 по 1766 г. – вновь латинский, с 1767 по 1772 г. – опять немецкий, с 1773 г. – французский. Правда, с 1751 г. протоколы стали переводить на русский язык.

Итак, динамику «обрусения» науки в XVIII веке для наглядности представим в виде таблицы (без учета адъюнктов и почетных членов Академии наук)

В 1803 г. был принят новый Устав Академии наук. Ввели три градации действительных членов Академии: адъюнкт, экстраординарный и ординарный академик. Помимо этого уже в начале XIX столетия в России были открыты новые университеты: Казанский (1804 г.), Харьковский (1805 г.), Петербургский (1819 г.), Киевский (Университет Св. Владимира, 1834 г.). Академию наук и университеты развели окончательно. Академия теперь сама не готовила молодых ученых. Наукой они начинали заниматься при университетах, а добившись некоторых успехов, могли баллотироваться и в Академию наук. Так что постепенно звание адъюнкта Академии стало приобретать ощутимый научный ценз. С учетом этого при анализе интересующего нас процесса в XIX веке будем фиксировать все существовавшие градации действительных членов Академии. Итак, продолжим нашу таблицу:

* В 1841 г. к Петербургской Академии наук присоединили Российскую, состоявшую преимущественно из отечественных ученых и литераторов.

К этой таблице надо бы сделать еще одно примечание. Национальность члена Академии в расчет нами не при-нималась. К «иностранцам» отнесены ученые по месту рождения и, если можно так сказать, по их собственному желанию, т.е. по тому, как они сами писали свои фамилии в официальных документах Академии. Например, G. Gelmersen, R. Lenz, M.-H. Jacobi, H.-H. Hess, E. von Bayer и т.д. Таких же ученых, как П.Б. Струве, В.Ф. Миллера, П.И. Вальдена, Ф.Е. Корша, В.К. Ерн-штедта, Ф.Д. Плеске, Н.Х. Бунге, Ф.Ф. Бейльштейна, К.Г. Залемана, О.А. Баклунда, В.Р. Розена и других, мы считаем вполне русскими. Подобную двойственность можно объяснить так. Во-первых, многие «немцы» были таковыми лишь по происхождению. Сами они уже родились в России и были ее подданными. Во-вторых, все воспитанники Дерптского университета были российскими подданными, но немцами по образованию и воспитанию. Именно они чаще всего и решали сами – кто они: русские или немцы. Их в составе Академии наук XIX века было очень много, ибо это был самый сильный российский университет.

Как видим, процесс «обрусения» нашей науки стал необратим лишь со второй трети XIX века. (С 1841 г. официальным языком Академии наук стал русский, на нем печатались протоколы заседаний, а научные статьи могли публиковаться на русском, немецком или французском языках – по желанию автора). Хотя и продолжали приглашать иностранных ученых, ибо была еще очень сильна инерция традиций, да и влияние «немецкой» партии в самой Академии наук. Так, из-за границы прибыли Е.И. Паррот (1826 г.), Г.-И. Гесс (1828 г.), Я.-И. Шмидт (1829г.), Ф.Ф. Брандт (1830г.), В.-Я. Струве (1832 г.).

Большой вклад в ускорение занимающего нас процесса внес С.С. Уваров. Он был президентом Академии наук с 1818 г., а с 1833 по 1849г. еще и министром народного просвещения в правительстве Николая I. Будучи человеком высокообразованным и умным, он прекрасно понимал, что его знаменитая триада: «православие – самодержавие – народность» или, говоря иначе, «церковь – власть – народ» будет работать на укрепление российской государственности, в частности, и в том случае, если интеллектуальная элита страны станет своей, национальной и сможет служить своеобразным генератором полезных для страны идей. Поэтому он и предпринимал все от него зависящее, чтобы внутренняя политика государства опиралась на национальные кадры, и начал он с реформы российских университетов. Понятно, что ни о какой циркуляции свободной научной мысли речь не шла, его политика была направлена лишь на то, чтобы, как выразился Д.И. Менделеев, “высшие учебные учреждения в России стали переходить из немецких рук в руки русских” [164]  [164] Менделеев Д.И. Какая же Академия нужна в России? // Новый мир. 1966. № 12. С. 178


[Закрыть]. Это же отмечают и современные исследователи: российские университеты в XIX веке были более русскими, чем Академия наук [165]  [165] Эймонтова Р.Г. Русские университеты на грани двух эпох (от России крепостной к России капиталистической). М., 1985. 350 с.


[Закрыть].

Может создаться впечатление, что мы, говоря об «обру-сении» нашей науки, подставляем в этот процесс лишь Академию наук, игнорируя прочие научные учреждения. Но, во-первых, помимо Академии до второй половины XIX века существовали лишь добровольные научные общества и учебные заведения в лице пяти университетов да нескольких специализированных высших учебных заведений – Горного, Технологического, Лесного института. Наука в них, за редкими исключениями, лишь тлела. А, во-вторых, история отечественной науки в значительной мере “означает именно историю Академии наук” [166]  [166] История Академии наук СССР. Т.I. Указ. соч. С. 5


[Закрыть].

Более интересен другой аспект рассматриваемой пробле-мы. Это сегодня мы можем ее беспрестрастно изучать, подсчитывать число «немцев» и «русских» в Академии наук разных лет, с удовлетворением отмечая, что уже во второй половине XIX века процесс «обрусения» перестал быть национальной «особо-стью», ибо подходил к своему естественному финишу. (Послед-ним иностранцем по месту рождения был крупнейший ориенталист В.В. Радлов, избранный в Академию наук в 1884 г.). Казалось бы, что русская научная общественность должна была быть довольной и спокойно наблюдать за тем, как Академия наук, пусть и медленно, но неуклонно превращается в действительный храм национальной науки. Но именно в эти годы, а точнее со времени великих реформ Александра II, русское общество почувствовало несоответствие между своим национальным достоинством и «вненациональным» составом Академии наук [167]  [167] Вернадский В.И. Труды по истории науки в России. Указ. соч.


[Закрыть] и крайне нервно реагировало на это. К.А. Тимирязев, к примеру, писал об Академии наук тех лет как о “немецкой”, что, как мы убедились, было явно несправедливо; она, мол, блистала “в 60-е годы именами Бэра, Ленца, Струве, Гесса и других” [168]  [168] Тимирязев К.А. Развитие естествознания в России в эпоху 60-х годов // Соч. Т. VIII. М., 1939. С. 147


[Закрыть]. Кстати, чтобы более верилось в эти «патриотические ахи» Тимирязеву следовало бы подобрать другие фамилии – их было предостаточно – а не склонять имена великих ученых.

Да, именно к 60-м годам XIX века русская наука развилась настолько, что могла по праву соперничать с «немецкой» по любой академической кафедре. Но и последняя еще была в силе и своих позиций сдавать не желала. Отныне за каждую академическую вакансию разворачивалась настоящая битва. Академия раскалывалась на две почти равновеликие половины и каждая из них стеной стояла за своего кандидата. Вот лишь нес-колько выборочных примеров.

… В 1860 г. К.М. Бэру исполнилось 68 лет. Он почувствовал, что более не может в полную силу работать в Академии наук, а иначе он не мог, и предложил себе в преемники немца В. Кюне. Вся «русская» часть Академии этому, понятно, воспротивилась [169]  [169] Карл Бэр и Петербургская Академия наук. Л., 1975. 247 с.


[Закрыть]. Она предлагала в противовес своего кандидата И.М. Сеченова. “Зная себе настоящую цену, – вспоминал И.М. Сеченов, – я понял, что меня выдвигают по поговорке: на безрыбьи и рак рыба”. Это, понятно, оскорбило его и он, искренне полагая, что и в будущем не будет удостоен “такой высокой чести”, как членство в Академии наук, предпочел “наотрез отказаться” [170]  [170] Сеченов И.М. Автобиографические записки. М., 1952. С. 176


[Закрыть]. На этот раз «русская» партия взяла верх и выбрали Ф.В. Овсянникова.

Активным борцом за «национальную чистоту» русской науки был великий химик А.М. Бутлеров. В.Е. Тищенко, его ученик, вспоминал: “Подобно М.В. Ломоносову, ему пришлось вступить в борьбу с господствовавшим тогда (1874 г. – С.Р.) в Академии большинством. Он не мог не заметить, что при замещении вакансии членов Академии и при присуждении премий за научные работы была тенденция отдавать предпочтение иностранцам при наличии иногда даже более достойных русских ученых” [171]  [171]Александр Михайлович Бутлеров (по материалам современников). М., 1978. С. 73-74


[Закрыть]. Сам Бутлеров в своей ныне почти забытой статье «Русская или только Императорская Академия наук в Санкт-Петербурге?», впервые напечатанной в газете «Русь» в 1882 г., приводит массу конкретных примеров подобного противостояния: присуждение премии К.М. Бэра дерптскому ботанику Э. Руссову, а не И.И. Мечникову, «провал» на выборах 1879 г. санскритолога А. Шредера и возмущение в этой связи непременного секретаря К.С. Веселовского; об избрании в адъюнкты молодого шведского астронома О.А. Баклунда (1883 г.), “не говорящего по-русски”, тогда как имена М.А. Ковальского и Ф.А. Бредихина “даже не назывались”; об избрании в 1868 г. ординарным академиком Г.И. Вильда (он был назначен директором Главной физической обсерватории), даже в 80-х годах не говорившего по-русски, что Бутлеров расценил как “презрение к званию, которое он носит и к нации, которой он служит” [172]  [172]Бутлеров А.М. Русская или только Императорская Академия наук в Санкт-Петер-бурге? // Сочинения. Т. III. М., 1958. С. 118-138


[Закрыть].

У И.М. Сеченова отношения с Академией наук так и не сложились. 14 мая 1868 г. его забаллотировало физико-матема-тическое отделение, подсластив пилюлю избранием ученого в конце 1869 г. членом-корреспондентом, что означало в те годы не работу в Академии наук, а лишь сотрудничество с нею. 18 января 1874 г. Сеченова вновь провалили на выборах, правда, уже на Общем собрании (Президент Академии Д.А. Толстой наложил свое veto). В 1904 г. уже пожилого ученого избрали в почетные члены Академии. Да, в эпоху «великих реформ», как остроумно заметил К.А. Тимирязев, “самые видные деятели нации блистали в ней (Академии наук. – С.Р.) своим отсутстви– ем” [173]  [173]Тимирязев К.А. Развитие естествознания в России… Указ. соч. С. 147


[Закрыть].

И все же наибольший общественный резонанс имело соз-нательное игнорирование Академией научных заслуг Д.И. Менделеева. Его «штаб российской науки» так и не сделал своим членом. Что бы ни говорили о том, что в составе Академии наук XIX века было много действительно выдающихся русских ученых, но то, что ее членами так и не стали Н.И. Лобачевский, И.И. Мечников, Д.И. Менделеев, полностью девальвирует все такого рода высказывания. Об этой, воистину исторической, эпопее существует обширная специальная литература [174]  [174] См., например, Князев Г.А. Д.И.Менделеев и Императорская Академия // Вестник АН СССР. 1931. № 3. Стлб. 27-34; Он же. Д.И. Менделеев и царская Академия наук (1858-1907) // Архив истории науки и техники. 1935. Вып. 6. С. 299-331; Соболева Е.В. Организация науки в пореформенной России. Л., 1983. 263 с.; История Академии наук СССР. Т. II. М., 1964


[Закрыть]. Поэтому мы ограничимся лишь самой сутью.

Позволю себе сразу высказать собственное мнение. Данную коллизию нельзя рассматривать лишь через призму кон-фронтации «немецкой» и «русской» партий в Академии наук. Она шире. И суть ее в том, что Менделеев был не только самым видным, но и самым популярным профессором Петербургского университета. К тому же не скрывал своих общественных пристрастий, что всегда был на стороне «встающего» студенчества. Это-то более всего и раздражало Академию, которая при президентах Ф.П. Литке и Д.А. Толстом была более чем благонамеренным учреждением и хорошо знала “весьма неудобный” нрав Менделеева. Поэтому при обсуждении его кандидатуры даже «русская» партия Академии раскололась на две части, что и привело в итоге к скандалу.

Непременный секретарь Академии наук К.С. Веселовс-кий написал в своих воспоминаниях: “Академик Бутлеров, бывший в то же время и профессором университета, вел постоянно открытую войну против Академии и в угоду своим университетским товарищам не раз пытался провести Менделеева в академики, вопреки желанию большинства членов физико – математи-ческого отделения” [175]  [175] Князев Г.А. Д.И.Менделеев и Императорская Академия… Указ. соч. Стлб. 27


[Закрыть].