Текст книги "Наука под гнетом российской истории"
Автор книги: Сергей Романовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)
Глава 10
Разбухание советской науки
В этой главе по необходимости будет много цифр. Но без них, к сожалению, не обойтись. Только они наглядно проиллюстрируют одну из ключевых «особостей» советской науки – ее массовый характер. В советские годы в ученые мог пойти любой выпускник вуза – отличника оставляли в аспирантуре, а троечник зачислялся «соискателем»; да и стать кандидатом наук труда не составляло (характерное присловие тех лет “ученым можешь ты не быть, но кандидатом стать обязан!” отнюдь не принижало кандидатскую степень, оно скорее характеризовало нравственный климат ученого сообщества). Гипертрофированный рост численности интеллектуального слоя нации привел к тому, что люди умственного труда перестали играть роль самостоятельной социальной группы, утратилось их корпо-ративное единство и они, как точно рассчитали коммунисты, оказались некоей прослойкой между рабочими и колхозниками, причем с отчетливо разубоженными границами. Токарь – канди-дат наук или рабочий – каменщик с высшим образованием пере-стали быть экзотикой уже в 60-х годах.
Зачем же понадобилось большевикам развивать науку экстенсивным путем, добиваясь результатов за счет числа, а не уменья? Почему они вдруг «полюбили» науку и стали ее сытно кормить, чего раньше в России никогда не было? Чтобы ответить на эти вопросы, вспомним, что после 1917 года 1,5 млн. человек бежало из страны, а это по меньшей мере 50% ее былого интеллекта. Оставшиеся же 50% большевикам казались ненадежными. Это были – по их классификации – «буржуазные спецы», которых надо было либо перевоспитывать, либо изолировать от общества. Они к тому же знали, что ранее интеллектуальный слой России опирался преимущественно на дворянство, а потому был им классово чужд. Своих интеллектуалов коммунисты поэтому выращивали второпях, по укороченным программам, черпая кадры в рабочей среде. Причем подобные кадры им были необходимы в большом количестве. Причина здесь одна.
Свой новый социальный строй они внедряли в жизнь «от ума», у них была теория, но не было прецедентов. Строили они поэтому методом проб и ошибок. Их государственная система функционировала явно в противоестественном режиме, а потому с чрезвычайно низкой «полезностью», она требовала громадного числа управленцев – чиновников, т.е. людей, обладающих хоть какими-то профессиональными знаниями. К тому же большевики быстро уразумели, что люди необразованные, опирающиеся в своих суждениях на житейский опыт, для них ненадежны, ибо такие люди способны лишь сравнивать, а это чаще выходило не в пользу нового строя. Значительно более преданными их режиму были люди, прошедшие советские высшие школы и сознательно воспитанные в них на коммунистических идеях.
Ясно поэтому, что стремясь как можно быстрее восполнить потери интеллектуального слоя старой России, большевики убивали как бы двух зайцев: обеспечивали себе надежный идеологический щит и имели в своем распоряжении громадную армию дипломированных специалистов, которых всегда хватало для любой кампании по реорганизации управляющих механизмов.
Рассмотрим теперь более обстоятельно сам механизм интенсивного разбухания интеллектуального слоя. Начнем с начальной точки отсчета – с 1917 года. До этого судьбоносного репера российская наука развивалась в Академии наук, небольшом учреждении со штатом чуть более 200 человек, в университетах (в 1913 году их было 11), да в 94 специализированных высших учебных заведениях. И хотя они значились в 21 городе, тем не менее распределение их даже в пределах этих городов было крайне неравномерным. Одна половина вузов, включая университеты, была сконцентрирована в обеих столицах, а вторая половина распылялась по всей провинциальной России. В 105 вузах в то время обучалось 127,5 тысячи студентов [477] [477] Научные кадры СССР: динамика и структура. М., 1991. 284 с.
[Закрыть].
Помимо вузов, научные работы велись в рамках добровольных научных обществ, в частных лабораториях, существовавших на средства меценатов, на опытных станциях и в некоторых государственных учреждениях, типа Геологического комитета. Всего (вместе с учебными заведениями) в России до 1917 года было 298 научных учреждений, в них работало 12 тыс. человек [478] [478] Там же.
[Закрыть].
Свой анализ мы проведем раздельно: для всей науки, для так называемой академической науки, поскольку она по традиции предполагает преимущественное развитие фунфундаментальной науки; наконец, для ведомственной, или отраслевой науки, она по той же традиции носит прикладной характер.
Подобное деление, хотя и стало традиционным, тем не менее не имеет ни глубокого смысла, ни принципиального значения, ибо заменив использованные нами ключевые слова на их смысловые синонимы, мы получим очевидную глупость, т.е. будем вынуждены разделить науку на «большую» (фундамен-тальную) и «нужную» (прикладную) [479] [479] Зотов А.Ф., Холмянский М.М. Так есть ли “две науки”? // Вопросы философии. 1988. № 5. С. 56-67
[Закрыть]. И тем не менее традиции ломать не будем.
… Еще не наладив выпуск специалистов, большевики приступили к организации новых научных институтов. Причины подобной спешки мы рассмотрели в предыдущих главах. Только за 1918 – 1919 гг. было создано 33 научно – исследовательских ин-ститута. И хотя жизнь в них едва теплилась, произошел явно скачкообразный рост научных кадров: на конец 1920-х годов в СССР уже было 30,5 тыс. работников науки [480] [480] Научные кадры СССР. Указ. соч.
[Закрыть], а по другим данным 36,4 тысячи [481] [481] Лахтин Г.А. Организация советской науки: история и современность. М., 1990. 224 с.
[Закрыть]. Несколько другие цифры приводит В.С. Соболев. По его данным к лету 1927 года в стране 20878 человек было занято научной деятельностью в 2454 учреждениях, т.е. в среднем по 8 человек на “учреждение”. Характерно и распределение кадров по научным интересам: 31,7% занимались общественными науками, 27,7% – медициной, 24,2% – прикладными науками, 20,4% – «точными» науками и лишь 4% – сельскохозяйственными [482] [482] Соболев В.С. Учет кадров исследовательских учреждений и ВУЗов (1918-1934) // Вестник АН СССР. 1989. № 11. С. 87-91
[Закрыть]. К концу 1930 года число научных учреждений достигло уже 4000, причем львиная их доля располагалась в Моск-ве. Если из достаточно аморфного понятия «научное учреждение» вычленить научно – исследовательские институты, то к кон-цу 1933 г. их было уже 860 и расходовали они 78% средств, отпускаемых «на науку» [483] [483] Лахтин Г.А. Указ. соч.
[Закрыть].
Далее рост научных кадров продолжился лавинообразно: уже в 1940 г. было 98,3 тыс. «ученых», т.е. за 10 лет их численность выросла более чем в 3 раза. За 50-е годы эта цифра удвоилась. В среднем до «перестройки» ежегодный прирост научных кадров составлял 7 – 8% в год. Так, если в 1950 году было зарегистрировано 162,5 тыс. работников науки, в 1960 г. – 354,2 тыс., в 1970 г. – 927,7 тыс., то уже в 1980 г. – 1373,3 тыс. человек, а к 1986 году в научной армии значилось 1500,5 тыс. тружеников [484] [484] Научные кадры СССР. Указ. соч.
[Закрыть]. Причем, если в 20-х годах был заметен интерес к так называемым общественным наукам, то начиная с послевоенных лет центр тяжести научных интересов явно сместился в направлении наук технического цикла. Так, в 1980 г. ими занимались 46,3% ученых, 10,3% работали в сфере физико – математических наук, 7,7% – экономических, 5% – медицинских, 4,2% – химических, 3,8% – биологических, 3,0% – сельскохозяйственных, и лишь 7,6% были заняты гуманитарными науками (2% – историей, 1,4% – философией и 4,2% – филологией). Подобная диспропорция объяснялась, конечно, приоритетами самого государства, предпочитавшего развивать мускулы и не стремившегося поднимать уровень гуманитарной культуры общества. Численность кадров в науках, ориентированных на человека – медицина, фармацевтика, педагогика и др. была устойчиво в хвосте распределения научных работников по отраслям знания. Отчетливое пренебреже-ние советских властей к работникам «культурного фронта» выражалось даже в зарплатах. У сотрудников библиотек и музеев она была нищенской всегда.
Максимальный рост численности научных кадров с 1950 по 1988 год наблюдался в экономических науках (2438%), а минимальный (295%) – в ветеринарной науке. На конец 1988 г. в СССР работало 5111 учреждений, имеющих отношение к науке, из них 2722 – научно – исследовательских института. Только в Москве в 1987 г. значилось более 1100 НИИ, проектно – конст-рукторских, технологических организаций. Занято в них было более 1 млн. человек [485] [485] Лахтин Г.А. Указ. соч.
[Закрыть].
Если определять численность по «штатному расписанию», т.е. включать в научную армию еще и технический персонал, то цифры становятся еще более впечатляющими: на конец 1988 г. к науке имело отношение 4,2 млн. человек. К 1990 г., когда, казалось бы, уже начался процесс активного развала науки, в СССР число НИИ выросло до 3250. Цифру эту привел вице – президент Академии наук Н.П. Лаверов и заключил, что это – “большая сила” [486] [486] См. Вестник АН СССР. 1990. № 5
[Закрыть].
Такой армадой научных работников надо было как-то управлять. Система руководства наукой усложнялась и запутывалась по мере роста численности научных кадров. Сразу после Октябрьского переворота наукой стал дирижировать Научный отдел Наркомпроса. Уже в 1919 г. ему подчинялись более 80 институтов, музеев, архивов, да и сама Академия наук. С 1919 г. отдел этот переназвали в Отдел научных учреждений. Параллельно ему в 1918 году при ВСНХ создали Центральный совет экспертов (ЦСЭ) да еще Научно – технический отдел ВСНХ. Так появились две якобы независимые управляющие вертикали. Каждый Наркомат теперь имел не только свою науку, но и свой ученый комитет.
В 1921 – 1922г. реорганизовали Наркомпрос. Теперь толь-ко по линии этого наркомата наукой управляли три звена: Академцентр, Государственный ученый совет и Главнаука. Когда в 1921 г. при Совете труда и обороны был создан Госплан, а через год при СНК еще и Особый временный комитет науки, управление наукой запуталось окончательно. В 1935 году коммунисты, подчинив себе науку по существу, т.е. сделав ее чисто советской и полностью идеологизированной, решили все управляющие вожжи сосредоточить в одних руках, для чего при ЦК был организован специальный Отдел науки. И тем не менее все это создавало лишь видимость управления. Начались поэтому бесчисленные организационные кульбиты: переименования, переподчинения и т.д. В 1957 году непонятно с какими целями был создан громадный монстр – Государственный научно – технический комитет, переименованный в 1965 году в ГКНТ.
Организационной чесоткой были заражены все: партийные и государственные чиновники просто по роду своих занятий, а ученые потому, что организационными новациями они думали улучшить научный климат, забыв при этом главную заповедь любых бюрократических преобразований: они не уменьшают, а резко увеличивают рост чиновничества.
Так, профессор – почвовед А.А. Ярилов в 1925 году предлагал Л.Д. Троцкому над тремя уже существовавшими Академиями: Академией наук, ВАСХНИЛ и Всесоюзной Академии технических наук водрузить еще одну: единую конференцию всех академий [487] [487] Соловьев Ю.И. Размышления о науке. Из эпистолярного наследия профессора А.А. Ярилова // Вестник РАН. 1993. Т. 63. № 10. С. 909-912
[Закрыть]. Не послушались. Но не потому, что это было заведомой глупостью, просто коммунисты никогда не поощряли организационные инициативы снизу, любая реорганизация мо-гла идти только сверху вниз.
Обратимся теперь к разрастанию академической науки. Академия наук за годы советской власти из небольшого учреждения превратилась в подлинного монстра, она стала настоящим государством в государстве со своим президентом, правительством (Президиум Академии), «силовыми министерствами» (финансовое и хозяйственное управления) и громадной армией со своим генералитетом, офицерским корпусом и рядовым составом.
Итак, если в 1917 году в Академии наук был 1 институт, то в 1918 г. – 2, в 1929г. -10, в 1940 г. – уже 48. На конец же 1989 г. в АН СССР значилось более 330 научных организаций.
Столь же стремительно росла и численность научного персонала Академии наук. За десять лет советской власти состав Академии вырос с 220 до 683 человек, а к 1937 г. в системе Академии работало уже 3003 человека. Далее рост исчислялся десятками тысяч: в 1965 г. – 51 тыс., 1970 г. – 91 тыс., 1975 г. – 92 тыс., 1980 г. – 102 тыс., 1985 г. – 112 тыс. и в 1991 г. – почти 161 тыс. человек [488] [488] Дневник Общего собрания РАН // Вестник РАН. 1992. № 7. С. 3-62. (Вступительное слово президента Ю.С.Осипова).
[Закрыть].
Понятно, что столь стремительный рост числа научных сотрудников требовал определенных структурных преобразований Академии наук. Структурные реорганизации шли в одном направлении: вовлекались в сферу академической науки новые дисциплины и, как следствие, увеличивалось число отделений Академии и невероятно разбухал управленческий аппарат. Вот схематическая динамика этого процесса.
В 1917 году в Академии наук было 3 отделения: физико – математических наук, русского языка и словесности, исторических наук и филологии. В 1930 г. число отделений сократили до двух: Отделение математики и естественных наук (ОМЕН) и Отделение общественных наук (ООН). Но уже в 1938 г. в Академии значилось 8 отделений, в 1968 г. их стало аж 17. Даже Президиум уже не мог решать проблемы всей Академии. Поэтому создали 4 секции Президиума, работавших самостоятельно. И это еще в 1968 году! В конце же 80-х годов в Академии наук было уже 21 отделение (18 проблемных и 3 региональных) да еще 14 научных центров. В 1990 г. избрали 11 вице – президентов Академии наук. Академик Ю.А. Косыгин такую страсть к администрированию назвал явлением “удивительным и даже смешным” [489] [489] Социальный заказ советским ученым // Вестник АН СССР. 1990. № 7. С. 60
[Закрыть]. В апреле 1990г. Общее собрание избрало Президиум Академии наук в со-ставе 50 человек, а уже в начале 1992 г. в Президиум входило 65 человек!
Лавинообразно росло и число «бессмертных», т.е. действительных членов Академии. Напомню, что на начало 1917 года в России было 37 академиков, в 1931 г. их стало 85, в 1935 г. – 95, в 1950 г. – 138, в 1960 г. – 162, в 1970 г. – 245, в 1980 г. – 234, в 1988 г. – 323 [490] [490] Петровский А.Б., Семенов Л.К., Малов В.С. Кадры Академии: состав, структура, динамика // Вестник АН СССР. 1990. № 11. С. 37-49
[Закрыть], в начале 1991 г. – 337, а в конце того же года – 360 академиков. И это без учета членов – корреспондентов. Всего же на декабрь 1991 г. число членов штаба нашей национальной науки выросло до 1080 человек [491] [491] Гончар А.А. О проекте временного Устава Академии // Вестник РАН. 1992. № 3. С. 13-16
[Закрыть]. Причем закономерности 90-х годов носят явно патологический характер: число рядовых научных сотрудников неуклонно сокращается, зато ряды академиков продолжают множится год за годом.
Нам остается рассмотреть процесс расползания по отраслям так называемой ведомственной науки. Возникла она уже в начале 20-х годов, когда были организованы первые исследовательские институты при ВСНХ. Теперь каждый Наркомат желал иметь непременно свою науку. По задумке она была призвана помочь решению узко прикладных ведомственных задач. Но так не бывает. Со временем менялись целевые установки отрасли, возникали новые грани взаимодействия с другими отраслями народного хозяйства и образованные ранее ведомственные институты были вынуждены перестраивать и свою структуру и тематику. Уже вскоре одной из государственных проблем стал очевидный дубляж исследовательских разработок, да и множество отраслевых институтов как бы перекрывало тематическую их независимость и дубляж стал неизбежен.
Уже в начале 30-х годов действовали 32 химических института, 17 машиностроительных, 6 электротехнических, 14 горнорудных и т.д. Дошло и до очевидных курьезов. Как отмечает Г.А. Лахтин, стало потребностью “научное сопровождение” любого производства, каждый новый вид производственной деятельности стремился иметь непременно свое звено отраслевой науки [492] [492] Лахтин Г.А. Указ. соч.
[Закрыть]. Так появились сотни разных «Гипро…» Только в Ленинграде были замечены «Гипрорыба», «Гипромясо» и «Ги-промолоко», «Гипротеатр» и «Гипроцирк», «Гипроруда» и «Гипронеруд(а)» и т.д. Их число множилось из года в год. Только в 1929 – 1933 гг. число разноплановых институтов отраслевой науки выросло в 7 раз. Особенно интенсивно процесс институтообразования проявился в годы взбалмашного ленинизма. Только в 1958 – 1960 гг. создано в 2 раза больше отраслевых НИИ, чем за предыдущие 8 лет. К концу 1988 г. их счет шел уже на сотни:1583 института промышленного профиля, 905 – сельскохозяйственного, 461 – медицинского, 399 – институты народного образования, культуры и искусства, 158 – строительного профиля, 89 – институты транспорта и связи, 38 институтов торговли и общественного питания и т.д.
Вместе с отраслевой наукой наша «армия ученых» исчислялась уже в 4,5 млн. человек, а по другим данным, равнялась 8 млн. [493] [493] Там же.
[Закрыть].
В 1931 г. Постановлением СНК РСФСР все отраслевые институты были разбиты на «сорта». Институт 1-го сорта (офи-циально: первой категории) имел союзное подчинение, далее шли институты республиканской значимости, институты при вузах; еще ниже – заводские и фабричные НИИ. И уж вовсе на дне едва просматривались краеведческие институты и всякие прочие институты областного подчинения. Понятно, что различались они не только численностью ученого персонала и тематикой. Главное – в оплате труда. Она падала пропорционально «значимости» института в этой искусственно выстроенной ие-рархии. Кто же захочет за ту же по сути работу получать меньшую зарплату? И начались сложные интриги по переводу институтов в более высокие категории: высасывались из пальца проблемы «союзного значения», подключали местное партийное руководство, играя на их амбициях. Иногда это помогало. Чаще – нет.
Понятно, что синхронно с ростом числа ведомственных институтов, с расползанием вширь так называемой прикладной науки росло и число людей, занятых в этих секторах экономики. Так, в 1946 г. доля отраслевой науки составляла 38% от общего числа научных работников страны, в 1950 г. уже 47%, а в 1970 – 72%. Причем институты – карлики считались априори ущербны-ми (чем меньше институт, тем мельче тематика, а потому стремились создавать институты – гиганты. В 1960 – 1970 гг. были нередки ведомственные институты численностью в 2 – 3 тысячи человек, а попадались и институты – монстры, в них было занято до 10 тыс. человек и более. То, что при этом терялась эффективность управления, да и просто реальная отдача была заведомо непропорциональна численности, мало кого заботило.
Очевидно и другое: по мере роста числа отраслевых НИИ и расширения их познавательного поля, с одной стороны, отчетливой «технизации» Академии наук и сознательного увеличения в ее общих планах доли чисто прикладных исследований, что начало отчетливо проявляться еще в конце 30-х годов, стерло ту грань между академической (фундаментальной) и ведомственной (прикладной) наукой, которая ранее якобы имела место. Уже в послевоенные годы принадлежность науки к фундаментальной или прикладной определялась лишь местом решения тех или иных задач. Реальные же различия практически не просматривались.
Разбухшая до невероятия Академия наук и расползшаяся вширь ведомственная наука могли жить относительно прилично лишь в условиях советской плановой экономики, характерной особенностью которой было безразличие к реальной отдаче от научной деятельности. Однако как только старая система рухнула, а новая еще не встала на прочный экономический фундамент, прежний гипертрофированно разбухший «научный потенциал» стал по сути главным непреодолимым барьером на пути возрождения российской науки. Впрочем, об этом речь впереди.
Глава 11
Наука на излете ленинизма
С середины 60-х началась фаза бездарного ленинизма. Эта идеология уже ничего нового не предлагала, она одряхлела, истощилась. Это было заметно даже по внешнему облику «верных ленинцев». Они уже и не могли ничего да ничего и не хотели. Народу внушали, что “экономика должна быть экономной”, устраивали облавы во время дневных киносеансов, а люди, уже не скрываясь, смеялись над политическим юродством вождей. Одним словом, коммунистическая идеология как бы заместилась чисто шутовским ритуалом. Были, как и прежде, торжественные речи и приветствия, развешивание орденов по любому поводу, овации и приветствия. Но они были неискренни, в них не слышался как когда-то преданный глас в поддержку власти. Народ безмолствовал. В конце концов, как точно подметил К. Кантор, именно “оглушительное безмолвие” народа, т.е. его полное безразличие к судьбе не только власти, но и самой государственной системы, “положило конец брежневскому государству” [494] [494] Кантор К. Силы сцепления. Россия и Германия // Свободная мысль. 1995. № 11. С. 107
[Закрыть].
Интеллигенция в 60 – 70-х годах жила как бы в двух измерениях: служебном и домашнем. На службе она с пафосом озвучивала официальное, дома смеялась над тем же и в тайне презирала собственное двуличие. Интеллигенция стала анаэробной – свободно жила в бескислородной среде, накапливала в душе недоумение, ей была отчетливо видна бесперспективность режима. Она была против него. А вот «за что» она ратовала, толком не знал никто [495] [495] Сендеров В. Россия без интеллигенции // Посев. 1994. № 1. С. 78-83
[Закрыть].
Откровенное пренебрежение будущим «развитого социализма» стало заметно уже в 70-х годах. Все стало каким-то дутым: высшее образование, культура и даже наука. Резко углубилась пропасть между официальным словом и реальным делом; небывалую значимость приобрела партийная номенклатура, хотя ее интеллектуальный уровень резко упал; непрерывно росло число вузов, хотя большая их часть не могла соответствовать своему назначению, множилось число научных институтов, заполнявшихся первыми попавшимися людьми, при нормальных условиях они не имели бы никаких шансов попасть на научную работу. Экстенсивный путь советской науки уже к 60-м годам был вымощен и наука катилась по нему к своему естественному финишу.
От взбесившегося ленинизма ленинизм бездарный отличался лишь меньшими масштабами репрессий да тем еще, что уже не говорили о буржуазных лженауках, а разрешили им легальное существование, но при этом вытравили из них все то, что могло навести на крамольные сравнения.
По степени же искусственной засекреченности науки различий почти не просматривалось. На всякий случай секретной делали почти любую информацию: специальные карты, в том числе геологические, печатались на искаженной топооснове, в научные журналы принимали не карты, а искусственные схемы – что-либо понять на них было решительно невозможно; из приходивших в научные библиотеки иностранных журналов тщательно выстригались статьи с сообщениями о нарушениях советскими судами запрета на китовый промысел, о сбросах радиоактивных отходов в Мировой океан, данные о смертности и средней продолжительности жизни граждан СССР в сравнении с остальным миром. И еще многое другое.
В телефонных справочниках отсутствовали телефоны многих научных институтов, не говоря уже о сотнях «ящиков»; никогда не сообщались подлинные расходы на оборону, в каждом учреждении – и научном в том числе – имелись и продолжают благополучно здравствовать так называемые «первые отделы», главной задачей которых всегда ставилась охрана государственных секретов. А поскольку, что подпадает под эту категорию, определяли чиновники соответствующих ведомств, то естественно, что уж свой вотчинный огород они стремились засадить максимально плотно – тогда и их отрасль с помощью секретности приобретет более значительный флер, да и чиновники могут гордо заявить своим шефам из КГБ, что они не зря харчатся от распределительной кормушки.
Спроецированная на науку псевдосекретность нанесла ей трудно исчисляемый урон. Бесталанные соискатели ученых степеней охотно секретили свои сочинения, ибо тогда к ним имел доступ крайне ограниченный круг лиц, который легко очерчивался самим диссертантом. А ретивые руководители «первых отделов» вынуждали всех сотрудников научных институтов оформлять доступ к секретным работам (формы 3 или 2), что позволяло им манипулировать заграничными командировками ученых, разрешать или запрещать публикации в иностранных журналах; одним словом, почти открыто терроризировать науку.
Надуманная секретность оказалась надежным щитом, прикрывающим околонаучное существование многочисленной армии бюрократов и одновременно, надежно охраняющим безбедное паразитирование научной серости.
Ж. Медведев, известный русский биолог, непримиримый антипод Лысенко, отсидевший за свои убеждения в психушке, а в итоге выброшенный из страны, заметил в одной из недавних публикаций, что идея элитных научных городов (сверхсекретные номерные города – спутники, типа Челябинска-70, Томска-7, Зла-тоуста-36 и др.), гигантомания научных проектов, разработка многочисленных систем, заменяющих объективные критерии пользы научных исследований искусственными и еще множество других факторов, традиционно ориентировали советскую науку главным образом на престиж. Причем было это не только порождением политической системы. “В значительной мере это итог сознательной деятельности самой научной элиты” [496] [496] Медведев Ж. “Империя” атомградов // Свободная мысль. 1993. № 5
[Закрыть].
Все это дало свои печальные итоги – свободная мысль была загнана в подполье, но и там ее не оставляли в покое. Уже на излете ленинизм вызверился не в меру: судили и лишали свободы писателей (И. Бродский, А. Синявский, Ю. Даниэль и др.), правозащитников (Ю. Орлов, В. Буковский, А. Марченко и др.), насильно выдворяли из страны тех, кто осмеливался иметь свой собственный взгляд на происходящее и не скрывал его (А. Солженицын, В. Войнович и др.). Людей высылали за кордон, лишая гражданства, т.е. по сути хороня их заживо. Все это живо стоит перед глазами: и публичная травля А.И. Солженицына, и сознательное унижение академика А.Д. Сахарова, и позорная возня вокруг альманаха «Метрополь», и глумление над творчеством А.А. Тарковского, и еще многое другое.
И все же чувствовалось, что бездарному ленинизму приходит конец. Люди уже перестали бояться и хотя бóльшая часть еще помалкивала, но своего презрения к одряхлевшему режиму не скрывала. Все прекрасно понимали, что исключительная оз-лобленность властей – от бессилия и немощи. Как вспоминал впоследствии один из авторов «Метрополя» – это была уже “беззубая власть”, унизить свои жертвы она была еще способна, но заставить их замолчать не могла. Власть эта “едва ползла, маразматическая, деградирующая, разваливающаяся, но при этом готовая губить все живое только для того, чтобы ей не мешали гнить дальше. Но одновременно «Метрополь» показал, что той власти можно было и следовало сопротивляться, и показал, как сопротивляться” [497] [497] См. Огонек. 1990. № 37. С. 18
[Закрыть].
Не давали продыха и науке. Идеологический климат был для всех един и если гуманитарная мысль не выдерживала его и чахла, то естественнонаучная легко к нему приспосабливалась и развивалась вполне благополучно. И хотя «невозвращенца» про-фессора А.А. Зиновьева Институт философии АН СССР, зайдясь в услужливом раже, дружно изгнал из своего состава, не забыв при этом заклеймить и облить грязью, то уже академика А.Д. Сахарова Академия наук отстояла, хотя были прямые указания лишить его звания академика.
Еще в 1923 г. академик В.И. Вернадский весьма точно предугадал будущее российского большевизма. В письме к И.И. Петрункевичу он заметил, что любые формы политической борьбы с этим злом бессмысленны, оно само себя непременно изживет, надо только набраться терпения. “Всякая культурная и бытовая работа… гораздо важнее”. Даже “быт сейчас гораздо сильнее в борьбе с коммунизмом, чем все интервенции, заговоры (которых к тому же почти нет!) и болтовня a la Милюков, Кускова и т.д… Сила русская сейчас в творческой культурной работе – научной, художественной, религиозной, философской. Это единственная пока охрана русского единства и русской мощи” [498] [498] Письма В.И.Вернадского И.И.Петрункевичу // Новый мир. 1989. № 12. С. 207
[Закрыть].
Именно так: каждодневная, по капле культурная работа сделала свое дело – каждое последующее поколение советских людей было, разумеется, не умнее своих отцов, но то, что трезвее – факт. Те примитивные посылки коммунистического мифа, которые вынашивали многие русские интеллигенты еще до его насильственного внедрения в жизнь и на которые легко клевали маргиналы и люмпены, облепившие большевистских вождей в надежде на лучезарное будущее, начинали заметно тускнеть при их сличении с повседневной жизнью. Неустроенный быт, нищенская жизнь целых поколений, постепенно росший образовательный ценз и вынужденная некоторая открытость общества поднимали осознание значимости человеческой личности и одновременно корежили до отчетливой карикатурности соблазны коммунистического мифа. Люди переставали верить в него, а идеологию большевизма откровенно презирали.
Циничные руководители бездарного ленинизма сами ни в какие высокие идеи не верили. Они из последних сил лишь старались подольше их поддержать на плаву, чтобы не утонуть вместе с ними. Но и эта задача оказалась непосильной. Как только раздался даже не гром, а лишь зазвучали его отдаленные, урчащие раскаты, озвучившие провозглашенную М.С. Горбачевым «перестройку», коммунистическая идеология мгновенно пошла ко дну. И хотя ленинизм был готов на любые компромиссы: не возражал против и «демократической платформы» и даже отказался от «руководящей и направляющей» роли в обществе, его это не спасло. Конец бездарного ленинизма был смешон и жалок.
Научный климат того времени по-прежнему определялся безраздельным господством марксистской идеологии. И хотя на-уку продолжали терроризировать цитатами из классиков марксизма – ленинизма, ей уже было не страшно. Перестали преследовать «вейсманистов – морганистов», реабилитировали кибернетику, из лагерей вернулись выжившие ученые. Как заметил академик П.Л. Капица, “понадобился взрыв атомной бомбы, чтобы заставить наших философов перестать упражняться в не-вежестве” [499] [499] См. Век XX и мир. 1990. № 3. С. 29
[Закрыть].
Когда идеологический пресс ослаб и марксистские диалектики перестали поучать ученых, в научной среде как-то само собой возникло чуть ли не повальное увлечение философскими вопросами естествознания или, как их стали называть, методологическими проблемами науки [500] [500] Садовский В.Н. Философия в Москве в 50-е и 60-е годы // Вопросы философии. 1993. № 7. С. 147-164; Никифоров А.Л. Философия в годы застоя // Вестник АН СССР. 1990. № 1. С. 15-25
[Закрыть]. Тому есть, как мне кажется, вполне естественное объяснение.
За четверть века кастрированная советская наука сильно отстала от мирового уровня, наверстать упущенное рывками и наскоками было невозможно. Требовалось время и тяжелый каждодневный труд. Но где-то в подсознании людей науки продолжал гнездиться все тот же диалектический вирус. Он не давал покоя. Хотелось замахнуться на многое, поднять и осмыслить глубинные проблемы естествознания и обязательно обобщить, выявить некие инварианты познания, родственные всем наукам сразу. Один за другим в 60 – 70-х годах стали выходить научные сборники, капитальные монографии, созывались представительные Всесоюзные совещания и все на одну тему и все под одним названием: “Методологические проблемы…” (Вместо многоточия следует подставить название любой науки и можно не сомневаться: в приличной библиотеке отыщется несколько десятков книг с таким названием).
Конечно, увлечение методологическими проблемами под-няло уровень научной культуры исследователей, но самой науке практически ничего не дало, ибо ни одна из естественнонаучных проблем с общих позиций не решается, а тем более на уровне чистой диалектики.
Если в 20 – 40-х годах насильственная инъекция громадных доз марксизма в науку убила в ней живую мысль и это в целом было на руку идеологическим вождям, поскольку в дееспособности марксизма они не сомневались, а инакомыслия-даже научного – боялись пуще прямой вооруженной диверсии, то, начиная с 60-х годов, когда страной начали верховодить лидеры бездарного ленинизма, поощрение разработок философских проблем естествознания было планомерным и сознательным уже по другой причине.
