Текст книги "Наука под гнетом российской истории"

Автор книги: Сергей Романовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

Академия наук была сломлена!

Но президент Карпинский большевикам оказался не по зубам. Слишком он был стар, чтобы гнуться, слишком мудр, чтобы не понимать бессмысленность подобного раболепия.

Еще продолжала свою варварскую «очистительную» миссию бригада Фигатнера, а Карпинский садится за стол и 10 октября 1929 г. пишет Луначарскому полное внутреннего достоинства письмо. Он дает понять наркому: ученые прекрасно знают, что такое “всякая революция”, они искренне признательны властям, что их хотя бы в живых пока оставили. И за то, мол, спасибо. “После Великой Французской революции, – пишет Александр Петрович, – Парижская Академия на некоторое время перестала существовать, и даже история ее и самой страны омрачилась казнью одного из величайших ее гениев, открыв-шего элемент, без которого ничто на Земле живущее не могло бы существовать. (В мае 1794 г. был гильотинирован, как откупщик, великий французский химик Лавуазье, открывший кислород. -С.Р.). Мы, академики, не настолько неблагодарны, чтобы не чувствовать к Вам особой признательности” [415]  [415] “Прометей” (Литературно-художественный альманах). 1966. Вып. 2


[Закрыть].

Про недавно прошедшие выборы – ни слова. Но они не оставляли Карпинского в покое. Он прекрасно понимал, что выборы прошли строго по Уставу 1927 г. Но «нужные» коррективы в Устав внесли «наверху» с тем, чтобы надежнее обставить «осовечивание» Академии наук. Значит, если это – зло, то его надо устранить. И 19 ноября 1929 г. он представляет в Комиссию по пересмотру Устава Академии наук СССР свои соображения. Надеялся, что с его мнением все же посчитаются.

Карпинский просил закрепить в Уставе следующие положения: 1) право выдвижения кандидатов на академические вакансии должно принадлежать только научным и научно – техническим учреждениям, членам Академии наук, а также самим кандидатам (никакой общественности, к черту общественность -так и читается между строк); 2) право выбора в Академию должно быть отдано исключительно академическим собраниям, “без всяких посредствующих комиссий”; 3) “установить предельный жизненный срок для исполнения административных академических должностей” (70 лет); 4) Академия управляется Общим собранием с помощью избираемого им Президиума Академии, “в него не должны входить представители общественных организаций” [416]  [416] ПФ АРАН. Ф. 2. Оп. 1-1930. Д. 17. ЛЛ. 396-398


[Закрыть].

Как и следовало ожидать, ни одно из этих предложений президента не было принято. Академия уже уютно умостилась у подножия коммунистического трона и конфликтовать с царем -партийцем не смела. Более подобных инициатив Карпинский никогда не проявлял.

Но в конце 1929 г. сделал такую запись: “Охрана и развитие научных и просветительских учебных учреждений является наиболее важной государственной задачей. Все остальное приложится. Без науки и просвещения самостоятельность страны, по многим неизбежным естественным причинам, пойдет на убыль” [417]  [417] Там же. Ф. 265. Оп. 1. Д. 141. Л. 4


[Закрыть]. Кому адресовал Карпинский эти слова – не ясно. В его архиве сохранились лишь черновые листки. Несомненно одно – это еще одна его реакция на разрушительное вмешательство большевиков в научную жизнь страны.

Президент Карпинский терпел многое. Он оказался буфером между властями, с открытым пренебрежением относящимся к независимости науки, и членами Академии наук, вверившими ему свою судьбу и полагавшимися на него как на гаранта, если не независимости, то хотя бы личной физической неприкосновенности. Он же уже ничего не мог им гарантировать.

И Карпинский решается на отчаянный шаг. 20 декабря 1929 г. он порывается уйти в отставку. Он открыто заявляет о своем несогласии с тем давлением, которое оказывается на Академию наук, он протестует против обвинения ученых в контрреволюционных заговорах, он не приемлет чистку вверенной ему Академии. Главное: он сознает полное свое бессилие что-либо изменить. Оттого – искреннее отчаяние.

“… Сами обстоятельства слагаются таким образом, что действительно иногда очень трудно справляться… С некоторыми последними решениями, например, я абсолютно не могу согласиться… (Результат работы комиссии Фигатнера. – С.Р.). Абсолютно не могу и как самый старейший из академиков и по возрасту, и судьбой и вашим желанием поставленный сюда. Я, конечно, болею о значении Академии, боюсь, чтобы она не утратила того обаяния, которое, должен сказать, до сих пор она имела…

Что касается до политических вопросов, то, конечно, к старому никто из нас не хочет вернуться. Ведь в последнее время до скандальности дело доходило. Что касается до смены, то, конечно, смена может быть, но в контрреволюции мы не участники и если кто-нибудь об этом говорит, то это совершенно напрасно – мы контрреволюционных действий никаких не применяем и мы знаем, что если какое-нибудь контрреволюционное действие и возникло бы, то наши интеллигенты и ученые будут первыми, которые будут раздавлены без остатка. Мы, конечно, желаем некоторой эволюции того строя, который в настоящее время есть…” [418]  [418] Там же. Ф. 2. Оп. 1-1929. Д. 126. ЛЛ. 177-179


[Закрыть]

Не ушел. Уговорили. При всей трагичности ситуации вокруг Академии наук альтернативы Карпинскому не было [419]  [419] В начале 1930 года у Правительства возникло желание сменить А.П.Карпинского на посту президента Академии наук. Но сделать это хотели как бы руками самого ученого. В начале марта 1930 г. из Москвы в Ленинград пожаловал заведующий отделом научных учреждений при СНК Е.П.Воронов. Он просил С.Ф.Ольденбурга переговорить с А.П. Карпинским, чтобы тот сам изъявил желание уйти в отставку. В Москву Воронов должен был вернуться с “решением”. Удивительно, но Ольденбург принял это поручение. Переговоры он начал с Евгенией Александровной, старшей дочерью президента. “Она очень честолюбива и держит бедного старика в руках”. Когда Ольденбург пришел к Карпинскому, тот встретил его спокойно: “Надо, чтобы я ушел, хорошо, я уйду. Подам в отставку. Согласен, так и передайте!” Разговор этот передали в Москву. Но на следующий день “все переменилось”. Москва просила Карпинского “остаться на посту президента”. Ему в то время пошел 84 год. (См. Ольденбург Е.Г. Из дневниковых записей (1925-1930) // Вестник РАН. 1994. Т. 64. № 7. С. 647)


[Закрыть].

Итак, 1929 г. стал переломным для русской науки. Именно в том году завершился процесс мутации и на свет Божий проклюнулось новое детище эпохи – советская наука.

В 1933 г. некий П.Г. Шидловский обобщил: “… подлинный поворот Академии наук в сторону обслуживания нужд социалистического строительства начал совершаться лишь в 1929 г., и особенно 1930 г., совпадая таким образом с годом великого перелома в области народного хозяйства СССР. Этот поворот Академия наук совершила не без классовой борьбы: имели место не только отдельные реакционные выступления, но и организованные контрреволюционные выступления, как, например, во время выбора коммунистов в академики” [420]  [420] Вестник АН СССР. 1933. № 7. С.20


[Закрыть].

Эта косноязычная цитата – вся из «штампов». Ни одной собственной мысли, только набор пропагандистских клише из советской печати. Такое впечатление, что язык перестал быть продуктом мыследеятельностной системы, он превратился в лоскутное одеяло, сшитое из газетных вырезок. Иного языка не стало. Иной язык был опасен. Нельзя было задавать «прово-кационные вопросы» по поводу «социалистического строительства», «года великого перелома», «народного хозяйства», «клас-совой борьбы». Но и обходиться без этих штампов было невозможно.

Подобный языковый тоталитаризм наглядно, кстати, объясняет, почему многие умные люди, еще недавно не знавшие и не говорившие ничего подобного, вдруг, как после гипнотического сеанса, все и сразу забарабанили одними и теми же словами. Страх страхом, но не он один обратил людей в новую веру. Его надежным союзником стал все тот же язык.

Когда с утра до ночи из всех щелей слышишь одни и те же речевые обороты, их перестаешь замечать, над ними не надо думать; а когда они как-то исподволь вдруг превращаются в твое собственное достояние, начинаешь относиться к ним с неким даже глубокомыслием и почтением. В них хочется верить. Они становятся истинными. Любой отход от штампа уже режет ухо, настораживает. Поневоле начинаешь искать в этих словах какой-то скрытый смысл, а он всегда отдает душком антисоветчины. Так незаметно для себя умные люди втягивались в словесную наркоманию. А слова рождали веру. Вера – надежду и уверенность. Люди превращались в правомерных «бойцов идеологического фронта».

Вероятно, этим можно объяснить, что почти сразу после того, как Академия наук стала на “путь социалистического строительства”, все академики заговорили на некоем новом языке. Его не смогли выучить (по причине старости, разумеется) только Карпинский, Павлов, Вернадский да еще несколько «бур-жуазных ученых». Все остальные, в том числе и надевшие академические мантии в 1929 году, освоили его превосходно.

После 1929 г. Академия наук стала подлинно советской. И хотя название свое она сменила еще в 1925 г., Академией наук СССР с полным правом ее можно назвать только с «года великого перелома». Обратная метаморфоза случилась в 1991 г., когда она, обретя старое название – Российская Академия наук, по сути осталась подлинно советской. Тут ничего удивительного нет, ибо переклейка этикеток не затрагивает качество продукта.

… 21 декабря 1929 г. Президиум направил верноподданический адрес Сталину по случаю 50-летия лучшего друга ученых, Академия подписала договоры о социалистическом соревновании с Украинской и Белорусской Академиями наук, чего ранее не могло присниться даже в дурном сне; ученые во главе с президентом Карпинским стали выезжать на ленинградские заводы, демонстрируя свою близость рабочему классу. К такой поведенческой демагогии теперь относились вполне серьезно. Даже академические журналы писали о ней с бóльшим восторгом, чем о конкретных научных открытиях [421]  [421] Там же. 1931. № 9. С. 6


[Закрыть].

В практику работы Академии стали входить и показушные сессии. В 1931 г. сессия на тему: «Что может дать наука для осуществления лозунга: догнать и перегнать капиталистические страны». Она прошла в Москве. В ноябре того же года еще одна сессия (на этот раз в Ленинграде) на тему: «Производственные ресурсы и перспективы развития производительных сил Ленинградской области». Сессия работала в Большом зале Ленинградской филармонии. И хотя она была домашней, по сути также оказалась выездной: 35 бригад академиков (!) посетили промышленные предприятия города. С одной из них выезжал и 85-летний президент Карпинский. Пришлось ему возглавить еще одну выездную сессию в 1932 г. На сей раз она прошла в Свердловске. Ее тема «Проблемы Урало – Кузбасского комбината». А осенью того же года в Ленинграде еще одна сессия Академии. Посвятили ее 15 годовщине ВОСРа. И вновь Карпинский на заводах «Красный путиловец» и «Русский дизель».

Стала привычной и самолюбия ученых не задевала специфическая забота большевиков о науке. За ученых все их проблемы теперь решались в Кремле. Там корректировали в нужную сторону очередную редакцию академического устава. Академики лишь поднимали в единодушном согласии руки на Общем собрании.

15 июля 1936 г., не дожив полгода до 90-летия, скончался мудрый Карпинский. Нового президента Академии наук «подо-брали» заботливые хозяева. Им стал ботаник В.Л. Комаров. С ним большевистским вождям хлопот никаких не было. К тому же и вице – президентами утвердили своих: старых большевиков Г.М. Кржижановского и Н.П. Горбунова. С этих пор и до само-го трагикомического финала коммунистической эпохи президентов Академии отбирали по картотеке Общего отдела ЦК. Как вспоминал один из последних таких президентов академик А.П. Александров, если бы не тайное голосование академиков, то президента Академии наук просто бы назначало Политбю– ро [422]  [422] Интервью с академиком А.П.Александровым // Огонек. 1990. № 35. С.8


[Закрыть]. Однако формальностей тайного голосования после 1929 г. коммунисты более не боялись. Осечек никогда не было. Советскую науку уже прочно сцементировала коммунистическая иде-ология и она верно ей служила…

Глава 9
Рецидивы обезмысленной науки

Можно сказать, что мутация русской науки в науку советскую продолжалась до тех пор, пока инстинкт самосохранения научного сообщества не привел к тому, что его интеллект смог усыпить совесть. Когда это свершилось, науку с полным правом можно было называть советской, ибо методология познания была заменена идейными указаниями, а на-учный социум стал служить не истине, а услуживать власти.

Направленность этого процесса стала заметной еще в начале 20-х годов, когда ученые для обоснования своих позиций охотно апеллировали к марксизму, как к арбитру в разрешении научных споров, причем делали это задолго до того, как подобные реверансы стали обязательными. От ученых еще ничего подобного не требовали, а они уже клялись в верности идеям марксизма [423]  [423] Юдин Б.Г. Социальный генезис советской науки // Вопросы философии. 1990. № 12. С. 16-31


[Закрыть]. Когда же в конце 20-х – начале 30-х годов политический и идеологический контроль над мыслью попросту убил ее и в научной среде мгновенно и как бы из ничего выросли апостолы «спущенной правды», бдительно охранявшие интерпретационное поле науки, советская наука охотно перелицевалась в квазинауку [424]  [424] Леглер В.А. Идеология и квазинаука // Наука и власть. М., 1990. С. 5-22; Он же. Наука, квазинаука, лженаука // Вопросы философии. 1993. № 2. С. 49-55


[Закрыть]. Не давая жесткого определения этому понятию, скажем, что теории, доктрины и учения квазинауки «работали» только в рамках советской науки, мировой же наукой они не признавались вовсе. Квазинаука может существовать только в отравленной политикой среде. Поэтому по отношению к мировой науке советская наука 30-х – 50-х годов стала своеобразной «альтерна-тивной наукой». Но так, впрочем, считали лишь советские ученые. Для мирового же научного сообщества подобная наука рас-ценивалась не иначе, как антинаука [425]  [425] Холтон Дж. Что такое “антинаука”? // Вопросы философии. 1992. № 2. С. 28


[Закрыть].

Рассмотрим теперь более внимательно сам механизм обезмысливания науки. Заметим, кстати, что данный исторический отрезок бытия нашей национальной науки в определенном смысле является определяющим и для нашего времени, ибо страх, самодовлевший в 30 – 50-х годах впоследствие мимикрировал в откровенный цинизм, а полностью выкорчеванные традиции гуманитарного воспитания привели к тому, что общий культурный уровень общества был не только ниже всякой критики, но являлся скорее “величиной отрицательной”, ибо традиционно гуманистическую русскую культуру вытеснили партийные науки [426]  [426] Кириллов С. О судьбах “образованного сословия” в России // Новый мир. 1995. № 8. С. 151


[Закрыть].

Если в 20-х годах рабфаковцев обучали еще остатки «буржуазных ученых», то уже в конце 40-х годов все командные посты в науке заняли эти бывшие рабфаковцы, а в 50 – 60-х годах – их ученики. Готовить же они могли только себе подобных. Так что с наступлением хрущевской «оттепели» откровенный маразм периода взбесившегося ленинизма лишь сменился не менее откровенным цинизмом, который впоследствии только окреп.

Итак, отсечение мысли привело к тому, что советская на-ука на долгие десятилетия стала обезмысленной. Это не означает, что в те годы не было крупных научных достижений. Они были, разумеется. Но, во-первых, КПД научного поиска стал чрезвычайно низким; во-вторых, научными открытиями могли похвастаться лишь те ученые, чья вотчина была практически недосягаемой для большевистской идеологии и более того, в их науке власти даже нуждались; наконец, в-третьих, любой властный гнет не в состоянии истребить тягу человека к неизведанному и как бы не тщились власти подчинить себе свободную научную мысль, до конца им это сделать не удалось.

Мера обезмысливания науки менялась в широком диапазоне: от полной ее стерилизации, что случилось с философией, до сохранения в неприкосновенности почти всего перечня научных направлений (математика). Кувалда, с помощью которой выбивалась мысль из науки, – марксистско – ленинская философия. Она легко разбивала науки гуманитарные, ибо они не имели жесткого (независимого от идеологии) теоретического каркаса, и отскакивала от теоретически развитых естественнонаучных дисциплин, истины которых были много прочнее идеологической фразеологии.

Однако идеологический диктат, выражавшийся, в частности, в запретах на работу в той или иной области знания, в зачислении многих из них в категорию «лженаук» привели к тому, что и в легально существовавших, так сказать классических, науках типа физики, химии или геологии ученые работали под дамокловым мечом идеологических ограничений. Они уже не могли доверять фактам, а тем более свободно их интерпретировать. С интерпретацией недолго было залететь в болото метафизики или – и того страшнее – в трясину идеализма. А это уже пахло отлучением от науки и можно был угодить в ГУЛаг. Поэтому, хотя наука в те годы и продолжала жить, но жизнь эта была убогой, а добываемое новое знание непременно подавалось в диалектической облатке, раскусывать которую хотелось далеко не каждому.

Так происходила вынужденная кастрация науки. Жрецы из партийного аппарата давали лишь самые общие, туманные, но оттого еще более страшные указания: что полезно трудовому народу, а что пойдет ему во вред. Предметным их наполнением занималась научная номенклатура. А она, как известно, не столько печется о самой науке, сколько о своем тепленьком и до-ходном месте при ней. Поэтому она отсекала целые научные на-правления, резала по живому, чтобы – не дай Бог – не оказаться под указующим перстом Верховного жреца.

Оставленное ею поле для научного засева было столь сильно и неестественно изрезано всевозможными запретами, что выращенный урожай новых знаний неизбежно оказывался чахлым и убогим. К тому же и рядовые труженики науки вполне ясно понимали ситуацию и также не желали подставляться под начальствующую секиру. Они предпочитали тихо и спокойно из года в год делать вид, что вылущивают новые «рациональные» зерна, хотя подсолнух был уже давно пуст. «Самокастрация» на-уки оказывалась поэтому наиболее губительной, ибо она приводила к тому, что даже молодое пополнение, приходившее в науку из советских вузов, было неспособно как-то повлиять на ее развитие, ибо еще на студенческой скамье они обучались по идеологически выверенной программе [427]  [427] Радзиховский Л.А. Исторический смысл психологического кризиса // Вестник АН СССР. 1989. № 9. С. 13-27


[Закрыть].

Главной частью научного анализа является интерпретация, а ей предписывалось быть только марксистской. Идея «про-летарской науки» А.А. Богданова с очевидностью приводила к единственно возможному практическому следствию: «пролетарс-кая наука» обязана опираться на «пролетарскую философию» и касалось это всех наук без исключения, – от математики до искусствоведения. А поскольку, что же такое эта самая «про-летарская философия»? – не знал никто, то подобный рецепт привел к страшному рецедиву: наука стала не полем бескорыстного поиска, а ареной политической борьбы, причем борьбы без правил, без запрещенных приемов, где побеждала демагогия и пролетарский нахрап. Понятно, что старая научная интеллигенция в подобной схватке была обречена.

На мозги многих молодых ученых, обучавшихся в вузах по упрощенным, зато приближенным к нуждам социалистичес-кого строительства, программам, неизгладимое впечатление произвел партийный клич 20-х годов: сделать советскую науку «диалектичной»! Они быстро уразумели, что их час пробил, ибо теперь отсутствие предметных знаний они с легкостью восполнят рассуждениями с позиций «марксистско-ленинской диалектики». Это был вирус, который размножился с невероятной скоростью и оказался очень полезен большевистскому режиму, поскольку заразив науку «диалектической проказой», власти смогли без всякого труда избавиться от инакомыслия в интеллигентской среде.

Постановление ЦК ВКП(б) от 25 января 1931 г. требовало беспощадной борьбы со всеми антимарксистскими и антиленинскими уклонениями в науке. Оно разлилось бальзамом по идеологически чистым душам многочисленной армии научных горланов, они спешно примкнули штыки к своим марксистским перьям и двинулись на войну с наукой. Вскоре из их среды выросли и свои генералы, и свои маршалы, все дарование которых сводилось к умению одной – двумя цитатами из Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина пригвоздить к позорному столбу диалектически ублюдочную теорию недоразоружившегося профессора или академика буржуазной выучки.

Наибольших успехов в этом деле достигли на редкость виртуозные перья академиков Б.М. Митина, Б.А. Келлера, профессоров Э. Кольмана, Х.С. Каштоянца, Н.И. Нуждина, И.И. Презента и еще сотен других. Они всегда шли строго по генеральной линии и никогда не сбивались с диалектической поступи.

Э. Кольман настойчиво вдалбливал в головы ученых: “философия, естественные и математические науки так же партийны, как и науки экономические или исторические”. Он воодушевлял их тем, что наука на Западе не просто загнивает, но загнивает “прогрессирующе”, она, по его твердому убеждению, уже не в состоянии “разрешить ту или иную конкретную проблему”, по зубам это только советским ученым, вооруженным… и т.д. Он возмущался, что лидеры отечественной физики С.И. Вавилов, А.Ф. Иоффе и И.Е. Тамм – типичные “антиленинцы и махисты”, а Я.И. Френкель, Л.Д. Ландау, Д.Д. Иваненко и еще многие другие физики – вообще “неприкрытые наши враги”; в голове же академика Н.Н. Лузина, как выяснил этот диалектик, исключительно “черносотенные мысли” да еще с “современной фашистской окраской”; патафизиолог академик А.А. Богомолец оказался чистым виталистом, взращивающим “настоящую опухоль на диалектике” [428]  [428] См. “Неделя”. 1988. № 31 (1479). С. 6


[Закрыть]…

Это не просто бред, как дань времени. Дань эту платили самые бездарные и морально нечистоплотные люди. Они прекрасно понимали, что их псевдопринципиальность является лишь ширмой, прикрывающей полную их научную несостоятельность. Да и то, что заклеенные их ярлыками ученые оказывались беззащитными перед НКВД, они также прекрасно знали. Но это их не смущало. Они справляли свою партийную нужду в науке.

Подобная удушливая атмосфера стала нормой существо-вания советской науки с самого начала 30-х годов. И хотя, как писал в 1931 г. академик С.Н. Бернштейн, повальное увлечение диалектическим материализмом ведет к “естественнонаучному скудоумию” [429]  [429] Боголюбов А.Н., Роженко Н.М. Опыт “внедрения” диалектики в математику в конце 20-х – начале 30-х годов // Вопросы философии. 1991. № 9. С. 37


[Закрыть],болезнь эту было уже не остановить. «Философст-вование» взамен эксперимента стало тем наркотическим возбудителем, от которого не в силах были отказаться. А, впрочем, и отказываться было незачем. Ведь именно такая форма бытия науки оказалась наиболее живучей и максимально прибыльной. Разглагольствовать под прикрытием цитат классиков было куда проще, чем размышлять. Да и противопоставить «разоблачен-ным ученым» было нечего. Вот и распоясались митины и кольманы. Их хозяева были довольны: такие стражи ничего не упустят, ибо они знают, что охраняют да к тому же имеют при этом свой меркантильный интерес.

К этому следует добавить еще один метод выведения на столбовую дорогу заблудших ученых, изобретенный диалектической опричниной 30-х годов. Был он прост, как все гениальное: из молодых, энергичных и идеологически неподкупных ученых стали формировать летучие бригады «скорой методологической помощи». Они без вызова налетали на очередной институт, устраивали в нем «диалектическую чистку», выявляли тех, кто еще не внедрил методы марксистско – ленинской диалектики в свои тематические исследования и передавали их «куда надо». После подобных налетов нормальная работа была невозможна.

Не забудем еще один нехитрый прием, изобретенный большевиками в 30-х годах. Он давал возможность советским ученым не столь болезненно переживать кастрацию науки и более того, как бы не замечать этой патологии. Суть его крайне проста: науку страны Советов накрепко изолировали от остального мира и одновременно настроили пропагандистскую машину на непомерное восхваление достижений отечественных ученых. При этом наиболее поощрялись те направления, которые шли вразрез с мировой наукой и уже поэтому могли считаться классическими образчиками своей национальной науки. Если труды ученых были идеологически нейтральны (математиков и химиков, к примеру), но все же развивали идеи, родившиеся не у нас, то их в лучшем случае замалчивали, а в худшем – подвергали жестокому острокизму. И уж совсем худо было тем, кто упорно отстаивал истину, защищая при этом подлинные приоритеты, и не соглашался обливать грязью или хотя бы замалчивать достижения своих зарубежных коллег. На такого ученого немедленно наклеивали ярлык «низкопоклонца», а научную общественность заставляли «срывать маску» с отщепенца.

Разумеется, идея изоляции советской науки только при поверхностной оценке выглядит идиотской. На самом деле это не так. Большевистский тоталитарный режим, когда были ос-тавлены мечты о мировой революции, не собирался включаться в мировой культурно – исторический процесс. Он мог относительно устойчиво сохраняться только в условиях полной изоляции от мира. Она гарантировала его от идеологической коррозии, она же позволяла властям кормить свой народ байками о «загнивающем капитализме», о тяжкой доле трудящихся в буржуазных странах Запада и одновременно – поселять в душах людей не только уверенность в единственности избранного страной пути, но и подлинную гордость за свою личную сопричастность к великому делу построения нового общества.

Поэтому полная изоляция страны – это, как сказали бы математики, необходимое и достаточное условие для существования советского режима. А то, что при этом страна не развивалась, а постепенно скатывалась в пропасть – коммунистов никогда не заботило. Впрочем, они с этим тезисом и не согласились бы.

Наука, как одна из сторон жизни общества, катилась в том же направлении. Она к тому же переживала изоляцию наиболее болезненно, ибо наука в принципе не может развиваться в подобных условиях.

… Неугомонный академик Вернадский с полной изоляцией от мира примириться не мог. 14 февраля 1936 г. он жалуется Молотову: “С 1935 года (сколько знаю, этого не было и при царской цензуре) наша цензура обратила свое внимание на научную литературу, столь недостаточно – по нашим потребностям и возможностям – к нам проникающую. Это выражается, в частности, в том, что с лета 1935 года систематически вырезаются статьи из Лондонского журнала «Nature» – наиболее осведомленного и влиятельного в научной мировой литературе” [430]  [430] Письма В.И.Вернадского разных лет // Вестник АН СССР. 1990. № 5. С. 95


[Закрыть].

Конечно, с позиций Вернадского вырезать из поступив-шего к нам за валюту журнала какие-то статьи – было беспредельной глупостью. Но власти рассуждали иначе: им решать – что читать академику, а что – не читать. Любая статья, хоть в чем-то, хотя бы одним намеком шедшая вразрез с большевистской пропагандой, научной статьей не считалась, а потому из научного журнала вырезалась. Кстати, это стало устойчивой тенденцией: именно из журнала «Nature» и еще из многих других «крамольные» статьи нещадно изымались вплоть до конца 80-х годов. Это уже я могу лично засвидетельствовать.

На ту же тему заместителю председателя СНК В.И. Межлауку 19 ноября 1937 г. писал и академик П.Л. Капица. Он полагал, что причина отсутствия у нас журналов «Nature», «La Science et la Vie» и др. в том, что там дается иная, чем принятая в СССР, оценка противостояния Н.И. Вавилова с Т.Д. Лысенко. Аргументация же в спорах, как верно отметил ученый, убойная: “если в биологии ты не Дарвинист, в физике ты не Материалист, в истории ты не Марксист, то ты враг народа. Такой аргумент, конечно, заткнет глотки 99% ученых… Тут надо авторитетно сказать спорящим: спорьте, полагаясь на свои научные силы, а не на силы товарища Ежова” [431]  [431] Капица П.Л. Письма о науке. М., 1989. С. 151


[Закрыть].

Нельзя не вспомнить еще об одном приеме кастрации науки – путем фетишизации имени классика и объявления неприкасаемым его творческого наследия. Сам классик был, разумеется, не при чем. Старались от его имени. И делали это корыстно. Чаще всего на наследие классика непроницаемый колпак одевали его же ученики, причем далеко не самые талантливые, – те, кому было легче всю жизнь охранять чистоту чужого учения, чем развивать свои собственные идеи. При этом можно и счеты свести и с карьерой преуспеть. А заодно и монополизировать целое научное направление. Так произошло с учением академика И.П. Павлова, вокруг которого в 40-х – начале 50-х годов развернулась настоящая война, для многих завершившаяся в лагерях ГУЛага [432]  [432] Келле В.Ж. Самоорганизация процесса познания // Вестник АН СССР. 1990. № 9. С. 3-11


[Закрыть].

Этот прием оказался идеальным средством догматизации многих научных направлений. Содержательная аргументация догматику не интересна. Он ее попросту не воспринимает. На любой довод у него готова цитата из классика: для начала – научного; не прошибает? – тогда в ход идут цитаты из Маркса и Ленина. Настойчивый оппонент, втянутый в подобную дискуссию, был обречен изначально, ибо его научный противник прибегал к «авторитетам» только по форме, по сути же он апеллировал к «органам». Почти для всех любителей поспорить научные дискуссии заканчивались, как правило, печально. Одна сторона села еще в 20-х годах, а победители тоже не избежали репрессий, только несколько позднее. Поучительна в этом смысле судьба школы М.Н. Покровского в истории, К.Н. Корнилова и П.П. Блонского в психологии, всех “механистов” и “диалек-тиков” в философии, марризма в языкознании и т.д.

«Научные дискуссии» оказались той мутной водой, в которой НКВД, а затем КГБ ловили рыбу на все вкусы и планы по выявлению «вредителей» и «врагов народа» выполняли с большим запасом.

Понятно, что в 30-х – 50-х годах все науки в равной мере находились под гнетом советской истории, но далеко не все оказались этим гнетом деформированы. На высоком (мировом) уровне велись исследования по математике, физике, химии, геологии, многим техническим дисциплинам. Недаром из 4 нобелевских премий по физике, которые получили советские ученые, три присуждены за довоенные работы.

Как заметил В.П. Филатов, еще в 20-х годах за право существования боролись три образа науки: классической (академи-ческой), «пролетарской» (марксистской) и «народной» (попули-стской) [433]  [433] Филатов В.П. Образы науки в русской культуре // Вопросы философии. 1990. № 5. С. 34-46


[Закрыть]. Думается, однако, что подобное деление не вполне правомочно, ибо боролись не три, а все же два образа науки: классической и народной. Что касается пролетарской (марк-систской) науки, то этот образ был общим для всей советской науки.

Поэтому, когда в начале 30-х годов все науки привели к одному знаменателю, то самодовлеющим стал образ так называемой народной (популистской) науки. И более всего пострадали те научные дисциплины, для которых он оказался на некоторое время своим. К таким дисциплинам следует отнести, в первую очередь все науки гуманитарного цикла. Попадание этих дисциплин в лагерь “народной науки” не случайно.

Во-первых, их интерпретационное поле практически не было ограничено никакими жесткими (теоретически выверенными) рубежами, в них не существовало непреложных истин, которые бы не подлежали пересмотру, а, во-вторых, в каждой из них объявился свой партийно – харизматический лидер, определявший магистральный путь развития «своей» науки.

Эти науки мы и рассмотрим. Именно они оказались в 30 – 50-х годах предельно обезмысленными.

Полностью обезмысленной стала философия. Вознесен-ная на рубеже столетий усилиями В.С. Соловьева, Н.А. Бердяева, С.Л. Франка, П.И. Новгородцева, Л. Шестова, Н.О. Лосского, В.В. Розанова на небывалую дотоле высоту, она в историческое одночастье оказалась низвергнутой в трясину материалистической диалектики. Иначе, кстати, и быть не могло. Диалектический материализм явился философским фундаментом марксистско – ленинской доктрины и, разумеется, разномыслия – даже на философском уровне – терпеть большевики не могли. Уже вскоре все прочие философские направления были запрещены, наиболее «опасных» философов в 1922 году выставили из страны, а оставшиеся, скрепя сердце стали убеждать себя в безусловной полезности и важности диалектического материализма. В философии наступило одномыслие, а философия марксизма была возведена в ранг государственной религии, ее «вынули» из философской науки и отдали в полное распоряжение идеологического отдела ЦК. И стала она не предметом изучения, а источником беспардонной пропаганды. В подобной ипостаси диалектический материализм пребывал до конца 80-х годов и стал крайне убогой, по сути “рептильной” философией [434]  [434] См. Никифоров А.Л. Философия в годы застоя // Вестник АН СССР. 1990. № 1. С. 15-25; Яхот И. Подавление философии в СССР (20-30-е годы) // Вопросы философии. 1991. № 9. С. 46-68; № 10. С. 72-138; № 11. С. 72-115


[Закрыть].

К тому же произошла пагубная для науки рокировка интеллекта. Чистой философией заниматься было бессмысленно, ибо категорически запрещалось не только что-либо пересматривать, но даже критиковать философские труды основоположников марксизма. Оставалось лишь разъяснять, интерпретировать, пристегивать к «моменту» отдельные положения. Подобным де-лом уважающие себя мыслители заниматься не могли. Они потихоньку переключили свои интересы на философские проблемы естествознания. Их же места заняли бойкие проходимцы, откровенные конъюнктурщики. Ощутив вкус единомыслия, они принялись заниматься тем, к чему их призывала партия: быть идеологическими надсмотрщиками в науке. Подобному занятию советские сократы А.М. Деборин, Э. Кольман, М.Б. Митин, П.Ф. Юдин и множество других – калибром помельче – отдавались с радостью. Причем они плавно расширили свои функции до погромщиков.