Текст книги "Прощание с телом"

Автор книги: Сергей Коровин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

А спасла меня Анна. «Вы – доктор? Что с ним? – строго спросила она у врачихи, появляясь в дверном проеме без стука, без здрассте. При этом Анна даже не удостоила взглядом мою птичку, лишь скользнув по ее голым ножкам. – Неплохо устроился: я вижу, тут тебе обеспечивают уют», – хмыкнув, процедила она. Доктор вышла из оцепенения, с сожалением отпустила мою руку. «С такой аритмией я заберу его в стационар, – заявила она, мечтательно глядя в потолок. – Будем наблюдать». – «Тогда забирайте прямо сейчас, – распорядилась Анна. – Нечего ему тут делать, совсем рехнулся». Моя птичка с любопытством смотрела на них с дивана. «Возлюбленная моя, – сказал я и сделал соответствующий жест. – Хочу представить тебе Анну в качестве моей племянницы и настаиваю на этом. Тридцать с лишним лет я служил ей добрым анклом, а теперь она решила взять меня под опеку, как выжившего из ума». – «А что, не выжил? – невозмутимо парировала Анна. – Возлюбленная! Нет, вы только послушайте, что он несет, доктор, вы – свидетель, это же настоящее слабоумие. Представьте, прожженный циник, который за всю жизнь не пропустил ни одной юбки, чтобы не сунуть под нее нос, с пафосом произносит: „Возлюбленная моя! Кстати, ты похвастался своей Ирине Матвеевне, сколько у тебя любовниц?“» – «А сколько?» – совершенно искренне удивился я, хотя видел, что Анна и так в бешенстве. «Я знаю, можно я скажу?» – неожиданно чирикнула моя птичка, и всем стало ясно, что Анна этот раунд проиграла. «А вы, пожалуйста, помолчите, или лучше – выйдите отсюда», – выпалила Анна по инерции, и сама почему-то попятилась к двери. Губы у нее задрожали. «Погоди, не уходи, – закричал я. – Остановите ее!» У доктора вспыхнули глаза, и она довольно ловко подбежала к выходу, загородила собой проем и попыталась взять Анну за руку, но та неуклюже вырвалась и, не имея возможности улизнуть из номера, кинулась в санузел. Щелкнула задвижка.

«Это ваша жена? – улыбаясь, кивнула доктор в сторону двери, за которой слышался шум воды в рукомойнике. – Она вас застала с подружкой? Как интересно…» Эта бесстыжая морда, как видно, решила до конца досмотреть представление. Даже не то что решила, а просто уже ничего не могла поделать со своим любопытством. Но я не собирался ей потакать и строго сдвинул брови: «Лучше вернемся к кардиологии. Что вы кончали? В каком году?» – «Похоже, Анька по-настоящему расстроилась, – сказала моя птичка. – Думаю, из-за меня. Давай я пойду к себе. Пусть успокоится, потом позовешь». – «Хорошо, – согласился я, – только поцелуй и дай мне штаны, а то я чувствую себя, как ратник на поле боя без главного доспеха. Или, знаешь что: забери доктора с собой, пусть расскажет тебе, гда она училась, а заодно и буду ли я жить».

Анна вышла минут через двадцать. Она кое-как справилась со слезами и теперь выглядела совершенно неотразимой: потрясения ей всегда были к лицу. «Все позади, – сказал я ей. – Нам уже нечего бояться. Мы можем хоть завтра вернуться в город». Я усадил Анну рядом с собой на диван, взял ее за руку. «Слушай меня внимательно и, пожалуйста, не перебивай. Произошла нелепая, глупая история. Жирный впутался в кошмарное говно, понял, с чем имеет дело, страшно испугался и велел ей – я ткнул указательным пальцем за спину, в сторону двери, – вместо себя подставить Колю, а она, я опять выразительно воздел палец, взяла и заказала его. Ты понимаешь? Это встречные гранты были – на издание и ликвидацию. Нулевой заказ называется. А Вышенский сам умер, потому что она приехала его предупредить, и чтобы он поверил – фотки привезла. Опасен был Жирный, а он – покойник. Теперь все, круг замкнулся, Коле ничего не грозит. Моя птичка была внутри и все знает».

Анна болезненно улыбалась, слушая мой рассказ. Я не вдавался в подробности – мне хотелось, чтобы она прямо сейчас поняла, кто тут главный герой и кому она обязана счастливым спасением, – просто все было так и так. «Ты мне веришь?» – спросил я под конец. Но Анна недоверчиво покачала головой: «Я этой суке не верю». – «Ну, давай позовем Кольку, у него прекрасная интуиция, пусть она сама ему все расскажет». – «Нет, нет, нет, – поспешно замахала Анна. – Только не это!»

Моя птичка сказала:

– Да мне-то как-то все равно. Я же рассказала тебе про себя – ну, какая я была, – и мне довольно, что ты меня не прогнал. Ты простил меня?..

Конечно, подумал я тогда, но вот уже сидя на дюне, в жарких серебристых кустах, мне вдруг пришло в голову, что это не совсем так, то есть все гораздо запутанней. И я это, наверно, как-то почувствовал еще тогда, а потому ничего не сказал – просто стал целовать ее прохладные веки, щеки, губы, короче, тереться мордой в тихом восторге утоления печали. А теперь? Теперь мне казалось, что я больше не смогу выпустить ее из рук. Но вот беда: что я могу предложить ей в ответ на ее, ошеломившую меня, откровенность?

– А мне ничего и не надо, – сказала она, щурясь на водную гладь. – В смысле, ничего от тебя отдельного.

Ну вот, а некоторые обзывали ее сукой. Впрочем, и насчет недоверия – тут тоже, похоже, Анна погорячилась. Во всяком случае, когда моя маленькая птичка повела меня на вечернюю прогулку (потому что доктор наказала обязательно перед сном гулять, а не сразу после ужина кидаться в постель за, опять же настоятельно предписанными мне, положительными эмоциями), мы смогли наблюдать дивную дачную идиллию. «Пошли, – сказал я, – я покажу тебе родовое гнездо», – и мы не спеша дали крюка по тихим сумеречным улочкам, где редкие дети играли в бадминтон посередине проезжей части, мимо базара, мимо нового (ха-ха, ему уже сорок лет), пустынного ныне, пионерлагеря и пришли на нашу улицу. С высокого Борькиного крыльца, куда мы незаметно пробрались, наш дом через дорогу был, как на ладони.

«Ничего себе хоромы!» – удивилась моя птичка, а меня удивило другое: никакой светомаскировки не было и в помине – на веранде сияла люстра, окна были настежь, из беседки доносился Колькин голос, вещавший по-английски, судя по тому, что оттуда вышла Анна с ведерком для льда, там имели место международные связи, а на веранде, куда она направилась, я разглядел старуху Кэт с книжкой в шезлонге. Но это теперь так хорошо видно, а раньше веранду заслоняла большая береза, на которой Анька-то и скрывалась от этой самой Кэт. И сирень была много выше, и дальше весь сад – сплошные дебри из яблонь. Я помню, мы забирались к Борьке на балкон и оттуда тихо шпионили, дожидаясь момента, когда можно будет незаметно проскользнуть к нам за чем-нибудь до смерти нужным, но так, чтобы нас не поймали и не посадили обедать, или ужинать, или не уложили спать.

«Давай наверх», – шепнул я моей птичке и подтолкнул ее к винтовой лестнице. «А что там?» – шепнула она в ответ. «Увидишь».

Балкон как-то опасно отозвался на наше вторжение, но я знал, что он железный, во всяком случае, если ступать около стенки, не топать по настилу и не облокачиваться на балюстраду, то он, возможно, и не рухнет. Теперь мы, отдышавшись, могли разглядеть Колькину спину в беседке – этот засранец по-прежнему щеголял в моем кимоно, – соломенные патлы какой-то тетки и подвижную мартышечью мордочку той самой Эллы, которая Роза. «Вот это компания! – рассмеялся я. – А где же длинная?» – «Вон там», – указала моя глазастая птичка. Действительно, за беседкой, за смородиной, над кучами мусора и пионов медленно двигалась долговязая фигура Дины-Иродиады, верней, только ее голова и плечи. Она рассеянно ковыряла в носу, с брезгливым недоумением оглядываясь по сторонам. Наверно, ее удивило наличие в этом, заросшем таволгой и кипреем, медвежьем углу участка, в тени полузасохшего штрифеля, большой мраморной ванны. Когда-то Гаврилыч нашел ее за два квартала в развалинах виллы – нам тогда было от силы лет по пять, – и эту зеленоватую глыбу местные пьяницы доставили ему сюда на деревянных катках. Он был очень доволен, он говорил нам, указывая на них: «Так строили пирамиду Хеопса». А вот в дом они ее затаскивать отказались, и она навечно вросла в землю у колодца. Потом рядом поставили этажерку с бочкой, и получилась купальня. Сейчас там на сучке висело синее Колькино полотенце и моя зеленая панама.

«Смотри, смотри, чем занимается твоя племянница», – вдруг сказала моя птичка. «Где? – не понял я, и тут же нашел Анну на веранде. Она стояла перед старухой Кэт. – А что? Утешает скорбящую». – «Как бы не так, – фыркнула моя птичка, – это по-другому называется». И действительно, что-то в этой сцене казалось чуть-чуть непонятным. Они о чем-то медленно разговаривали, вернее, что-то говорила старуха Кэт и держала Анну за руку, а та время от времени то ли отводила глаза, то ли украдкой посматривала на дверь, то ли прислушивалась к разговорам в беседке, хотя, чего там прислушиваться: даже мы через дорогу слышали Кольку, если я правильно понимал, он хвастался, что ни разу не был на пляже. «Да, – подтвердила моя птичка, – несет какую-то чушь про великую нежную мать и свои яйца». – «Яйцещемящее море – это Джойс, – пояснил я. – Профессор рассказывает девушкам о мифопоэтических основаниях современной культуры». – «А Мраморное море?» – «Нет, это он уже про свою ванну».

«Эй, что вы там делаете? – услышал я снизу голос Сильвы. – Давайте спускайтесь». Сильва стояла на замусоренной дорожке во всей своей полицейской красе: в одной руке у нее был фонарик, в другой – аппарат связи, который называют «уоки-токи», ее форменная рубашка жутко голубела в сумерках. Признаться, мне стало не по себе. «Ага, – сказала она, когда мы поспешно выполнили ее распоряжение, – Евгений и вы… какие милые лица. Наконец-то я смогу познакомиться с той, о ком у нас только и говорят. Меня зовут Сильва Пээк. Я начальник полиции, сейчас вы пойдете со мной в участок и там напишете объяснения, с какой целью вы проникли в дом, где накануне произошло убийство. Вы что, не видели, что тут все опечатано?» – «Опомнись, Сильва, – не выдержал я, – на дырке в заборе не было никакой печати». – «Еще не хватало, чтобы я опечатывала дырки в заборе! Идите, садитесь в машину».

Потом, когда нас отпустили, мы снова пошли в устье купаться. На море было темно от облачности, но очень тепло. Моя птичка сияла в свете прожектора, как золотая рыбка. Где-то над синими горами, у нее за спиной, вспыхивали в небе далекие молнии. Сильно пахло рекой и смолеными канатами, рыбзаводом. Ласковый ветер, как феном, мигом высушил нам кожу и волосы. Наша маленькая фляжечка постепенно пустела, я уже забыл о событиях этого странного дня, и только один дурацкий вопрос еще не покинул мою пустую голову: с кем там мог Колька разговаривать по-английски, не с этой же мартышкой Эллой – Розой, или как там ее звали?

«А как поживает твой катер? – спросила моя птичка. – Почему мы не ездим кататься?» А действительно, почему бы и не прокатиться завтра? Мне тоже очень захотелось очутиться на пустой равнине Флатландии, в зоне действия силовых линий воды и суши, простирающейся от кромки прибоя до горизонта, от Нижней кромки облаков до покоящихся на дне затонувших кораблей. Ведь река и море – единственное пространство, где происходят только естественные события, не замутненные глупой человеческой волей. Я вдруг понял, что никогда не верил в глубину, хоть и вторгался в нее юркими блеснами, студенистыми твистерами, живцами, хвостами и прочим в поисках удачи. Что я вообще знаю? Нет, не о рыбах – они очевидны, а о пересечениях судеб, об участи, о раскладе.

«Эти твои девки-пьяницы, кстати сказать, совсем непростые и очень стильные», – сказала моя птичка. Она еще что-то говорила мне, постепенно оседая на руке. Мы побрели домой, верней, я побрел по мелководью с дорогой ношей на руках, и всю дорогу поддерживал себя воспоминанием о том, как однажды катил по песку на велосипеде мешок судаков и снасти, и резиновую лодку телом ощущая живую тяжесть улова, а сновидной грезой пробивая себе путь в смутной достоверности надводного мира, еще более отталкивающего и таинственного.

8

Солнце уже показывало, что обед позади, а мы все еще оставались в своей ямке, и наши следы, идущие от воды, ветер уже почти совсем снивелировал заподлицо. Но никакого голода я не чувствовал. Мне нужно было что-то сказать ей, потому что ее последняя реплика меня сильно достала уже тем, что эти непонятные, и вроде бы, необязательные слова – как будто мои, но у меня не было возможности их сказать вслух – чтобы она слышала, – мне было довольно одного ощущения, сделанного в себе, открытия желания. Я бы, наверно, и не смог адресовать ей эти слова в этом порядке, как она, совершенно легко и безоглядно: «Я не хочу ничего отдельного от тебя».

Нет, моя птичка не испытывала меня и не ждала ответа. Она искренне веселилась.

– Хочешь, я открою тебе еще один секрет? – сказала она, сияя глазками.

– Смотря какой.

– Какой, какой… Настоящий – мой большой маленький секрет: я после этих дел перестала принимать таблетки.

– Что за таблетки? – не понял я.

– Балда! Я жрала антибэби, чтобы не залететь от разных ублюдков, а теперь перестала, понятно?

– Почему?

– Что – почему? Потому что теперь нет никаких ублюдков!

– А, я – кто?

– А ты – балда редкая, – рассмеялась она и щелкнула меня по носу. – Но ты, пожалуйста, не воображай, что я надумала завести от тебя детей и превратить твою жизнь в ад. Просто они мне мешали, ей-богу, как какая-то стенка-нестенка, а такая вот фигня, которая между нами. Что ты на меня так смотришь, по мне кто-нибудь ползает?

Нет, это у меня, наверно, стала такая рожа. Боже мой, думал я, что это значит? Человек не может так высказать – точно и прямо – самую суть моих переживаний! Кто она? Ангел, или ее устами говорит сама судьба? Что же мне делать теперь? А что я мог делать? Сам не зная почему, я перевернул мою птичку на спинку и всю поцеловал – ручки, плечики, шейку, грудки, животик, ножки, то есть от кончика носа до кончика хвоста. Ляшечки показались мне самыми привлекательными и я вернулся, и уткнулся в них небритой мордой. Нос у меня совершенно случайно уперся в логическое окончание ее тела и стал влажным.

– Не надо туда… – прошептала она.

– Это почему это? – спросил я, поднимая глаза, и передо мной матово сверкнула меленьким бисером пота покатая площадь животика, дальние взгорья титечек и уставленный в небо треугольничек подбородка. Он шевельнулся:

– Не надо и все. Потому что я ее ненавижу… Я ее всегда уничтожала…

– А я люблю…

– Она вонючая…

– Сама ты… – только и успел я пробормотать, оторвавшись на мгновение, чтобы проглотить набежавшую слюну.

Бедная моя птичка, я в минуту подавил ее детское сопротивление и скомкал трогательное целомудрие, но мной двигала исключительно благодарность. Она меня спрашивала: «Зачем?» – смешной вопрос, да за тем, что это абсолютно эстетический акт, не имеющий никакой цели, кроме любования совершенством и наслаждения благоговением. Я не мог ей в этом признаться сразу, как только меня осенило, потому что уже не мог остановить непрерывность скользящего контакта – это было бы преступлением – ее ножки поехали вперед и в конце концов выпрямились, а сама она изогнулась в дугу.

Потом мы немножко полежали в обнимку. Она чуть не уснула, а я продолжал украдкой вдыхать оставшиеся у меня под носом флюиды ее органов любви. И думал, отчего у моей птички со своей штучкой такие непростые отношения? «Уничтожала!» – что это значит? Скорей всего, просто не знала, что делать с бесполезной вещью. Бедные крошки, откуда им знать, что такое же лоно принесло нам Спасителя, что количество неумолимо переходит в качество, если, разумеется, просыпается сердце.

Моя птичка открыла глаза, потянулась и удивленно сказала:

– Смотри, кто идет. Мне нужно одеться!

И действительно, по мокрому песку у самой воды медленно ехал белый длинный байк-тандем, которым управляла безжалостная Иродиада в штанах и свитере, а за ее плечами, на втором номере, болтала ногами нежная Роза, не утруждавшая себя никаким педоляжем. Они тоже заметили нас, и Роза помахала нам ручкой. Моя птичка замахала ей в ответ, та тут же спрыгнула с велосипеда и направилась к нам. Я ограничился тем, что обернул чресла полотенцем.

– А, это вы, Коровин, тут предаетесь неге, – голос Эллы был непривычно грустен. – Дина, давай посидим немного со счастливыми влюбленными, пока они нас не выгонят. У нас есть коньяк и горький шоколад с черным хлебом! Только рюмок нет.

Длинная деловито пристроила тандем у нашей лодки и двинулась вслед за своей подружкой. Они пришли и сели в тени чуть поодаль от нашего гнездышка так, как будто мы были старыми приятелями, случайно встретившимися в городской суете и прервавшими свои дела на полчаса, чтобы выпить друг с другом чашку кофе. И мне вдруг стало страшно жаль этот странствующий монастырь, неловко за свою ярость и раздражение и любопытно, что они делали вчера у Кольки с Анькой. Пока я думал, как мне поддержать светскую беседу, моя птичка уже расположилась рядом с ними и прочирикала:

– А у Лодейникова всегда с собой рюмки, нож и котелок. Мы сегодня даже варили уху из рыб, которых сами поймали.

Элла глумливо ухмыльнулась.

– Вы нас надули, удивительный Коровин. Мы думали, вы анатомируете души, а вы, значит, все больше по хозяйству. Ну, налейте нам тогда коньяку.

Я аккуратно разлил коньяк в металлические стопки. Длинная шуршала фольгой, старательно разламывая шоколад на ровные маленькие дольки.

– За вашего Шаляпина, – Элла взмахнула стопкой, – с которым мы так и не успели полюбить друг друга. Катю жаль, она классная. Подумать только…

В углу ее глаза стояла совершенно натуральная слеза. У меня в голове тупо завертелось: «Папа наш давно в командиро-воч-ке…» Мы выпили, и Элла умело сморгнула возникшую паузу:

– А с вашим Николаем Васильевичем мы тоже вчера познакомились – милейшее существо! Он вчера сорвал такой аплодисмент на нашем семинаре! Представляете, заявил, что «женщина не существует!» Они под этот тезис с Динкой и Элизабет – или как ее, писательницу? – так надрались тичерсом, что бедная недотепа полночи блевала.

Я снова наполнил, мы опять выпили, заедая черным хлебом. Стало совсем уютно, беззаботно, будто над нами и не было палящего светила. Мы принялись болтать про Кольку и про Динку, как про существ не от мира сего. Я рассказывал анекдоты о Колькиной виктимности, а Элла – об удивительном сочетании аутичности и деловой хватки, свойственной поколению, которое выбирает деньги. Элла хохотала и даже Дина время от времени вмешивалась в разговор с уточнениями и репликами. «О, – например, сказала она, – вы даже не знаете, что такое настоящее сафари». Моя птичка сияла глазками, я шутил, в общем, вечеринка набирала обороты, но тут неожиданно кончился коньяк. Мы все как-то одновременно смутились.

– Отвези меня домой, – вдруг попросила моя птичка. – Где мы? Я совсем ничего не соображаю. Извините меня, пожалуйста.

Элла хитро прищурилась на нее:

– Вы тоже теоретик феминизма?

Моя птичка виновато улыбнулась и отрицательно качнула головкой:

– Нет, нет! Я здесь случайно. Приехала на переговоры с коллегой из Швеции, я покупаю у них права на Slaggan och stadet.

Мы стали собираться.

– Поезжайте обратно по шоссе, – посоветовал я на прощание нечаянным собутыльницам, – вот по этой тропинке – и на дорогу. Давайте, давайте, а то мне нужно надевать штаны.

На обратном пути – может, от встречного воздуха и блеска волн, может, от непредвиденной выпивки и милой головки, которая покоилась у меня на коленях – во мне проснулся лютый голод. Зачем ей тащиться из устья в такую даль, решил я и выбросил катер на мель напротив пансионата, распугав бултыхавшихся в воде ребятишек, отнес мою птичку на берег.

– Я хочу под кран, у меня всюду песок, – сказала она, отряхиваясь от дремы.

– Не всюду, – со знанием дела поправил ее я.

– А ты приходи скорей, и проверим, – шепнула моя птичка.

– Ну уж – хрен вам, – сурово отрезал я. – Сначала обедать.

Я проваландался полчаса на причале, пока Юла и Умарас носили к себе на борт лотки с сетями, якоря и прочее, и только потом кое-как забросил в кандейку свое имущество. Было уже часов пять.

– Новые сети пойдем ставить, а что проку? – сказал Юла. – Третий день пусто. Куда она делась? Наверно, от жары спряталась. Ребята говорят, что ушла в Россию.

«Ох, мне бы ваши заботы», – подумал я, оттолкнул их ногой, и они стали разворачиваться, постукивая новым дизелем, по течению, а сам вскарабкался на дюну и пошлепал пешком по жаре к моей маленькой птичке, которая вдоволь намылась в прохладной и чистой воде и, наверно, уже придумала, куда мы поедем обедать. Собственно, краеведческое любопытство она свое удовлетворила, и теперь мы будем следовать ее гастрономическим привязанностям, не исключено, она захочет снова в «Норус», где, правда по моим сведениям, судаков сегодня не подадут, увы. Впрочем, я бы не отказался от простой солянки в закусочной у автобусной остановки.

Войдя в холл, я наконец вдохнул желанной прохлады. Раскрасневшиеся сытые тетки, разбившись на кучки, о чем-то мирно беседовали. Я сунулся было в свой номер, но он был пуст, шагнул к ее двери, открыл и замер в изумлении на пороге: моя птичка сидела на пуфике, в одних купальных трусиках, которые она натянула на попку, когда мы заметили велосипед, а ее лифчик беспомощно лежал рядом на полу. На коленях у нее светился ноутбук.

– То есть ты еще даже не мылась! – вырвался из меня горестный вопль.

– Помоешься тут, – отозвалась моя птичка и глянула на меня глазами, полными отчаяния. – Ты видел в холле плакат?

– Это про лесбийский материализм? Видел, и снаружи видел, а что там такого удивительного?

– Дай мне, пожалуйста, чего нибудь надеть. – Сказала вдруг моя птичка уставшим голосом.

Я протянул ей майку. Она смотрела прямо на меня. У меня все похолодело, совсем как тогда, ночью, и я сразу понял, что сейчас на меня обрушится какая-то страшная беда. Проклятый номер, почему именно здесь меня регулярно подкарауливают удары в самые уязвимые места?

– Что-то случилось? – кое-как выдавил я. – Ты мне хочешь что-то сказать?

Она кивнула и надела майку.

– Прости меня, – сказала моя птичка, и ее лицо сморщилось, как от боли. – Я вчера забыла об одной детали. Дело в том, что когда у нас с Венькой был последний разговор – самый последний, потому что его через неделю убили, – ну когда он предлагал мне вернуться к нему, в его сраный кукольный дом, чтобы все продолжалось, как раньше, только без Вышенского, чтобы он опять приходил по ночам держать меня за руку, чтобы я его мыла мочалкой и ходила с ним по субботам в «Баскин-Роббинс», он еще сказал мне: если хочешь, я буду в ванне без трусов, и ты мой где угодно, и трогай в кровати за что угодно, и делай со мной все, что тебе нужно – я не буду орать, я не буду тебе ни в чем мешать. Я как вспомнила запах его берлоги и красные простыни, и плюшевых монстров, и розовую пижаму, и все остальное, с чем, я думала, уже распрощалась навсегда, так меня чуть не вытошнило, и я сказала: «Never, мальчик, never. Не нужна мне твоя мелкая писька. Дрочи ее сам. Ты что, вправду думаешь, что она для меня что-нибудь значила? Да я жалела тебя, потому что ты – урод…», ну и так далее, мне было трудно остановиться – он меня достал своей инфантильностью. А он тогда сказал: «Ах ты так, тогда – все! Ты для меня больше не существуешь, ты мне – никто, и я тебе отомщу, я тебе такое устрою, я тебя убью, я всех твоих дружков убью – ты будешь у меня в ногах валяться и шнурки зубами развязывать. Понятно?» Вот так сказал, и я стала чуть не каждый день проверять сайт заказов – на всякий случай, – не сам же он явится ко мне с топором, но ничего не было, потом уже, из-за тебя, забыла, а сегодня полезла, и там – вот. – Она указала взглядом на светящийся монитор.

Я подошел ближе и склонился над экраном. Собственно, ничего интересного я там не увидел. Обычная страничка какого-то сайта блядских знакомств: название, стишок про Гименея, почему-то фотография Брюса Уиллиса – уж не он ли пользовался их услугами? – а дальше раскиданы в шахматном порядке изображения жаждущих обрести подруг жизни, и среди них – Колькина морда, а дальше – моя, та самая, знаменитая, где у меня морда орангутанга.

– И что это значит? – как можно спокойнее поинтересовался я, хотя меня уже потихонечку заколотило, и я стал довольно плохо соображать. – Жирного же сожгли в крематории, как он может? С того света? Мистика?

– Ну, прямо… – усмехнулась она. – Он это сделал сразу, после того как я его послала, и из подлости велел повесить через месяц – это отложенный Заказ. Ты можешь назначить любое число любого Месяца – программа такая, – главное, оплатить услуги заранее.

Я все-таки никак не мог врубиться по-настоящему: зачем все так неправильно? Первое, что мне показалось невозможным, это не то, что меня убьют, а разговор с Анной – она будет орать и психовать, и наговорит моей птичке разных гадостей. Опять же панику разведет, и все прахом, а я уже думал о том, в какой комнате мы будем жить у нас в доме – скорее всего, в Папашиной, – будем работать целами днями по своим углам, а вечерами все вместе сидеть на море: мы, Колька, Анька. Вот жара кончится, и я буду приносить им лещей. Анька же не дура, они подружатся с моей птичкой. И я совершенно искренне высказал свое недоумение:

– Слушай, моя хорошая, а мы не можем как-нибудь сделать так, чтобы всего этого не было, чтобы этот кошмар раз – и кончился? Неужели нет никаких мер противодействия?

Моя птичка помедлила секунду и сказала:

– Есть. Все кончится, если убийцу поймают в момент покушения. Тут так устроено, что фирме-то наплевать на результат, – они получили аванс, и их не интересует – убьет там кого-нибудь киллер, или его убьют, это его дело. Расчет с исполнителем – дело заказчика. Вот если заказчик окажется неудовлетворенным и предъявит претензии, они тогда пошлют другого, третьего. Уловил? А кто в нашем случае предъявит? Веня-то у нас где?

– Слушай, – спросил я. – А почему ты сегодня полезла туда? Наверно, что-то случилось?

– Нет, нет, – сказала она. – Не волнуйся. Ничего не случилось. Просто, знаешь, какие-то мелкие совпадения совершенно разных деталей – то тут, то там. Вообще, если честно, то я задумалась вот о чем: не может быть, чтобы у меня все было хорошо. Я всю жизнь считала себя гадкой пиявкой, ну и вела себя соответственно, и уж, конечно, хотя бы по этой причине ничего человеческого не заслуживающей, и вдруг – ты. А мне мама еще очень давно рассказывала про какую-то свою знакомую, которая всю жизнь была так себе, и вдруг у нее появился совершенно сказочный мужик и стал буквально носить ее на руках. Носил, носил, и вдруг у нее – раз! – и разрыв сердца. Мама говорила – от счастья, и она умерла. Не знаю, может быть, день такой сегодня – уха твоя меня совершенно доконала, а ты еще вдруг сказал, что тебе не нужно ничего отдельного, ну и потом… понятно? Вот я и подумала, что на этом фоне нас сейчас обязательно чем-нибудь ёбнет. Я стала искать, откуда будет подляна, и почему-то вспомнила, как мы с тобой с балкона смотрели через дорогу, что-то мне страшно не понравилось в этой картине – не знаю что. Вспомнила еще, что Сильва сказала про твоего Борю, причем вчера я на это никак не обратила внимания, подумаешь! А пришла с моря – и там этот постер в холле, который я уже видела две недели каждый день…

– Тебе не понравилось название: «Лесбийский материализм»?

– Мне не понравилось название фирмы-спонсора – что-то подозрительно оно напоминает ту контору, с кем мы заключали договор на ликвидацию. И я вдруг, ей-богу, ощутила, что тот ублюдок, который прирезал Веньку, теперь приехал сюда и ждет удобного случая, – не знаю каким местом, но почуяла, наверно, из-за тебя – то есть он принял заказы уже здесь, видишь, вчера кто-то заходил на страницу Николая Васильевича, видишь? И на твою – тоже. Понимаешь, они тут всех разом накрыли.

– И тебя, ангел мой? – дрогнувшим голосом спросил я. – Давай всё посмотрим.

Моя птичка быстренько вышла из этого сайта.

– Ну, про меня еще рано думать, – сказала она. – Веня же обещал, что я у него буду в ногах валяться, когда укокошат всех вас, не раньше, а вы пока живы.

– Ну, тогда пошли обедать, – сказал я. – А потом к Аньке. Посмотрим, не подкрадывается ли к ее ненаглядному мыслителю какой-нибудь испанец с ледорубом.

– С ножом, – поправила меня моя птичка. – Если это тот, то с ножом. Знаешь, – сказала она, – мне не нужно показываться Аньке. Иди один, а я попробую что-нибудь сделать с этим, – она кивнула на монитор, – попробую поставить Веню на место. С призраками можно успешно воевать в виртуальном пространстве, они же нематериальны. А ты – старый рыбак, ты хитер, ты поймаешь этого ублюдка, извини, но не мне давать тебе советы, где и как. Словом, иди, сделай так, чтобы мы к этой теме больше не возвращались, и помни: ты мне обещал машину с сушкой, я с тебя не слезу, пока мы ее не подключим. – Она обняла меня, поцеловала, прижалась вся маленьким сладким телом и даже потерлась лобочком о мою ногу. – Давай, двигай, а я тебя буду ждать.

И я пошел, но не как люди, через дверь, а выскочил через окно, чтобы меня не видели в холле, чтобы все думали, что мы по-прежнему вместе, что мы занимаемся любовью, а потому и кричать нам, и стучать – совершенно бесполезно, мы не откроем, мы теперь будем вечно заняты, потому что у нас теперь есть одна главная работа – мы хотим выковать Геркулеса.

Куст шиповника встретил меня неласково, тем более что я был в одних шортах. На стоянке никого не было, на дюне тоже. Я прошмыгнул до живой изгороди и выглянул из-за угла. Наверно, со стороны мои действия выглядели несколько необычно, но я надеялся, что меня никто не увидит. Улица была совершенно пустынной, и немудрено: жуткое жаркое солнце показывало около шести, камни пышели жаром, плавящийся асфальт издавал гудроновое зловоние, горячие сосны сочились раскаленной смолой, как растопленным салом. В их тени было душно, как в кочегарке. Пригнувшись за изгородью, я пробежал по улице до перекрестка. Напротив был жилой корпус санатория, но не думаю, что кому-нибудь из отдыхающих пришло в голову выглядывать в окна на солнечной стороне. Мысленно я уже проложил маршрут, то есть бежать нужно было по тем местам, где водятся только местные и дачники, куда никому из заезжих приезжих и в голову не придет зайти – им там просто нечего делать, там нет ни баров, ни магазинов, ни достопримечательностей, кроме какой-нибудь престарелой певички или артистки, плавящихся на своих дачах, но кому они могут понадобиться в такую жару. Короче, обогнул курзал с той стороны. В лесу я срезал пучок папоротника и, связав стебли, нахлобучил себе на голову шляпу Робинзона, чтобы хоть как-то закрыться от солнца. Меня почему-то больше всего пугали машины: я был твердо уверен, что киллеры не ходят пешком, – ей-богу, смешно даже думать об убийце, который таскается с огромным ножом по жаре на своих двоих.