Текст книги "Прощание с телом"

Автор книги: Сергей Коровин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

9

Теперь я мог идти куда хочется. С этой постройкой меня больше ничего не связывало, она превратилась в такую же кучу, как Борькина хибара, как все остальные на этой дачной улице – громоздкие руины, обглоданные остовы, населенные ведьмами. А мне хотелось успеть на закат, туда, где нет ни крыши, ни стен. До него оставалось совсем немного – сто, двести, триста секунд – рукой подать, и я уже догадывался, что скажет мне моя птичка, когда я сяду перед ней на песок. Ну, прежде всего, она нахмурится: «Фу, это же ноги!» Нет, скажу я, это – не ноги, это такие крылышки. А потом мы будем смотреть, как солнце садится в блестящую лужу, дожидаться, когда оживут верхушки сосен, зашевелятся серебристые кустики и отступит наконец, преследовавшая нас с рождения, неизъяснимая тоска ожидания ожидания. Ей просто нечего делать в нашем доме, потому что дом – это мы, мы и наши желания.

Солнце слепило меня редкими вспышками, оно висело за деревьями уже на уровне глаз. Я шел босиком по травке, как вдруг Анька-зараза крикнула сзади: «Вон он!» Потом она крикнула: «Осторожно!» – и меня окружили.

Я не понимаю, зачем этой гадине понадобилось меня останавливать в двух шагах от пансионата? Пусть бы дошел и своими глазами увидел гнездо разоренным, а птичку убитой, пусть бы коснулся в последний раз коченеющего тела, пусть бы умер рядом – ведь это мою возлюбленную зарезали у меня в номере. Почему Анька отказала мне в этом праве?

Сильва сказала: – «У меня два трупа за три дня. Должна же я что-то делать? И вообще, ты же не в тюрьме, а в реанимации». В какой-то день мне даже разрешили попрощаться с телом – совсем белым, без единой кровинки, даже скорей голубоватым. «Попрощаться с телом!» – они даже не понимают, что это значит.

Про меня в газетах писали так: «Маньяк-сексист зарезал участницу семинара „Лесбийский материализм“ Ирину Комарову», или «Вчера в нашей республике завершились гастроли российского наемного убийцы», причем во всех случаях моя фамилия была переврана до неузнаваемости.

Все это время я лежал под капельницей в отдельной палате, пристегнутый к койке наручниками. Дамочку-кардиолога это сильно возбуждало, она из кожи вон лезла, чтобы я что-нибудь с ней сделал, – показывала, что она под халатом голая, терзала мой член – но я не сделал. Я вообще ничего не делал: не ел, не спал, не смотрел по сторонам, ни с кем не разговаривал. Когда ко мне привели маму моей птички, Светлану Анатольевну – вечного доцента с кафедры не то романской филологии, не то германской, – она сказала, что в курсе, потому что Ирина ей говорила про наши дела, сказала, что помнит меня с «тех лет», и поцеловала, а я даже не сумел заплакать. Ко мне приводили дипломатов, адвокатов, полицейских чиновников – все выражали сочувствие и только пожимали плечами: «Ищем».

То есть всем было очевидно, кто убийца, но меня отстегнули, только когда на какой-то границе, чуть ли не в Англии, случайно поймали Динку. И то только потому, что ей было неудобно бегать с гипсом на ноге. При ней обнаружилось и некое вещественное доказательство – маленькая цифровая камера со снимками. На них были Элла, Боря, мы с Борей, Элла с Борей, Боря уже отдельно – мертвый, мы с моей птичкой на пляже, то есть когда они к нам приехали на своем тандеме, потом шесть изображений убитой девочки. Есть вещи, которые вполне понятны, но плохо укладываются в голове: я, например, даже не представляю, что она делала в моем номере, в моей ванной, наедине с моей маленькой мертвой птичкой сорок минут. Сорок! И зачем она включала индикацию времени?

Сильва сказала: «Поехали на дачу, они тебя ждут, теперь у вас все будет хорошо». Но я не поехал, я сказал, что мне нужно в пансионат.

Линда выдала мне по описи имущество – все вперемешку – и мое, и птичкино: трусы, майки, рукописи, платья, бритвенные принадлежности, кошельки, босоножки, записные книжки, кроссовки, компьютеры и прочее. С виноватым видом она сообщила, что Анна забрала машину, и тогда я попросил ее вызвать такси.

По дороге на причал я купил три канистры, залил в них бензину. Умарас помог мне поставить двигатель. Таможенник попинал мой скарб, окинул взглядом катер и отметил декларацию, пограничник поставил штамп. Юла сходил на метеостанцию и сообщил мне, что до обеда будет юг-югозапад два-четыре, а к вечеру по востоку ожидается западный до пяти-семи, впрочем, это для меня не имело никакого значения. У меня не было пункта назначения, я просто уезжал, чтобы не быть здесь. И уж тем более я не хотел возвращаться на ту веранду, где сидят и переговариваются на своем языке старуха Кэт, которую мне, кстати, очень жаль, ее гостья – Элизабет, и с ними – я это отчетливо видел – моя покойная матушка Варвара Ивановна, Мариванна – железная леди, Колькина мать – Анастасия Александровна, Анькина мама – Танечка, Сильвина мамаша – Вера Яковлевна, заплаканная Светлана Анатольевна, никому неизвестная Динкина, если ее, разумеется, родила женщина, а не могила вампира, и еще очень многие – матери извращенцев, невротичных писателей, незадачливых полицейских, дураков-философов, подлых издателей, политиков, олигархов, предателей и героев, убийц и их жертв. Я не хочу к ним, я не желаю больше подчиняться судьбе, которую они мне прописывают, взвешивая все про и контра, по своему малому разумению. Я сам знаю, что заслужил.

И еще вот что я думал, слушая ровный рев двигателя и шелест волны:

«Да, смерти нет, но что делать с разлукой? Надеяться на встречу на небесах или ждать перерождений, где мы снова будем любить друг друга? На счастье в следующей жизни? Увольте. То есть, как повторял Серега Хренов своей жене Ленке, пока был жив: „Пивом голову не обманешь“».

Эксперт-аналитик д-р Фаина Бек – супервизору д-ру Алле Балаян

Я прочитала это эмоциональное повествование и должна признать, что чувствую себя так, как будто провела с автором текста по меньшей мере двадцать пять-тридцать сессий. У меня сложилось подробное представление о характере страдания анализанта, о его типе реактивности, о структуре семейных отношений, о природе объектных привязанностей, о его системе взглядов, в конце концов. Мне непонятно одно (мне неловко в этом признаваться, но от ясности в этом вопросе зависит многое): является ли история, которую он мне рассказал, целиком воображаемым конструктом – развернутой мечтой о самоубийстве, возникшей в связи с неспособностью в полной мере оплакать раннюю смерть подруги, или же эти сбивчивые страницы представляют собой драгоценное свидетельство подлинных событий, в которых мой пациент занимает далеко не центральное место, и о которых сообщает с известной (значительной) степенью искажения. Признаюсь, я начала с того, что попыталась заручиться хотя бы минимальными гарантиями реальности описанных событий. Например, убедилась, что в телефонном справочнике Союза писателей Санкт-Петербурга Евгений Лодейников не значится, а вот Коровин, действительно, присутствует. Литератора Коровина в городе многие знают, и вообще он большой тусовщик, но на человека, приходившего ко мне, не похож даже по описанию. Николай Васильевич Меркурьев – его среди профессоров университета я также не нашла. Издательство «Аквариус» никогда не существовало. Однако Вениамин Глебов – возможно, реальное лицо. Человек с такой фамилией возглавлял небольшое издательство «Time-out», которое развалилось по причине внезапного исчезновения всего руководства, с тех пор так и не объявившегося. Они специализировались на всякой «клубничке» типа «Оккультных корней коммунизма» или «Сексуальной пропедевтики». Книги Салмана Рушди «Чертовы вирши» среди их продукции не было. Место действия легко узнаваемо – это курортный поселок в Эстонии, Нарва-Йыэсуу, кто там только не бывал в детстве (как сегодня, передо мной взбитые сливки с шоколадом и творог со сметаной, белый песок, набивающийся в сандалии). О самих же событиях удалось узнать еще меньше. В гендерном центре мне рассказали, что летом в Усть-Нарве проходила какая-то summer school и там случилась какая-то неприятная история: то ли фашистская акция, то ли чье-то самоубийство, но подробности сообщать отказались.

Должна заметить, что картина насилия, столь ярко представленная в тексте, задела меня за живое, поскольку ее рисунок вносит некоторый диссонанс в мои представления о психологическом статусе так называемого маньяка. В классификации, лежащей в основе моего диссертационного исследования, я выделяю три основных портретных типа, лежащих в основе трансгрессивного садистического поведения.

Приведенная в тексте форма инфантильной жестокости (случай Дины-Иродиады) противоречит разработанной мной типологии. Я бы сказала, что подобный субъект невозможен, если бы детали описания не делали его столь убедительным и психологически значимым. Я как будто вижу перед собой девушку-травести резко астенического сложения, длинноногую, с детскими, выпирающими под тонким свитером ключицами, с бледными узкими губами и раздраженно-ироническим взглядом. Три убийства – Жирного, Паршивца и возлюбленной птички – совершены ею с той же простотой и легкостью, с какой люди ходят в булочную. Но ведь и в самом деле – единственно верная, в смысле неуязвимости, стратегия состоит в том, чтобы растворять наносимый удар в повседневности, исполнять свою работу на виду у других людей, делающих свою. В данном случае детское простодушие служит ей лучшей защитой. Вероятно, электрошок и нож все время болтаются в ее рюкзаке вместе с прокладками, сигаретами, конфетами, кредитными карточками.

Либидо Дины-Иродиады, несомненно, нарциссично, а потому она располагает очень незначительными количествами свободной энергии, которые ей приходится экономно и с максимальной эффективностью распределять. Нежеланием длить момент борьбы, неизбежно связанный с эмоциональным напряжением жертвы, вероятно, объясняется избранный способ умерщвления. Прощальная вспышка жизни, эмоциональная кульминация узнавания, понимания, ужаса, ярости, отчаяния, протеста не возбуждают Иродиаду, а скорее вызывают чувство брезгливости. Нет, само по себе убийство ее не интересует.

Возможно, это вообще вопрос не психики, а биологии – форма очевидной жестокости ахронична, она не коррелирует с человеческим опытом и не идентифицируется другими в силу отсутствия аналогических рецепторов в чувственности. Я полагаю, что в случае Дины-Иродиады мы имеем дело с архаическим психическим формообразованием, которое занимает место в структуре мира, но не сопровождается никаким интегративным усилием. «Могила вампира!» – выкрикнул по ее поводу мой анализант. Могила не могила, но вот такие термины, как «склеп», «крипта», могут оказаться вполне уместными. Не о новой ли Антигоне идет речь? Ведь что мы видим в результате? Вместо одинокого маньяка, движимого завистью к жизни, разрушающего жизнь как ценность именно потому, что она для него значима, перед нами – хрупкая девушка-подросток, пребывающая в нежном и устойчивом союзе с подругой, легко уязвимая, зависимая от мнения окружающих и, наряду с этими, вполне человеческими признаками, обладающая гибким и сильным позвоночником древней рептилии. Я хорошо представляю себе бесстрастное любопытство, с каким ее в этот момент немигающий взгляд следит за подробностями перехода от жизни к смерти. Она идентифицирует свое собственное тело с мертвым телом очередной жертвы – вот в чем все дело!

Я знаю, почему Дина-Иродиада не сразу оставляет место последнего преступления. Для нее эта ванная комната – традиционное, кстати, пристанище регрессирующих нарциссов – превращается в театральные подмостки, где ей впервые удается наиболее полное отождествление с жертвой. Представьте себе, перед ней лежит тело, которое она, Дина, еще час, или сколько там, назад видела, но не могла рассмотреть, потому что оно двигалось, щебетало, раздражало сиянием глаз, пахло мужским семенем. Ровно сорок минут она, Иродиада, смотрит в зеркало смерти, наслаждаясь «моментом истины», завороженная чистотой, покоем и тождественностью умертвленного ею желания. Антипигмалион, созерцающий совершенство собственного творческого акта. И фотографии должны навсегда сохранить память о том, что происходит между щелчками затвора камеры, об этих минутах, ставших символом столь драгоценного для нее переживания. Боже мой, я так давно размышляла о странной тональности женской одержимости, похожей на подземный гул, что теперь даже завидую несчастному влюбленному, попавшему в такой переплет со своими наивными гетеросексуальными страданиями.

Однако я преувеличиваю. Анализант, конечно, тоже фрукт еще тот. Чем дальше я читала, тем более убеждалась, что изложенное в рукописи представляет собой целиком внутреннюю проблему, отсылающую нас к классическим формам истерии, наиболее успешно процветающей, как известно, в семье. Любой психолог хорошо знает, что семья – это идеальный резонатор для истерика, что это паутина, которую он сплетает и в которой сам запутывается, что любой истерик – эндогамен, инцестуозен и бесконечно предан знаменам своего маленького государства. Ultima thule, так, кажется, говорил Набоков? Воистину так. Действительно, самая далекая и самая непостижимая для любого из нас земля.

Не имея возможности реконструировать по тексту подлинную конфигурацию родственного сообщества, думаю, что своеобразная его причудливость определила особенности формирования эдипова комплекса моего пациента. Множество молодых женщин вокруг – мать, тетка, подруги матери и тетки – и всего один взрослый мужчина, не наделенный властными полномочиями, присутствие которого мотивировано эротическим предпочтением кого-то из родственниц. Рискну предположить, что в таких условиях никаких причин к преодолению эдиповой зависимости у молодого человека не имелось; скорее, напротив, его детство было своего рода вневременным раем, где все его влечения бродили на свободе, усиленные чувственными впечатлениями от моря, леса, чтения, собственного тела и, вероятно, быстро открытой детским любопытством женской природы. В чувственности анализанта, которую он так оберегает и которой так гордится, догенитальная перверсивность и эдипова энергия соединились, образовав мощный поток, способный смести все на своем пути.

На основании личных впечатлений и предъявленного текста, могу утверждать, что мы имеем дело с гиперсексуальным мужчиной, чье эротическое влечение отмечено некоторой инфантильностью или фиксациями, служащими спусковым механизмом. Я много размышляла над тем, почему возлюбленной моего респондента становится женщина, совершенно очевидно не принадлежащая его социальной группе, – с другими интересами, языковыми особенностями и эротическими привычками. Близкие респондента оценивают ее крайне негативно, да и менее знакомые люди удивлены этим союзом. Ключевые эпизоды рассказанной истории дают ответ на этот вопрос. Одной из несомненных фиксаций респондента является страсть к созерцанию женского наслаждения, понимаемого им как нечто абсолютное. Он – вуайер, и случайная удача, выпавшая ему летним вечером, способствовала стремительной регрессии к его счастливому детству, где он в воображении обладал всеми женщинами сразу, всем причинял оргазм и сам растворялся в этой амниотической стихии. (Его сновидения, грезы да и само увлечение рыбной ловлей – радикальная инфантильно-эротическая склонность.) Мы твердо знаем о нем одну вещь – его любовь не является личным чувством, это архаическое стремление, подобное медленно обрушивающейся лавине; стремление, как Вы понимаете, разрушительное.

Но есть и другая проблема в его жизни, связанная с нарушенной идентификацией. Не будем забывать о том, что непреодоленный Эдип чреват проблемами с индивидуализацией. Кто такой мой анализант? Одинокий король на песчаном пляже. В детстве он принадлежал небольшому братству, собирающему на побережье стеклянные шары (не знаете, кстати, что это захрень?) и владеющему миром. Симптомы всемогущества до сих пор у него на лбу написаны. Так вот, я полагаю, что и теперь он, так сказать, неразделенный субъект. Они с Анной – двойники с неразорванной пуповиной; они сами живут в стеклянном шаре, отделенном от мира прозрачной, но твердой преградой. Он говорит, что он перестал лгать. И в доказательство излагает нам правду об одной выдуманной истории, сообщая, как он выразился по другому поводу, «как все было на самом деле». Достаньте теперь Ивана Алексеевича из гроба и расспросите. Пусть он расскажет вам, действительно ли Оля Мещерская мастурбировала у папы в кабинете, а сам папа посылал букеты учительнице своей дочки? Но любому непредвзятому человеку очевидно, что анализант думать ни о чем не может, кроме как о женской мастурбации. Рассказчик ему, видишь ли, потребовался! Да он просто крадет у великого русского писателя рассказ и превращает его в собственный эротический фантазм. Это же он – тот самый, всегда отсутствующий Алексей Михайлович Малютин, вальяжный соблазнитель, это его лошади все время стоят у крыльца, его свитер пахнет английским одеколоном. Девочка погибает, но виной тому, конечно же, ее собственная неосмотрительность, а он только созерцает кладбищенскую архитектуру, превращая в литературный факт промозглую апрельскую погоду.

Анализант велеречиво рассуждает о судьбе, тогда как Вам, наверное, очевидно, что в данном случае речь идет о самом обычном «навязчивом повторении». Именно повторение является его, еще не осознанной им самим, проблемой, отсюда и можно, с моей точки зрения, начать атаку на его болезненное расстройство. Я прочитала рассказ Бунина «Легкое дыхание» и теперь знаю, зачем понадобилась ему, зачем он понюхал мои волосы, когда я слушала его сердце, зачем пугал меня в лифте. Судя по всему, в своем фантазматическом мире он отвел мне место классной дамы, свидетеля, случайно проникшего в чью-то спальню и теперь обреченного всю жизнь размышлять о чужих куннилингусах и подробностях половых актов. Должна заметить, что чувствую, как это оскорбляет мою профессиональную гордость.

Не подумайте, что я во власти эмоций. Уверяю Вас, что вполне способна контролировать и его провокативное поведение, и собственные реакции. Навязчивое повторение хоть и заставляет своих жертв проживать одно и то же событие, как вновь и вновь наступающее настоящее, однако оно же структурирует перенос, – я об этом хорошо помню.

Итак, я вижу клиническую картину и, вполне возможно, могла бы ему помочь, но он до сих пор не объявился и ни разу не позвонил, хотя прошло столько времени! Возможно, с ним что-то случилось, у него элементы суицидального синдрома, у него аритмия, в конце концов.

Прошу Вас оценить адекватность моей реконструкции, а также сообщить мне, не имеете ли Вы каких-нибудь сведений, позволяющих отыскать моего пациента. Какие существуют легитимные меры при нежелательном, с терапевтической точки зрения, исчезновении пациента?

P. S. Вчера вечером, просматривая Psychoanalytical Review, я нашла небольшую заметку под названием «Impersonal love: Kuzma’s case». Ее автор – американский аналитик d-r Kate Lewin. Я немедленно отправила на адрес журнала сообщение для д-ра Левиной. Сегодня ночью я видела сон, который подробно излагаю.

Мне приснилась мама. Она была почему-то веселой и подарила мне какой-то странный сумрачный пейзаж в золотой раме. На картине изображен дом в окружении зелени. Но я понимала, что это такие низкие – по колено – тонкие кустики с микроскопическими розовыми цветками. Лил проливной дождь. На темной веранде, на ветру, сидели какие-то женщины и среди них – моя мама. Я сразу догадалась, что это она, потому что перед ней на столе лежало мое письмо. Глядя на картину, я слышу их голоса. Я не понимаю, о чем они говорят.