Текст книги "Прощание с телом"

Автор книги: Сергей Коровин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

6

В детстве мы постоянно болтались на причале. Там была деревянная будка портнадзора и еще какая-то, с пограничниками. Эти зеленые солдаты спрыгивали, придерживая за спиной автоматы, на каждый подходивший баркас или траулер, и что-то там делали, наверно, искали шпионов. Потом, когда они возвращались в свою будку оформлять документы, мы тоже спускались на вибрирующий под ногой деревянный настил – жадно вдыхать дивные запахи горячей машины, невидимого камбуза, мокрой дели, пустой и наполненной тары. То, что извлекалось из моря, интересовало нас более всего. Неисчислимые кильки и салаки мягко растекались в ящиках расплавленным оловом, шершавые двуличные камбалы плющили друг друга, а крупные рыбины, особенно лососи, молча переживали трагедии личной гибели, каждая по отдельности. Нам и в голову не приходило, что пред нами горы трупов, мы воспринимали сие как богатство и завидовали их завоевателям. Что такое рыба, если присмотреться? Еда и все. Мы, например, никогда не могли равнодушно пройти мимо корюшки, потому что у нее прозрачная голова и все там видно: какие-то тонкие ниточки нервных стволов и сосудов, шарики мозга, полушария мозжечка – все что угодно, только не ум, не сердце. Да что там, по ней и сбоку видно, что она – не идеал современника, кошмарные зубы и злющие глаза. Мариванна рассказывала, что корюшки обгладывают лица утонувшим купальщикам, делая их неузнаваемыми, – отвратительные повадки. Впрочем, и остальные не лучше. Но какие они жареные! Может быть, наше благородное чувство справедливости, с одной стороны, и их недоступность для нас, с другой, делали обитателей моря желанными – нам хотелось ими обладать, и потому мы никогда не отказывались, но сильно смущались, когда вдруг кто-нибудь из рыбаков ни с того ни с сего говорил: «А ну, снимай майку! – завязывал ее узлом снизу и наполнял из ящика рыбами. – Снеси домой».

А еще море приносило нам стеклянные шары. Но эту щедрость оно обнаруживало крайне редко, скорей можно было поймать голыми руками во время отлива заблудившегося налима. Впрочем, это не шло ни в какое сравнение. Налим – не подарок судьбы. Что нам про него скажут? Наверно, как всегда: «О, боже мой! Они опять притащили какую-то гадость! Уберите его от меня, отнесите обратно, положите на место!» С салакой проще: мы ее солили в игрушечном ведре или коптили в костре и пожирали без хлеба за смородиной. А что было делать с налимами – мы не могли сами освоить добычу: ей нужна была масштабная тепловая обработка. Другое дело шары – они доставались нам уже во всем своем таинственном совершенстве.

Об их свойствах мы были наслышаны очень давно – чего только ни разузнаешь за летний оздоровительный период на этих улицах, на причалах, в беседках, в очередях за керосином, или около ларька, где на черных бочках заседали с кружками вечные персонажи местного сарафанного радио: уволенные в запас майоры и капитаны, доктора, профессора, штурманы, заслуженные и не очень артисты и прочие, отставной козы барабанщики, вольно или невольно получившие возможность в будний день выпить жигулевского в половине девятого утра в дачном поселке на берегу прохладного моря «залив». Но сделавшись счастливчиками, не могли ими воспользоваться, большей частью потому, что не смели заглянуть ни в прошлое, ни в будущее, ни за ту невидимую черту, отделявшую нас от наших родителей: матери, Мариванны, Гаврилыча или от той же Борькиной – старухи Кэт, любительницы ночных фокстротов. Даже когда случилась та история с Анькиной матерью, когда всех мучили страшные догадки о причинах человеческой гибели, произошедшей где-то совсем рядом с нами, мы все равно не отважились воспользоваться своими магическими предметами, ни чтобы рискнуть исправить ошибку судьбы, ни чтобы открыть обстоятельства и указать злоумышленника.

Теперь все объясняется просто, мы потом сами додумались, вернее, Папаша сказал, что она была очень красивой, и мы просто боялись увидеть ее голой, потому что очень любили.

«Так у тебя что, был старший брат?» – удивилась она.

Да, конечно, но это я просто к слову.

Понятно, что уже ни о каком призе и речи не могло быть. Мы вышли на берег, причем это как-то само собой получилось: я, вернувшись из холла, стал одеваться, то есть отыскал свое белье, штаны, обулся, и она, несколько удивленная моими действиями, тоже вылезла из койки. Потом мы обнаружили себя уже перед входом в пансионат, потом – сразу на пляже. Совершенно непонятно, где я начал ей объяснять про шары. Вдоль кромки тихой воды как обычно гуляли парочки, по песку скакали собаки, из устья плыли редкие гудки маяка. Мы прошли туда пару кварталов, выбрались на кривую улицу Вейбрике, пошли обратно, дошли до нашей живой изгороди, повернули к аптеке. И вот там, у аптеки, она вдруг сунула мне в ладонь холодные пальцы и сказала: «Ладно, тебе пора идти. Ступай, а я тебя буду ждать». Получилось, что она меня провожала, хотя я, по-моему, никак не обмолвился ни про Анькин звонок, ни про то, что случилось, а про Борьку рассказал только, как он однажды рассмешил нас. Скорей всего я явился к ней с изменившимся лицом.

Так вот, этот бесстыжий паршивец как-то свистнул одно из наших сокровищ и позже, конечно, признался, что хотел, как он выразился, поколдовать. Он сказал, что мамаша посулила отправить его в интернат для неуравновешенных, если он не прекратит болтать разные глупости. А он только ляпнул ей, что видел во сне, как его вместе с какими-то животными загнали в загородку. Шаляпину тогда было лет семь, или что-то в этом роде, тем не менее он очень подробно передал всякие детали увиденного. Мы, конечно, смеялись, но нам было жутко от этой картины, где кого-то вместе со свиньями ведут по коридорчику к живодеру на глазах у множества людей – знакомых и незнакомых, которые совершенно к нему равнодушны, и мало того, обсуждают при нем подробности предстоящего ему аутодафе. Тем более мы догадались, что он это видел не во сне, а этак объяснил Кэт, потому что иначе та ничего бы не поняла.

Теперь его дом выглядел серой кучей. Когда-то это была стильная каменная постройка с большим балконом на втором этаже, с железными ставнями. Его окружали сосны, ели, здоровенная осина. Сегодня из ряда заколоченных на улице он выделялся разве что высокой кровлей – такая же некрашеная ограда, некошеная лужайка, оборванные качели, замусоренные дорожки. Я подергал нашу калитку – она оказалась запертой – и, вернувшись к началу забора, юркнул в незаметную дырку, которой мы пользовались всю свою сознательную жизнь.

Ключ от ружейного ящика отыскался на самом видном месте, под плюшевой салфеткой. Анька где-то скрывалась, и Колька, разгуливавший по дому в моем купальном халате, позванивая в стакане кубиком льда, поведал мне шепотом жуткую историю о том, как он не выспался, потому что к ним среди ночи прибежала какая-то немолодая леди и закатила истерику. От него вкусно пахнуло хорошей выпивкой и шоколадом.

Я покрутил носом: мне еще с порога показалось, что в доме кто-то посторонний. «Значит, Борька приехал с маминькой, – решил я, – это вполне в его духе» и спросил тоже шепотом: «Эта леди такая… такая… с этими? Она и сейчас в доме? – Колька кивнул в конец коридора. – И Анна?» Он снова кивнул. Вообще-то эту Екатерину Самойловну, в отличие от самого Борьки, мать с Мариванной не сильно любили – она постоянно совала нос куда не следует, приставала с дурацкими вопросами, короче, дальше веранды не пускали, да и то, только когда дождь и преферанс.

«Как это случилось?» – спросил я. «Что?» – не понял Колька. «Что она у нас в доме?» – Колька пожал плечами: «Наверно, Анна… корвалол… валидол… Не знаю». – «А почему мы – шепотом?» – осведомился я. Колька молча показал стакан. Морда у него была – так себе, можно сказать, не выспавшаяся, в пепельницах громоздились вперемешку недокуренные сигарки, сигаретки, кучки трубочного пепла. Среди обычного состава книжек, раскиданных по креслам, столам и подоконникам, я заметил желтого Харро фон Зенгера с закладками. Понятно, подумал я, готовимся к войне. И виски, стало быть, тоже туда же – для возгонки духа воинственности. «Нет, – сказал я, – спасибо. Мы на просушке». Колька сокрушенно развел руками и налил себе еще.

Тут пришла Анна, вернее, она проходила с салфеткой в ванную и заглянула к нам на веранду. «Ага, – сказала она, – вот ты-то мне и нужен. Ты рыбу привез? Ах так, тогда вынь мороженое филе. Мы сегодня совершенно неевши – какой-то сумасшедший дом. Я тебя умоляю: просто свари, ну и соус, какой ты обычно делаешь. Да, у меня там картошка есть молодая – можно не чистить, просто помой. Давай, иначе я сдохну, ей-богу! А ты, Коля, иди к себе. Не шляйся тут, не шляйся! Я не понимаю: тебе делать нечего, что ли? Мы же договорились не шляться, вот и не шляйся. Возьми с собой бутылку и сиди там». Она даже подошла и приложилась к моей щеке, а потом поспешила своей дорогой, судя по всему, снимать компрессами гипертонический криз этой старой вонючке. Уж чего-чего, а это Анна умеет: у нас в доме сие высокое искусство передавалось из поколения в поколение.

Потом она пришла ко мне на кухню, вытащила из морозильника бутылку водки, налила две стопки – она всегда любила смотреть, как готовят еду, и что-нибудь тихонько пробовать. Теперь Анька выглядела очень хорошо, от паники не осталось и следа, во всяком случае, движения стали точными – горлышко не звякнуло и ни капли не пролилось. Ей вообще к лицу крайняя занятость – напряженное расписание, жесткие сроки, глубокие переживания, немыслимые задачи, полный цейтнот – эти обстоятельства делают ее страшно красивой. «Бедная Кэт, – сказала она. – Я не знаю, что с ней делать», а у меня уже булькали картошки, филе было полито лимоном, масло растоплено, лук нарезан, яйца накрошены, вода с пряностями близка к закипанию. «Ну вот, – показал я, – дашь ей поесть, потом стакан корвалолу и пусть спит», хотя прекрасно знал, что она имеет в виду: Борькина мамаша всегда была к ней неравнодушна, особенно к маленькой, и когда видела ее, то теряла от умиления голову. «Наш Боря – говно-ребенок, весь в отца. Давай ты у меня будешь доченькой», – сюсюкала Кэт. Она шила ей платьица, дарила ленточки и бусы. А Анечка была угрюмой девочкой, ходила в штанах, стриглась наголо, бывало, целыми днями жила на дереве. Анька называла Екатерину Самойловну Мадам-липучка и благодаря ей научилась отказывать людям, которые ей надоедали. «Извините, пожалуйста, – вежливо говорила она, – но сейчас я, к сожалению, очень занята». Действительно, бедная Кэт.

Ну уж не знаю, каким образом Анна убедила ее что-нибудь съесть, но за столом я увидел старуху Кэт. Она припала к моему плечу, и я понес какую-то околесицу о том, что теперь, там, он будет вести себя хорошо, что уныние – грех и тому подобное. Потом она согласилась даже на рюмочку коньяку. Вообще Кэт казалась довольно благополучной, и старухой ее трудно было назвать, впрочем, это прозвище она носила уже почти тридцать лет. Да и что такое шестьдесят? У них в Америке в ее элегантном возрасте дамочки обычно начинают новую жизнь. Но горе! Я это просто физически ощущал – незнакомый взгляд, незастегнутая пуговка, некоординированные движения туфлями, неизмеримое отчаяние в слабых руках.

По ее рассказу выходило, что Борьку убили из-за бабок, потому что чего-то искали. Они приехали продавать дачу, причем все делала сама Кэт – ездила по разным учрежденим, собирала бумаги, возилась с агентами, с покупателями. Борька явился только к нотариусу, подписал купчую, пересчитал денежки и отнес в банк. Остальное время он болтался с блядями. То есть его укокошили зря – наличности в доме никакой не было.

Мне стало как-то зябко от этой истории, и я не решился отговаривать Аньку от ружья. Хрен с ним, подумал я, если его не вешать на стенку, а сунуть куда-нибудь за буфет, то оно, глядишь, и не выстрелит. Мы открыли железную дверцу, достали футляр, вытянули содержимое на газету. Последний раз я чистил его лет, наверное, двадцать назад. Тогда мне Папаша велел по телефону, а так бы и в голову не пришло: считают, что если часто чистить, то кучности не будет. «Вот, – сказал я, – теперь смотри, как его собирают», но Анна даже не взглянула на ружье, она снова полезла в сейф, вывалила на стол все, что там было: коробки с патронами, банки с порохом, дроби, пыжи, закрутки и прочее, а потом подняла металлический полик, подцепила его с краю и вытащила из какого-то углубления под ним здоровенный пистолет. Мне осталось только присвистнуть: «Фью-тю-тю!» Я знал эту штуку – настоящий довоенный Токарев тридцать девятого года – чума! Вот уж не думал, что я его снова увижу.

«На, – сказала Анька, – сделай, чтобы работал», – и протянула его мне стволом вперед. Я машинально отстранил ее руку в сторону. «Положи, пожалуйста, на стол, – попросил я. – Подержи вот это», – и сунул ей ружье. Анька нахмурилась, но подчинилась, потом подумала и тоже грохнула его на газету. Она и сама прекрасно понимала, что эти железки ей совершенно не подходят, – то же самое было в свое время с велосипедом, с автомобилем, с компьютером, – и уже предчувствовала долгий унизительный процесс обучения. Она сообразила, что совершила какую-то грубую ошибку, но не знала какую.

Я взял пушку, осмотрел, вытащил магазин, оттянул ствольную коробку, вставил магазин обратно – он был пустой. «Возьми, пожалуйста, – сказал я и протянул его рукояткой вперед. Анька приняла. – Теперь дай мне». Она на мгновение замерла, а потом, озарившись улыбкой, взяла за ствол и подала его уже как положено. Ура! Урок начался: я показал ей способ разборки, объяснил принцип работы, про затвор, патроны и тому подобное, но скажу честно: мне было как-то противно – все это представлялось совершенно ненужным, мало того – вооружая Аньку, я совершал преступление, ведь, если вдуматься, дать женщине заряженный пистолет – это все равно что посадить на трассе за руль плохо дрессированную обезьяну.

Она сказала: «Обидно, что я не вышла к нему, не пригласила зайти и вообще. Но, сам понимаешь…» Я пытался представить.

Да, Борькина гибель тогда вызывала у меня непонятные ощущения – правда, она пока существовала исключительно в языке, я же не видел его мертвым, – то есть ее фактически не было. Во мне даже не поселилось ни чувство досады, ни тревога, ни жажда мести. Если бы не горе старухи Кэт, то я бы и не поверил, что с ним что-то случилось – просто очередная дурацкая выходка Паршивца, он же однажды даже сделал вид, что повесился, чтобы напугать ее, чтобы хоть как-то достать.

После Анны я подумал о Сильве, пошел искать и тут же обнаружил ее в оранжерее с лейкой. Забавно видеть полицейского, орошающего огурцы, особенно, если на нем кроме формы желтые резиновые сапоги и такие же перчатки. Об этом я ей сразу же доложил, а она сказала: «Слушай, будь другом, добей их, тут осталось всего два ряда, а я пока что-нибудь съем. Ей-богу, маковой росинки с утра не было – просто какой-то сумасшедший дом». Я взял у нее лейку и пошел к бочке, она сбросила перчатки и убежала.

Когда я потом зашел к ней на кухню, она уже размешивала чай в огромной кружке и кого-то слушала в телефоне. Я вымыл руки и сел, не дожидаясь приглашения, под огромное комнатное растение. У них почему-то все равно пахло не дачей, а деревенским домом, хотя прямо посередине сияла новая плита, в углу скромно белела посудомоечная машина, матовый бак гигантского водогрея тихо светил красным фонариком. Наверно, из-за печки – дымит, запах въелся, думал я, глядя на Сильву, которая молча кому-то кивала и что-то записывала карандашом, время от времени явно неодобрительно поглядывая на мои кроссовки. «Рая звонила, – наконец сказала она и выключила трубку. – Помнишь ее? Она прислала заключение: Борис погиб от потери крови – ранение аорты. Дальше пока непонятно: орудие, говорит, нетривиальное, на шее – след, похоже, от электрошокера, – ужас какой-то! Но ты никому ничего не говори. Да, как там Екатерина Самойловна? Вот, пусть Аня с ней побудет – мне кажется, они подружились, я за нее тоже очень переживаю. Кошмар! – И замотала своими кудряшками: – Кошмар, кошмар, кошмар! – а потом вдруг встрепенулась: – У тебя документы с собой? Отлично, поехали – там уже вся прокуратура – прямо сегодня расскажешь им, когда ты Бориса видел последний раз, с кем, что он говорил и где ты был прошлой ночью, и хватит мне тут топтать грязными ногами».

А что мне стоило изложить подробности неожиданной попойки у Валентины Семеновны? Десять минут – я только не вспомнил дату, по-моему, в тот день, когда моя свистулечка занедужила – за числами не уследишь, – нетерпение томило вечность, и еще я объяснил, что за отчетный период мы видели тех потаскух, наверно, десять раз – в магазине, на пляже, на почте, в новом ресторане у базара, где-то еще, и его с ними тоже видели, но не разговаривали, он только подмигивал издали и делал за спиной у них знаки, мол, киряем – чума! Притом они оставались в тех же ролях: благодушный Шаляпин с редкой непосредственностью прилюдно лазил у пухленькой под майкой, та хохотала, а длинная таскалась за ними с изжогой на морде.

Я нашел свою птичку-незабудочку крайне фрустрированной. Она лежала у меня в номере на диване, укрывшись пледом, совершенно одетая, даже в туфлях. «Я чуть не умерла тут одна, – шептала она, целуя меня и крепко обнимая, – страшно». Войдя, я обратил внимание, что горели все лампы: в прихожей, в ванной, над кроватью, на столе, у дивана и под потолком. «Вот дурочка, – сказал я, – чего тебе бояться?» – «Думала, что ты больше не придешь».

Я отпустил ее хрупкую спинку и потянулся к выключателю. «Не надо, не надо, – попросила она, – пусть все будет, как в первый раз».

Мы долго стояли обнявшись, с трудом удерживая равновесие, и пожирали друг друга. В конце концов я, не прерывая поцелуй, залез к ней под юбочку. Она, конечно, раздвинула ножки, чтобы мне было удобно разделить пополам шелковую шубку ее зверюшки, и впилась ноготками в мою лопатку. Ее крохотные причиндалы плавали в неге и влаге, даже вход был немного открыт, мои дерзкие пальцы увидели жаркий соломенный свет из него. Там – небытие, подумал я. Почему все считают, что это – мрак? Сияние!

Тихо мяукавшее музыкой радио неожиданно громко объявило: «Ветер – в окно». Я покосился на занавески – ничего подобного, только из форточки пахло цветами шиповника. «Не верь, – шепнул я, – это выдумки». Она открыла глаза и хихикнула. А из радио кто-то пожаловался Колькиным голосом: «Дух оказывается так беден, что для своего оживления он как будто лишь томится по скудному чувству божественного вообще, как в песчаной пустыне путник – по глотку простой воды. По тому, чем довольствуется дух, можно судить о величине его потери».

Тем временем один из бесстыжих искателей обнаружил в складочке тайную игрушку, обогнул ее головку несколько раз и отступил. Моя птичка чуть-чуть отстранилась от меня, ее ротик округлился в настороженном удивлении. Я повторил движение по окружности, потом еще и еще, но очень медленно, и уже не останавливался. «Как маленькую…» – прошептала она и оцепенела, будто прислушиваясь к эху своего слова, будто еще не веря в реальность прикосновения, будто еще сомневаясь в серьезности намерений экспансиониста или в его способности. Недоверие моей голубки таяло медленно, тревога на губах постепенно сменялась удовлетворением – в какой-то миг она даже слегка кивнула: «Правильно, правильно», и уже без опаски стала жадненько потреблять только прикосновения – вот такие, во-от такие, во-от таки-ие… По тому, как бровки поехали вверх, я угадал о ее желании, чтобы это длилось вечно. А мне? Да, мне тоже хотелось провести остаток дней в упоительном обладании, в шелковом коконе, в хрупком целлофане, на одной ноге.

Но мир снова обнаружил свое присутствие: теперь послышался Анькин голос: «Желая пребывать в самом средоточии и в самых глубинах, он наделе стремится лишь к неопределенному наслаждению неопределенной божественностью… – последовала небольшая пауза, и, вероятно, перехватив воздуха, как будто ей от волнения недостало дыхания, Анна продолжила: – Жизнь бога и божественное познавание можно, конечно, провозгласить некоторой игрой любви с самой собой; однако эта идея опускается до назидательности и даже до пошлости, если при этом недостает серьезности, страдания, терпения и работы негативного». «Какие дураки, нашли время!» – вознегодовал я, и у меня сразу практически свело предплечье, потому что милые коленочки моей рыбки давно подгибались, и мне приходилось буквально удерживать крошечку одной рукой за спинку, чтобы она не осела на пол, а другой – трогать снизу; эту кисть тоже прихватывала судорога, и трусики мешали, а тут еще этот безумный культпросвет (Анька-сука со своим Гегелем) – это же надо, да? Но это сейчас я так обстоятельно передаю, а тогда я мало что соображал и мое сердце просто выскакивало из груди, я только говорил себе: «Терпи», и терпел по примеру великих отшельников, изнурявших себя сотни сотен лет на вершине горы Меру.

Потом мы уже никогда не делали этого стоя – или лежали, или сидели, например, в машине, или она садилась ко мне на колени и обнимала ножками за пояс, и я мог трогать ее снизу обеими руками, ловить ртом сосочки, ушки, целовать уплывающее лицо. И обязательно выключали приемник.

А тогда я все думал о том, как бы ее к чему-нибудь прислонить, что ли, чтобы это продолжалось и продолжалось. И все-таки я поторопил ее – чуть-чуть прибавил, так сказать, оборотов, и сразу ожили притихшие было ноготки – они стали управлять мною: задавали темп манипуляциям, требовали то решительности, то нежности, а иногда – секунды покоя. Я подчинялся. Это оказалось так просто, по ее дыханию я даже научился предугадывать желания и верно поймал момент, в который уже не нужно останавливаться, вопреки команде. Но фабула грезы, летящая над дрожащими веками, без сомнения, содержала такое действие, и моя золотая ласточка покорно отдала себя неведомому мне насильнику. «Как маленькую» – едва успела прошептать она, жадно схватила ртом воздух и медленно, трудно выдохнула, потом опять схватила, потом еще – казалось, она умирает у меня на руках. Тут я повел себя как настоящий подонок и, сколько бы ни умоляли меня слабые ладошки прекратить пытку, заставлял содрогаться ее раз за разом без счета, не выпуская из своих цепких лап, пока мы не грохнулись на паркет. «Боже, – простонала она, – я забралась так высоко, как никогда в жизни. Ты – гадина, – и тут же проворно вскочила, сдернула и отбросила трусики, присела на самый край дивана, откинулась, приказала, указывая в себя пальцем: – Войди немедленно!» Что мне оставалось? Я кое-как вывалил все из штанов, стал перед диваном на колени, полюбовался ее обморочной растерзанностью, откинул платьице, насладился стыдным смятением, поцеловал сладкий животик, погладил мокрые волоски, раскинул безвольные ножки в разные стороны, вдохнул флюиды, исполнился лютой нежности и, взяв за ляшечки, торопливо надвинул на себя, как тряпичную куколку.

Потом мы поехали ужинать, сидели при свечке на террасе у причала, кушали, пили вино. Мы были очень внимательны друг к другу, но молчали: понятно, что она ни о чем не спрашивала, только смотрела на меня сияющими глазами, а я все прикидывал, как бы ей сказать о своей проблеме: ну, что близость, как я понимаю, она или есть, или нет, то есть если не с ней, то с кем буду разговаривать теперь? Например, про старуху Кэт – которая упорно не шла у меня из головы, про Кольку и Аньку, про Борьку. Впрочем, что Борька? Борьку уже поздно жалеть, теперь надо молиться о душе его. (Кстати, не был ли он, случайно, крещен? Мало ли? Может, позвонить в морг, пусть припомнят, был на теле крестик или нет?) И об этом тоже, и обо всем остальном, но вовсе не с тем, чтобы грузить чужими бедами, а чтобы мы оказались с ней в одном экзистенциальном пространстве, что ли. И вот тут, сидя и глядя вместе с ней на проходящие огни рефрижератора, на черную челку сосен российского берега, на краски северной половины неба, на освещенные пламенем пальцы, я почувствовал, что не хочу ничего отдельного от этой женщины.

И я придумал: я рассказал, как Анька однажды призналась мне, что всегда мечтала вместе с Колькой вслух читать Гегеля, она говорила, что Гегель очень тонкий и аналитичный, что у него разум и переживание совпадают, и это значит, что нежность – прежде всего, логический факт, а потому – самый простой способ достичь метафизического совершенства их с Колькой чувства – это брести интонационными тропами «Феноменологии духа», внося эпическую устойчивость в их эфемерную страсть. (Анька всегда стремилась к какой-нибудь онтологической необратимости, потому что была абсолютно уверена в своей женской неполноценности и до ужаса боялась настоящих баб, которые ходят на каблуках, говорят о платьях, завивают волосы, ездят в оперу, делают аборты и прочее.) А сегодня, как мы могли убедиться, ее идиотское желание наконец претворилось; или начало претворяться – кто знает, может, они теперь каждый вечер будут развлекать радиослушателей таким образом?

В ответ моя птичка иронично хмыкнула, но в том, как она слегка покраснела и отвела взгляд, мне почудился укор за то, что я в общественном месте, походя, упоминаю некоторые подробности нашей интимной жизни. Я даже оглянулся, чтобы убедиться, что мы тут совершенно одни, развел руками, мол, видишь, ничего страшного, но так и застыл. Да, кроме нас, на террасе никого не было, а вот на лестнице, ведущей от причала, явственно угадывалось чье-то присутствие – слышались шаги, возня, и женский голос с чувством проговорил: «Ненавижу ячменное пиво!» – «Отпусти, Элла, мне больно!» – отозвался другой. У меня, конечно, мелькнула шальная мысль о дурацком розыгрыше – я даже вскочил, но над перилами показались всего две головы.

«Извини меня, родненькая, я скоро вернусь», – поспешно вырвалось у меня, и я большими шагами направился в туалет. Мне, вообще-то, давно нужно было его посетить, однако, войдя, я даже не подумал расстегивать брюки, а осторожно припал к узкой щели незапертой двери и стал наблюдать, как моя птичка безмятежно кушает зеленые оливки и сыр. Я с удовольствием видел у нее на лице тихую улыбку – шумного вторжения незнакомок она просто не замечала, и те, в свою очередь, не обращали на нее никакого внимания. Совсем как в тот раз, то есть они вели себя, как тогда, когда мы с Борькой тут бражничали, – длинная, не глядя по сторонам, плюхнулась в кресло за ближайший стол и уставилась в страничку меню, а пухленькая опустилась на последнюю ступеньку лестницы и уронила голову между колен – он тогда сильно к этому прикололся.

Короче, убедившись, что они смирные, я все-таки, прежде чем вернуться на свое место, закрыл дверь и сходил в кабинку. Скоро, я знал, они очухаются и начнут ругаться. И точно: едва я приземлился на свое место, длинная начала диалог: «Ну, и что ты будешь? – но никакого ответа не получила. Пухленькая продолжала прятать в юбке лицо. – Дорогая, что тебе взять? – повторила длинная и пояснила: – Есть хочешь? Пить хочешь? Может быть, выпить хочешь? Чего хочешь? Что прикажешь подать? Элла, прекрати идиотничать, не молчи, прекрати меня доставать!» В ответ пухленькая сказала: «Му-у» или «У-у», или что-то в этом роде. Потом она подняла моську. «Доставать? – усмехнулась пухленькая с закрытыми глазами. – Зачем столько пафоса, Дина? Ты, как моя мама, которая вечно заладит одно и то же. Что тебе от меня надо?» – «Я просто спросила, что тебе заказать, а ты, как говно…» – крикнула длинная. «Я? – вытаращилась пухленькая и беззаботно засмеялась. – Я – говно! Да откуда я знаю, что мне заказать, когда совершенно не представляю, куда ты меня привела, где мы? Что это такое вокруг? Тут, кажется, закрыто».

Прошлый раз мы видели практически то же самое, Борька тогда стал толкать меня в бок. «Вот она, нечеловеческая любовь, – сказал он и предложил: – Давай, вырвем дурочек из порочного круга инфантильных привязанностей и откроем им прелести гетеросексуального акта. Пухленькая – чур моя!» Вот и моя птичка шепнула мне: «Ты когда-нибудь видел такую парочку?» – я кивнул и стал рассказывать ей про ирландскую самогонку, про Коровина и Шаляпина, про чью-то бесконечную ногу. Моя птичка слушала эти истории с веселым интересом, она искренне потешалась над моей пьяной слепотой и Борькиной одержимостью. Мне же нравилась случившаяся легкость освобождения – как здорово, черт побери, говорить правду, чистую правду и ничего, кроме правды, не говорить! А как же Колька и Анька? И про Кольку с Анькой! То есть без экивоков и околичностей признаваться в стыдных своих желаниях, в поступках, продиктованных малодушием или трусостью, или подлостью, в страхах, нашептанных осторожностью или разными сложными соображениями! «Давай мы с тобой всегда будем честными, – сказал я, – и никогда не будем друг друга обманывать, и всегда прощать!» – «Да, – ответила она, – я тоже об этом думаю. Давай. – При этом она дотянулась и поцеловала меня. – И пойдем домой, я тут немного озябла». – «Конечно, – обрадовался я, – конечно, идем, но прежде я скажу вот этим, что их ищет полиция». Моя птичка вспорхнула и скрылась в lavatory, очевидно, попудрить носик, а я решительно повернулся к скандалящей парочке.

«Полиция? Хо-хо-хо! – развеселилась пухленькая. – Ну, уж не знаю, какой мы дали повод? Может быть, из-за Дины – она часто застывает где-нибудь на обочине и производит известное впечатление, но вы скажите им, что задумчивость у нее от позднего энуреза, или это – последствия романа с дедушкой. Кстати, как его звали?» – «Элла, заткнись, или я уйду!» – прошипела длинная. «А что тебе не нравится? Может, я покривила против истины? Обиделась… Ой-е-ей! – Пухленькая откинулась в кресле и прищурилась на пустые столики. – Где этот ваш Шаляпин? – спросила она. – А то я, как дура, про него думаю, с утра даже замуж хотела, хо-хо! Намекните ему, что я приму его предложение. Как он там, не сильно женатый?»

Я почему-то разозлился и сказал: «Нет, не женатый, но все равно дело не выгорит. Тю-тю! – и показал пальцем в небо. – Его вчера зарезали, нахуй! – выпалил я и вдруг понял, что это случилось, то есть теперь все – правда, Борьки больше нет, он – мертвый по-настоящему, и старуха Кэт тоже по-настоящему в настоящем горе. – Суки! – заорал я. – Грязные вонючки! – И какой-то жгучий противный стыд ударил мне в лицо, но я все равно продолжал орать: – Вы убили его, вы, а теперь глумитесь! – При этих словах длинная вскочила. – Куда? – рыкнул я и силой посадил ее обратно. – Ползают тут, как мандавошки! Сидеть и слушать, дерьмовое меньшинство, иначе – вот! – и я, расколов бутылку о перила, сунул каждой из них по очереди под нос осколок горлышка. – Сейчас… я… всё… полиция… пиздец вам!..» – и что-то еще выкрикивал, брызгая во все стороны слюнями, но в этот момент моя птичка осторожно взяла меня под руку. Что происходит? – подумал я, хотя все еще никак не мог остановиться. Кто это тут плюется и топает ногами? – и обернулся к ней, а мы уже оказались на лестнице, стали спускаться. У меня вырвалось: «Я, что ли?» Она меня умыла ласковым взглядом, отрицательно покачала головкой, сказала: «Нет, и не бери в голову. Ну их, лучше айда купаться голыми на маленький пляжик, я ведь еще не видела, как ты плаваешь. Побежали?» И тут до меня дошло, что это действительно так.