Текст книги "Багровая книга"
Автор книги: Сергей Гусев-Оренбургский
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
В течение пяти часов продолжалось это.
А потом клочки четырехсот трупов были связаны и свалены в приготовленную днем могилу...
Колокола все не смолкали.
В обезумевшем от ужаса местечке вылавливали из домов тех мужчин, которых днем оставили: тифозных, слабых после болезни... и убивали их на глазах домочадцев... грабили... насиловали девушек.
Плач, рыдания, вопли, истерики, безумие, смерти от разрыва сердца, – вот что было на рассвете в местечке одиннадцатого мая, когда стало известно об истреблении мужчин в комиссариате. Женщины припадали к земле, бились в пыли и молили о смерти. Сформированная утром охрана из бандитов не давала и плакать, загоняя свои жертвы ежеминутно в дома. В домах жило теперь не по одному, а по несколько семейств, состоявших только из женщин и детей.
25
Остальные дома были брошены на произвол хулиганов и деревенских женщин, уносивших под наблюдением охраны последние вещи и продукты из домов.
Местечко замерло.
Никто не просил ни пищи, ни помощи.
Дети тихо умирали на грудях своих полумертвых матерей. По временам доносился лишь шум из оставленных домов, где хозяйничали бабы и хулиганы...
...Потом наступил голод...
Крестьяне отказывались отпускать хлеб и продукты для населения... вдовы с пятью, семью и десятью ребятами оставались без пищи и помощи.
...Потом появился тиф...
II
Ладыженское сидение
Еврейство местечка Ладыженка издавна жило под угрозой погрома, антисемитское настроение существовало тут всегда. Пропаганда его велась многоразлично. Местные чиновники, проходя, смаковали «еврейские анекдоты», антисемит священник и учитель народной школы не пропускали случая пройтись по адресу евреев и доказывали даже на уроках, что евреи скверный и фальшивый народ. Еще в 1905 году, в эпоху погромов, чувствовалось, что погром повис в воздухе и вот-вот разразится со всеми присущими ему ужасами, был даже назначен день, но ливень помешал съехаться крестьянам, и погром не состоялся. В дни бейлисовского процесса местный священник выступал на базаре с зажигательными речами и божился, что давным-давно окончательно доказано употребление евреями христианской крови.
Так было во дни свобод.
И при сменах всевозможных властей.
И вот в текущем году, в мае месяце, окончательно почувствовалось, что надвигается нечто ужасное. Бежавшие из окрестных сел и местечек приносили зловещие вести. Лилась волна кровавого погрома. В ближайшем местечке Терновке большая банда устроила погром со многими жертвами. Убивали и истязали евреев и в окрестных селах. Чувствовалось тревожное и в поведении местных крестьян. Они ходили группами и шушукались между собой. По целым дням до поздней ночи происходили заседания в Волостном Управлении. У крестьян часто вырывались намеки,– у кого и в угрожающем тоне:
26
– Вот мы вам ужо покажем.
А у кого и с сожалением:
– Будет вам плохо.
Нервы стали болезненно напряжены.
Начали истолковывать к худшему самые обыкновенные и невинные явления. Зажиточная часть еврейского населения и молодежь понемногу и незаметно стали покидать местечко. Бегство становилось с каждым часом все более паническим. Оставляли домашние вещи, белье и одежду на произвол судьбы. Даже наличные деньги не захватили с собою, а закопали где попало, боясь нападений в пути. Особенно страшен был понедельник,–12-го июля, ярмарочный день. К нему приурочили погром. В воскресенье, накануне, происходило чрезвычайно продолжительное заседание в Волостном Управлении.
На заседание прибыло два незнакомца.
Кто они были?
Неизвестно.
Но самый факт их прибытия, торжественное и вызывающее поведение парубков после заседания, а также то, что некоторые пожилые крестьяне доброжелательно передавали своим знакомым евреям по секрету, на ухо: – утекайте...
...Завтрашняя ярмарка...
Все это вместе внушало такой непобедимый ужас, что в ту же самую ночь, темную, дождливую, многие еврейские семьи – женщины и дети двинулись пешком в Голованевск по дороге, полной ухабов и рытвин.
Оставшиеся евреи не показывались в этот день на улицах. Таились в темных норах, в кошмарном томлении ожидания. Прошло несколько часов, а ярмарка, вопреки опасениям, протекала самым обычным и мирным образом. Евреи понемногу стали вылезать из своих "танков", как с горьким юмором называли они свои погреба, чердаки и прочие убежища. Но внезапно, когда базар был в полном разгаре – появилось двое верховых.
Они ворвались в самую гущу базара.
Выстрелили в воздух.
То был сигнал.
Крестьяне, приехавшие на базар, спешно разбежались, местные крестьяне тоже скрылись. А евреи снова помчались прятаться, кто куда мог. Прошло некоторое время, и ладыженские крестьяне снова появились, теперь уже вооруженные вилами, ломами, топорами, а некоторые и ружьями. Они разделились на маленькие группы по шесть –восемь человек. По-видимому, еще раньше был разработан план распределения крестьян на группы, потому, что в каждой оказывался
27
один или двое с огнестрельным оружием. Начали с поисков большевистского комиссара.
Его нашли и убили.
Его изрубленный и изрезанный труп выбросили на средину улицы.
После этого прошли по еврейским домам, покинутым жителями, и забирали все, что им хотелось... То, что для них не имело непосредственной ценности, они ломали, рвали, уничтожали. Вслед за ними появились подводы с крестьянскими бабами и парнишками, которые успели в короткое время опорожнить почти все еврейские квартиры, оставив только голы я стены и полы.
Ночью началась сильная пальба.
Она стихала.
Потом начиналась снова.
Так продолжалось до самого утра.
Никто не знал: пришла ли новая банда или то было работой исключительно своих местных крестьян, желавших нагнать ужас. В промежутках между стрельбой они снова и снова спускались в погреба, взбирались на чердаки и без всяких предисловий и обвинений, размахивая револьверами, топорами и дубинами, зловещим шепотом требовали:
– Денег...
Нередко называли свои жертвы по именам...
Дикая пальба, вид бандитов, бывших в большинстве в масках, их неестественные придушенные голоса, полутьма свечек, зажигаемых в еврейских убежищах,– во всем этом содержался такой могильный ужас, что евреи не пробовали даже торговаться и отдавали бандитам все, что имели при себе, часто даже больше того, что у них требовали.
Кошмар
С утра набатный звон созвал на сход.
О чем-то совещались.
Потом весь сход, стар и млад, рассыпался по еврейскому кварталу, и погром принял уже совершенно другой характер. Уже они теперь были без масок.
Нагло смотрят знакомым евреям в глаза и требуют денег, снимают одежду с тела, бьют – когда не позволяют снимать, бьют без всякого повода или придумывают грехи:
Уже слышится кличка:
"Коммунист".
Распространяются сказки об ограбленных церквах, об убитых священниках. Хватают, увозят куда-то евреев. Улицы и переулки уже полны дикого, безобразного, пьяного погромного гула. Слышатся отдельные выстрелы, рыдания, то-
28
пот лошадей... Два дня продолжаются убийства. Целые семьи вырезывались без остатка. Никто не может рассказать, как, при каких условиях, погибли несчастные мученики,– это остается тайной, унесенной жертвами в могилу. Но по позам, по виду убитых, может человек с достаточно сильными нервами представить себе, какими муками сопровождалась их смерть. Да два-три свидетеля, с застывшим ужасом в глазах, еле могут что-то рассказать...
...Шепотом, жутко озираясь...
Вот что видел Давид Плоткин с чердака через щелку.
Два бандита зашли к вдове Брайне.
Потребовали денег.
Она им отдала все, что было при ней.
– Мало.
Ей отсекли топором одну руку.
Она упала...
С диким криком снова требовали:
– Денег!
Отсекли другую руку.
...Когда начали отрезать груди, она скончалась под ножом...
Погребальщики Дубник и Жорнист, рассказывали, что в среду 18 июля староста их разыскал, велел собрать погребальное братство и похоронить убитых. В течение всей резни увозили убитых на кладбище, в сопровождены бандитов. Когда погребальщики проходили по улицам, они видели валяющиеся по серединe улицы трупы, и трупы в открытых домах с выломанными дверьми, в кучах мусора, щепок от разных хозяйственных и домашних вещей. Многих убитых узнавали только по одежде: трупы были распухшие, исколоты и разрублены. Пекер с женой лежали у себя в квартире, он с отрубленной головой, она с распоротым животом... между отцом и матерью барахтались еще живые, задыхающиеся двое малюток двух и трех лет. В среду погребальщики собрали шестьдесят девять трупов и множество отрубленных органов человеческого тела: головы, руки, ноги, а также совершенно не распознаваемые и неопределимые обрывки мяса. Раввина нашли с отсеченными руками, а шея и грудь исколоты вилами. Резника нашли с раздробленной головой и вытекшим мозгом. Они собрали около 25 женщин,– девушек и замужних,– в полном смысле разорванных на части.
Еще о многих и многих ужасах рассказывают погребальщики...
...и рыдают посреди рассказа...
29
...А кошмар все продолжался...
Вечером 14 июля снова раздался колокольный звон. Созван был, вероятно, новый сход, приехал какой-нибудь новый погромный командир. Прошло немного времени, и староста стал обходить чердаки и погреба. Он приказывал евреям перейти в Управу, где жизнь их будет в безопасности. Около двухсот евреев пробрались к Управе, окруженной приезжими вооруженными бандитами. Евреи спрашивали у крестьян:
– Зачем нас сюда сгоняют?
И им отвечали разно.
Одни говорили, что привели их сюда, чтобы спасти им жизнь.
– Уж больно распустились наши, невозможно удержать,– только так и удастся сохранить жизнь уцелевшим.
Другие отвечали просто:
– Решено бросить бомбу в Управу, чтобы одним махом избавиться от жидов.
Евреи, добравшись сюда по улицам, покрытым телами изрубленных, обрывками человеческого мяса и оторванными человеческими членами, могли ждать только самого худшего. Двое суток в кошмарном томлении пробыли они в Управе, в страшной духоте и тесноте, с мыслью о неминуемой смерти.
Вдруг вошел в Управу молодой человек.
Изящно одетый, сопровождаемый вооруженными людьми, он в их присутствии прочел приказ атамана – что строго воспрещается убивать и грабить евреев. При этом он произнес длинную речь о том, что евреи сами виноваты в резне: они вмешиваются не в свои дела, веселятся на чужом пиру. Атаман же не человек, но ангел, и он прощает отъявленным преступникам, хотя евреи, по своим действиям в Умани, где выкаливали священникам глаза, совершали обрезания над стариками-крестьянами, – и не заслуживают, чтобы их оставили жить на земле.
Оратору отвечал Давид Плоткин.
Он вложил в свою речь всю горечь, накопившуюся в наболевшей, истерзанной душе, и разрыдался горькими слезами отчаяния.
Рыдали и все евреи.
Посол как будто смягчился.
Стал совещаться с крестьянами.
Ушел.
В Управу вошел староста и объявил, что сход постановил разрешить евреям разместиться в восьми домах на определенной уличке, которая будет охраняться, чтобы больше не нападали на евреев.
30
Евреи перешли в указанное место.
Вооруженные крестьяне их охраняли.
Охрана забрала то, что еще осталось у евреев из денег и одежды, угощая при этом их побоями. Съестных припасов не было у охраняемых. Выйти достать их не разрешалось. Вид этих измученных, полунагих, с опухшими лицами, покрытыми кровоподтеками, был кошмарно ужасен. Крестьянки, иногда заглядывавшие сюда, вытирали слезы...
...и оставляли ломтики хлеба...
17-го июля прискакали 18 верховых.
Начали искать коммунистов.
Нашли их в лице двух малолетних мальчиков и хотели их забрать с собою.
Но отец воспротивился и не давал. Началась борьба и перепалка.
Бандиты крикнули товарищей, прибежало еще несколько человек.
Они убили защитника-отца.
А вместе с ним и сыновей его.
По местечку пустили слух.
– "Евреи нападают на власть".
Пришла большая толпа крестьян, выгнали евреев из домов-убежищ.
И повела в неизвестном направлении.
– Куда вы нас ведете? – спрашивали несчастные.
Им отвечали:
– На кладбище.
И пояснили:
– Там вы выроете себе могилу, и мы закопаем вас.
Евреи покорно шли.
Уж были близко от кладбища.
Но тут появился крестьянин, бывший солдат, по имени Тит,– профессиональный конокрад,– он по-видимому был главарем банды. Он отдал приказ гнать евреев обратно в местечко и запереть их в синагоге.
Долгие часы провели они здесь.
...Ждали смерти...
Вечером пришел в синагогу Тит и произнес речь о том, что следовало бы сжечь синагогу вместе с евреями.
– Но мы,– защитники народного права,– милостивы и даруем вам жизнь.
Сделал великодушный жест.
– Даю вам два мешка муки и расходитесь по домам.
Но евреи стали умолять, чтобы им разрешили остаться в синагоге,– на людях не так страшно. Им разрешили.
31
...С той поры начинается специфически ладыженская трагедия...
Пять недель в синагоге
Погром кончился,
Нельзя же в горячее время уборки несколько недель подряд заниматься одной лишь резней и любоваться ужасами еврейской смерти. Крестьяне оставили ладыженских евреев в покое и от восхода до заката солнца работали в поле.
Но...
...время от времени...
Когда хочется немного поразвлечься, крестьяне посещают синагогу, где ютятся остатки ладыженскаго населения,– изголодавшиеся, с застывшими от ужаса глазами, голые... грязные... многие в сыпнотифозном жару.
Начинаются "представления"...
– Це наш цирк с жидюгами.
Приказывают дряхлому шамкающему еврею петь хасидские песни и проделывать смешные гимнастические приемы.
Протягивают грязную ногу в вонючей портянке.
– Целуй.
Выводят тифозно-больного на улицу и велят плясать, ползать в грязи на четвереньках.
...Изнасилуют походя малютку...
..................................................................................................
Бывают гости у крестьян,– налетчики бандиты из других мест,– и крестьяне хвастаются перед ними своим цирком из сотен еврейских "комедиантов".
Услаждают их "представлениями".
Одно такое представление закончилось тем, что всех евреев выгнали из женского отделения синагоги – (езрас-ношим), а человек десять бандитов остались наедине с двумя еврейскими девушками,– они теперь в Киев в венерической больнице.
Из местечка не выпускали евреев. Медицинская помощь захворавшим от волнения и голода, тесноты и насекомых – запрещена.
Лишь изредка кое-кто из стариков крестьян, а в особенности крестьянские бабы, принесут из жалости кусок хлеба или немного супа. Теплицкий, пробывший пять недель в синагоге, рассказывает: в синагоге был такой спертый воздух, что можно было задохнуться. Грязь неимовернейшая. Многие переболели сыпным тифом и другими болез-
32
нями. Больные метались в жару и безумном бреду. Дети рыдали и молили о хлебе. Остальные, на пороге болезни или сумасшествия, ходили как в чаду...
И вдруг появляется крестьянин.
Раздается его жирный, здоровый голос.
– А ну поцелуй свою бабу...
Евреи были приведены в такое состояние, что однажды, под острием закинутой над нею сверкающей шашки, мать с рыданием умоляла собственную дочь пойти с четырьмя бандитами...
...в женское отделение...
Исход
Евреев не выпускали из Ладыженки.
Но безграничный жизненный инстинкт разрушил все запреты, победил все опасности и сделал невозможное свершившимся фактом. Ладыженские старики, больные, дети, еле передвигая ноги, вырвались из этого страшного ада и, с неимоверными усилиями, добрались, наконец, до другого еврейского местечка.
Больше 1000 человек ладыженцев находятся по сей день в Голованевскe. Оборванные... босые... со сгнившими рубахами на теле... или совсем без рубах,– мужчины и женщины, здоровые и заразно-больные, валяются по синагогам в женских отделениях, в пустых амбарах или просто на улицах. Один Бог или их посиневшие, крепко сжатые губы могли бы рассказать, как живут эти люди, как они проживают свой день. Часто-часто тянется катафалк по кривым улицам местечка и часто-часто производятся сборы ладыженцам на саван.
Недавно привез крестьянин в уманский еврейский госпиталь двух последних ладыженских евреев.
...Две молодые девушки.
Страшно избиты, изранены и искусаны.
Одна с отсеченным носом.
Другая с поломанными руками...
Кроме наружных ран, они лечатся от венерической болезни...
III
Иванковское пленение
С самого начала оперирования повстанческих сил в нашем местечке и до средних чисел апреля специфического погромного ужаса мы не испытывали. Шел мирный дли-
33
тельный разгром и обнищание еврейского населения с бесконечными контрибуциями, реквизициями, конфискациями, с отдельными случаями вымогательства и насилия и становящимися все алчнее и хищнее погромными аппетитами. Мне, как председателю еврейской общины, часто приходилось обращаться к главарям повстанцев с разными ходатайствами и просьбами от имени еврейского населения. Мне часто приходилось преподносить главарям ценные подарки, давать взятки, чтобы смягчить суровость того или иного приказа. Это обстоятельство расположило ко мне в известной степени некоторых предводителей. Я имел возможность присутствовать при их беседах, пиршествах и спорах, принимавших весьма часто чрезвычайно бурный характер. Главари угрожали друг другу револьверами и отборно ругались.
Доступнее других для переговоров был кавалерист Сенька.
Человек неимоверной физической силы, замкнутый, молчаливый, пользующийся большим авторитетом, этот Сенька некоторое время главенствовал в нашем городе, и его почти всегда удавалось склонить отменить ту или иную меру против евреев, предпринятую им самым или его товарищами.
Ко мне он относился дружелюбно.
Но вот, в начале апреля, он покинул наш город для каких-то военных операций, а 17-го апреля вернулся с 6-ю солдатами, среди которых находился и Трясилов.
Трясилов
Человек этот лет 30, худощавый, нервный, порывистый, непреклонный в своей суровости, с своеобразным ораторским талантом, с уменьем влиять и управлять своим богатым оттенками голосом. Он получил свое военное воспитание в австрийском плену. Там он, по-видимому, находился в украинском лагере военнопленных, нахватался громких слов о «самостийности». На родине пристал к повстанцам.
К нам он приехал в звании сотника. Через несколько часов после приезда он потребовал к себе Представителей еврейской общины.
Пошел я и еще три человека.
Он нас встретил грозно.
Произнес утонченно юдофобскую речь о жидах-коммунистах, которые захватили власть в свои руки, разрушают и обстреливают христианские церкви.
– В течение часа выдать все оружие,– приказал он.
Заявил, что по его сведениям оно в большом количестве находится у евреев Иванковских.
А в противном случае, пригрозил он – вырежу и утоплю поголовно.
34
Оружия, за исключением одного испорченного охотничьего ружья, у евреев не было,– оно и было представлено Трясилову.
И евреи трепетали за свою безопасность.
Но в это время в город прибыл назначенный атаманом новый комендант Сагнатовский, родом из ближней деревни, недоучившийся интеллигент, типичный вырожденец. При нем Трясилов стал играть лишь второстепенную роль. Уже не был самостоятелен в решениях и мерах против евреев и мог лишь подстрекать Сагнатовского. Требование о выдаче оружия было позабыто, однако в городе был расклеен приказ за подписью коменданта:
"Выезд из города воспрещен исключительно жидам".
Жизнь вошла в обычную погромную колею.
Один за другим стали следовать наказы о немедленной доставке съестных припасов, лакомств, мануфактуры, обмундирования, сапог, мелких и крупных денежных сумм...
Город был совершенно отрезан от окрестностей, сильно разорен, и приходилось напрягать последние усилия, лишиться чуть ли не единственной смены белья, чтобы хоть отчасти удовлетворить этот беспрерывный поток наказов. Тем временем Трясилов тщетно старался составить под своим предводительством отряд из местных и окрестных крестьян. Он их заманивал хорошим обмундированием и жалованием вперед, но крестьяне, переодевшись и получив аванс, разбрелись. Их сменила другая партия, которая поступила точно также.
... И бесконечно приходилось еврейскому населению выдавать обмундирование и деньги на расходы.
В руках Трясилова
Между тем Сагнатовский со своим отрядом был отозван из Ивановки, и город всецело остался в руках Трясилова, которому, наконец, удалось собрать и вооружить небольшой отряд из подонков окрестного крестьянства. Трясилов стал усиленно заниматься распространением среди крестьян небылиц о евреях. Он говорил в штабе, на площади, на волостных сходах и вообще, где попало, при всяком удобном случае, что нужно православным спасаться от еврейского насилия, от евреев, которые с помощью китайцев превращают храмы в цирки.
Патетически призвал к борьбе за веру:
– Бей жидов, спасай Россию!
Темные элементы из местного крестьянства прислушивались к его словам и заражались ядом ненависти к евреям. В их отношениях к евреям стало замечаться отчужденность и почти враждебность.
35
30-го апреля Трясилов позвал к себе представителей еврейского общества.
Пошел я и еще двое.
С обычной суровостью он заявил нам, что его терпение лопнуло, и он требует, наконец, выдачи оружия.
– 400 винтовок и 4 пулемета!
– Но где же...
– Они спрятаны... спрятаны я знаю, в противном случае... заморю голодом и утоплю всех мужчин!
Мы пробовали возражать.
Но он выхватил револьвер.
И под направленным на нас дулом револьвера мы принуждены были замолчать.
Он объявил нас арестованными. Справился у солдат:
– Согнаны ли жиды?
Мы поняли, что здесь готовится что-то ужасное, но бессильны были предупредить об этом евреев, Когда вестовой доложил Трясилову.
– Готово.
Он под конвоем повел нас в синагогу.
Синагога оказалась окруженная густою цепью солдат. Нас прямо туда бросили. И Трясилов, не заходя в синагогу, стоя на пороге, произнес своим громким басом:
– Сидите пока сдохнете.
Это было часов в десять утра.
В синагоге было почти все еврейское мужское население города, не исключая даже и малолетних гимназистов. Все они были забраны из квартир, на улице и где только попадались.
Проходит час, другой...
Никто к нам не является.
Лишь солдаты изредка заглядывают в двери.
И смеются.
Им запрещено было, по-видимому, вступать с нами в разговор, ибо от всех наших попыток заговорить с ними они отмахивались штыками.
Жуть росла.
Многие впали в предсмертное томление.
День тянулся бесконечно долго.
Настал вечер.
...Тьма...
Во тьме отрывочные вздохи...
Слова предсмертной молитвы...
... "Видуй" ...
Весть о нашем заключении, благодаря нашим женам, проникла и в русский квартал. Русские сначала равнодушно отнеслись к очередной "шутке" Трясилова, но когда настал
36
глубокий вечер, заволновались и они. Им стало жутко спать в эту ночь. Делегация от крестьян со священником во главе пошла к Трясилову и от имени крестьянского схода стала требовать, чтобы нас освободили с тем, чтобы два уполномоченных от крестьян в сопровождены солдат обыскали все еврейские дома. Трясилов, все время заискивающий перед крестьянами, обещал удовлетворить ходатайство.
Двери синагоги открываются.
Входит Трясилов.
Он поднимается на амвон, зажигает свет.
Смотрит... молчит...
Ни слова.
Минут десять рассматривает мрачно находящихся в синагоге евреев. Потом медленно вынимает бумажку и читает, отчеканивая каждое слово:
– Батька атаман приказал построить всех жидов по четыре, вести их к Тетереву и утопить.
Опять молчание.
Минут двадцать молчания.
Один из присутствующих стал проявлять признаки умопомешательства.
Трясилов вынимает вторую бумажку.
Читает.
– От имени Совета повстанцев объявляется, что даруется жизнь еврейскому мужскому населению с тем, что оно обязуется внести к завтрашнему утру 35.000 рублей, 60 пар сапог, 120 пар белья...
и т. д. и т. д.
Свертывает бумажку
– Что жиды... будет выполнено?
Раздалось единодушно:
– Будет... Будет...
– Ну... – Махнул рукой...– Разойдитесь по домам.
Теперь лишь, выйдя из оцепенения, евреи заплакали.
...Крестьянские уполномоченные, в сопровождении солдат, ходили из дома в дом, и солдаты забирали все что попадалось...
На следующий день...
Уж прямо сдирая с себя последнюю шкуру, был частично выполнен приказ. Денег у нас собралось 20.000 рублей, и мы, представители общины, решили внести денежную повинность лишь тогда, когда она будет собрана полностью.
А тут разразилась новая беда.
Весь еврейский скот, слишком шестьдесят коров, был угнан бандитами с пастбища. Мы решили, не откладывая, зайти к Трясилову,– может быть, нам удастся его склонить вернуть скот хозяевам.
37
Это было 3-го мая.
В этот день приехал атаман Струк и расположился с штабом верстах в 2-х от Иванково. Вечером он со свитой заахал к Трясилову.
Мы раздобыли бутылку вина и торт.
Пошли к Трясилову.
Преподнесли атаману вино и торт, поздравили в верноподданнической форме с приездом. Он нас любезно принял, попросил даже садиться, но мы не успели ему изложить своей просьбы, так как он через несколько минут уехал со своей свитой. Мы остались с Трясиловым. Мы ему отдали собранные 20.000 рублей и просили о возвращении угнанного скота.
Трясилов был слегка пьян.
Он нашу просьбу пропустил мимо ушей и стал хвастаться своей удалью.
Говорил о порывах биться... бороться...
Речь его была бессвязна.
Она часто прерывалась восклицаниями:
– Правда, я черноморский казак... я второй Гонта... в моих жилах кровь Хмельницкого.
Таинственно шептал, захлебываясь от восторга:
– То-то завтра будет... ох будет...
К концу своих излияний он стал мрачен. Заметно было, что он что-то задумывает. Мы хотели распрощаться и уйти, но он внезапно, властно, заявил, что мы арестованы.
– Будете убиты... утоплены... если сейчас же не внесете недостающих 15.000.
Под страхом смерти
С большим трудом нам удалось, при помощи стражников, дать знать тревожно спящему городу о требовании и угрозах Трясилова. Местный раввин, в сопровождены двух солдат, стал обходить еврейские дома.
Собирал деньги.
Уж было собрано около восьми тысяч.
Неизвестно,– умышленно или нет,– солдаты от него отлучились и на него напала другая группа бандитов и отобрала всю сколоченную с таким трудом сумму.
Раввин вошел в штаб трясущийся, бледный. Прерывая речь рыданиями, рассказал он о случившемся.
Трясилов вскочил.
– Так нет у вас 15.000?
Дико поводил глазами.
– То 30.000 дадите!
Мы объяснили, что денег негде взять.
38
Трясилов, с убийственным хладнокровием, поблескивая зубами и глазами, стал как бы рассуждать сам с собою, любуясь впечатлением, производимым его словами:
– Не 30.000, то 50.000, не 50.000, то 100.000.
И вошел в азарт.
– Сто пятьдесят, двести.
На последней цифре он остановился.
Испытующе ждал ответа.
Мы опять объяснили, что больших сумм денег у евреев в городе уж нет. Тогда Трясилов позвал своего помощника Бунгужного, малограмотного тупого человека, разбойничьего закала, и приказал:
– Возьми пару добрых молодцов и уведи этик жидов к Тетереву.
С угрюмой силой добавил:
– Убить и утопить!
Нас четверых, в сопровождении пяти бандитов, вывели на улицу и повели по направлению к рекe. Но тут Бунгужный остановил шествие. И объявил.
– Мы их здесь убьем.
Молча постоял, не отдавая приказа. Солдаты ждали. Он сказал снова:
– Поведем их обратно в город, там убьем.
Повели обратно.
Близ штаба к нам вышел навстречу Трясилов, о чем-то спросил Бунгужного на ухо, велел нас ввести в дом. Здесь он вынул бумажку и заявил:
– Только что получен приказ от батьки атамана забрать все гроши у жидов.
... Нас троих и раввина заставили обходить с бандой все без исключения еврейские дома. Мы шли из дома в дом, не минуя и жалкой развалины, стучали осторожно и говорили,– по приказу,– мягкими приветливыми голосами:
– Откройте, не бойтесь, это мы, такие-то.
Отбиралось решительно все, что было, даже суммы нищенские в несколько рублей, детские пеленки, чулочки...
Это было часа в три четыре ночи...
...Я отупел.
Без сознания, автоматически, я двигался с солдатами, автоматически смягчал голос, кое-кого из обомлевших приводил в чувство. Припоминаю, что Трясилов часто являлся к бандитам, отбирал собранные деньги, хвалил солдат и приобадривал к дальнейшей работе. Лишь к рассвету, когда осталось не обысканных 30-40 домов, мне удалось ускользнуть.
...Я спрятался в подвале.
Смерть
...Смерть уже чувствовалась в воздухе...
Все видели, что Трясилов ищет только предлога для кровавой расправы. К кому обратиться, у кого искать помощи?..
В воскресенье евреи решили назначить пост.
Собрались в синагогу.
Думали, что в синагоге менее опасно, чем в другом месте,– даже у самого отчаянного разбойника не поднимутся руки убить еврея, когда он стоит в синагоге и молится.
Синагога была полна.
Но лишь только встали на молитву, вбегает еврей и говорит, что подходят повстанцы.
И рассказывает:
– К одному еврею, недалеко от синагоги, подошел солдат и попытался его ограбить, но еврей стал сопротивляться и хотел его бить. Тогда тот ушел.
Нам эта история совсем не понравилась. Почти тут же в синагогу ворвались пять солдат и с криком:
– Вы, жиды, убили одного нашего товарища, другого ранили, мы вам покажем!
Нагайками нас согнали в верхнюю синагогу.
Стали ружьями у двери.
Двое обходили толпу и, заставляя поднимать руки вверх, каждого обыскали и отобрали деньги, часы, и даже несколько пиджаков. Затем велели женщинам оставаться в синагоге, а мужчинам выйти.
– На улицу!
Били нагайками, чтобы скорее шли.
У двери народ сменился, не могли пройти так скоро, а они стоят позади и бьют.
Мы с трудом протискались.
Видим: напротив, на горке, стоит целый взвод верховых, держат ружья наготове.
Целят в нас...
Мы, теснясь, попятились назад.
А сзади нас били нагайками:
– Выходите, паршивые жиды.
Мы начали разбегаться по сторонам.
Тут начали стрелять...
...одного за другим...
И я вижу, как люди падают.
И я подумал, что надо тоже лечь...
И я лежу...
А тут не перестают стрелять.
