Текст книги "Багровая книга"

Автор книги: Сергей Гусев-Оренбургский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

   Позволил взобраться на печку.

   Мне казалось, что моя жизнь вне опасности.

   Но тут зашли два молодых мужика.

   – Что... тут жиды? Да, нехай, их.

   Приказано вести в штаб. На этих днях должны вырезать и утопить всех жидов.

   Хозяин начал их просить оставить нас в покое, потому что сам Бог нас спас.

   Грех вмешиваться в его дела.

   Молодые колебались и присели.

   Мужик выпустил нас через окно второй комнаты.

   – Удирайте скорее.

   Мы пустились в рощу.

   Оттуда в болотистую местность, куда обычно люди не ходят. Мы по пояс зашагали по болоту, и в воде, ища такого тайного места, где бы не могли нас найти. Мы шли по местам, где нет и следа человеческой жизни. Часто мы прятались в рощах, когда замечали вооруженных людей. Еще очень много нам пришлось пережить. Но в конце концов добрались мы до какой-то фабрики, где русскиe рабочие нас немного одели, согрели, дали поесть и достали подводу, на которой мы доехали до Киевa.

13

На реке

   Дом мой, в Чернобыле находится на берегу реки среди русского населения. Во время разлива, дом со стороны города окружен водой и доступ к нему возможен только садами и полем. 8-го апреля я из окна увидел, как два молодых еврея, неумело правя веслами, плавают на лодке. Против моего дома они остановились, и оглядываясь назад на берег, бросили в воду два трупа. Я впоследствии узнал, что эти евреи, по приказанию бандитов, поджидавших их на берегу, бросили в реку убитых евреев. Бандиты, по окончании работы, их изувечили.

   133

   После выехала на середину большая лодка.

   Такие лодки у нас называются "зуб".

   В ней было три бандита и 10 евреев, сильно избитых, с кровоподтеками на лицах. Вид их был ужасен: все они были без фуражек, волосы всклокочены, бороды слеплены от крови, глаза безумные, некоторые были лишь в нижнем белье, превращенном в клочья.

   Бандиты стали их в одиночку, живыми, кидать в реку.

   Семеро вскоре утонули.

   Трое были вынесены течением на менее глубокое место и, достав дно ногами, стали ходить по воде, пробирались к моему дому.

   Бандиты принялись в них стрелять.

   Несчастные нагибали головы... пули их миновали. И много было выпущено пуль, пока были все они перебиты".

14

Страшный жених

   Мне 19 лет, живу при родителях.

   7-го апреля ночью, когда мы узнали о кровавых расправах с евреями у нас в Чернобыле, вся семья наша спряталась на чердаке. Квартиру мы оставили открытой и в нее, по каким-то неясным соображениям, вызванным очевидно растерянностью от ужаса, перебрался с семьей наш сосед еврей. Сидя на чердак, мы слышали, как ночью в дом вошли солдаты. Они о чем-то грозно кричали и три раза выстрелили. Повозившись еще некоторое время, ушли. Потом опять был слышен шум и треск, явились другие солдаты... притихло и опять солдаты... Так в течение всей ночи. Мы поняли, что в нашем доме происходит что-то ужасное, но, опасаясь за свою жизнь, не решились покинуть своего убежища.

   Утром я осмелилась спуститься с чердака.

   Сосед лежал раненый и почти все наше имущество было расхищено и попорчено.

   Днем вошел к нам в сопровождении двух солдат знакомый военный русский.

   – Саша, назвала я его.

   Он мне чрезвычайно обрадовался.

   Спросил о моих родных и, когда я ему сказала, что они испуганные происходящим в нашем городе, боятся показываться, успокоил меня и сказал, что мне и родным нечего тревожиться, так как он нам выдаст расписку, обеспечивающую жизнь и остатки имущества.

   Он выдал такую записку:

   134

   «Прошу этого еврея больше не тревожить». По моей просьбe он остался у нас на квартире. Он у нас спал, ел, выпивал и отлучался лишь по своим «военным надобностям». Он знал меня еще с первых дней пребывания Лазнюка в нашем городе. Он находился тогда в числе других рядовых солдат, бывших на постое в нашем доме. Он был тогда оборван, буквально бос, и вернулся лишь недавно из австрийского плена. Родом он крестьянин, лет 30-ти, высокий, полный, колоссальной физической силы. В одном лишь нашем городе ему приписывают свыше 10 убийств, совершенных им собственноручно. Еще при Лазнюке он проявлял нескрываемую ко мне симпатию и часто оскорблял меня своими нежностями и вниманием. Уехав с отрядом Лазнюка, он присылал мне любовные письма, которые, понятно, оставались безответными. Теперь он вернулся прекрасно одетым и состоял командиром 11-го батальона. Он почти всегда носил на плечах пулемет. Желая ему угождать, мы готовили ему самые изысканные блюда, доставали в городе спиртные напитки, и «бутылка» обязательно не должна была сходить со стола. Я сама подавала ему пищу.

   Сама должна была сначала попробовать ее. Обязательно должна была пить с ним. Он мне предложил выйти за него замуж. Когда я указала на разницу религий, он авторитетно заявил:

   – Религия чепуха.

   Когда я пробовала приводить другие мотивы, препятствующие нашей женитьбе, он однажды так разозлился, что я буквально была на волосок от смерти. Приходилось его уверять в моей любви к нему. Я говорила:

   – Я выйду за тебя, как только мои родители оправятся от пережитого.

   Бандиты с требованием денег и угрозами в наш дом больше не являлись и даже не показывались на нашей улице. В доме наших соседей тоже поселился командир струковских повстанцев и завел роман с дочерью хозяина, молодой девушкой, которая имела на него большое влияние, благодаря искусно разыгранной преданности и влюбленности.

   По вечерам почти все еврейские молодые девушки, живущие на нашей улице, собирались в нашем доме или в доме соседа. Здесь проводили вечера в обществе обоих командиров.

   Ужинали, выпивали, танцевали и пели. Все девушки себя держали так, как будто все влюблены в этих героев, стараются отбивать их друг у друга, страшно ревнуют.

   135

   Это умиляло командиров.

   Они всецело были в нашем распоряжении.

   Когда на нашей или прилегающей улице врывались бандиты в еврейские дома, мы при помощи "женихов" наших прогоняли их. Когда они пьяные засыпали, мы дежурили ли всю ночь на пролет на улице: может быть появятся бандиты, может быть где-нибудь поблизости будет произведено насилие над евреями, что бы быть всегда готовыми разбудить главарей и при их помощи рассеять буйствующих. Наша улица, населенная исключительно евреями и притом состоятельными, исключая ночь на 8-е апреля, почти не пострадала.

   Командиры своеобразно гордились этим.

   Назвали нас "бабий штаб".

   А Саша даже требовал, что бы улица называлась его именем.

   Поздно ночью, когда при зловещей тишине слышны были отдаленные выстрелы, и мы всем содрогающимся существом своим понимали, что это прервалась после издевательства и пыток жизнь еврея,– на нашей улице слышалось пение, вынужденный хохот, звуки мандолины...

   Это мы забавляли "женихов".

   Чтобы упрочить их расположение, мы им вышивали шелковые пояса, рубахи; выдумывали именины, чтобы преподнести им торты с поздравлениями: называли их уменьшительными именами.

   Они относились к нам нежно.

   Смотрели, как на своих будущих жен.

   Но...

   "От своей природы не уйдешь".

   Раз, когда моему "жениху" не понравился обед, он грубо прогнал меня и потребовал от моего отца серьезно, угрожая револьвером, 5000 рублей.

   А однажды, став атаманом, позвал меня.

   – Бронька, сними мне сапоги... я стал атаманом".

15

В упряжке

   Вечером в Чернобыле раздалась сильная ружейная и пулеметная стрельба, это была перестрелка между большевиками и наступающими струковскими повстанцами. К полуночи стрельба прекратилась, и повстанцы заняли город. Уже через полчаса в мой дом ворвались солдаты. Они скверно ругались и требовали выдачи коммунистов, кричали, что

   136

   евреи оскверняют христианские храмы, грозили расстрелом, но удовлетворялись тем, что открывали и взламывали все. Группа сменяла группу всю ночь. К утру моя квартира представляла собою нежилой чердак, в котором валяется хлам от разных ненужных и испорченных вещей. А за окнами все слышался топот лошадей, отдельные выстрелы, неясные крики, гул...

   Утром зашел ко мне мальчик лет 17-ти.

   Он был в военной форме с винтовкой и нагайкой в руках. Приказал мне следовать за ним. Из окна я заметил, что его поджидают два солдата в полном вооружении.

   На мой вопрос:

   – Куда меня ведут?

   Мальчик ударил меня нагайкой по голове так сильно, что потекла кровь.

   На дворе было холодно.

   Я попросил разрешения накинуть на себя пальто.

   Он меня снова ударил.

   Привели меня в штаб, втолкнули в комнату, охраняемую двумя часовыми,– там я застал человек 10 евреев, по большей части стариков. Некоторые были сильно окровавлены с опухшими лицами. Я стал спрашивать часовых и входивших солдат:

   – Зачем меня сюда привели?

   Лаконически отвечали:

   – Топить.

   Но один на это возразил:

   – Сегодня уж без допроса нельзя топить, допрашивать будут.

   Терзающе тянулось время.

   Никто не допрашивал, только проходившие солдаты отпускали по нашему адресу такие циничные шутки, что мы все больше убеждались в неминуемой смерти.

   В комнату вошел все тот же мальчик и, указав на меня и другого еврея, старика 60-ти лет, приказал:

   – Ступайте за мной!

   Во дворе стояла тележка.

   Возле нее два солдата.

   Меня и старика запрягли в тележку.

   Постегивая нагайками и понукая, как лошадей, погнали по улице. Нашим конвоирам доставляло это великое удовольствие, они все время от души хохотали, заражая своим смехом и попадавшихся по пути солдат. Пригнали к одному дому, где во дворе лежал убитый еврей. Лицо его было обезображено до неузнаваемости, пальцы рук отрублены, на шее огнестрельная рана.

   Заставили положить убитого на тележку.

   137

   Снова запрягли нас.

   Погнали к реке.

   Забава постегивания и понукивания продолжалась всю дорогу. Нас заставляли бежать "по-кавалерийски", "по-собачьи", под непрерывный задушевный хохот солдат.

   Мы проехали по центру города.

   По дороге нам попадались местные жители христиане, некоторые из них сочувственно качали головой, а другие отворачивались: очевидно, не по нервам было такое зрелище.

   Прибыли к реке.

   Нас заставили покойника бросить в реку, так, чтобы один из нас держал его за голову, а другой за ноги, и раскачивали для более дальнего падения. Труп был брошен в реку по всем указанным нам "правилам".

   Один из провожавших сказал:

   – Ну, а теперь этих.

   Другой схватил моего спутника старика, чтобы бросить его в реку.

   Но мальчик сказал:

   – Нужно отвезти тележку на место.

   Этот мотив спас нам жизнь.

   Мы опять запряглись.

   Опять на нас посыпались удары нагайкой, так что когда мы прибыли в штаб, были сильно окровавлены. В штабе мы нашли тех же евреев, но уже избитых, искалеченных. Через некоторое время солдат, стоявший у дверей в другую комнату, вытянулся.

   Вошел "Сам".

   Он держал в руке фотографическую карточку.

   Сравнил ее с находившимся здесь евреем, человеком уже пожилым, сильно окровавленным, и ничего не проговорив, гордо держа голову, удалился.

   Наша участь была, по-видимому, решена:

   – В реку.

   Об этом нам говорили и говорили безумолку, входившие и выходившие солдаты.

   Но тут вошел вахмистр.

   С револьвером в руке, качаясь на ногах, со слюной у рта, стал он заплетающимся языком говорить солдатам, чтобы нас освободили.

   – Человеческую жизнь надо щадить,– говорил он.

   Нас освободили.

   138

16

На чай

   Вошли солдаты...

   Старик отец отдал все деньги.

   Но они увидели на постели мою жену, она больна была воспалением легких, и у нее тоже потребовали денег. Она указала на свое опасное положение, но была грубо выброшена из кровати, тщательно обыскана, а кровать разворочена.

   За нее вступилась мать.

   Целуя руки, просила пожалеть больную женщину, но в ответ ее ударили ручной гранатой в голову, и она лишилась чувств.

   Стали грабить.

   Убили отца, ранили сестру.

   Очистили все.

   Ушли навьюченные.

   Когда пришли другие, уже застали полный разгром.

   Один сказал:

   – Пойдем, товарищ, здесь уж все сделано.

   А другой обратился ко мне:

   Давай, по крайней мере, на чай... не стану же я к вам, жидам, ходить для "плезиру".

17

Цадик

   Когда в Чернобыль вошли повстанцы, наша квартира, по чьему-то указанию, была окружена отрядом солдат человек в 200, во главе со старшим, который выделялся своими веселыми свободными манерами и изящной одеждой.

   Они постучали в дверь.

   Мы медлили, потому что боялись открыть.

   Тогда стали стрелять.

   Мы сейчас же открыли.

   Зашли в дом, потребовали хозяина, а когда отец подошел к ним, увели его на улицу. Поставили около дома, обыскали,– нет ли оружия и спросили:

   – Чем занимаешься?

   Отец, как галицкий еврей, плохо понимает русскую речь, и вместо ответа на вопрос он начал что-то лепетать. Заметив на отце большой "талес-котен", шелковый кафтан, "штраймль",– головной убор цадиков,– и его длинную седую бороду, предводитель обратился к нему:

   139

   – Ты раввин. Поклонись армии!

   Отца заставили стать на колени, снять с головы "штраймль" и поклониться.

   Отпустили.

   Вскоре началась канонада.

   К ночи вступили в город повстанцы-струковцы.

   В полночь ворвались к нам два солдата, полные злобы. Хотя дверь была открыта, они выбили при входе окна, и держа ружья наготове, обратились к отцу:

   – Деньги... а то убьем вас всех.

   Отец отдал им все деньги, бывшие при нем, что-то очень много. А солдаты кричали:

   – Жиды коммунисты... они оскверняют церкви и убивают священников... надо вырезать всех жидов!

   Они разбили все шкафы и комоды, несмотря на то, что те были открыты, и вынули оттуда без разбора все, что попадало им под руки, сколько только могли.

   Потом всю ночь партия за партией заходила,– все с одними и теми же ругательствами, с угрозами смерти... и побоями.

   Мы сидели и ждали...

   Вот еще... еще...

   – Жиды... коммунисты...

   Ломали, уничтожали все, что не могли взять с собой, и забрали все, что только захотелось.

   ...Наконец, заметив в следующей комнате отца, потребовали от него снять с себя брюки и отдать им. Отец предложил им другие, но они настаивали на своем. Отец принужден был отдать им брюки, оставшись в одном нижнем белье

   Это страшно на него подействовало.

   До того времени он довольно хладнокровно относился внешне к тому, что забрали и разрушили все наше имущество, накопленное в течение долгих поколений и заключавшее в себе драгоценности богатой, именитой раввинской семьи. Когда сняли с него брюки, он разрыдался, и все его тело сотрясалось.

   Он в этом акте почувствовал ужасное унижение.

   Когда стало светать, он ушел в молельню, находившуюся вблизи, а я осталась дома со своими сестрами. К полдню мы услыхали топот лошадей и дикие крики солдат, вступающих на нашу улицу, потом выстрелы...

   И задыхающийся голос из синагоги.

   Стало тихо.

   Я вошла в синагогу и никого там не нашла, а там было, кроме отца, еще 8 стариков, молившихся в талес и тфилин. Я вернулась на улицу. Со всех сторон мчались пьяные

   140

   солдаты на разгоряченных конях с голыми саблями и ружьями наготове. Потом я узнала, что отца и стариков увели к реке. Еврей, живущий у реки, рассказывал, что том над ними безмерно надругались.

   Приказывали им петь еврейские песни.

   Плясать...

   Отца недавно вытащили из реки и похоронили.

   Вся семья наша валялась остальное время погрома у соседей. На нас уже не производили никакого действия ни частые посещения бандитов, ни угроза револьвером или замахивание саблей. Мы отупели, оглохли. Когда вернулись домой, нашли пустые, продырявленные стены, перья разорванных постелей, поломанные окна и двери, кучу расщепленной мебели и разбитого стекла, разорванные испачканные книги.

18

Гости

   Случайно, разъезжая по торговым делам, познакомился я в разное время и даже подружился с некоторыми руководителями повстанческого движения в наших краях. Это поставило меня впоследствии в совершенно исключительные условия, о которых я сейчас и расскажу.

   Советская власть в нашем городе не выдержала натиска повстанцев. После короткой перестрелки красные отряды разбежались и повстанцы, во главе с атаманом, вступили в город.

   Я был в доме своих знакомых.

   В полночь вошли солдаты, страшно озлобленные, стали требовать выдачи коммунистов, но удовлетворились денежным выкупом и разгромом вещей.

   Меня приветствовали:

   – А вот коммунист.

   Сильно избили.

   Группы сменялись бесконечно.

   К утру дом был основательно разгромлен, обстановка разгромлена, старик-хозяин с поврежденным черепом. Я не в состоянии был двигаться от побоев. И почти каждый из находившихся в доме жаловался и стонал от той или иной физической боли.

   А в это время меня искали.

   Сказались мои приятельские отношения.

   Атаман и его командиры, мои знакомые, зашли в дом моих родителей, расспрашивая обо мне, как о своем приятеле, с которыми приятно "залить" радость победы.

   141

   Родителям моим пришла счастливая мысль.

   Он арестован коммунистами, заявили они.

   Это привело моих приятелей в восторг, и они решили, во что бы то ни стало отыскать меня. Они нашли меня в том доме, где я лежал избитый, искренно мне обрадовались.

   Посадили в повозку.

   С шумом, хохотом, криками и угрозами по адресу коммунистов повезли домой. Скоро сюда прибыли и другие предводители и "старшие". И дом моих родителей стал центром, куда сходились все влиятельнейшие люди повстанчества.

   Я угостил их обедом и выпивкой.

   За столом они разговорились и объяснили цель своего прихода в наш город приблизительно так:

   – Грабить и топить коммунистов и буржуев, которые обижают рабочий класс и крестьян, на защиту интересов которых мы призваны.

   И дальше из разговора их я понял, что коммунисты и буржуи это – жиды.

   Этот обед и выпивка были началом непрерывного, шального трехнедельного пьянства и разгула. Пели, плясали, и приглашали еврейских музыкантов и сорили деньгами. Я и мои родные должны были участвовать в этом разгуле, по настоянию гостей, а иногда даже сами искусственно должны были поддерживать и раздувать это пьяное веселье по следующим мотивам: еврейское население скоро узнало, что вся знать повстанчества не переводится в моем доме и что она расположена ко мне... и вот из всех концов города в одиночку, старые и молодые, пробираясь по садам, по заброшенным закоулкам и путям, стали искать спасительного убежища в моем доме.

   Дом состоит из двух половин.

   В одной шла необузданная пьяная забава, при непременном участии кого-нибудь из нашей семьи, а в другой таились спасавшиеся, пользующиеся вместо слов одной лишь мимикой, евреи. За три дня в последней половине очутилось человек 400 стариков и молодежи. Нужно было изощряться на выдумки, как сообщаться с ними, доставлять им пищу, давать возможность отправлять естественные функции и сделать все это незаметно для начальства и солдат, которыми кишел наш двор и дом. В capaе же на дворе находилась вся еврейская молодежь с фронта.

   Нужно было за пировавшими следить.

   Спаивать, забавлять их, чтобы отвлечь внимание от происходящего в нашем доме. Некоторые напившись приходили в буйное состояние, выхватив револьвер или обнажив

   142

   шашку пытались пускаться в город... и ясно было, что это будет стоить жизнь не одному еврею. Но и этих почти всегда удавалось удерживать, успокаивать. У нас выработалась богатая техника.

   До тонкости были известны характер и прихоти гостей. Этим особенно отличались моя сестра и невеста, молодые девушки, они буквально пожертвовали собой. В течение всего погрома они почти не раздевались, спали сидя... Пировали и пили вместе с командирами. Искусственно улыбались, любезничали, ласкали взорами, кормили из собственных рук изысканными блюдами. Пели... танцевали.

   Словом, ошеломляли или, быть может, даже умиляли гостей наших роскошью своей юной красоты, а ко мне в это время прибегала какая-нибудь местная еврейка:

   – Спасите, мужа моего повели к реке.

   Или:

   – Сына в штаб взяли.

   И не было случая, чтобы я не выручил этих жертв, так велико ко мне было доверие и расположение властей. В подобных случаях всегда со мной ходил какой-нибудь из командиров и 2-3 солдата.

   Достаточно было, что бы я уверил:

   – Этот не коммунист, не буржуй.

   Распоряжались об освобождении.

   Так перевезен был ко мне цадик.

   Были освобождены назначенные "к речке" 10 человек, сильно искалеченных.

   В таких случаях мне приходилось у каждой из жертв ощупывать и осматривать руки.

   – Не буржуй ли.

   И моему определению:

   – Нет, не буржуй.

   Верили.

   Многих молодых людей я освобождал из под навозных куч, из которых выходили они до содроганья испачканными и облупленными, многих в сопровождении солдат извлекал из таких нор и мест, о которых нельзя было подумать, даже предположить, что когда-нибудь здесь будет человек.

   Все подобные случаи неминуемо заканчивались богатым пиршеством и пьянством, на котором я, разбитый и усталый физически и морально, должен был присутствовать, зорко следить за выражением лиц, быть настороже. Часто гости между собою спорили, ругались, угрожали друг другу смертью. Часто приходилось сидеть за столом и любезничать с человеком в запятнанном кровью платье, только что вернувшимся с "работы".

   143

   Но однажды произошел инцидент.

   Скрывался в городе советский служащий.

   Он был из австрийских подданных, очень хороший человек, и кроме того раненый в обе руки. Положение было безысходно-мучительным: его непрестанно искали, и никто, опасаясь за собственную жизнь, не давал ему убежища. Моя невеста сжалилась над ним и дала ему приют. Два дня он скрывался в сарае при доме моего будущего тестя. На третий день он бежал, думая, что ему удастся выбраться из города. Но кто-то из соседей-христиан уже донес атаману о его пребывании в сарае. Атаман со стражей явился в дом моего тестя с пулеметом.

   И прямо направился в сарай.

   Он спросил мою невесту:

   – Вы укрывали большевика?

   Она попробовала отрицать.

   Но тут же атаманом был обнаружен окровавленный бинт и остатки пищи.

   Объяснения были излишни.

   Атаман тут же объявил, что невеста моя будет расстреляна.

   Однако об аресте ее не распорядился.

   Я долго пытался уговорить атамана передать случившееся забвению, но он был неумолим, и лишь заступничество одного из командиров, человека, сильно мне преданного, заставило его уступить.

   Но он перестал бывать у меня.

   Нужно было и в глазах прочих командиров обелить как-нибудь поступок моей невесты, ибо и они стали поговаривать о прикосновенности ее к коммунистам.

   И я решился на сильное средство.

   Еще до вступления повстанцев в город были нами разосланы пригласительные билеты на нашу свадьбу, приуроченную к определенному числу. И как раз в это число погром был в самом разгаре. Ежечасно приходили ко мне с мольбами о спасении, силой своего влияния на власти, жизнь того или иного еврея, барахтающегося в когтях грабителей или уведенного "к речке".

   И понятно – было не до венца.

   Но спасавшийся в нашем доме цадик позвал меня с невестой к себе и стал просить праздновать свадьбу в назначенный день, ибо это, по его словам, может повлиять на возобновление хороших отношений с властями, нахмурившимися за происшедший инцидент с невестой, и все еврейское население нас за это благословит. В такое кошмарное время неуверенности за свою жизнь в ближайшую минуту, теплые проникновенные слова седовласого старца-цадика, в

   144

   кошмарной обстановке, среди задыхающихся от отсутствия воздуха и сна евреев, нам показались пророческими.

   Мы согласились. Венчание происходило на дворе, где рядом в сарае лежали, извиваясь, молодые евреи... из города доносился гул и крики. При "хупе" некоторые держали даже, согласно традиции, зажженные свечи.

   Не было только атамана; играл оркестр музыки.

   Играли даже, по настоянию властей, похоронный марш

   Праздновали нашу свадьбу всю ночь.

   Но мне часто приходилось покидать гостей,– меня звали в город помогать:

   ...Шло беспрерывное избиение людей.

19

Врач

   После освобождения района Брусилов-Жмеринка от петлюровских войск, я выехал с сослуживцами в этот район для оказания помощи пострадавшим от погромов. Каждый из нас получил по 50.000. В Жмеринке мы сконструировали секцию. Выяснив, что большой работы тут не предстоит, я поспешил на вокзал, чтобы отправиться в Вапнярку. В уезде были погромы, и я думал оказать возможную скорую помощь в освобожденных местах. Дальше Вапнярки, однако, проехать не удалось, потому что жмеринский путь был прерван. Просидев тут сутки, мы решили ехать в сторону Христиновки и просили прицепить нам вагон к первому поезду, который в эту сторону направится. Вечером шел поезд с сахаром для Москвы. К нему прицепили наш вагон. На первом полустанке поезд сделал остановку, чтобы выбросить 5 вагонов, у которых загорелись оси.

   Был уже дан третий звонок.

   Вдруг раздался залп по поезду.

   Послышались крики:

   – Сла-а-ва!

   Показались петлюровцы.

   Все стали выскакивать из вагонов и бежать, кто куда мог. Я побежал с некоторыми в лесок налево.

   Потерял пенсне и ничего не видел.

   Взял кого-то за руку и бежал вместе с ним.

   У оврага в лесу мой спутник остановился и посоветовал лечь в овраг и спрятаться.

   Мы легли в овраг.

   Прислушивались.

   Слышен был топот верховых, окрики стоящих на по-

   145

   стах, скрип телег. Мы решили, что это, наверное, местные крестьяне-повстанцы напали на поезд с целью грабежа,– они ограбят всех оставшихся, уложат сахар на подводы и уведут, а мы сумеем тогда выбраться. Однако надо было остерегаться. Я стал выбирать все документы из левого кармана, они давно уже были рассортированы на всякий поганый случай. То же проделал и мой спутник. Печать Ревкома и браунинг я положил у корней двух деревьев. Сами мы тихонько отодвинулись от этого могущего нас скомпрометировать места. Были еще документы, которые могли меня выдать,– это оставшееся 40.000 рублей советских денег. Как быть с ними... бросить их тоже в лесу... закопать под каким-нибудь деревом. Так и не сумел я разрешить этот вопрос.

   Послышался вблизи шелест.

   Спутник мой решил, что это наши, и радостным шепотом высказал мне это. Его громкий шепот сразу выдал наше расположение и немедленно двое солдат, застучав затворами, оказались возле нас

   Зажгли спичку.

   – Ну, добродию, вылезай.

   Вылезли.

   – Жид?

   – Да я еврей, врач.

   Вытаскиваю из первого кармана петлюровские документы, тоже давно собранные и заготовленные.

   Предъявляю.

   Зажигают свечку и читают бегло, просматривают документы.

   А ты свои большевистские документы покажи.

   Отвечаю:

   У меня нет.

   – Брехня!

   – Хотя я их и имел, но они остались в вагоне, в шинели и в корзинке.

   – Ну... пройдись вперед!

   Эта команда мне не особенно понравилась.

   Я решил лучше стоять.

   Достаю еще документы от петлюровской прежней власти, свидетельствующие о том, что я не большевик, что я лоялен "по видношенню до Украины".

   Они не удовлетворены.

   Полезли сами в карманы и нашли пачку денег.

   – Скильки гро-о-шей.

   Объясняю им, что тут 20.000.

   – Ну тебе столько не нужно. Мы возьмем 10.000, но гляди никому ничего не говори.

   И сейчас же сказали моему спутнику:

   146

   – Ну, а ты можешь идти себе куда хочешь.

   Сами отсчитали себе 10.000.

   Остальные возвратили мне.

   Привели на вокзал.

   У стола сидят два офицера, кругом казаки с винтовками и без винтовок. Просматривают документы арестованных.

   Дошла очередь до меня.

   Подвели к столу.

   У стола стоит высокий с зверским лицом гайдамак, в широких шароварах и с хвостом на голове. Начинает раздевать самым варварским образом. Сорвал с такой силой френч, что порвал подкладку и оторвал рукав рубашки. Пробую протестовать, ссылаясь на гаагскую конвенцию, на кодексы о пленных врачах. Гайдамак становится еще более свирепым.

   Стаскивает сапоги.

   Оттуда выпадает что то завернутое в бумагу.

   – Ось дэ його документы!

   Разворачивают.

   Это 1000 билеты, запрятанные мною в сапог.

   – Гроши нам не потрибны, – с видом пренебрежения говорит полковник, сидящий у стола.

   Просматривают документы.

   Ничего подозрительного не нашли,– думают только, что документы подложные. С трудом верится им, что я врач и документы мои. Говорят, что врач им очень нужен, что у них много больных. Мой допрос был прерван заявлением двух казаков, нашедших нас в лесу, и теперь вернувшихся с заявлением:

   – Наш атаман прыказав "добродия ликаря" повeсты до нього.

   Приказывают мне одеться, возвращают все документы и деньги.

   Ведут к атаману в село Кирнасовку.

   Прошли шагов 100-200.

   Останавливаются и спрашивают:

   – Дэ ваши большевитски документы, добродию.

   Спрашивают обидно. Молчу.

   Одни вытаскивают из кармана документы и показывают мне документы мои. Тут же и печать Ревкома.

   – Теперь можем вас застрелить и нам ничего не будет.

   Спрашивают сколько у меня еще денег.

   – Дайте все деньги, а себе оставьте 10.000, тогда документы не покажем атаману!

   147

   Долго шел спор между нами.

   Моим условием было возвращение мне документов. Один согласился, другой не соглашался. Уже в самой деревне, возле квартиры, где разместился атаман, согласился и второй. Выдали мне документы и печать.

   Мы присели на земле лицом к забору.

   Они сами деньги отсчитывают, а я документы рву на куски. И печать сорвал и разорвал. Возвращают мне остатки, получившиеся после того, как они отсчитали себе еще 20.000.

   Повели к атаману.

   Там я застал еще человек 18 пленных, из коих 12 было евреев. К полудню всех повели в чулан, заперли, а любители занялись избиением евреев. Избивали и заставляли при этом плясать и петь.

   – Теперь треба за ликаря взяться,– говорит один из любителей.

   Делаю вид, что не слышу. Входят еще двое, заявляют:

   – Дайте по 1000 рублей и мы вас избивать не будем. Пришлось согласиться.

   Отдал еще 4000, обещают больше никого не избивать. Наконец к вечеру позвали к атаману, который спросил меня: желаю ли я работать в качестве врача в отряде. Отвечаю:

   – Согласен.

   На ночь мне отвели место в квартире, где стоял штаб. В Гайсине я слег в больницу, под видом больного.

   ...Вскоре бежал.

20

Чудесное спасение

   Я 4 раза был поставлен лицом к смерти, но каждый раз спасался. Я ученик коммерческого училища и перед погромом состоял в проскуровской квартальной охране. Одет был в солдатскую шапку и шинель.

   В субботу после обеда, когда на улицах уже валялись трупы зарезанных людей, я направился к своему дому, находящемуся в конце города по направлению к деревне Заречью. Недалеко уже от дома встретил толпу гайдамаков.