Текст книги "Тюремные записки, «Бюллетень «В»"

Автор книги: Сергей Григорьянц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

I глава

 

Причины ареста

Мне остается только строить догадки о том, что послужило причиной моего ареста. Может быть у них были какие-то более далеко идущие планы – судя по судьбе Синявского и моего однокурсника Козлова, которому «нашли» влиятельных родственников за границей. Но на первых порах, вероятнее всего, причина была одна: если человек пишет об эмигрантской литературе, переписывается с заграницей, получает оттуда книги, получает даже газету из Парижа (да еще у меня были там родственники), поддерживает отношения с Ниной Берберовой, сотрудником «Русской мысли», членом НТС Александром Сионским, переписывается с Натальей Кодрянской – то есть ведет себя совершенно непристойным образом – он должен сотрудничать с правоохранительными органами. Что говорить, я действительно был знаком с массой людей, которые чрезвычайно интересовали КГБ. Вокруг меня был целый ряд «подозрительных личностей», начиная с Шаламова, Некрасова и Параджанова. Но предъявить в качестве обвинения мне было нечего. Я в руках не держал валюту. Это еще были пережитки хрущевских лет, когда и почта, и цензура были сильно облегчены. Поэтому какие-то эмигрантские книги – скажем, романы Набокова, сборники статей Георгия Адамовича, еще что-то – общественно безобидное – проходило по советской почте. А многие книги из-за границы привозили мне знакомые, например, Рене Герра, которого после этого выслали из Советского Союза. Но и тут я не был человеком исключительным: скажем, Александр Богословский получал намного больше иностранных книг, чем я, правда, через французское посольство.

Впрочем, за эмигрантскую литературу в Москве пока еще не сажали – за это можно было попасть в тюрьму в провинции. Кроме того, я был одним из немногих, у кого были официальные допуски в спецхраны, в архивы, в ЦГАЛИ, и на эти книги в своих статьях я ссылался совершенно официально.

Политикой я почти не интересовался, во всяком случае не принимал в ней никакого участия – в то время я был убежден, что политика вредна для литературы: никакого положительного результата от критики ни Чернышевского, ни Добролюбова, ни Писарева не говоря уже о том, что они затравили Случевского в свое время, на мой взгляд, не было. Возможно, именно это парадоксальным образом способствовало моему аресту. Ведь по мысли тех, кто за мной следил и решал вопрос об аресте, это говорило о том, что я боюсь: человек, который общается с Натальей Горбаневской, Виктором Некрасовым, Владимиром Войновичем, но сам не принимает участия в диссидентском движении, конечно, боится это делать. А раз боится – значит, достаточно его еще немного пугнуть, и он станет сотрудничать.

Давление. Слежка. Обыски

К 1974 году интерес «органов» ко мне стал более явным. До этого меня скандально и не без труда выгнали с факультета журналистики МГУ, причем в Министерстве высшего образования были вынуждены прямо сказать, что это было требованием КГБ. Но это событие произвело на меня не очень большое впечатление. Ну, выгнали и выгнали – Бог с ним. Мне был совершенно не интересен этот факультет, я не собирался заниматься советской журналистикой. У меня была хорошая репутация, мне давали писать внутренние рецензии в журналах, на радио я делал какие-то передачи (была редакция «Литературно-драматического радио», где работали первая жена Юрия Левитанского – Марина и Оксана Васильева)... В общем, с голоду я точно не умирал, да и напуган не был.

В это же время аспирант факультета журналистики Александр Демуров как бы случайно снял квартиру именно в том доме, где я жил, на Ярославском шоссе. Не могу сказать, что до этого мы с ним поддерживали хорошие отношения – так, были мельком знакомы по факультету. Он начал мне рассказывать, что его дядя – начальник одного из московских районных управлений КГБ, что в КГБ вообще работает много армян (он был армянин из Тбилиси). Я пожал плечами: «По-моему, для КГБ нужны люди с какой-нибудь нейтральной внешностью, не такие привлекающие внимание». Этот рыжий человек посмотрел на меня и ответил: «А разве я похож на армянина и привлекаю внимание?»

За мной началась буквально ежедневная слежка – наружное наблюдение не отставало. Одного топтыжку едва не избили мои соседи. Мы жили в новом девятиэтажном доме с четырьмя, кажется, подъездами, куда еще не провели телефоны. И на полтораста квартир, на пятьсот с лишним человек было всего два телефона-автомата, стоявшие как раз у моего подъезда. Но с раннего утра до поздней ночи один из них постоянно занимал следовавший за мной топтун. Конечно, всем соседям мое положение было совершенно ясно, но необходимость позвонить и накопившаяся злоба к топтунам перевешивали страх перед КГБ. Ко мне перестали проходить письма – за последние полгода или месяцев девять перед арестом я не получил вообще ни одного письма. Мои письма иногда доходили, но с очень большим опозданием. Бывало, правда, и иначе. Письма Кодрянской и Сионскому я вкладывал в одинаковые небольшие конверты, и однажды Наталья Андреевна получила письмо Сионскому, а Сионский – адресованное ей. Было вполне очевидно, что не я перепутал конверты. Забавно, что Сионский передал мое письмо Кодрянской, а Кодрянская ему нет. Ведь это шпион – написала она мне. Я не стал выяснять шпионаж в чьих интересах она имела в виду, поскольку понимал, что НТС непростая организация. Надоело мне все это до омерзения, жена была беременна, сыну был год, должна была приехать теща – помогать жене, то есть становилось очень тесно в однокомнатной квартире и я просто снял квартиру в противоположном конце Москвы. У меня был совершенно незаметный такой серенький «жигуленок», которых был миллион. И я постарался исчезнуть из поля зрения КГБ. И мне это почти удалось.

Периодически, конечно, я попадался им на глаза. Скажем, у моих друзей Поповых, у которых я часто бывал. Вдруг в районе Спиридоньевского переулка я замечал какого-то мальчишку, который регулярно за мной ходил и делал вид, что попадается мне на глаза случайно. У него была такая двусторонняя курточка, и он периодически выворачивал ее наизнанку. Она с одной стороны была зеленая, а с другой – красная. Или на проводах в Москве Виктора Некрасова, мы уходили с Киевского вокзала с Евтушенко и Евгений Александрович на платформе с высоты своего роста заметил топтуна. Сказал мне: – За нами хвост.

– Не волнуйтесь, это за мной, ответил я и в сложных станциях метро «Киевская» от слежки ушел.

Сперва я не понимал зачем им нужно за мной следить. Но потом, зная, что на кольцевых станциях метро есть камеры видеонаблюдения и без труда вычислив их из пары других камер, я убедился, что если я иду по перрону в сторону камеры, то она нагибается ближе к полу, чтобы меня не терять из виду. Соответственно, если я шел от нее – камера принимала горизонтальное положение. Довольно быстро выяснилось, что на радиальных станциях камер наблюдения пока еще нет. Там действовали топтуны, которые могли тебя отслеживать на платформе, если я пытаясь уйти от тех, которые были с тобой в вагоне, выскакивал последним из вагона поезда. Но в метро почти всегда удавалось уйти от слежки – делал я это в основном для развлечения и не желая привести хвост к друзьям. Но, конечно, за мной наружка и не ходила так уж тщательно, как это бывало позже – не так уж я им был нужен и выделять постоянно большую группу для слежки за мной ГБ не видела большой нужды, а я не понимал зачем им это вообще нужно.

Примерно то же я вскоре обнаружил и на улицах. Просматривались все основные (и по возможности – прямые) магистрали центра Москвы, но стоило свернуть в переулок – там уже на углу меня мог ждать топтун. Так и было всегда в Спиридоньевском переулке у Поповых, в арбатских переулках, если от Сацев я выходил через дворы, а не прямо на Арбат.

Конечно, я понимал, скажем так, экстравагантность своего поведения всегда. Но у меня от природы ослаблено ощущение опасности, так что все это не могло удержать меня от того, чтобы писать довольно прямолинейные письма, за границу, но на вполне литературные темы, получать книги и газету из-за границы, то на один, то на другой адрес – в Киев к маме, в Москве на Измайловский проспект к одной из бабушек – Ариадне Павловне, иногда прямо в университет, куда Берберова присылала пакеты книг Гертруды Стайн для диплома жены, встречаться с кем-то...

Моя мама считала, что за интересом ко мне стоит финансовый аспект: желание получить нашу коллекцию, остатки вещей моих дедов и прадедов.. Действительно, наша библиотека, изъятая при одном из обысков, была распродана за три дня, бесследно пропала часть коллекции живописи – например работы старых мастеров. Действительно, в то время многие зарабатывали на распродаже конфискованных вещей деньги, но чаще этим занимались судебные приставы или люди из МВД (на одном из обысков, не стесняясь моей матери делили между собой семейные вещи: этот шкаф мне (моего прадеда), это зеркало из приданого прабабки – тебе). Но, как потом выяснилось, мной было занято Пятое управление КГБ, у которого были более крупные интересы и по ходу следствия выяснилось, что они сперва вовсе не интересовались коллекциями.

Вообще, как я сейчас понимаю, поначалу меня и не собирались арестовывать, не было у них такой цели. Да, я иногда что-то продавал из своей коллекции, как и все коллекционеры, но я не жил на эти деньги – мелких гонораров и денег за внутренние рецензии в основном нам хватало. Кроме того, меня даже формально нельзя было обвинить в тунеядстве, как, скажем, Бродского. Я не был членом Союза писателей, но как Шаламов (а перед смертью и Пастернак) был членом групкома литераторов, то есть за это меня не собирались арестовывать и сфабриковать обвинение потом оказалось довольно трудно. От меня просто требовалось сотрудничество и переданные кому-то несколько антисоветских книг давали достаточные основания, чтобы пугнуть, если уговоров не понимает, предъявить на первых порах какое-то обвинение. В то время люди, которые занимались изучением эмигрантской литературы, переписывались с кем-то за границей, от помощи КГБ обычно не отказывались (это, в частности, выяснилось позже во время моего суда). Поэтому гэбистам просто не приходило в голову, что я не пойду им навстречу.

Одновременно с неотступной слежкой – скорее как психологическое давление, чем реальная в чем-то заинтересованность – у меня начались обыски – и в Москве, и в Киеве. Причем в двух этих городах понятыми были одни и те же «случайно встреченные на улице» молодые люди. Обыск в Киеве был возмутителен тем, что следователи начали рваться в комнату моей матери «чтобы побеседовать» , а у нее в этот день была высокая температура и только что ушел врач, а я пытаясь им помешать, во-первых, был не способен перекрывать от здоровых мужиков высокие двустворчатые двери между комнатами и, во-вторых, вынужден был следить за тем, чтобы оставшиеся мне ничего не подбросили в моем кабинете. Мама, услышав возню и понимая, что я ничего не могу сделать, сказала – «Ну ничего, пусти их, Сережа».

Мало мальски серьезные книги я припрятал в Москве, их слегка заинтересовал десяток икон и их, кажется, тогда же изъяли «для проверки» но в результате постоянной слежки они знали, что в отличие от Синявского на Север я не езжу, старые церкви и старушек не граблю. Купил или обменял у кого-то десяток икон – обвинить в этом нельзя. Но в общем, кроме допроса мамы меня в обысках мало что волновало, на всякий случай смотрел, чтобы чего-нибудь не подложили и не слишком много украли – зная, что даже по советским дегенеративным законам ничего криминального у меня нет. И лишь когда они стали описывать для вывоза коллекционные иконы я единственный раз попросил оставить мне бабушкину, не коллекционную, ничего не стоящую в деньгах маленькую печатную на фольге, начала ХХ века иконку Казанской божьей матери, которая ездила с нами в эвакуацию, в Ташкент, оставалась у бабушки и была единственной уцелевшей семейной нас охранявшей иконой. И мне ее оставили, она до сих пор у меня цела.

Правда, и после второго ареста уже через восемь лет, я попросил то ли следователя, то ли оперативника оставить мне тетрадку Шаламова (из всего изъятого архива), где он писал: «Все сборники (стихов Шаламова – С. Г.) имеют один общий эпиграф из Блока:

И пусть над нашим смертным ложем

Взовьется с криком воронье

Те, кто достойней, Боже, Боже ,

Да узрят Царствие Твое.»

я очень лично воспринимал эту запись, как адресованную (Шаламовым? Блоком?) только мне (и действительно, в архиве Сиротинской ее нет). И мне тетрадку эту оставили, она уцелела, хотя для того, чтобы получить Библию мне пришлось в той же Калужской тюрьме проголодать еще три недели.

В общем, мысленно, я уже был готов к тому, что окажусь в тюрьме. Помню, встретил как-то Сашу Морозова и говорю: «Ну вот, скорее всего, арестуют». (Тем более, что я знал довольно много людей, прошедших через это и в последние годы, или находящихся в тюрьме. Литературовед и поэт Леня Чертков, уже отсидел несколько лет и с ним мы были в более-менее приятельских отношениях. Был Алик Гинзбург, который тоже два года просидел – арест уже опять не был редкостью. В Киеве был арестован Сергей Параджанов, выслали из СССР Виктора Некрасова.) Саша на меня посмотрел с ужасом, сказал: «Как же вы так спокойно об этом говорите!». Я пожал плечами, и ответил: «В Советском Союзе оказывались в тюрьмах люди и получше меня». На этих словах, к его ужасу, мы разошлись.

Сохранялась, правда, слабая возможность как-нибудь уехать из СССР. Но сам я уезжать никогда не собирался, хотя меня уговаривали это сделать. Помню, коллекционер Владимир Тетерятников незадолго до своего отъезда говорил, что меня неизбежно посадят. Но я-то писал об эмигрантской литературе и точно знал, что эмиграция – это не выигрыш, а обмен одной потери на другую. Может быть, ты что-то и приобретаешь, но очень многое теряешь. Я знал, что моему двоюродному деду Александру Санину в эмиграции было совсем не так уж хорошо, хотя он одно время руководил вместе с Артуро Тосканини театром Ла Скала. Так что иллюзий, в отличие от многих людей тогда, о достоинствах жизни в эмиграции, у меня не было. И вообще я был довольно упрямый человек: ну с какой стати? Это моя страна, я знаю свою семью за триста лет, с какой стати я должен уезжать?.. Позже, в Боровске я объяснял участковому, который меня все убеждал: «Вам же здесь все не нравится, почему вы не уезжаете?» Я ответил ему: «Ну почему же все не нравится? Мне многое нравится! Мне вы не нравитесь».

Арест

Мне действительно удалось уйти от слежки так, что меня на несколько месяцев просто потеряли, что, как потом выяснилось из реплик следователей, вызвало у них большую злобу, а, может быть, и внутренние проблемы – ведь отчеты писать надо. Если меня обнаруживали, уже поняв как расположены на улицах или в метро их камеры наблюдения, я вновь успешно скрывался во дворах. И поймать меня они так и не смогли. Поэтому начали следить за моей женой. Она была беременна, ей надо было гулять, да еще у нас был бульдог Арсик, которого тоже надо было выгуливать. Во время прогулок она звонила мне на съемную квартиру на улице Дыбенко по телефонам-автоматам, но каждый раз из разных, а все их на постоянное прослушивание не поставишь. Тогда у нее за спиной начали появляться хмыри, которые пытались подсмотреть, какой номер она набирает. Через какое-то время – длилось это полгода или месяцев семь – в конце концов они поймали Тому на улице, и сказали: «Вы знаете, Тамара Всеволодовна, мы поняли, что все это ни к чему не приводит, и вообще, совершенно нам ваш муж не нужен, и надо это все прекращать». А мы с Томой знали, что у них действительно есть определенные сроки, когда они следят за человеком. КГБ – это же бюрократическая организация: там есть отчетность, есть выделенные на это люди, определенные сроки слежки (полгода или год) и так далее. И по нашим расчетам, эти полгода или год (точно не помню) подходили к концу. И они убедили Тому в том, что слежка будет прекращена, и мне просто надо зайти в прокуратуру и подписать какие-то документы: «Вы же понимаете, нам надо закончить. У нас же тоже отчетность».

В общем, Тома меня убедила, и я сам пришел в районную прокуратуру по Бабушкинскому району. Пришел, как меня попросили, к одиннадцати утра четвертого марта 1975 года (мы с Томой еще были людьми неопытными, поэтому я не стал требовать письменной повестки, а явился по устному требованию, что, впрочем, ничего бы не изменило). И до четырех часов дня я просидел там, ожидая непонятно чего. Возможно, они никак не могли получить подпись прокурора для моего ареста, хотя решение в ГБ о моем аресте, конечно, уже было. Но тогда объяснить, что нужно арестовать ни в чем не замешанного человека было еще не так легко. Рассуждения моих оперативников, а потом – следователей, со временем мне стали вполне очевидны. Человек в советской стране ведет себя так, что по определению должен сотрудничать с ГБ. Да еще от него польза может быть – родственники за границей, знакомые и в СССР и на Западе. Но сам к ним не идет. Тогда его вполне внятно пугают – слежка, прекращение переписки, обыски в Киеве и Москве. Но при этом вполне деликатно присылают Демурова и объясняют мне, глупому, что им совсем немного надо – только сотрудничество.

И вместо того, чтобы радостно откликнуться в моем критическом положении на приглашение университетского приятеля, я создаю им только новые хлопоты – куда-то исчезаю. И тогда они вполне привычно обманули Тому, которой уж очень тяжела была такая жизнь, а через нее и меня, чтобы уже пугнуть по-настоящему. Чтобы выбор был между тюрьмой и сотрудничеством. Я знал несколько человек, которые просидели так до пол-года (одного из них описывает Амальрик) и сделали для КГБ естественный выбор. У меня все это стало вполне очевидным, когда меня почти с первого дня «наседки» стали покупать, а не пытаться узнать у меня хоть что-нибудь. Ну, об этом будет рассказ дальше.

А пока в прокуратуре открывалась то одна дверь, то другая, и меня спрашивали: «Это вы – Григорьянц? Вы подождите, пожалуйста, еще! Вы подождите еще немного! Не уходите, в общем!»

Наконец, появились следователь прокуратуры Леканов и какой-то из гэбистов, я уж не помню сейчас, какой, которые привезли с собой Николая Павловича Смирнова. Это был старый прозаик, когда-то ответственный секретарь «Нового мира» и сотрудник журнала «Красная новь», единственный выживший из всей редакции. Все они были арестованы в конце 1920-х годов, а потом и расстреляны. Теперь он был из того узкого круга людей в Советском Союзе, которые интересовались эмигрантской литературой. Переписывался с Зайцевым, еще с кем-то. Получал как и я из-за границы книги... Было ему лет семьдесят или семьдесят пять, руки и ноги у него дрожали. Он сидел против меня, просил прощения и говорил: «Сергей Иванович, они мне сказали, что, если я не дам показаний, опять окажусь там, где уже был...»

И он вполне внятно (правда, сказав, что эти книги он уничтожил) признался, что получил (купил) у меня один номер «Нового журнала» и, кажется, семь или восемь номеров альманаха «Мосты» и сжег. Но о том, что я от него тоже получал эмигрантские книги, он умолчал. Не стал об этом говорить и я. Тем, как меня заманили, показаниями Николая Павловича и постановлением о задержании, я был возмущен в высшей степени, – вероятно, меня особенно раздражала собственная глупость.

КПЗ. Первая голодовка

И к вечеру 4 марта 1975 года я оказался в КПЗ, на каких-то грязных нарах. В камере напротив милиционеры «пользовали» проституток, а может быть и не проституток. Дверь они не закрывали и мои соседи все с интересом наблюдали в глазок. Судя по доносящимся звукам женщины пытались сопротивляться, но как уж отобьешься в камере от пяти отъевшихся бугаев – охранников. Среди соседей самым симпатичным был мужик лет пятидесяти, который уже с утра следующего дня смог получить у сделавших перерыв охранников ведро с водой, швабру и тряпку и начал драить пол в камере. Было видно, что он не может прожить и часа без работы. Вскоре соседи рассказали, что этот трудяга выстроил своими руками дачку на шести сотках, работал по две смены и смог купить себе и жене квартиру, но все записал на жену и она хорошо подготовившись, нажаловавшись соседям и даже участковому, решила, что уже все, что ей надо уже получила и разорвав на себе платье, расцарапав ногтями бедра, устроила крик на весь дом, что он ее насилует и соседи вызвали милицию. Всем все было ясно, но женщины – судьи всегда становились на сторону жен и трудолюбивому мужику светило не меньше пяти лет. Мужья, посаженные женами, были заметной частью, как я потом увидел советских лагерей. Возмущение мое собственным арестом было таким, что я тут же объявил голодовку. Требований никаких не выдвигал – это был протест против незаконного задержания, но без надежды быть освобожденным.

На следующий день в КПЗ приехал следователь, который тут же начал говорить о книгах, которые у меня были. Но никаких доказательств того, что я их читал, у него не было. А потом то ли он мне польстил, то ли я ему, но я допустил ошибку, которую, впрочем, допускают почти все. Он сказал: «Ну хорошо, вы же литературовед, вы знаете этих писателей, вы знаете, о чем идет речь». И я ему ответил утвердительно, хотя и максимально неопределенно: мол, ну конечно, что-то я, в общем, понимаю». И на много много месяцев это было единственное, что у них было, чтобы меня обвинить. Поскольку уголовным преступлением было сознательное распространение антисоветской литературы, а если я ее не читал, то и формально не являлся преступником. (Когда меня арестовали второй раз, я уже не повторил своей ошибки и сказал, что целый портфель парижских изданий нашел случайно в пивной).