Текст книги "Все, что шевелится"
Автор книги: Сергей Федотов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)
ГЛАВА 6
Золотая жена, страна Инь, Сарафанные горы
Отдай жену дяде, а сам ступай к бляди.
Хасбулат удалой
Пятнадцатилетний богатур двинулся в глубь страны Инь. Местность была пустынной – песок да песок, никакой воды. Хорошо, что конь летел так быстро, что жара не докучала. Впереди показался холм, а из-за него открылось озеро. На берегу стояла белая юрта. Парень скрытно понаблюдал из-за холма, вычислил желтопузого хозяина, его детей и наёмных пастухов, три стада верблюдов и восемь овечьих – всех счёл, только жён не сумел сосчитать – они носились туда-сюда и все похожие, не то три, не то тридцать три. Когда нашёл старую и рваную соломенную шляпу, в голове Гессера созрел план.
Переодевшись до неузнаваемости скверным мальчишкой и распустив сопли, Джору пешком двинулся к юрте, Огонька вёл в поводу.
– Твоя-моя ходя, хотишь кушай-кушай, пей, но себя блюдуй, – попросил он на древнеиньском языке.
Скверного сопляка накормили и напоили, во все глаза глядя на великолепного золотого коня.
– Корос конь, ой корос, заль совсема кромой, болтай-нога! – с плохо скрытой завистью сказал хозяин Сяо. – Будь болтай-нога дилины, как в цузых руках куй, моя подарила бы мандарин.
– Кому? – не понял Гессер.
– Циво «кому»? – не понял хозяин.
– Кому твоя подарила бы мандарин?
– Мандарина – больсой насяльника, моя не дарить мандарин, мандарин сама моя дарить другой насяльника.
– Моя твоя не понимай! – рассердился Джору и в сердцах позабыл древнеиньский. – Подари мандарин мне, – он постучал кулаком в грудь, – я его буду кушать.
– Кусать мандарин? – закатил глаза Сяо. – Увазаемая сопляка – людоеда?
– Пришлось раз отведать, – вздохнув, признался Шаргай. – Но я не знал, матушкой клянусь. Думал – наваристый бульон ем. Но съел людоеда, а таких кушать справедливо, прав я или не прав?
Шестая или двенадцатая жена Сяо (их и за столом было невозможно подсчитать, до того все были на одно жёлтое раскрашенное лицо), которой очень понравилось распухшее от пчелиных укусов лицо гостя с заплывшими и оттого узенькими щёлками глаз, подтвердила его слова.
– Недаром в старом свитке, – сказала она, – найденном лунной ночью на кладбище, расположенном на левом склоне горы Фунь, у разверстой могилы под цветущей сливой, в свете вышеизложенного говорится:
Чиновник государственного мужа
Приглашает на изысканный ужин,
Состоящий из прекрасного серебристого гольяна
И красного гаоляна.
Гессеру не оставалась ничего другого, как поддержать поэтическую беседу. Он подтянул маскировочные сопли и изобразил, поматывая пальцем в поисках слов, нечто вроде:
– Я обычно карий глаз называю «медный таз», а нефритовую вазу даже не видал ни разу.
Раскосая дама поняла поэтический изыск неискушённого в любовных играх гостя превратно и принялась тайком щипать за задницу. Тот морщился, но терпел. Хозяин, казалось, не замечал её вольностей, а подливал и подливал парню вина. Впервые Джору попробовал не ягодной бражки, а настоящего, хорошо перебродившего виноградного сока. С непривычки выблевал прямо в ложбинку грудей первой-второй жены (в глазах двоилось) и извинился в рифму (от неловкости в его речи появились даже некоторые поэтические проблески):
– Я взглянул, золотая краса, наклонившись, как ива, за вырез, чуть желудок на свет от усилий не вылез. Я б и ниже б взглянул бы, особенно б если б на шару. Я б под юбку бы глазом проник бы, мешают твои шаровары.
Юноша алкоголь выблевал, а хозяева были к вину привычными, потому скоро все опьянели и попадали лунообразными ликами в красный гаолян. Воистину не зря говорится:
Разнесу-ка я членом все юрты на вашей стоянке,
Разметаю в тоске их до самых последних жердинок!
Так что лучше, красотка, про прадедов битвы не пой:
Потому что расстроится очень отец-ветеран.
Пора, решил гость. Хромой на правую ногу Гессер, стараясь не греметь, выбрался в звёздную ночь, запряг хромого на левую жеребца и притаился у входа. Светало, когда откинулся полог и наружу выбралась жена Сяо. Спустила шаровары и присела в тёмном уголке посреди великой пустыни. Но не успела она оросить песок, юноша натянул ей на голову её же алые шёлковые штаны и заткнул рот ладонью. Перебросил женщину поперёк Огонька, накинул аркан на светлую верблюдицу и тихо-тихо двинулся прочь – на север. Кражу оправдывал тем, что и его хотели обокрасть: иначе зачем поили редким в песках виноградным вином? Как говорится:
Полюбила красавица Минь хулигана
и заказала придворному живописцу портрет.
А спозаранку проснулась – в постели так одиноко:
хули висит на бумажной стене, если гана-то нет?
На этот раз более короткая нога коня уводила его куда надо – на запад. Но скорость была невелика, и Гессер мог ориентироваться по звёздам, мху на стволах деревьев, сторонам муравейников и другим приметам. Вначале он опасался погони и очень удивлялся, что желтопузые не преследуют. Не догадывался, что сверху наблюдает отец небесный, храня от неприятностей.
Сяо, конечно же, быстро обнаружил пропажу своего любимого золотого коня (Огонька он уже считал своим), любимой верблюдицы и ещё более любимой жены. Тут же кинулся в погоню, но предусмотрительный Малан велел Яшил Сагану метко швырять в преследователя метеориты.
Когда Сяо впервые получил по лбу посреди пустыни, где негде было укрыться самому опытному врагу, где и разведчик-невидимка торчал бы, как клён одинокий, и обязательно отбрасывал предательскую тень, он решил – случайность. Получив горячим булыжником вторично – аж длинные зубы выпали, – он задумался. Когда небесный камень навернул по затылку, да так, что коса вспыхнула, Сяо понял: дело нечисто. Погоне препятствует сам Гуй. Доказательства просты: враг не отбрасывает тени, остаётся невидим, а ещё поджигает, кого не полюбит. Значит, перед ним огненный Хогуй.
Как избавиться от злого духа, Сяо знал: нужно очень громко читать классическую литературу (хотя свитков у владельца стад верблюдов и овец не могло быть в принципе). Гуй страшно боится календарей (но откуда календари у бедного скотовладельца?) и опасается тростника, трясясь, что тростинкой напишут какую-нибудь занудную классику (но в пустыне тростник не растёт), брезгует мочи и плевков (а вот этого добра хватало). Хозяин помочился сам и слугам велел. А те верблюдов заставили. Потом Сяо восемь раз плюнул, и слуги плюнули, и верблюды. Оплёванный с головы до ног Хогуй ушёл в свою сторону, а скотовладелец – в противоположную. Повернулся через левое плечо кругом, смирившись с потерей, и радовался, что сам жив остался.
…А караван из коня и верблюда медленно продвигался на северо-запад. Мчаться быстрей не позволяли возможности верблюдицы. В полдень, в самую жару, Джору догадался, что голозадую пленницу пора бы и освободить: напекло. Он видел, что лоно её раскрывается, как зев, задыхаясь вроде вынутой из воды рыбы.
– Стоять, – шепнул Огоньку, тот и остановился. Юноша спустил пленницу на песок, стащил алые шаровары с головы и велел надеть куда положено.
– Твоя надевай шальвар, моя жалеть твоя нефритовый ваза, – признался он.
Украденная жена молча переодела штаны с головы на попу.
– Моя зовут Джору, – учтиво представился грабитель.
Пленница спорить не стала. Привычно села на верблюдицу…
К вечеру пустыня кончилась, начались горы. Через какое-то время они наткнулись на ручеёк под раскидистой сосной. Устроили привал. Юноша наколол очиром полешек и развёл костёр, блеснув на сложенные деревяшки лучиком, который отразил полезный в походе очир. Поесть было нечего, даже верблюдицу не подоишь, потому что Светлой приспичило рожать здесь и сейчас. Пока желтокожая ей помогала, Джору решил заняться охотой. Он бросил очир, не особенно и задумываясь – в какую сторону. Знал, что тот непременно вернётся в руки хозяина. Волшебное оружие сбило с ветки рябчика-сеголетку и прилетело назад. В конце пути оно вызвало ма-аленький дождичек, и всё бы ничего, но вода вылилась прямо в костёр и загасила его.
Разведу заново, без обиды, спокойно подумал богатур.
На сей раз обошёлся без очира, потому что светило ушло за гору по левую руку, а без его лучей отражать нечего. Пришлось ползать по камням, искать кремни. Искрами опытный таёжник поджёг клок сухого мха, подбросил хвоинок, веточек, сучков. Пламя весело затрещало. Гессер нашёл глины, замесил и закатал рябчика в комок. Сунул в огонь, а сверху накидал много-много дров.
Взошёл месяц. Светлая верблюдица разрешилась верблюжонком – совсем уж белым. Юноша взял палку и выкатил глиняный шарик из огня. Очиром разбил пополам его и птичку. Подал пленнице ту половину, которая оказалась в левой руке. Женщина приняла полшара с половинкой самоощипавшегося рябчика (перья пристали к глине) как тарелку, даже бульон – птичий сок – в ней плавал. Как говорится:
Шишку кедровую сбивши –
пощёлкай орешков,
рябчика взяв на таёжной поляне –
покушай, но помни:
может быть, день этот –
самый последний твой день, господин.
В благодарность за изысканную еду женщина сняла шёлковые шаровары и показала невинному парню то, что полдня болталось у него перед самым носом.
– Пусть твоя люби моя часто-часто.
– Я и редко-то любить не умею, – испугался Джору.
Желтокожая пленница изрекла своим по-кошачьи музыкальным голоском:
– Ваше мужское начало, что Яном зовётся, сущности две составляет всего лишь: сунь-вынь и беги. Женское дело намного сложнее – рожать после встречи. Вот таковы существуют законы в стране нашей Инь.
Джору не стал спорить с женщиной, сам он рожать не пробовал и даже никогда не задумывался: зачем это бабы рожают? Хотя и подозревал, что исключительно с одной зловредной целью над мужиком поизмываться. А зачем ещё?
Иньястранка протянула смуглую ручку и погладила парня повыше колена, пониже пупка. Он машинально ударил её по руке, полагая измену. Потому что моментально изменился мир внутри и вокруг: тело его больше не думало о сохранности нелепой и никчёмной жизни хозяина, ненавидело и готово было убить на месте за то (Гессер аж язык прикусил), что хозяин не позволяет ему, телу, сделать неизбежное неотвратимым. Более глупый сразу бы сдался и не стал спорить, более умный – уступил после недлинного сопротивления, а юноша был не дурак, но и не глуп. Решил дело делать, только вот не знал – как.
Зато знала пленница. Она зашептала парню слова, смысла которых он не понимал, зато чувствовал их успокаивающую и возбуждающую силу, ощущая себя пылинкой, танцующей на луче и подчиняющейся законам земным и небесным.
А потом не осталось никаких мыслей. Что-то яростное рвалось из него наружу, высвобождаясь из долгого-долгого плена, и бился перекошенный алый рот женщины, выталкивая хриплые и нежные звуки, одобряя и проклиная, а жёлтое лицо розовело, приобретая цвет красного золота. Веки женщины были прикрыты, а потом широко распахнулись, но чёрные глаза не видели мира, а видели что-то иное, и закатились, как два чужих солнца, и звериный крик вырвался из её груди, разбудил его собственный крик, откликнувшийся, как эхо, на вызов. Крики сплелись и унеслись вверх, в небо, и закружились меж скал, скатываясь водопадами в ущелья и карабкаясь гибкими зелёными стеблями хмеля к вершинам, растекаясь по воде кольцами, а по земле расползаясь волнами – вверх-вниз, вверх-вниз…
Оглушённый, испуганный, осчастливленный и опустошённый, Гессер уснул. Во сне насмешники лешие нашептали на ухо, мол, украденную жену зовут Другмо, что значит «от верблюдицы рождённая». Наяву парень ни за что бы не поверил в такое имя, а во сне человек некритичен – Другмо так Другмо.
Очень скоро красавица стала откликаться на новое имя, не понимая насмешливой подоплёки, да и Гессер при свете дня забыл, что оно как сундук с двойным дном, не имя – кличка.
Караван с маленьким белым верблюжонком двигался неторопливо. На частых привалах Гессер занимался полюбившимся делом. Недаром говорится:
Потому и прослыл средь высокой тайги неутомимым
Гессер, что любови предаться повсюду спешил он, для прочих пример.
Он с подружкой всегда был готов поиграть в догонялки
И в костёр своей страсти усердно подбрасывал палки.
Другмо полюбила нового мужа после первой же. Костёр её страсти разгорелся с неистовой силой. Любовницей она была опытной, ничуть не хуже Булган, но знала совсем иную школу. Специальностью она овладела в объятиях старого мужа, которого с новым сравнивать всё равно как мерина с жеребцом. Что взять со старого? В теории Другмо оказалась крепко подкованной, да практики, жаль, мало имела. Новообретённый муж оказался неопытным любовником, зато нехватку знаний с лихвой покрывал энтузиазмом и нерастраченным пылом юности. Его свежие мозги легко впитывали и усваивали новое, неведомое. Уже на второй вечер он знал объятия: «взбираясь на крышу фанзы», «сплав ляна золота с серебром», «рисовая водка, разбавленная водами Янцзы» и «старое вино, влитое в новые мехи». Прелесть многообразия поз он освоил не сразу, поначалу не разбирал, ожидает супруга «лоно раскрытое, как раковина» или «лоно раскрытое, как пасть дракона», не отличал позу кобылы от позы верблюдицы, «лотос» от «лепестка лотоса», способу «брать рис палочками» предпочитал варварский «хоть ложкой хлебай». Но постепенно освоился, полюбил «загонять гвоздь подороже» и «выдирать гвоздь клещами», «свиток» и «двойной свиток», «совокупление с колодой», «подвешивание синяков», «сбивание цен на ярмарке Хунси» и «пучок в базарный день»; к «отрицательному балансу» ещё и добавил свои «авось» и «небось», неистовствовал, когда Другмо исполняла «Вспоминаю, как на флейте играла».
На второй день путешествия по таёжным горам Гессер наткнулся на хорошую гончарную глину и мигом слепил котёл. Не больно-то казистый, кривобокий: для круглого нужен гончарный круг, да где ж его взять? Закалил его на костре, чтобы было в чем похлёбку наварить или укрепляющий силы горячий напиток вскипятить.
На третий день они въехали в необъятных просторов малинник и остановились полакомиться. Джору отошёл от своей красавицы, но знал, что та неподалёку, слышал её кошачье мурлыканье, которое в стране Инь песней зовётся: «Мяо-няо-ляо, тао-као-тум! Сяо-чао-вао, вяо-лунь-юм-юм!» Неожиданно мурлыканье сменилось визгом кошки, которой наступили на хвост. Гессера подбросило. Кто-то обижает его возлюбленную!
Он выхватил очир и помчался на визг, ломая хрупкие колючие кусты. Ничего страшного не случилось, просто Другмо наткнулась на огромного бурого медведя, который тоже лакомился малиной, жуя её вместе с кустами, а теперь смотрел круглыми удивлёнными глазами на непривычного вида желтоскулую бабу, при этом мотал башкой, словно спрашивал: «Дура, что ли?» Супругу стало обидно, за свою женщину, вовсе даже она не дура, просто по-местному пока плохо разговаривает и медведей, наверное, никогда в жизни не видела. От обиды он запустил очир в стоящего дыбом медведя и тут же очухался: «Что я делаю? Зачем обижать таёжного начальника, друга леших? Он нас не трогает, настроен мирно, у нас и у него еды навалом, если же его прикончить, то мясо девать будет некуда, зря протухнет. И шкура у него невыходная, лезет клочьями, потому что медведь готовится к зиме, начинает линять, менять летнюю шерсть на зимнюю». Все эти мысли пронеслись в голове таёжника за те полтора удара сердца, пока очир летел. А потом стало поздно. Зубцы вгрызлись в мохнатый живот зверя, вытаскивая наружу кишки. Медведь жалобно заревел, схватился за окровавленное место, посмотрел укоризненно на нарушившего таёжные законы человека и рухнул мордой вперёд. Недолго подёргался и затих. Гессер чуть не заплакал.
– Чего орёшь, дура? – впервые грубо обратился к жене.
Все мы такие: часто пытаемся свою вину свалить на другого, хотя прекрасно сознаём, что виноваты сами.
– Моя боись мишка, – принялась оправдываться Другмо. – Такой большой-пребольшой, мохнатый-премохнатый, рыжий-прерыжий, злой-презлой, страшный-престрашный! Вот.
– Да он сейчас добрый, – успокоил муж. – Сытый, еды много. Только траву и ягоды ест, скоро начнёт кедровые шишки жевать, а то птичку какую поймает… Отловился! – сам себя остановил Джору. – Убил я его ни за что. Шкура никуда не годная, мяса слишком много, чтобы нам двоим съесть. А пропадёт – вдвойне обидно. Придётся оставаться на месте, – решил богатур, – и ставить коптильню. Так сохраним медведя.
Он взял очир и умело содрал шкуру, только челюсти оставил, чтобы сохранить вид зубастой пасти. Потом из туши выдернул тонкую медвежью жилку, достал походную костяную иглу, зашил шкуру так, что получилось чучело с дырой на животе. Разделся догола, через дыру влез в шкуру и пошёл пугать супругу. Она притворно визжала, прекрасно понимая, что перед ней никакой не медведь, а любимый муж в медвежьей шкуре. А потом пощекотала где надо, и Гессер овладел женщиной по-медвежьи. Ей это страшно понравилось, с тех пор Другмо хотя бы раз в день требовала, чтобы её имел страшный мишка. Просила, чтобы супруг обязательно при этом драл ей спину когтями и зубами хватал за ухо. Медвежий способ она назвала поэтически «забавы топтыги в киноварной расщелине близ бамбуковой рощи».
На месте нечаянной охоты пришлось задержаться. Мясо Гессер закоптил, сало набил в берестяной туес, который на удивление ловко (не забылись детские навыки) соорудил, супруга просто в ладоши захлопала при виде такой мастеровитости. На сале можно было жарить грибы и мясо (сковороду тоже слепил из глины), смазывать ранки или использовать вместо крема для смягчения кожи. Джору никогда бы не подумал о таком применении, кабы случайно не подсмотрел, как намазывается женщина.
ГЛАВА 7
Коварные замыслы, Мундарга
«Кого убили, кого убили»! Кого надо, того и убили!
Фаина Каплан
Тонулись вперёд нескоро. Дни текли незаметно. Караван двигался медленно-медленно из-за слишком частых остановок, но, так или иначе, пылкие любовники должны были рано или поздно приблизиться к границам владений Чоны. И вот на которые-то сутки на Джору и Другмо – сами они счёт дням давно потеряли! – наткнулись охотники из Юртауна: старый и молодой, задумавшие полакомиться глухариным мясом. Они поразились неистовой борьбе мужчины и женщины, которые освоили и широко применяли на практике способ с длинным поэтическим названием «на горе стоит верблюд: его четверо дерут». Разомкнув объятия, парень легко узнал Забадая и Хабала, а вот те не сразу признали ханского сынка, победителя пархоя.
– Как же так? – спросил юноша. – Я Джору, сын Чоны.
– Бедный сирота, – прослезился старый Забадай.
– Почему это сирота? – не понял он.
– Так нет больше хана Чоны, – сказал Хабал. – Убили полковника…
– Кто убил? Почему? Не может быть!
– Ещё как может, – сказал Забадай. – Уже год прошёл, как нет его с нами.
– Да что случилось-то? Отвечайте, не тяните рысь за хвост!
– Была у нас битва с врагом нездешним, а ещё кузнецы сгинули. На нас вероломно напали бухириты…
– Кто такие, откуда взялись?
– Про то сказать трудно, но можно. Рассказывают, – старый Забадай закатил глаза, припоминая слышанное, – что Бохо Муя, сын западного Заян Саган-тенгри, поссорился с Бохо Тели, сыном восточного Хамхир Богдо-тенгри[7]7
Ошибка. Бохо Муя, он же Хухе Буха, он же Буха-нойон Бабай – сын Будургу Сагана и Сахалы, внук Аты Улана, как раз восточного тенгри, а не наоборот. Вот Бохо Тели был сыном западного тенгри, Хормусты. А Хамхир Богдо-тенгри его двоюродный брат от Улана. Бохо Тели являлся двоюродным дядей Бохо Мую, хотя и ровесником: оба родились в одном веке.
[Закрыть].
Дрались так, – продолжал охотник, – что всем в небесном дворце надоели хуже горького хрена. То Муя тузит Тели, то Тели его волохает и берёт верх над Муем. Шум, крик! Родители мирили двоюродных братьев, мирили да и плюнули. Сбросили от греха подальше на землю, но те и внизу не угомонились. Бохо Муя превратился в сивого быка Хухэ Буха, а Бохо Тели – в пёстрого быка Тарлан Эрен Буха, и стали гоняться друг за другом вокруг Богатого озера. – (Джору слушал старика, согласно кивая: Байкал он знал не понаслышке – Меза Бумджид порой водила туда купаться пребывавшего в забвении пацана, надеясь, что тот простынет от холодной воды и помрёт, а Бумджид его сварит и слопает.) – Набычившись, гонялись бухарики друг за другом, пока не сошлись рога в рога во владениях полковника Тайжи-хана, который со своими арканщиками сбежал с поля битвы, на какую мы, заблукав по воле леших, не попали, хотя и стремились всей душой… Но я отвлёкся.
Быки начали бодаться, топча всё вокруг. Порвали походные шатры, повалили юрты и совсем было развалили лагерь, но красавица дочь Тайжи смело вышла вперёд и прогнала драчунов-хулиганов. Только вот не убереглась: забеременела от их мычания.
У неё родился сивый мальчик, которого Бохо Муя признал своим, узрев шишки на голове, похожие на зачатки рогов, «Моё!» – заявил он, явившись к ложу роженицы, и забрал божественного дитятю, завернув в бычью шкуру. Сынка он поместил в железной люльке на горе, чтобы дикие звери не разодрали, кормил сырым мясом и охранял от людоедов. Две бездетные сестры Асуйхан и Хусыхан узнали о мальчике-сиротке при живых-то матери и деде с бабкой и устроили Бохо Мую пир с крепким кумысом и бараньими жертвоприношениями. Хухэ подпил и расслабился, сёстры и «выпросили пацана у расщедрившегося по такому случаю Буха. Заполучив, дали ему имя „из-под быка найденный Булагат“.
Булагат, у которого на небе был заступник папаша, рос в юрте сестёр не по дням, а по часам, в три месяца выглядел трёхлетним и научился разговаривать, Говорил он всякие гадости, но главное, что уразумели Асуйхан и Хусыхан, всё время грозился убить пегого брата. Сёстры задумались: о каком брате он твердит с младенчества? Решили погадать, Раскинули бычьи лопатки и поняли, что дочь Тайжи родила не одного, а двух сыновей, Бохо Муя забрал своего, а Бохо Тели о появлении на свет сына не догадался, потому что рождение было тайным, Ханская дочка где-то прячет второго сынка, чтобы не лишиться и его. Сёстры решили выяснить, где мать укрывает ребёнка, и так увлеклись слежкой, что на время позабыли о своём подопечном Булагате, А их черноголовый мальчик с белыми прядями, оставшись без присмотра, вышел на берег Богатого озера и возле расщелины наткнулся на пёстрого – чёрно-рыже-соломенного ровесника с шишками на голове и коровьими глазами,
Дети были похожи как две капли воды и тут же признали друг друга. Каждый схватил по камню и ринулся на противника. Дрались они хотя и неумело, но яростно – в стороны летели клочки разноцветных волос, брызгала кровь, всё это сопровождалось рёвом, бранью и угрозами. Ни один из разномастных драчунов не мог одолеть другого, потому что силы были равны. Растратив их, братья расплетали конечности и раскатывались, после чего немедленно засыпали. Проснувшись, обнаруживали, что во время сна подкатились и обняли друг друга, чтобы сохранить тепло. Вскакивали и снова вступали в бой: лупили кулаками, царапали ногтями, пинались и кусались. Потом рушились в сон, но, очнувшись, неизменно убеждались, что спали в обнимку.
Драка продолжалась три дня и три ночи. На рассвете четвёртого на поле боя со съестными припасами для потаённого сына явилась мать обоих, За ней подошли крадущиеся следом сёстры – выследили-таки дочь Тайжи. Троица увидела самую безобразную схватку, которую только можно представить, где дозволяются любые приёмы и удары в самые болезненные части тела.
Материнское сердце тревожно забилось при виде окровавленного Эхирита, но и Булагат был не менее дорог. От мучительного выбора, кому кинуться на помощь, кого из двух спасать, оно отказало, Мать схватилась за грудь и рухнула. Сестрёнки Асуйхан и Хусыхан воспользовались моментом, выскочили из кустов и ухватили драчливых трёхлеток. Асуйхан потащила Эхирита, а Хусыхан – Булагата. Принялись воспитывать, пытаясь подружить, хотя настоящей дружбы между близнецами так и не получилось. Но методом испытаний братья определили, что ни один ни в чём не уступает другому. Тогда пятилетки, которые выглядели как десятилетние, договорились считать брата ровней, действовать сообща и ударили по рукам. «Мы, Булагат и Эхирит, – заявили приёмным мамашам, – не желаем больше жить в дырявой и вонючей юрте на отшибе. Нам подобает есть с золота, а пить с серебра».
Ни того ни другого у сестёр не имелось. Посовещавшись, Асуйхан и Хусыхан собрали в путь своих семилетних воспитанников, похожие на пятнадцатилетних. Привели их и представили хану Тайжи:
– Вот наши с сестрой дети. Возьми их, хан, в телохранители, они будут служить, тебе верой и правдой.
Дочь Тайжи увидела близнецов и упала с разрывом сердца. Никто так и не узнал почему.
Братцы же при дворе быстро выросли (в пятнадцать выглядели лет на тридцать), отравили своего деда – бывшего полковника Тайжи, извели его бригадиров и подсотников и сами стали править ханством. А потом вероломно напали на нас. Видно, одного ханства показалось мало, решили и нашим поуправлять. А может, править и не собирались, а просто захотели пограбить маленько. Хорошо, что твой дядька Сотон заранее узнал о коварных замыслах врага. Он договорился с главой рудознатцев Дадагой. Под мудрым руководством Сотона рудознатцы наголову разбили врага, и тот бросился наутёк. Утекать в горы бухириты не могли, оттуда наступали дадаги, поэтому бросились в посёлок, надеясь убить нашего полковника и тем самым выиграть битву. На защиту хана горой встали кузнецы Божинтоя. Сотон предвидел опасность для брата и для его защиты послал подземными ходами Дадаговых рудокопов. Хан находился под тройной защитой: рудокопы охраняли его с тыла, кузнецы – в центре, а рудознатцы-дадаги – спереди. Но враги воспользовались неразберихой и злодейски убили старого Божинтоя, после чего род кузнецов немедленно возглавил старший брат Хор. Пока он принимал бразды правления родом, отец твой Чона пал от рук подлых убийц – бухиритов! Убив хана, они немедленно бросились врассыпную, но кузнецы-хористы взяли их в клещи и перебили всех, кроме Булагата и Эхирита, которым удалось убежать в свои горы. Хористы устремились за ними в погоню и куда-то пропали. Возможно, заблудились.
В этой истории есть одна неясность: почему за парой врагов-полумальчишек погнался весь кузнечный род, включая жён, детей и скот? Ответить некому, потому что назад никто не вернулся. Но ничего, теперь-то ты, Джору, отыщешь кузнецов и отомстишь роду Тайжи за невинно пролитую кровь любимого родителя!
Гессер выслушал убийственный рассказ Забадая с широко раскрытыми глазами, хотя под конец совсем перестал понимать, кто есть кто среди многочисленных божков и быков, откуда взялись сёстры, отобравшие близнецов у матери и божественных отцов, зачем им понадобились разномастные пацаны и почему их вернули в юрту деда только через семь лет. Недопонял он и ход битвы в Юртауне: кто наступал спереди, кто – сзади, почему необходимые в посёлке кузнецы ушли в горы, а рудознатцы, место которых в горах, спустились в посёлок? Как могли убить отца, если его охраняли три отряда силачей? Но то, что папеньки больше нет в живых, понял. Папа Чона был суров, но справедлив, и, припомнив его, сын упал на землю и громко зарыдал:
– О горячо любимый отец мой! Пал ты от грязных рук коварных убийц! Ни за что ни про что убили тебя, великого вождя и мудрого руководителя! Как же теперь жить нам всем без твоих непостижимо умных распоряжений? Кто примет гениальные решения, которые сделают нас всесильными? Кто укажет единственно верный путь?.. – Отрыдав, парень поднялся и утёр слёзы. – А что стало с матерью моей Булган? Неужели и её убили грязные убийцы своими подлыми руками? Её, такую нежную и любящую! О мама, маменька! К кому в дом введу я теперь жену Другмо, кого она станет называть мамашей? О несчастная сирота Другмо! Убили твою любимую свекровь! На чьих же руках запеклась светлая кровь моей матушки? Отвечай, Забадай! Отвечай, Хабал!
– Успокойся, Джору, – ответил Хабал. – Чего ты раньше времени слёзы проливаешь? Недостойны настоящего мужчины твои слёзы! 'Жива-здорова твоя мать Булган. Никто и не думал её убивать. Наоборот, не пришлось ей и вдовий траур поносить, как великая радость пришла к ней в дом: верный Сотон. Живёт он теперь в юрте Чоны с твоей матерью, скрашивает ей одинокие женские ночи. Глядишь, скоро и ты станешь не одинок, а наоборот, обретёшь братца или сестру. То-то радости, думаю, будет в вашем жилище!
Гессер почему-то никакой радости от перспективы получить брата или сестру не испытал, но всё-таки вздохнул облегчённо.
– Радуйся, Другмо! – вскричал он. – Не сиротой войдёшь ты в дом мой, но встретит тебя там любимая свекровь Булган! Давай-ка по такому случаю крепко расцелуемся!
Он звучно чмокнул жену, она ответила «провокаторским» поцелуем. Гессер заключил её в объятия «крылатый конь покрывает расстояние в девятьсот девяносто девять ли». Золотая красавица отозвалась щипком «гусыня ловит червяка». Парень огладил её округлости движением «кошка толкает клубок разноцветной шерсти». Женщина охнула и подняла юбку жестом «ветер-озорник». Гессер вспомнил приём «сыми штаны»…
Охотники многозначительно переглянулись и удалились прочь. Уходили вежливо, не прощаясь. Скрывшись из глаз молодых, они припустили бегом в сторону Юртауна. Каждый мечтал, что успеет раньше соперника достигнуть посёлка и сообщить хану и ханше, что их племянник и сын жив, женился и скоро появится в отчем жилище. Каждый ожидал для себя хотя бы невеликой награды за добрые вести.
Тем временем молодой поставил жену в позу «облако, полное весеннего дождя», а сам пристроился в позиции «там, под облаками». Вскоре Другмо застонала и принялась выкрикивать: «Суй, ваньсуй, ваньваньсуй», что означало просьбу повторить любимое занятие не одну тысячу раз…
Тысяча не тысяча, но первый десяток любовники разменять сумели, когда к хану в юрту вбежал Хабал. Молодой сумел намного опередить старого напарника по охоте.
– Хан, а хан! – вскричал он. – Радость великая! Возвратился Джору, твой любимьт племянник! Истинный наследник ханства! Ведёт он в законно принадлежащее ему твоё жилище красавицу жену, быстрого, но хромого коня золотой масти, светлую верблюдицу и белого верблюжонка! скорее вели, Сотон, наградить меня за столь прекрасную весть по-хански!..
– Пошёл вон, болван! – ответил по-хамски узурпатор. И вытолкал Хабала взашей.
Немного спустя, остыл и подумал, что зря он так быстро отделался от гонца. Надо было сперва расспросить его, что да как. Где встретил Хабал племяша Джору, далеко ли тому добираться до родного дома? Как скоро ждать его прибытия? А нельзя ли так поступить, чтобы Булган никогда не увидела больше Джору, сгинувшего три года назад и, казалось, навсегда?..
Любовники на поляне разменяли второй десяток, когда к хану влетел припоздавший Забадай.
– Хан, а хан! – закричал он. – С великой вестью пришёл я к тебе!
– Знаю, – невозмутимо отозвался Сотон. – Слыхал, что вернулся мой любимый племянник Джору, которого сам я три года назад, смахнув скупую непрошеную слезу, провожал вниз по Иркуту на дырявой лодке. Жив, бродяга! И возвращается не с дырой, а с золотым конём, светлой верблюдицей, белым верблюжонком и красавицей женой.
