Текст книги "Древняя Русь. Эпоха междоусобиц. От Ярославичей до Всеволода Большое Гнездо"

Автор книги: Сергей Цветков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Несмотря на некоторое хронологическое несоответствие (перенесение перста приурочено в Сказании к 6600 г. от Сотворения мира, то есть к 1092/93 г. от Рождества Христова, тогда как киевское княжение Владимира Мономаха датируется 1113—1125 гг.), есть все основания полагать, что перенесение из Константинополя на Русь частицы почитаемой христианской святыни находится в прямой связи с заключением в начале 20-х гг. XI в. русски-византийского мира. Очевидно, перст Иоанна Предтечи был перенесен в Киев одним из посольств, которые вели переговоры о мире между двумя государствами и бракосочетании царевича Алексея и русской княжны, или же новым киевским митрополитом Никитой [228]228
  Его предшественник, митрополит Никифор, скончался в 1121 г.


[Закрыть], прибывшим на Русь в 1122 г. Ввиду особого государственного и церковного значения десницы святого Иоанна, передачу частицы этой реликвии русскому князю можно рассматривать как официальный государственно-религиозный акт ^{120} . Сопровождался ли он присвоением Владимиру и его сыну Мстиславу каких-нибудь высоких имперских титулов, вроде цесарского, доподлинно сказать нельзя; примеры Владимира I Святославича и Ярослава I Владимировича, во всяком случае, допускают такую возможность ^{121} . С гораздо большей уверенностью можно утверждать, что с этих пор в роду Мономаха появилась традиция использования перста святого Иоанна при великокняжеской интронизации, вследствие чего титул великого князя на Руси стал приравниваться к царскому [229]229
  В этой связи стоит отметить, что Мономах именуется в летописи «великим князем русским» (Лаврентьевская летопись) и «великим князем всея Руси» (Ипатьевская летопись). Хотя великокняжеский титул известен еще из договора 911 г. Олега с греками, «но в летописном контексте это титулование использовано впервые» (Петрухин В.Я.Древняя Русь, IX в. – 1263 г. М., 2005. С. 120).


[Закрыть]. Это видно как на примере Мстислава Владимировича, прямо именуемого царем в известной надписи на принадлежавшем ему Евангелии [230]230
  Ее автор, некто Наслав, называющий себя княжьим тиуном (управляющий княжеским хозяйством, который также исполнял роль судьи), пишет: «Списах памяти деля [для] царю нашему и людем о скончании Евангелия… Дай Бог мене худому Наславу обрести честь и милость от Бога, и от своего царя, и от братие…»


[Закрыть], так и его потомков: сыновей Изяслава и Ростислава Мстиславичей и внука Рюрика Ростиславича, по отношению к которым летописцы употребляют слова «царствовать», «царский», «царство» (в смысле правление) и т. п. ^{122} Подобная забота о титулатуре хорошо согласуется с отмеченным выше стремлением Мономаха закрепить великое княжение за своим потомством. Таким образом, не исключено, что память о перенесении перста Иоанна Крестителя на Русь в последние годы княжения Владимира Мономаха повлияла на складывание легенды о «Мономаховых дарах» в древнерусских памятниках XVI– XVII вв.

^{Послы византийского императора Константина вручают великому князю Владимиру Всеволодовичу Мономаху крест и знаки монаршей власти. Роспись Грановитой палаты. XIX в.}

IV

Владимир Мономах умер 19 мая 1125 г., 73 лет от роду, во время паломнической поездки к легендарному месту убиения святого Бориса на реке Альте, где его «потщанием» была построена «церковь прекрасна» в память святых братьев. Тело великого князя было привезено в Киев и положено в Софийском соборе рядом с гробом отца.

Современники и отдаленные потомки дружным хором прославили Мономаха как образцового христианского государя. Летописцы соревнуются друг с другом в расточении ему изощренных славословий. Киевский книжник, автор похвального слова Владимиру в Ипатьевской летописи, говорит, что он «просвети Русскую землю, акы солнце луча пущая; его же слух произиде по всим странам, наипаче же бе страшен поганым, братолюбец, и нищелюбец, и добрый страдалец за Рускую землю»; на его похоронах «народ и вси людие по нем плакахуся, якоже дети по отцю или по матери».

А как же иначе? Ведь на этом солнце нет ни единого пятна. Лаврентьевская летопись отмечает, что покойный был украшен «добрыми нравы», особенно «потщася Божья хранити заповеди» – любить врагов своих и добро творить ненавидящим вас (регулярные избиения половецких ханов, лютых врагов христианства, понятно, не в счет). За то и был наделен от Бога особым даром – был «жалостив», то есть чувствителен, и «егда в церковь внидяшеть и слыша пенье и абье слезы испущашеть, и тако мольби ко владыце Христу со слезами воспущаше», почему и Бог «вся прошенья его свершаше [исполнял], и исполни лета его в доброденьстве». Милостив же «бяше паче меры», «не щадяше именья своего, раздавая требующим [нуждающимся], и церквы зижа [строя] и украшая; чтяшеть же излиха чернечьскый чин и поповьскый, подавая им же на потребу». Даже «преставися» Владимир не где-нибудь, а «на Льте» (Альте), у «милой» его сердцу церкви Бориса и Глеба – символическое завершение добродетельной жизни, почти что жития. Отсюда и характерная обмолвка: «святой князь», – впрочем, это в одном ряду с «благоверным» и «христолюбивым». Одним словом, «чюдный князь», достойный всяческого изумления, больше и лучше которого человеку уже и быть невозможно.

И точно, летописцы последующих лет, желая воздать хвалу какому-нибудь князю, непременно соизмерят его дела с достославными деяниями Владимира Мономаха. Вот сын его Мстислав Владимирович потрудился немало для Русской земли, как добрый наследник великого отца: «Се бо Мьстислав великый наследи отца своего пот, Володимера Мономаха Великаго. Володимер сам собою постоя на Дону и много пота утер за землю Рускую». Князь Галицкий Роман Мстиславич неутомимо бился с половцами и «одолевша всем поганьскым языком» (все языческие народы), – а все потому, что «ревноваше бо деду своему Мономаху, погубившему поганьна измаилтяны, рекомыа половци… тогда и Володимер Мономах пил золотым шеломом Дон и приемшю землю их всю и загнавшю оканьныя агаряны». Северо-восточный летописец XIII в., сочинивший надгробное слово Всеволоду Большое Гнездо, имел перед глазами летописную характеристику Мономаха и местами дословно списывал оттуда. И то его князю было не зазорно, а в почет.

^{Владимир Мономах. Резное изображение на троне Ивана Грозного}

Время Владимира Мономаха осталось золотым веком в памяти русских людей. Сто с лишком лет спустя безымянному автору «Слова о погибели Рускыя земли», глазами полными слез озиравшему Русь, лежавшую «впусте» после нашествия монголов, сами собой вспоминались те благословенные времена, когда именем Владимира Мономаха половцы пугали своих детей в колыбели, литва не смела из своих болот на свет показаться, венгры укрепляли каменные стены своих городов вратами железными, дабы их великий Владимир не покорил, немцы радовались, что они далеко – за синим (Балтийским) морем; буртасы же, черемисы, чудь и мордва бортничали и платили Владимиру дань медом, а греческий император от страха великие дары к нему посылал, чтобы великий князь Владимир Царьград у него не взял.

Не следует думать, что во всех этих случаях восторженным пером древнерусских книжников двигало одно лишь стремление к льстивой идеализации. Всеобщее восхищение личностью и делами Мономаха, особенно нравственными его качествами, было вполне искренним. Но, читая панегирические отзывы о христианских добродетелях «чюдного князя», надо, конечно, помнить, что верхняя планка нравственных требований, которую церковь предъявляла мирянам вообще и сильным мира сего в частности, стояла, прямо скажем, не очень высоко, ибо усвоение древнерусским обществом даже простейшей церковной обрядности, не говоря уже о нравственных заповедях христианства, продвигалось с величайшим трудом. Например, митрополит Никифор в своем послании о посте ставит Владимира вровень с собой по части искушенности в богословских вопросах постничества, не находя нужным много распространяться перед ним на эту тему: «И много иного я мог бы сказать в похвалу поста, если бы к кому-нибудь другому было [адресовано] писание это. Но поскольку к тебе, доблестная глава наша и [глава] всей христолюбивой земли, [обращено] слово это, [к тебе], которого Бог издалека предопределил и поставил, которого из утробы освятил и помазал, смесив царскую и княжескую кровь, которого благочестие воспитало, и пост вскормил, и святая Христова купель с младых ногтей очистила, то не нужно говорить тебе о посте, а тем более о неупотреблении вина или пива во время поста. Кто же не знает соблюдения тобой этих [заповедей]? Только полный невежда или бесчувственный человек не понимает этого. Все видят, и все удивляются этому». Но простой факт соблюдения князем постной диетики только и может выглядеть значительным духовным подвигом на фоне этих «всех», то есть княжеской дружины, упорно отказывавшейся подчиняться предписаниям поста в ущерб традиционным еще с языческих времен княжьим пирам ^{123} . «Мы знаем, – продолжает Никифор, – что ты готовишь для других торжественные обеды и делаешь все, чтобы пригласить [на них] ради княжеского величия как живущих по закону, так и тех, кто живет вне его [то есть постящихся и нарушителей поста]… И когда другие объедаются и упиваются, сам ты сидишь и наблюдаешь, как другие едят и упиваются, и [хотя] ты довольствуешься скудной едой и малым питьем, кажется, что ты с ними ешь и пьешь. И так ты угождаешь подданным твоим, и терпеливо сидишь и смотришь на тех упивающихся, которые являются твоими рабами. И этим поистине угождаешь им и покоряешь их».

Или возьмем «преизлихую» честь, оказываемую Владимиром «чернеческому и поповскому чину». Для того чтобы понять повседневное отношение светской знати к духовенству и монашеству, нужно послушать хотя бы самого Мономаха, который в своем «Поучении» призывает сыновей «не устраняться» епископов, попов и игуменов, с любовью принимать от них благословение, «по силе» любить их и «по силе» же подавать им. Большего, очевидно, и желать было нельзя. А «устранялись» от общения со священниками и монахами и в самом деле в массовом порядке – либо по «гордости», либо в силу неизжитых языческих предрассудков. Летописец сетует (разумеется, обращаясь не к простонародью, а к читателям из высшего круга общества), что его современники, называя себя христианами, живут «поганьскыми» нравами: в церковь не ходят, а встретив черноризца или свинью,поворачивают назад [231]231
  Речь идет о широко распространенной и дожившей до XIX в. примете, согласно которой встреча с монахом является дурным знаком.


[Закрыть]. Поэтому, нисколько не усомнившись в уважительном отношении Мономаха к духовному сословию, не забудем все же, что заслужить славу благочестивого князя в то время было не так уж трудно: стоило только перестать ставить чернеца на одну доску со свиньей и несколько раз в году, по большим праздникам, подойти под священническое благословение без брезгливой гримасы на лице.

Некоторые, по виду христианские, добродетели Мономаха имели своим источником не одни только евангельские заповеди, но также и формально схожие с ними языческие традиции, глубоко укоренившиеся в древнерусском быту. Щедрая раздача Владимиром милостыни, конечно, бросалась в глаза, особенно в сравнении со скаредностью Святополка, в связи с чем митрополит Никифор, как и летописцы, не преминул похвалить его за то, что он не собирает сокровищ на земле: «Знаю, что с тех пор, как родился и укрепился в тебе ум, с того возраста, когда стало возможно заниматься благотворительностью, то руки твои, по Божьей благодати, ко всем простираются и никогда не было [тобой] спрятано сокровище, никогда ты не считал ни золота, ни серебра, но, все раздавая, черпал обеими руками и доселе». Между тем в рамках дружинных отношений щедрость издавна считалась одной из первейших доблестей вождя, не имевшей, естественно, никакой связи с душевным спасением ^{124} . Нелишне также заметить, что кое-что из приписываемого Мономаху его панегиристами вообще не может быть поставлено ему в личную заслугу. Так, Никифор в другом месте восхваляет простоту княжеского обихода, видя в этом проявление христианского смирения: «Что надо говорить к такому князю, который больше спит на земле и избегает домов и отказывается от ношения светлых одежд и, ходя по лесам, носит сиротскую одежду и, по нужде входя в город, ради власти, одевается в одежду властителя!» Однако здесь его устами говорит византийский царедворец, привыкший к строгому придворному церемониалу и пышным одеждам императора и вельмож. Между тем в постоянном ношении Мономахом простого платья нет ни грана христианской аскетики. Большую часть своей долгой жизни он провел в дороге. За ним числилось 83 только «великих пути» (больших, далеких походов или мирных разъездов в разные концы Руси), а «меньших и не упомню», признается он в «Поучении», впрочем не забыв упомянуть еще около ста своих однодневных перегонов из Переяславля в Чернигов (около 140 километров), пришедшихся на время княжения там его отца Всеволода. А ведь помимо этих бесконечных перемещений «по казенной надобности» были еще и бесчисленные звериные «ловы» в лесных «пущах» княжьих охотничьих угодий, во время которых, пишет Мономах, «два тура метали меня рогами вместе с конем, олень меня бодал, а из двух лосей один ногами топтал, другой рогами бодал; вепрь мне на бедре меч оторвал, медведь мне у колена потник укусил, лютый зверь [волк?] вскочил мне на бедра и коня со мною опрокинул… И с коня много падал, голову себе дважды разбивал и руки и ноги свои повреждал…» [232]232
  Может быть, во время одного из таких охотничьих единоборств Владимир Мономах потерял золотой нашейный амулет, найденный в 1821 г. в лесах под Черниговом. Славянская надпись на нем гласит: «Боже, помоги рабу твоему Василию [церковное имя Мономаха]. Аминь». Греческая надпись представляет собой заклятие, смысл которого не имеет однозначного толкования (см.: Оболенский Д.Византийское Содружество Наций. Шесть византийских портретов. М., 1998. С. 483—484).


[Закрыть]. Так до ношения ли тут «светлых одежд» княжеских?!

«Поучение» Мономаха вообще предоставляет незаменимый материал для соблюдения равновесия между литературным образом «чюдного князя» и его подлинным нравственным обликом. Заглянув туда, мы не обнаружим ни эпического героя, ни выдающегося подвижника христианского благочестия. Автор сам не становится в героическую позу и не призывает других к чему-то непосильному. Наоборот, по страницам «Поучения» повсюду разлиты снисходительность, терпимость, компромисс. Если Мономах и берет на себя смелость иной раз указать на собственный пример, то именно потому, что поступки его никогда не выходят за пределы среднего и типического, повторить их по плечу любому человеку. Недаром он адресуется не только к своим детям, но и ко всякому, кто «примет» написанное «в сердце свое», дабы «тако же и тружатися». Впрочем, если следовать всем его наставлениям покажется читателям чересчур обременительным, то и это не беда – «аще не всего приимете, то половину».

Предполагаемый читатель Мономаха, разумеется, не простолюдин, не купец, не тот, кто добывает себе пропитание мирными занятиями. Это – князь, княжич или вообще благородный «муж», проводящий дни верхом на коне. К нему и обращается Мономах с ворохом житейских, бытовых, религиозных и политических советов и наставлений. Длятакого человека жизнь – это не работа, а «труд», «мужьское дело», связанное с войной, управлением и специфическими развлечениями, вроде охоты на диких зверей, дело, которое надо «творить», не боясь смерти «ни от рати, ни от звери», ибо «никто же вас не можеть вредитися и убити, понеже не буде от Бога повелено». Для того чтобы достойно «тружатися» на этом поприще, нужно всего-то одно – победить в себе леность, мать всех пороков. Ведь, поддавшись ей, «кто что умееть, то забудеть, а чего не умееть, а тому ся не учить». А надо наоборот: «Что умеючи, того не забывайте доброго, а чего не умеючи, а тому ся учите». Князю и «мужу» все подобает делать самому, за всем приглядывать хозяйским оком: в «дому своем» и «на войну вышед» – «не ленитися», не полагаться «на тивуна, ни на отрока», ни «на посадницы», ни «на биричи» (тогдашние глашатаи и судебные исполнители), ни «на воеводы». Тут Мономаху не в чем себя упрекнуть: все, что надлежало делать другим, «то сам есмь створил, дела на войне и на ловех, ночь и день, на зною и на зиме, не дая собе упокоя»; и на княжьем дворе все «сам творил что было надобе, весь наряд и в дому своем… и в ловчих ловчий наряд сам есмь держал, и в конюсех, и о соколех и о ястребех»; и «церковнаго наряда и службы сам есмь призирал». (Митрополиту Никифору, впрочем, казалось, что князь, будучи не в силах усмотреть за всем лично, чересчур полагается на мнения своих слуг: «Кажется мне, что поскольку ты не в состоянии сам видеть все очами своими, то от служащих орудием тебе и приносящих тебе слухи, иногда наносится вред душе твоей. И так как слух открыт, то… через него входит в тебя стрела».)

Особая забота – добрая слава, хорошая репутация. Основа основ здесь оглядка на людей, на их мнение, причем без различия, к какому сословию они принадлежат. Держа путь «по своим землям», не следует позволять прислуге «пакости деяти, ни своим, ни чюжим, ни в селех, ни в житех», не то «кляти вас начнуть»; в дороге ли, на отдыхе – всюду проявить внимание к чужому горю, напоить и накормить убогого, навестить больного; встретив «мертвеця» (похоронную процессию), проводить ее, «яко вси мертвени есмы» (все мы смертны). А более всего подобает чтить «гостя», откуда бы он ни пришел, простолюдина ли, знатного ли, посла ли – все едино. Хорошо бы почтить его «даром» (подарком), но «аще не можете», то «брашном и питьем». Скаредничать тут не следует, ведь гости мигом разнесут худую или добрую славу по белу свету, «мимоходячи прославять человека по всем землям, любо добрым, любо злым». Как мы неоднократно видели, сам Владимир Мономах неизменно старался облечь свою политику в легальные формы и иметь на своей стороне общественное мнение.

Но люди людьми, а начало всему доброму все-таки «страх Божий», его нужно «иметь выше всего». Переходя к нравственным предписаниям христианства, Мономах сразу спешит заверить читателя, что «Божья заповедь» вовсе «не тяжька».

Заслужить Царствие Небесное можно и без изнурительных аскетических подвигов. Терпеть «одиночьство» (затворничество), «чернечьство» (монашество), «голод» (изнурение себя постом) – удел немногих «добрых». Обычный мирской человек может «улучити милость Божию» тремя «малыми делами», которые сам «Господь показал ны»: покаянием, слезами и милостыней. В церкви и дома, перед сном нужно произнести одну покаянную формулу, ее и запомнить нетрудно: «Якоже блудницю и разбойника и мытаря помиловал еси, тако и нас грешных помилуй». Если же и эта молитва чересчур сложна, а «инех не умеете молвите», то просто твердите «втайне» (про себя): «Господи, помилуй». А к тому ежевечерне («ложася») один земной поклон (если занеможется, три поклона) – и накопившихся за день грехов как не бывало: «Тем бо ночным поклоном и пеньем [молитвой] человек побежаеть дьявола, и что в день согрешит, а тем человек избывает».

Хранить личное благочестие, таким образом, «не бо суть тяжко». Однако христианский государь обязан еще и порученных ему Богом «хрестьяных людий» блюсти «от всех бед». Не забывать «убогих», подавать сироте, править суд, не давая «сильным» обидеть «убогую вдовицю» и самого «худого смерда», не «губить» самому «ни какоя же хрестьяны» – все это необходимые вещи в деле личного спасения. А если обидели тебя самого – своя же братия, соседние князья? В этом случае ох как трудно удержаться от кровопролития, ведь «мы, человеци, грешни суще и смертны, то оже ны [и если кто нам] зло створить, то хощем и [его] пожрети [поглотить, уничтожить] и кровь его прольяти вскоре». Мономах знает, о чем говорит. В сухом, протокольном перечне его «великих путей» нет-нет да и мелькнет жутковатая подробность былых усобиц: вот он со Святополком «ожгоша Полтеск», вот «Всеслав Смоленьск ожьже», а он «по Всеславе пожег землю» (Полоцкое княжество) и потом снова «идохом… к Меньску, изъехахом город и не оставихом у него ни челядина, ни скотины». Но у него есть примеры и другого свойства, на которых можно поучиться, как «отогнать зло» междоусобных распрей и «обрести мир» или хотя бы не повредить своей душе, сняв с нее ответственность за пролитие христианской крови. «Паче всего» требуется подавить гордость «в сердци и в уме», не превозноситься перед старшими и младшими князьями: «Старыя чти яко отця, а молодыя яко братью». Пусть вспомнят, как сам он, будучи черниговским князем, уступил Чернигов Олегу после жаркого восьмидневного боя, «сжаливси хрестьяных душ и сел горящих и манастырь… и вдах брату отца его место, а сам идох на отця своего место Переяславлю». Второе, что необходимо свято блюсти, – это нерушимая верность крестоцелованию. Если случится, поучает Мономах, что «вы будете крест целовати к братьи, или к кому», то проверьте прежде в сердце своем, можете ли на своем слове «устояти», и, если можете, «тоже целуйте, и целовавше блюдите», иначе, преступив клятву, «погубите душу своее» (в общем, не давши слова, крепись, а давши – держись). Всю тяжесть такого «стояния» на крестной клятве сам Мономах познал в 1098 или 1099 г., когда Святополк Изяславич с сыновьями затеяли идти войной на галицких Ростиславичей (см. с. 121). Послали и за Владимиром, говоря: «Потъснися [присоединяйся] к нам, да выженем [выгоним] Ростиславича и волость их отьимем; еже ли не поидеши с нами, то мы собе будем, а ты собе». Как ни тяжело было идти Мономаху против воли старшего князя, однако он не пожелал нарушить любецкую клятву и ответил так: «Аще вы ся и гневаете, не могу вы [с вами] я ити, ни креста переступите».

Таковы воззрения Мономаха на обязанности правителя, основанные на его собственном государственном, религиозном и житейском опыте. Его «Поучение» – это, конечно, не политическое распоряжение, подобное завещанию Ярослава, в нем нет ничего обязательного, хотя Мономах и просит своих сыновей почаще «прочитывать» его наставления, дабы крепче запечатлеть их в памяти; да и самая политика здесь почти полностью растворена в нравственной проблематике, проходя лишь отдельной ведомостью в несложной бухгалтерии душевного спасения. Но если все-таки посмотреть на «Поучение» с политической точки зрения, то оно представит нам печальный итог семидесяти лет, прошедших после смерти Ярослава: стремительное угасание внутри великокняжеского рода интереса к единству при нарастающем дефиците единства интересов.