Текст книги "Грач - птица весенняя"

Автор книги: Сергей Мстиславский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

Он перевернул счеты привычным бухгалтерским жестом опять на ребро. Костяшки ссыпались перестукиваясь: сброшено.

Бауман рассмеялся:

– Любопытно! Ловко вы это… человека из человека вычитаете. Вот уж истинно, как говорится: для счету и у нас голова на плечах.

Козуба повел усом.

– Стало быть, по-твоему, на лавку бочком, подопрись кулачком – спи?

– Есть поговорка, более подходящая к случаю, – огрызнулся Густылев. – Насчет тех, что кулаками после драки машут.

– А она уже была, драка?

На тихий, лукавый вопрос Баумана повернулись к нему, сразу насторожившись, и Козуба и Ирина.

– По-вашему, драться?

Бауман ответил очень серьезно:

– А я зачем, по-вашему, в район приехал?

Ирина даже руками прихлопнула от восторга.

У Густылева задрожали губы.

– Драться?! – воскликнул он. – Бастовать? Вы с ума сошли! Якобинство! Революционная фраза! Вы дня не продержитесь. Зима… рабочим, кроме питания, приходится думать еще о топливе, об одежде… Вы б потрудились пройти по рабочим квартирам: половину ребят на пол спустить нельзя – обуви нет. Дети вопят… без слез смотреть нельзя. Я говорю: они дня не продержатся. Да и не будь этого – все равно: бастовать сейчас, когда кризис действительно есть… Даже «Русские ведомости» подтверждают наличие кризиса.

– Ну конечно! – со спокойной усмешкой отозвался Бауман. – Вы бы еще на полицейские «Московские ведомости» сослались… Ясно, что и либералы поддерживают тех, от кого кормятся. О кризисе кричать им тем громче надо, что московским текстильным фабрикантам забастовка была бы сейчас зарез. Морозов, Коншин и Прошин только что подписали договор на крупный казенный подряд, спешный, военный, на армию. Не выполнят – заказ перейдет из Москвы в Питер, в Лодзь. Они на что угодно пойдут, только б не упустить заказ. Вы же знаете: выгоднее, чем на армию, поставок нет. Дикие деньги наживают.

– Заказ? Откуда ты знаешь? – пробормотал Густылев.

– Это мне тебя надо спросить, почему ты не знаешь. Как можно руководить борьбой, не зная, что у врага, в том лагере, делается?

Ирина переглянулась с Козубой. Она сказала нерешительно:

– Меня немного смущает… верно ли насчет заказа? Если бы верно, зачем им рисковать конфликтом, поскольку он для них так опасен? Зачем они скидывают плату?

– В том-то и дело все, что они, очевидно, уверены, что конфликта не будет. – Бауман развел слегка руками. – У них же есть собственная агентура на фабриках, они не вслепую действуют. Вы только что слышали: не то что какой-нибудь массовик, а социал-демократ, организатор крупнейшего района сколько здесь, по окружности, тысяч ткачей? – только что нам доказывал, что бастовать нельзя. Надо сдаваться. А что они предприняли это снижение в расчете на безнаказанность – мы докажем проще простого: ударив их по рукам.

– Демагогия! – крикнул Густылев. – Вы сами понимаете, что ударить нельзя. Масса не организована.

Бауман отбил удар уверенно и спокойно:

– Только на ударе, только в борьбе и организуется масса.

– Пошли! – Козуба нахлобучил шапку движением решительным и тяжелым. – Я, на случай, распоряжение дал в сушилке собраться. Там поговорим… Тебя как крестили, товарищ?

– Грач.

– Грач? – раздумчиво повторил Козуба. – Грач – птица весенняя. Хорошая у тебя кличка, товарищ! – Помолчал и добавил, мотнув головою на Густылева: – Ты что, не ихнего толка?

– Не ихнего, – засмеялся Бауман. – Не рабочеделец, не экономист. Слыхал про «Искру»?

– Слыхать – слыхал, – щуря левый глаз явно привычным движением, ответил Козуба. – Толком, однако, не знаю. Трудно, я скажу, ваших понять: каждый по-разному… Ты к нам надолго?

– Там видно будет. – Бауман, посмеиваясь, смотрел на хмурого Густылева. – А пока что пойдем потолкуем с ребятами. Техника у вас какая-нибудь есть?

– Не какая-нибудь, а даже мимеограф! – гордо сказала Ирина. – У меня. Я в ночь сто, даже двести оттисков напечатать могу.

Глава Х
СУШИЛКА

В сушилке дожидалось не девять человек, как полагалось по густылевским счетам (из одиннадцати вычесть двоих), а добрая сотня. Сема объяснил Козубе озабоченно: как ни старался потайно оповестить, ребята вызнали – силком, что называется, пришли. Вреда от этого, впрочем, нет: народ подобрался надежный.

Это было неожиданно. Но еще неожиданней среди собравшихся оказались Тарас и Василий. Не задержала их под арестом полиция. И даже больше того: управляющий обещал забыть их дерзость и оставить на фабрике, если признают новый расценок и пообещают народ не мутить.

Тарас смеялся:

– Я обещание дал. Чего там: от слова не сбудется! А в таком деле, как на войне, хитрость нужна, уметь надо обманывать врага.

С этого освобождения Тараса и Василия и начал речь свою Грач, потому что факт этот наглядно подтверждал, что хозяин боится осложнений. И когда он разъяснил рабочим, какие основания этой боязни, у всех прояснели темные до того времени лица. Действительно, похоже: если забастовать – уступит.

Конечно, страшновато было решать: с тех пор как Прошинская фабрика стоит, не было на ней забастовок. Страшновато было своей рукой остановить хотя и впроголодь, но все-таки кормившие станки.

– По всем статьям – должен как будто уступить… А ежели нет? Ежели и в самом деле фабрику закроет?..

Но тотчас глушили сами же предположение это. Чтобы упустил свою выгоду, другим дал нажиться фабрикант? В другие руки заказ уступил?.. Никак этого не может быть. Это было бы против самого фабрикантского естества.

– А если казаков вызовет опять? Недаром губернатора самого привозил старик Прошин: воочию показать, что за купцом – генерал на его защите.

Молодежь засмеялась:

– Ну это что и доказывать: нынче всякий это знает! Морозовцы еще когда пели:

На купце стоит теперича земля,

Нету силы против батюшки-рубля…

– Стой! А С рублем как, в самом деле, быть? Ведь пока забастовка идет, пить-есть надо. Сразу ж не сдаст? Хоть для виду, а побрыкается.

Но и на этот предмет тоже сами тотчас же нашли решение: ведь всегда от получки до получки неделю «вперед» живут. На неделю запаса хватит: только что получка была. Для верности Сема предложил: завтра с утра в лавочке фабричной «вперед» забрать, сколь можно; на книжку и раньше давали, а сейчас, наверно, вдвое дадут, ежели конторские боятся ссоры. А на наличные закупить харчи на базаре.

Тут перебила Ирина:

– Зачем на базаре? Мы для всех сразу, оптом будем закупать и потом распределять. Так же гораздо дешевле… Верно я говорю, товарищ Грач?.. И за детьми организуем присмотр и питание…

Мысль об общих покупках, о питании детей понравилась. На собрании больше была молодежь, бессемейные, но и они понимали, что для семейных это будет великое дело.

– Но ежели так, стало быть, и деньги – в общую кассу.

– А то как же: стачечный фонд. Все сложимся.

– И мы поможем, – подкрепил Грач. – У меня с собою кое-что есть, кое-какие рубли. И другие фабрики поддержат: об этом тоже партия позаботится. Всякое выступление против хозяев – общерабочее дело, и все его должны поддерживать от комитета до простого рабочего.

Решили: немедля начать подготовку по казармам и рабочим квартирам, осторожненько, чтобы не разнюхали раньше времени хозяйские ищейки, не донесли «властям предержащим». Грач завтра же выедет в район, поднимет на стачку морозовских и коншинских. Козуба ему укажет, с кем там разговаривать, и записки даст. К тому же у Коншина и у Морозовых на фабриках социал-демократические организации хотя небольшие, но есть.

Грач брался так дело наладить, чтобы через два дня одновременно объявили стачку и морозовские, и коншинские, и прошинские. На это предложение Грача прошинские запротестовали:

– Почему вместе? Зачем нам морозовских ждать? Нет, мы первые надумали первые и начнем. Пускай морозовские и коншинские по нам равняются. Им два дня надо: действительно, народу много – пока раскачаются. Скорей там дела не сделаешь. А мы за один завтрашний день управимся: обговорим, запас сделаем, а послезавтра, по гудку – с работы долой, общее собрание. Стачечный комитет в руководство выберем.

Все гладко… На одном споткнулись: когда заговорили о руководстве, все посмотрели на Грача. И Козуба как старший и безусловно самый уважаемый сказал ото всех:

– Стой-постой… Как же с руководством, ежели ты уедешь? А кто ж тогда за председателя стачечного?

– Ты.

– Я?! – Козуба даже привстал от неожиданности.

Но ребята загудели сочувственно.

Бауман засмеялся:

– Ну чего ты?..Справишься.

Козуба проговорил медленно:

– Думаешь?.. Это ж дело ответственное. Прямо надо сказать-политическое дело. А я какой политик?

Бауман кивнул:

– Политическое, верно. А какой ты политик – это стачка покажет.

Козуба прищурился и промолчал.

Василий хлопнул Козубу ладонью по спине:

– Смотри, дед, не подкачан! Заломаешь медведя?

Густылев слушал, обидчиво свесив губу. На совещании он оказался в стороне. Грача так слушали, что выступать против него было явно бессмысленно. Густылев, впрочем, и потому еще не выступал, что в успех стачки не верил, и ему представлялось выгодным дать «искряку» затеять безнадежное это дело. Когда оно рухнет, когда рабочие, изголодавшись, отчаявшись, вернутся к станкам, тогда можно будет на этом примере изобличить искровцев: вот, дескать, к чему ведет слушаться их, ленинцев, – только удвоили рабочим кабалу.

Он один лишь раз заговорил – именно для того, чтобы потом было легче обличать. Он упомянул – «не для того, чтобы возражать против забастовки, а просто так, к слову»– о том, что забастовка обязательно вызовет полицейские репрессии: без арестов ни одна стачка вообще не обходится.

Но поняли его как-то обидно для него: «свои», кружковцы, отвели глаза, точно им неловко стало, что организатор, старший говорит такое, а остальные, вообще недоумевавшие, зачем затесался сюда бухгалтер, решили попросту, что он трусит. Один из молодых так и сказал:

– Заберут? Ну так что? На войне без убитых не бывает. На то и идем. А если кому боязно, так мы честью просим: из игры вон.

Густылев проглотил обиду – не раскрываться же? Бауман может, он все равно нелегальный, а ему, Густылеву, переходить на нелегальное – ни смысла, ни расчета, особенно поскольку он вообще только за легальную партию стоит.

Он смолчал поэтому и не раскрывал больше рта до самого конца собрания.

Глава XI
НОЧЕВКА

Само собою вышло, что ночевать к старому сотоварищу по вятской ссылке, организатору бухгалтеру Густылеву, Грач не вернулся. И он не пошел, и Густылев не звал, хотя всего четыре года назад они арестованы были по одному и тому же делу «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» и сосланы были в один и тот же городишко, который на карте-то не на всякой найдешь: Орлов, Вятской губернии. Тогда каждый день видались, а теперь и на полчаса разговора слов не хватило.

Козуба сам сообразил это и, как только легли сумерки, послал, пошептавшись с Густылевым, к нему на квартиру за чемоданом.

Когда собрание кончилось, начали расходиться по-конспиративному – в одиночку и парочками – и Грач стал посматривать по сторонам, соображая, как ему теперь быть. Козуба одним словом поставил все на место. Он пожал Густылеву руку, потом повернулся к Грачу:

– Пошли!

Козуба это слово особенно любил. И не зря: действительно, хорошее слово.

Грач тоже попрощался с Густылевым и только тогда спросил:

– А чемодан?

Козуба ответил:

– Дома.

И они двинулись.

Квартирка у Козубы была однокомнатная, в кособоком домишке, на самом краю фабричного поселка: дальше шли уже поля. Ночь была темная, под ногами поскрипывал снег-синий. Грач вспомнил, как переходил границу.

Козуба говорил всю дорогу, рассказывал о здешних делах и людях: говорил скупо, но очень четко, и Грач от слова к слову убеждался, что это именно тот человек, который нужен для руководства такими вот, еще темными, как здешние полукрестьяне ткачи. Об этом и сказал ему напрямки.

Они как раз входили в комнатку. Козуба, остановив Грача на пороге, шагнул в темноту один, предупредив;

– Тесно. Стой, пока огонь не зажгу, а то либо поломаешь что, либо сам расшибешься.

Вспыхнула спичка, звякнуло стекло: Козуба зажигал лампу. Он обернулся к гостю и глянул на него при мигающем, чуть-чуть еще только зажелтевшем свете совсем любовно:

– Подходящий, думаешь? Не обознайся смотри. Я вот обознался: тебя вначале за чужого принял, честное слово. Смотрю: воротничок, галстучек, ботинки… Ну, думаю… А ты, на проверку, гляди какой…

– Какой? – рассмеялся Грач.

Лампа разгорелась, в каморке стало светло. Он осмотрелся – и опять порадовался удаче: определенно – нашел человека. Комнатка была маленькая, не повернуться: меж деревянным некрашеным столом, большой неуклюжей кроватью, сундуком, двумя табуретами высился, загромождая почти все оставшееся пространство, баумановский чемодан. Было тесно и бедно, но опрятно и чисто той особенной чистотой, какая бывает, когда уборка делается «для себя», а не напоказ. Безусловно, правильный человек Козуба!

Один?

Нет. На кровати, разметав черные косы по подушке, лежала женщина. Она натянула одеяло до подбородка.

– Здравствуйте… А ну, отворотитесь: я встану, самовар взгрею.

– Вот-вот, правильно! – поощрил Козуба и разъяснил Грачу, хотя разъяснять было нечего, и так ясно: – Это старуха моя… Садись, чай пить будем.

– Какой там чай! – отмахнулся Грач. – На ночь глядя!

Но уже скрипнула кровать: проворно вставала «старуха».

Козуба сказал неумолимо:

– Гостя заезжего да чаем не напоить? А времени много не уйдет. Нюра у меня мастерица – и не оглянешься, как вскипит. Выпьем. От чаю вреда нет.

– Чаем на Руси еще никто не давился, – подтвердила Нюра, шурша лучинками. Подай-ка коробок, Козуба.

Козуба передал жене спички и пододвинул Бауману табурет.

– Признаться, я думал: Густылева в руководство выдвигать будут. А ты вот меня, беспартийного, вперед!

Бауман поморщился: ему, видимо, была неприятна эта тема. Но он ответил тотчас же:

– Вот что учесть надо: партии сейчас по-настоящему еще нет, только еще складываем ее. Пока и в мыслях разнобой, и люди часто партийцами пишутся, не имея на это, собственно, никакого права. А во-вторых, хотя в партию отбор и идет – должен, по крайней мере, идти – самых революционных, самых преданных рабочему делу, но это отнюдь еще не значит, что и среди беспартийных нет и не будет людей, способных жизнь положить за революцию, за рабочий класс.

Козуба кивнул:

– Правильно! Я тоже так ребяткам говорю. К примеру: Густылева не слушайте, как он не рабочий.

– Но-но, Козуба! – погрозил пальцем Грач. – Я ж тоже не рабочий,

Козуба ухмыльнулся:

– О тебе особый разговор… Ты мне вот что лучше скажи, очень мне интересно, ты что, всегда веселый такой?

Бауман засмеялся и, присев на пол, стал развязывать чемодан.

– Всегда.

– Почему так?

Бауман повел плечами. Очень серьезными сразу стали глаза.

– Знаю, что в своей жизни прав.

– Прав? – Брови Козубы сдвинулись круто. – Ты почему думаешь, что прав? Сам додумал?

Бауман выпрямился над раскрытым уже чемоданом:

– Нет. Ленин помог.

– Ленин? – пробормотал, отводя глаза, Козуба. – Что ты, и в сушилке когда говорил, все – Ленин, Ленин… Он и в самом деле знает, в чем на земле правда и как ее добыть, Ленин твой? А я вот – не знаю, с чего и начать.

Бауман сдвинул в сторону лежащее в чемодане поверху белье и достал пачку газет. Газеты были одинаковые: «Искра». Первым лежал № 4. Бауман протянул его Козубе, развернул, показал пальцем.

Козуба прочитал, щурясь, черный, четкий заголовок:

«С ЧЕГО НАЧАТЬ?»

Усмехнулся.

– Здорово! Скажи, как пришлось! Почитаем… Это всё нам? – радостно спросил он, увидя, что Бауман откладывает пачку на стол. – Вот это ладно! Не поверишь, какой у нас, фабричных, на правду голод. Каждую листовку из рук рвут… – Он перехватил баумановский обеспокоенный взгляд и совсем рассмеялся: – Ты на жену не коси. Она – свой человек. Неграмотная, но на слух все понимает… Нюра, прими-ка пока что… спрячь.

Наклонился через плечо Баумана, заглянул в чемодан. Посвистал:

– Поймают – на две каторги хватит!

Бауман улыбнулся и прикрыл крышку:

– И с каторги пути есть.

Нюра подняла на стол самовар, старенький, кривобоконький, но начищенный.

– А ты что… бегал уже?

– Из ссылки бегал.

– В тюрьме, стало быть, сидел

– В Петропавловской крепости. В Питере есть такая тюрьма, на острове.

– Долго сидел?

– Без малого два года.

– И все веселый был?

Бауман рассмеялся:

– Нет, плакал.

Козуба покачал головой:

– Странный ты человек, таких я еще не видал. Труднее жизни нет, как твоя. Ведь каждый час могут трах – и в кандалы. Я бы так – никак дышать не мог… Ты чего смеешься?

Бауман продолжал смеяться:

– Пей чай, и давай спать ложиться. А то ты, я смотрю, сейчас побежишь.

Глава XII
СТАЧКА

На мимеографе лиловыми буквами Ирининой рукой выписано было (не так чтобы очень четко, но прочесть можно свободно):

«ТРЕБОВАНИЯ РАБОЧИХ ФАБРИКИ ПРОШННА

1. Отменить объявленное хозяином снижение платы, поднять плату против прежнего на три копейки на каждый рубль.

2. Женщинам и поденным поднять плату до двадцати копеек.

3. День снизить до десятичасового.

4. Иметь при фабрике приемный покой, а нет-так хоть одну кровать в местной больнице.

5. Законодательная охрана труда.

6. Недопущение к непосильному труду малолетних, что крайне подрывает здоровье.

7. Уволить из администрации поименованных в особом списке, против которых высказалось окончательно большинство.

8. В прочем – требования общие со всеми рабочими других производств».

Не очень складными вышли пункты. Козуба нарочно заносил в резолюцию общей сходки не только смысл требований, которые заявляли выступавшие рабочие, но и самые слова, которыми заявляли. Пусть коряво, зато каждому ощутимо, что его доля в общем труде, в общем решении есть.

Последний пункт предложен был Василием и Тарасом во свидетельство, что прошинские ткачи не за себя только бастуют-за всех. Спора пункт этот не вызвал. Козуба хотя и обещал Грачу два дня выждать, пока станет Морозовская, но на сходке сдержать молодежь не смог, особливо Тараса. Все стояли на том, чтобы первыми, тотчас, без промедления объявить забастовку, и Козуба поостерегся выступить против: еще расхолодишь! А ведь и так не столь просто было поднять на забастовку прошинцев. Правда, открыто никто не решался выступить, но хмуры и молчаливы были ряды, вздыхали бабы, крякали старики. Долго не решался Козуба ставить на голосование вопрос. И только когда всколыхнулся толпою запруженный двор от принесенной Густылевым вести о том, что управляющий сбежал со всем прочим фабричным начальством, стало ясно: колебаниям конец, потому что все равно уже дело сделано – борьба началась, и назад пятиться поздно.

Стачечный комитет с Козубой во главе выбрали дружно, всеми голосами – до одного. А когда объявили, что образуется стачечный фонд и за все время стачки рабочие будут получать пособие, не вовсе лишатся заработка, совсем взбодрились и повеселели люди.

В лавке продукты успели забрать вперед. Дней пять можно было спокойно выжидать событий, а пять дней – срок большой: надолго вперед рабочий человек в жизни своей не привык и загадывать. Разошлись с песней.

На следующий день пришла весть: забастовали морозовские и коншинские. Совсем стало бодро. Это ж великое дело – чувствовать, что не один идешь, что и справа локоть и слева!

Глава XIII
«КОГО ЖДЕШЬ, КРАСАВЕЦ?»

Вечерело.

На шоссе, в полверсте от поворота к Прошинской фабрике, переминался с ноги на ногу, зябко пожимаясь от холода, Михальчук.

Зимний сумрак падает быстро. С каждой минутой все гуще заволакивало мглистой, легкой, но непроглядной темнотой березы за придорожными сугробами, черней и черней становились пятна далеких ухабов. Все напряженнее приходилось всматриваться в густеющую мглу – не зачернеют ли на изгибистой ленте дороги скачущие кони.

На сердце было смутно и жутко. И как это могло так случиться, что сдали фабриканты – и Морозов, и Коншин, и Прошин? Управляющий сказал: момент неподходящий, большой заказ срывает забастовка. Чуть к лодзинцам не уплыл заказ… В поселке сейчас что творится! Слов не найти!.. Козубу на руках носят. А его, Михальчука, как на грех, дернуло за хозяина объявиться. Теперь проходу на фабрике не будет. А то и вовсе сгонят.

Правда, управляющий говорит: пройдет время – опять все на старое обернется: и плату, дескать, собьем, и распорядок весь будет старый. Да ведь пока солнце взойдет, роса глаза выест! Да и повернут ли на старое?.. Нынче, как стачку выиграли, идешь по поселку – не узнать фабричных. Словно люди другие стали…

Так отвлекся своими мыслями Михальчук, что не заметил, как сзади, с той стороны, где фабрика, подошли трое. Приметив Михальчука, они без слов, с полузнака, убавили ход, осторожно, беззвучной поступью подбираясь к нему вплотную. Он обернулся только в тот момент когда первый из трех подошедших схватил его за плечо:

– Кого ждешь, красавец?

Михальчук присел от неожиданности. Он сжал было тяжелые кулаки, но тотчас разжал: перед ним было трое. И первый из трех, ближний, тот, что держал за плечо, был Егор Никифоров, на всю округу знаменитый своей силой: когда фабричные ходили, стенка на стенку, против слободских-ни в слободе, ни в Москве самой не найти было бойца Никифорову под пару. Вторым был Тарас. Третьего, в рабочей одежде, не видал до того времени Михальчук. Видал бы-запомнил: очень уж приметные глаза-ясные-ясные. И на носу шрамчик отметина.

Тарас сказал незнакомцу негромко и очень почтительно:

– Вы идите, товарищ, потихонечку вот по этой дороге, прямо. Мы сейчас нагоним. Только с этим… покалякаем.

Ясные глаза пристально глядели на Михальчука.

Незнакомец ответил:

– Нет уж, лучше вместе. В чем тут дело?

– Дело? – переспросил Никифоров. – Да дела, собственно, нет… – Он наклонил лицо к Михальчуку: – Слыхал? Я спрашиваю: кого ждешь?

Михальчук вобрал голову лисьим манером в плечи и пробормотал, кося глазом на Никифорова и незнакомца:

– Пусти… Кого мне ждать?.. Просто в проходку пошел.

– «В проходку?» – глумливо повторил Егор и сжал пальцы так, что Михальчук даже сквозь шубу свою почувствовал мертвую их хватку. – Барышня нашлась… променаж водить?.. Ну-ка, скажи: позавчера ты зачем в Москву ездил?

Шея еще глубже вошла в воротник. Никифоров выпустил плечи и снял мягкую вязаную рукавицу.

– К сестре… больной, – почти что прошептал, замирая, Михальчук и закрыл глаза.

– В жандармском лечится сестрица? Видали тебя, как ты в жандармское управление лазил, Иуда!

Рука рванула. Пуговицы и крючки шубенки посыпались в снег. Михальчук крикнул не своим голосом:

– Обознались!.. Господь бог мне свидетель!.. На мощах святых присягу приму… Зачем мне в жандармское…

– Вот в том и вопрос-зачем? – глухо сказал Тарас. – Кайся, жабья печень, кого именно предал?.. А что предал, это и без слов, по роже видать… Молчишь?.. А ну, Егор!

– Стой! – быстро сказал незнакомец и придержал Егора за руку. – Эти дела не так делаются.

– А как еще, – зло проговорил Тарас. – Ежели гадюк не бить, людям жизни не будет.

Он оборвал прислушиваясь. В глазах Михальчука блеснула радость: с дороги дошел разудалый, приплясывающий звон бубенцов, храп коней, голоса.

– Пристав! Один только он с пристяжкою ездит… Вот кого ждал!

Не размахиваясь, коротким толчком Егор стукнул Михальчука в лицо, и тот без звука запрокинулся на спину. Тарас нагнулся над упавшим. Но топот копыт накатывался с ухаба на ухаб, все ближе, торопко и грозно. Стражники…

– Ход, Егор! В лес: там коням не пройти.

Егор пнул ногой лежавшего неподвижно Михальчука:

– Не уйдешь! Будет еще с тобой разговор!

Он переметнулся через сугроб в сторону от дороги, вслед первым двум. И тотчас на шоссе закинулись, на полном ходу, от лежащего тела запененные кони.

– Стой! – хрипло крикнул кто-то.

Кучер осадил круто, хлестнула петлей по снегу поспешно отброшенная тяжелая медвежья полость. Из саней выскочил высокий офицер в синей, окантованной красным жандармской фуражке. За его спиною закряхтел, подбирая отекшие ноги, собираясь вылезть, тучный пристав.

– Стой! Стрелять буду!

Жандарм и в самом деле вынул револьвер. Но тень, метнувшаяся с дороги, уже скрылась в частом, к самому придорожному рву подступившем лесу.

– Гайда по следу!

Подскакавшие стражники толкнули было коней. Но снег был глубок, кони попятились.

– Не пройти, вашбродь. Разве в ночь в лесу разыщешь… Опять же снег… Еще человек как-нибудь пройдет, но чтобы на коне…

Пристав, тяжело сопя, наклонился над лежавшим телом. Михальчук тотчас же открыл глаза.

– Да он жив, каналья, – разочарованно сказал пристав. – Это с носу кровь. Вставай, чего дурака валяешь! Мы думали – убили…

– Не поспели, вашбродь, а то б обязательно… – задыхаясь еще, проговорил Михальчук и поднялся пошатываясь. – Грех случился, ваши благородия. Нанес черт кого-то из фабричных на улочку, когда я в жандармское заходил. Видали… За то самое Никифоров чуть что не убил.

– И убьют, очень просто, – поддакнул пристав. – Они с предателями расправляются, прямо сказать, без миндаля. В Орехове на-днях двоих агентов в проруби утопили, ей-богу. А кто? Пойди дознайся.

– Мы – их, они – нас, – заметил ротмистр и пошел к саням. – Особо, впрочем, не беспокойся… как тебя там?..

– Михальчук, – подсказал пристав.

Офицер кивнул:

– Отсюда, конечно, придется исчезнуть, но мы тебя в Москве устроим. Фамилию, на случай, тоже подскребем: они такие фамилии и распубликовывать любят, ко всеобщему сведению. Будешь, скажем, не Михальчук, а Михалин. Пострижешься, побреешься – черт тебя признает.

Михальчук осклабился радостно:

– Покорнейше благодарю, вашбродь.

– То-то, – милостиво сказал ротмистр. – За богом молитва, за царем служба не пропадает. А Никифорова этого мы под ноготь: сопричислим к лику святых. Один был?

– Никак нет, – заторопился Михальчук. – Еще Тарас с ним был, Прохоров. А третий-не здешний.

– Не здешний? – насторожился ротмистр. – Те-те-те!.. Стой, Федор, остановил он тронувшего было коней кучера. – Личность запомнил?

Он отвернул полу шинели, вынул из кармана бумажник, из бумажника фотографическую карточку.

– Илья Петрович, спичечку… Ну, опознавай, морда!

При зыблющемся тоненьком огоньке Михальчук увидел: моментальной потайной фотографией схвачен молодой человек в легком драповом пальто, мягкой, низко на лоб надвинутой шляпе; два чемодана в руках; небольшая бородка; ни глаз, ни носа не разобрать.

– Никак нет, ваше высокородие. Не схож.

– Должен быть схож, – строго сказал жандарм. – Тут он, в районе, достоверно известно. У морозовских был и у коншинских… Он, не другой кто, заводчик, голову отдам. Смотри еще… Илья Петрович, еще спичечку!

Опять осветилось лицо. В лесу было тихо. Похрапывали лошади. Признать? Сказать, что тот самый? Еще замотают потом, почему раньше не выдал?

– Никак нет, не видал такого.

– «Не видал»! – передразнил офицер. – Ворона!..

– Лес-то к полотну выходит, – забеспокоился пристав. – Как бы они к станции не ушли, пока мы тут па месте канителимся… Может, повернуть?.. А Михальчук у поселка посторожит.

Лицо Михальчука дрогнуло смертным испугом. Одному остаться? Нет!

– Никак нет, ваши благородия… На станцию они не могли. Без вещей шли, налегке. За мною шли, клятву приму… А вот в поселок они как бы раньше нашего не добежали, не упредили.

– Чёрт его… Пожалуй, и верно, – нахмурился жандарм и скомандовал:-Становись на полоз, поведешь по квартирам: прятаться все равно нечего-обнаружился… Пошел, Федор!

Кучер хлопнул вожжами. Грянули плясовым подбором бубенцы. И стражники, не поспевая за щегольскими приставскими санями, подняли своих лошаденок в галоп.