Текст книги "Грач - птица весенняя"

Автор книги: Сергей Мстиславский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Глава XXXIX
ЩЕЛКУНЧИК

Часы пробили двенадцать.

Ярко горит лампа. В комнате-уютной, маленькой, чистенько прибранной четверо: Сыч, Вагранкин Кирилл, Люся и тесно прижавшийся к ней сонный, совсем сонный ребенок.

Люся сказала усталым голосом, беззвучно почти, как говорят слова, которые уже много-много раз повторялись, и повторялись напрасно:

– Пойдем баиньки, Леша.

Но мальчик тесней и ближе прижался к матери:

– Ты сама обещала, папа придет.

У матери дрогнули губы:

– Сегодня – наверное, нет. Сегодня, наверное, не придет, Лешенька. Очень уж поздно. И дождик краплет… Слышишь?.. Пойдем, мальчик, да?

Кирилл поднялся с дивана хмурым и нервным движением:

– Ну, ты там как хочешь, товарищ Сыч, а я пойду. Наверно, несчастье… Тревога была в девять двадцать. В десять я на Полтавской казаков встретил – на полных рысях шли. Стало быть, так ли, иначе ли-делу давно был конец. Была б удача – Разин здесь четвертый стакан чаю бы пил.

Козуба сжал брови:

– Сиди. Куда сейчас идти? Ночь, дождь… Чего найдешь? Он, может, заплутался.

– Заплутался! – с негодованием выкрикнул Кирилл. – Люся, слышишь? Муж твой-заплутается! Да он по Киеву с закрытыми глазами куда хочешь пройдет – так он город знает… Нет, что-нибудь случилось.

Он встал. Но Козуба сердитым знаком заставил опять сесть:

– Сиди, я говорю… чувствительный! По явкам шляться сейчас тоже непорядок. Да и если в самом деле сорвалось, ничего уж сейчас поделать нельзя. Ждать, сложив ручки, – подлое дело, правильно. Подлее нет. Но другого, брат, сейчас ничего не придумаешь…

Как будто звякнул звонок. Чуть слышно. Все вздрогнули. Люся наклонилась вперед и застыла прислушиваясь. Звонок ударил вторично-уже громким и настойчивым звоном.

Разин!..

Люся приподнялась и села опять: дыхание перехватило. Леша крепко вцепился ей в руку, не понимая. Кирилл бегом ринулся в прихожую. Навстречу-в третий раз – опять чуть… чуть… словно раздумав и прощаясь, задребезжал колокольчик.

– Свой, безусловно, – сказал убежденно Козуба и тоже пошел к двери.

Она распахнулась навстречу. Мелькнуло растерянное лицо Кирилла: за ним в комнату вошел неверными шагами, шатаясь, человек в замазанной грязью, оборванной одежде без шапки. Под спутанными волосами – высокий лоб, ясные глаза.

– Грач! – выкрикнул Козуба и облапил неожиданно задрожавшими руками вошедшего. – Какими путями, способами?.. Тебе ж-не сюда… Родной…

Леша крепче прижался к матери, не сводя с Грача пристальных глаз.

– Это ж… не папа… Это тот…

Люся, бледная, проговорила едва слышно:

– Не папа. Но все равно что папа… Скажите, как остальные?..

Грач вывернулся из медвежьих объятий Козубы:

– Перебрался-таки, значит, из Москвы? Ну, рад…

Он протянул обе руки Люсе:

– Остальные?.. Всё, всё благополучно-по расписанию. Вот… не ждал встретить… нареченную… Удачно же я переменил явку: на настоящую, видите, не рискнул. Разве в таком виде можно… в гостиницу? Да еще без вещей…

Улыбаясь, Бауман показал на свою одежду и сапоги,

– Я и по улице-то прошел благополучно потому только, думаю, что прикидывался пьяным… В меру пьяным, вы понимаете… чтобы городовой не забрал в участок. Ровно настолько, чтобы было понятно, почему весь в грязи вывалялся и сапог оборвал.

Он приподнял ногу, помотал чуть державшейся подметкой:

– Вот… зловредная… Ни тебе побежать, ни тебе поползти. Я так и думал пропаду. По счастью, вспомнил на Рейтарской явку. Пошел на-ура. Жена как, здорова?.. Найдется во что переодеться – я пойду…

Козуба невольно поднял глаза к круглым часам над буфетом. Бауман посмотрел тоже на часы и нахмурился:

– Четверть первого?.. Поздно будет… Или… ничего?

Голос, очень усталый, сорвался; он прозвучал так по-детски просительно, что Козуба невольно улыбнулся:

– Уж не знаю как… Разве что опять выпивши прикинуться… из веселого заведения. Там до двух… до четырех, никак, пьют.

Но Кирилл покачал головой:

– Не столь удобно, полагаю. К тому же, платья на ваш рост не заготовлено. И на недоуменный взгляд Баумана поспешил договорить: – Здесь Разина ждали… Из екатеринославских товарищей, знаете?.. С первомайских арестов сидит. Это ж для Разина явка была указана.

Бауман двинул бровями:

– Разина?.. Но ведь он вчера решил не бежать.

– Что?! – выкрикнула Люся. – Он добровольно остался?

Бауман кивнул:

– Ну да. Он рассчитал, что рисковать не стоит. Ведь он за демонстрацию только. Максимум, что ему грозит, – высылка куда-нибудь, в не столь отдаленные… Что вы?

Люся плакала, уткнув голову в руки:

– Я приехала… с Лешей… Нарочно не дала ему знать, чтобы сюрпризом… Убежит, а я – здесь!

Сыч пояснил:

– Она – жена Разина, понимаешь ты. Действительно, неладно вышло… Как ждала!

– Если бы он знал… – медленно проговорил Бауман. – А так, конечно, благоразумнее было не рисковать.

– Благоразумнее! – гневно сказала Люся и выпрямилась сразу. – Ну вот, пусть и сидит теперь за решеткой с благоразумием своим. Без меня… Пойдем, Леша!

– Что вы так? – слабо улыбнулся Бауман. – Зачем? Вы же сами виноваты отчасти. Зачем вы ему не дали знать, что вы здесь? Если б он знал, он бы наверное вышел.

Люся посмотрела Грачу прямо в глаза:

– При чем тут я? Зачем вы говорите неискренне? Точно вы думаете не так, как я: что не революционер тот кто просидит за решеткой хоть минуту лишнюю, если можно бежать. Счет, расчет! Подумаешь! Нашелся бухгалтер!

Бауман рассмеялся:

– Оба вы, как я посмотрю, ребятенки вроде Леши вашего. Разин тоже по каждому поводу-фыр-фыр! Если бы вы видели, как он с народниками спорит! Только клочья летят.

– Клочья? – переспросила Люся, и глаза ее смягчились. – И вы думаете…

Веки Баумана тяжело наползли на зрачки. Он пошатнулся и сел на диван. Люся наклонилась к нему испуганно:

– Вы ранены?

Грач качнул головой:

– Нет. Просто устал очень… Стыдно уставать… так… Хотя мы две последние ночи не спали… И я плутал долго…

Он подтянулся осторожным и медленным движением ноги к постланной на диване постели и опрокинулся мокрой и всклокоченной головой на подушку.

– Товарищ! – окликнул Кирилл, но Грач не отозвался: он спал.

Вагранкин оглянулся на Козубу:

– Как же быть, товарищ Сыч? Нельзя же его так оставить. Ведь если, не дай бог, обыск… или что… сразу же опознают. Надо было выстричь, побрить… бороду особенно. Без бороды – совсем же другое лицо.

Козуба отмахнулся:

– Пусть спит… Видишь сам: совсем вымотался человек. Ну, остриги, обрей… Ежели в ночь сегодня его устукают, сонного, – так, думаешь, и не сообразят, что это за милорд? Сонного, брат, во всяком виде возьмут: сонный все одно что мертвый. Я ладони, смотри, все в кровь исцарапаны. О веревку, что ль?.. Обязательно опознают. – Он любовно оглядел спокойное лицо спящего Баумана. – Вот одёжу с него снять действительно надо… Сапоги в первую очередь…

– Уж не знаю, – заботливо сказала Люся. – Ботинки я принесла на случай, но ведь у Разина (от имени она опять нахмурилась и вздохнула) гораздо меньше нога…

– Ерунда! – отрезал Козуба. – По нужде и наперсток на нос налезет… Давай сюда. А сама иди Лешу укладывай, Люся. Тебе больше дела нет.

Люся посмотрела на часы:

– Надо бы товарища Надю предупредить, что он здесь… Я уложу и схожу, да?.. Мне ведь можно, никто не заподозрит ничего… А его трогать не надо сейчас. Правда ведь?

– Правильно, – подтвердил Козуба. – Для человека на все случаи жизни самое первое дело – выспаться. Выспавшись, человек луну с неба достанет. Иди с богом… Тем более, мы его сейчас – как в баню.

Козуба-движением решительным-стянул с ноги Баумана рваный башмак.

– Приподыми-ка его чуть… осторожненько, Кирилл… брюки выпростать.

Люся взяла за руку во все глаза глядевшего Лешу.

Они вышли. Козуба с Кириллом уже стягивали с Грача рваное и грязное его платье.

Как только погасла лампа, яркими полосами легли на пол сквозь окна широкие лучи лунного света. В комнате опять стало светло – светлей, пожалуй, чем было при лампе.

Бауман спал крепко, в новой, свежей рубашке, под легким летним пикейным одеялом.

Он не услышал, как раскрылась без скрипа медленно-медленно дверь и вошел, беззвучно ступая босыми ножонками, Леша. Через пустую, от лунного света казавшуюся огромной комнату он подобрался неслышно к самому изголовью Грача и поставил на пол, лицом к входной двери, страшного деревянного Щелкунчика с оскаленными зубами и саблею наголо.

– Чтобы никто не тревожил.

Глава XL
ТАИНСТВЕННЫЙ ЯЩИК

Погода в то утро выдалась необычная по киевской сентябрьской осени, ярко расцвеченной пестрыми, желто-красными листьями: было хмуро и слякотно. Необычен был и случай, приключившийся в это хмурое в слякотное утро.

На Софийской соборной площади, у подножия памятника Богдану Хмельницкому, утренний полицейский обход (околоточный, два городовых) обнаружил деревянный небольшой, плотно сколоченный ящик, на котором написано было жирными литерами:

В Киевское губернское жандармское управление

ГЕНЕРАЛУ НОВИЦКОМУ

Лично

«Лично» – два раза подчеркнуто, двойной черной чертой.

Полицейские шарахнулись от ящика прочь, едва околоточный разобрал, запинаясь, надпись. Если в жандармское, да еще начальнику лично, – только и может быть бомба, машина динамитная. В прошлом году был такой случай. Анархисты подкинули. В участке начали распаковывать, а она ка-ак дернет!..

Околоточный оставил городового караулить, чтобы кто-нибудь не подошел, не тронул ящика, и рысцой побежал в участок. На углу попалась навстречу молодая красивая женщина с мальчиком. Женщина засмеялась, когда протрусил мимо нее полицейский, поскрипывая на бегу лакированными своими ботфортами. Околоточный чуть даже не остановился. Собственно, подозрительно: что делать приличной женщине на площади в шесть часов утра? Следовало бы забрать в полицию для разъяснения. Но мысль о таинственном ящике погнала его дальше. Люся постояла еще, убедившись, что городовой стоит у ящика твердо, подняла Лешу на руки, показала ему на Богдана Хмельницкого:

– Это гетман. Смотри…

И пошла, в обход собора, прочь, мимо митрополичьих покоев.

Из участка уже звонил во все концы телефон. По распоряжению полицмейстера площадь была немедленно оцеплена: взрыв мог произойти и от сотрясения, если, например, прогрохочет слишком близко ломовик. Да и вообще в таких случаях чем меньше путается под ногами любопытствующих, тем лучше.

В оцепленном круге собрались, кроме ближайшего полицейского начальства: артиллерийский техник, специалист по взрывчатым веществам, спешно командированный штабом округа по просьбе полицмейстера; три жандармских офицера из губернского управления; товарищ прокурора судебной палаты. И еще городской голова, купец первой гильдии, глухой и бородатый сахарозаводчик, который примчался на призовом рысаке своем на площадь, как только узнал о таинственном ящике. Городской голова любил сильные ощущения; он не пропускал ни одного пожара, его будили по тревоге с каланчи в любое время ночи. Разбудили и сейчас: взрыв стоит любого пожара.

Пожарная команда была, впрочем, тоже вызвана – на всякий случай. Она стояла в полной готовности у здания правительственных учреждений. Начальство расположилось на углу, у собора, в отдалении от памятника. С этого места роковой ящик виднелся только белым пятнышком у чугунной решетки.

– Нашли место! – укоризненно качал головой сахарозаводчик, следя глазами за техником, шагавшим через площадь к памятнику в сопровождении двух солдат. (Техник бодро, совсем по-военному, выпятил штатскую свою грудь, но шаг его был нетверд.) – Нашли, я говорю, место! Ведь всё тут: присутственные места, Михайловский монастырь, Софийский собор… Если взорвется, полетят с собора все пятнадцать куполов.

– Не полетят, – отозвался полицмейстер. – Артиллерийское ведомство отвечает. Он по науке откупорит, будьте уверены, без стрельбы… Смотрите, действует…

Техник, в самом деле, уже нагнулся над ящиком; в руках у него поблескивали какие-то инструменты; рядом солдаты присели на корточки. Товарищ прокурора пропел тягучим тенорком:

– Солдаты-то… До чего храбры!

– Закуривает! – встрепенулся жандармский полковник с прокурором рядом. – Закуривает, видите?.. Стало быть, ничего.

В самом деле, техник выпрямился, дрыгнул ногой, чиркнул спичкой. Еще секунда-ото рта маленькой струйкой завился синий дымок. И еще успокоительнее: солдаты перекувырнули ящик набок и запустили в него руки безо всякой церемонии.

– Ерунда, значит! – разочарованно сказали начальствующие и тронулись табунком через площадь к технику.

Когда они подошли, артиллерийский чиновник презрительно ткнул ногой раскрытый ящик:

– Безвредно. Свинцовая рухлядь. Ефрейтор вот уверяет – старый типографский шрифт.

Один из солдат вознес растопыренную ладонь к бескозырке:

– Так точно. Как я наборщик бывший.

– Шрифт?.. – Жандармы, все трое, враз наклонились, по-гусьи вытянув шеи. – В самом деле, господин полковник: шрифт.

– Но сбит до чего! Букв не отличить. Это «П», или «Л», или «В»?

– Какая-то каверза, – раздумчиво проговорил полковник, передвигая литеры пальцем по ладони. – Вы до дна-то прощупали? Может быть, это только сверху присыпано, а снизу какая-нибудь дрянь?

– Перетрясли, господин полковник, – успокоил техник. – Шрифт сплошь, а сверху письмецо лежало – это вот.

Полковник осторожно повертел в руках переданный ему конверт:

В Киевское губернское жандармское управление

ГЕНЕРАЛУ НОВИЦКОМУ

Лично

– А там… ничего не может быть? Не рванет?.. Были же случаи: даже по почте пересылали.

Техник щелкнул пальцем по конверту:

– Проверено. Никаких вложений. Впрочем, если у вас есть опасения, прикажите вскрыть?

Не дожидаясь ответа, он рванул по краю и вытянул вчетверо сложенную желтоватую бумагу.

– Печатное?..

Полковник, морщась, развернул листок:

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

ОТ КИЕВСКОГО КОМИТЕТА

РОССИЙСКОЙ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ

РАБОЧЕЙ ПАРТИИ…

Городской голова потупил взгляд. У остальных потемнели лица: вспомнилось всем одинаково неприятное. Три недели назад, 18 августа, из тюремного замка сбежали одиннадцать политических; один, народник, был арестован через несколько дней далеко от Киева, десять-исчезли бесследно. Эти десять были все социал-демократы, искровцы.

Побег, от которого ахнул департамент полиции, ахнул государь-император, ахнул бы весь свет… если бы он был оповещен о секретнейшем этом деле.

– О побеге одиннадцати? – хмуро спросил прокурор. – Опять? Ведь были же две прокламации…

– Будет и двадцать две, – язвительно и злорадно откликнулся жандарм.

Тюрьма была в ведении министерства юстиции, а не внутренних дел. Но каждому ведомству, как известно, не было большей радости, чем неудача какого-нибудь другого ведомства. Здесь же всероссийский, всесветный скандал. Как же не позлорадствовать, не посмеяться чужому позору! Кроме прочего – сто тысяч, как копеечка, ухнули. Есть на чем агитацию развести,

– Ну, Владимир Георгиевич, огласите, что там изображено.

– Я не совсем понимаю… По-видимому, поздравление его превосходительству с двадцатипятилетием службы…

– Нет! – воскликнул городской голова и, забыв всякую степенность, стукнул себя по коленке. – Быть не может! Хотя сегодня в самом деле его превосходительству торжественный юбилей.

– Поздравление? – протянул прокурор и подсунул подслеповатые, застекленные глаза свои к развернутому в полковничьих руках листку. – Оригинально! Разрешите зачесть?

– Вслух! – попросил голова и подставил ладонь к уху, трубкой. – Тут же все, можно сказать, свои.

Артиллерист, насупясь, махнул рукой солдатам. Они повернулись круто налево кругом, лихо смыкая каблуки, и зашагали к пожарной команде. Прокурор уже читал, и от слова к слову в голосе его всё громче пело злорадство:

– «Генералу Новицкому.

До нас дошла весть, что вы, ваше превосходительство, собираетесь покинуть тот пост, на котором вы со славою подвизаетесь уже четверть века. Она повергает нас в глубочайшую скорбь…»

– Ерунда, вы же видите, – буркнул полковник и попробовал вытянуть лист из цепких прокурорских пальцев. – И читать не стоит.

– Старо-с! – совсем откровенно хихикнул прокурор. – Это мы-с еще у Гоголя читали… насчет того, что «не стоит». Будьте добры не перебивать.

Он продолжал, повышая и повышая голос:

– «…Арестовывая многие тысячи неповинных лиц, вы систематически избегали трогать нас, членов социал-демократической партии. Наша новая типография существует уже почти четыре года, шрифт в ней стерся от беспрерывной беспрепятственной работы, вы же обшарили не менее тысячи квартир, но всегда выбирали именно те, где типографии нет и быть не может. Мирные жители говорят о вас с ужасом и ненавистью…»

– Ви-но-ват! – гневно сказал полковник и решительно накрыл ладонью бумагу. – Это оглашению не подлежит. И вам, как представителю закона, надлежало бы об этом знать и помнить. Позвольте!

Листок перешел в руки жандарма. Он сложил его, и хмурость сошла с лица. Но оно тотчас же перекосилось снова злобной судорогой: в руках полицмейстера он увидел такой же точно листок.

– Откуда? – спросил он хрипло.

Полицмейстер виновато потупился.

– Расклеено по городу… Было! – заторопился он. – Сейчас, надо полагать, всё уже ободрали.

– Воображаю! – протянул полковник. – Знаю я, как ваша полиция обдирает. Одну увидит, а десять – мимо глаз.

Полковник был прав. Даже здесь, в двух шагах от площади, на соборном дворе, на белой стене Михайловского монастыря и на Десятинной, прочно примазанные клейстером, желтели подпольные афиши. И, хохоча, толпились уже перед ними на работу шедшие мастеровые, разносчики, всякий «черный люд».

«…Вы помогли нам стать на ноги, окрепнуть и развернуть нашу деятельность во всей ее нынешней полноте. Глубоко благодарные вам за все ваши услуги, посылаем вам – на память – отработанный, не годный к употреблению шрифт нашей типографии…»

– Правильно! Четко печатано: на новом шрифту, видать.

– В газете… читал?.. Ныне Новицкому юбилей. В самый раз поздравили!

– И с подарком. Ящичек с весом небось.

– Не допустят. – скептически отозвался, отходя, разносчик. – Не станут его превосходительство в эдакий день огорчать: оградят.

Его превосходительство действительно оградили от огорчения: на серебряном блюде, на котором дожидались выхода генерала и генеральши из опочивальни поздравительные телеграммы и письма, не было желтого листка с прокламацией подпольщиков. Ее подшили к «делу» в управлении. Но почта допустила иной недосмотр, и из-под груды телеграфных, пакетиками сложенных, бланков и казенных, штемпелеванных и нумерованных, конвертов выглянула краем легкомысленная, вся в красных розах, открытка.

Новицкий, в приятном праздничном раздумье стоя над поздравительной грудой, потянул к: себе в первую очередь расцвеченную, нарядную эту открытку-и сразу же поднял недоуменно и обидчиво бровь. На открытке была швейцарская марка. Текст был краток:

«Собравшись в ресторане «Под золотою звездой», в ознаменование благополучного прибытия в Цюрих, за пределы вашей досягаемости, считаем нужным оповестить вас об этом и предуведомить, что в ближайшем будущем мы – в том же полном составе; – возвращаемся на работу в Россию».

И ниже – подписи, в том самом порядке, как на лукьяновской тюремной стене.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава I
«АРТЕЗИАНСКИЙ» ПАСПОРТ

В декабре 1903 года департаментом полиции получена была из Швейцарии шифрованная телеграмма затаившегося в эмигрантских кругах агента-провокатора:

«Бауман выехал в Москву чрезвычайными полномочиями паспорт немецкий на имя Вильгельма Земпфега».

Заплеванный, замызганный мокрыми от талого снега подошвами пол; низкие грязные стены; темный, потрескавшийся, давно не штукатуренный и не беленный потолок; балюстрада, точеная, когда-то крытая лаком, но сейчас безнадежно обшарпанная; мрачные таможники; и жандармы – жандармы разного чина и звания у всех стен и дверей, на всех углах, повсюду; они расставлены так, что каждый переступивший порог этого вокзального здания пограничной, на въезде в империю Российскую, станции сразу же чувствует себя как бы уже арестованным.

У иностранцев заезжих этого ощущения нет, потому что чиновники наглы по отношению к царским подданным, но холопствуют перед подданными короля английского или императора германского.

И сейчас у балюстрады, в толпе, ожидающей возвращения отобранных для поверки паспортов, без ошибки можно различить русского, возвращающегося из-за границы в дорогое свое отечество, и иноземцев. Вид иностранцев независим и горд.

Тем неожиданнее было для всех – и для русских и для иностранцев, – когда жандарм, вынесший для раздачи пачку проверенных документов, потряс одной из паспортных книжек, которую нес особливо, отдельно от других, развернутой, и провозгласил, щупая глазами по толпе:

– Господин Артур-Вильгельм-Мария Циглер из Мюнхена!

Так выкликают тех, у кого с паспортом неблагополучно. Толпа зашевелилась, зашепталась осматриваясь. Темноволосый сутулый мужчина-явно заграничного вида – лениво передвинул языком сигару из левого угла рта в правый:

– Nun was?[6]6
  Ну что? (нем.).


[Закрыть]

Жандарм приложил руку в белой нитяной перчатке к синей фуражке:

– Господин Циглер? Пожалуйте.

Под крутыми расчесанными усами – улыбка. Улыбка не предвещает ничего доброго. Она настолько откровенна, что ближайшие к задержанному сторонятся испуганно, а один – очевидно, совершенный простак – проговорил даже громко то, что все подумали:

– Попался!

Второй жандарм уже услужливо откинул перекладинку: в балюстраде раскрылся проход.

Немец пыхнул сигарой, прошел, небрежно и равнодушно покачивая корпус; сзади выросли сразу же еще две архангельские», в синих мундирах, фигуры. По жандармскому знаку носильщик потащил следом тяжелый уже досмотренный чемодан.

Вся толпа хмуро провожала глазами удаляющихся. Хмуро глядел вслед товарищу и Бауман.

Он с Ленгником выезжал из Женевы со всей осторожностью. Ленгник – член Центрального Комитета, коренной искровец, в рабочем движении с девяностых годов, опытнейший конспиратор. И все-таки, видимо, не убереглись.

Своего паспорта Бауман также еще не получил: сейчас выкликнут – и все будет ясно.

В жандармской комнате вокзала сразу стало тесно, когда в нее вошел, с эскортом своим, Ленгник. Слух о задержании, очевидно, успел разнестись по станции – в комнату набился разный, падкий до происшествий местный вокзальный люд.

Неопределенного возраста, полуседой, полурыжий жандармский полковник, постриженный ежиком, уже писал что-то торопливо и нервно на лежавшем перед ним листе с печатным началом протокольного текста:

Я, отдельного корпуса жандармов…»

Он смерил взглядом, прищуриваясь и прицеливаясь, подошедшего к столу Ленгника и приподнял угол верхней губы:

– Ну-с, я так и полагал! Вот так Артур! Как фамилия?

Ленгник посмотрел на окружающих, на полковника и буркнул, не вынимая сигары изо рта:

– Familiennahrne, was? Da steht's ja geschrieben![7]7
  Фамилия? Тут ведь написано! (нем.).


[Закрыть]

Он кивнул подбородком на раскрытый паспорт, бережно положенный перед полковником приведшим Ленгника жандармом. От звука его слов невольно переглянулись присутствовавшие. Задержанный говорил, как природный немец, чистым баварским говором, и притом – с той брезгливой небрежностью, с которой всегда говорит с русским чиновником иностранец. А что, если это действительно германский подданный?..

У полковника побагровела шея: ему пришла в голову та же мысль. В предупредительной из департамента полиции телеграмме было сказано: Земпфег. Паспортов на такую фамилию не было. Но оказался – Циглер. В шифрованных телеграммах всегда возможна ошибка. Земпфег-Циглер: не очень, но все-таки похоже. И имена: у одного-Вильгельм просто, у другого-Артур-Вильгельм… Он решил задержать. Задержанный на немца действительно похож.

Он просверлил глазами Ленгника. Прикидывается, верное дело! Побагровел еще пуще и рявкнул:

– Потрудитесь объясниться по-русски!

Тут произошло нечто, ни в каких жандармских инструкциях и в практике охранки не предусмотренное: баварец вынул сигару изо рта, поднял брови и произнес очень внятно, ни к кому, в частности, не обращаясь:

– Was fallt dem Keri ein?[8]8
  Что этот тип воображает? (нем.).


[Закрыть]

Он добавил еще одну фразу, столь соленую, что ее поняли все, даже те, что не знали немецкого языка. Затем он протянул руку через стол и взял свой паспорт уверенным и ленивым движением.

– Переводчика! – прохрипел полковник. – Где его черт носит?..

Обер-кондуктор, у притолоки, напомнил опасливо:

– Господин полковник, через пять минут отправление.

Полковник скосил глаза на лежавшую в сторонке стопку не проверенных еще паспортов. Дал знак жандармскому вахмистру и стал быстро перелистывать книжки, отбрасывая одну за другой на подставленную широкую вахмистерскую ладонь.

Циглер повернулся было, но жандармы, стоявшие сзади, заступили дорогу, а один из таможенных, в аккуратненькой черной тужурке с зелеными кантами, разъяснил не совсем ладным, но всё же понятным немецким языком, что придется обождать, так как предстоят некоторые формальности… Кстати, вот и переводчик.

Переводчик был тощ и крив в талии, и глаза у него были воровские. Но говорил он по-немецки бегло, щеголяя выговором.

Полковник приободрился.

Начался допрос.

Переводчик докладывал:

– Говорит так: родился в Нюрнберге, жил в Страсбурге, последнее время – в Мюнхене. По профессии – монтер, буровой мастер, специалист по артерианским…

– Артезианским, – поправил таможенный, тот, что понимал по-немецки. Он слушал тоже особо внимательно.

– …по артезианским колодцам. Едет в Москву работать означенные колодцы.

Полковник встрепенулся радостно:

– Ага! Вот сразу и проврался! В Москве – колодцы? Там же водопровод! Москва хоть и отставная; а все-таки столица.

Переводчик заговорил быстро: полковничий азарт явно передался ему; он даже взлаивал в стремительной речи своей, как гончая на следу. Но еще раньше чем немец ответил, таможенный наклонился к полковнику и прошептал:

– Виноват, господин полковник… изволите ошибаться. Я в Питере – не где-нибудь – в экспедиции заготовления государственных бумаг служил; так даже там этот самый артезианский.

Полковник моргнул досадливо усом, но нашелся тотчас же:

– Может, и бурят, да он-то не бурит, голову прозакладываю! И мы его сейчас на чистую воду… Да, да, милсдарь! – вытаращил он глаза на обернувшегося к нему Циглера. – Я вам это в лицо говорю, без утайки, и вы-воспринимаете, хотя и делаете вид, будто не разумеете по-русски… А ну-ка, Маныкин, пусть расскажет своими словами, что это такое-артезианские…

– Поезд отправлять надо! – взмолился обер. – Ежели он тут бурение разводить начнет… Или прикажете не дожидаться?

– Подождешь! – отмахнулся полковник. – Не на пожар гоните. Тут государственный интерес… Ну, что еще там?..

Циглер опять, очевидно, сказал что-то крутое, так как кругом зафыркали и даже переводчик ухмыльнулся.

Полковник повторил хмуро:

– Что там, я спрашиваю?..

Переводчик не сразу нашел слово:

– Он говорит, видите ли: неужели русский царский полковник не знает, что есть артезианский колодец?

– Врешь! Он другое сказал, – уверенно мотнул головою полковник и обратился к Циглеру непосредственно: – Не знал бы – не спрашивал. Ясно? Как же это я, не зная, проверил бы, буровой вы или нет? Потрудитесь объяснить.

Переводчик перевел. Циглер пожал плечами и заговорил скучным и ровным голосом. И таким же скучным, от слова к слову все скучнее становившимся голосом стал пересказывать переводчик:

– Артезианский колодец есть колодец, использующий напорную-так буквально, если перевести – воду. Он сооружается путем бурения, способ которого зависит от… как это сказать?.. geologisch…[9]9
  геологически (нем.).


[Закрыть] Очень специальные все слова, господин полковник!

Немец продолжал говорить. Таможенный качнул головой, обдернул тужурку и вышел. Следом за ним потянулись и другие. Разговор потерял интерес. Вполне очевидно было – полковник промазал.

Но он все-таки не сдавался еще. Он слушал важно, как бормотал все унылее и унылее переводчик:

– От желательного дебита и глубины скважины зависят конечный диаметр скважины и диаметр фильтра, каковой вставляется в скважину, если…

Переводчик вытер лоб. Циглер говорил ровно и неторопливо, попыхивая сигарой.

– …если водоносный слой песчаный. Для откачки воды применяются насосы различных систем…

Полковник двинул судорожно рукой: так утопающий хватается за соломинку.

– Различных»?.. Нет-с! Потрудитесь точно обозначить, каких именно.

Опять брезгливо усмехнулся Циглер, выслушав переводчика. Ответ его был потрясающ:

– При высоком уровне стояния воды в скважине и небольшом падении ее при откачке устанавливаются центробежные с вертикальной осью типа Фарко. При очень глубоком стоянии воды – компрессорные типа Ламмут… А сам он специалист по системе инженера Ракки. В Москву едет в техническую контору инженера-технолога Цуханова, работающего по этой именно системе. Имеет от Ракки рекомендацию.

Циглер достал из кармана, по-прежнему лениво и небрежно, конверт шелковистой плотной бумаги с немецким фирменным штампом. Но полковник уже отвел глаза, он перебирал на столе какие-то бумаги, как будто и не было долгого этого разговора и не было самого Циглера. Обер-кондуктор вышел торопливо, вынимая свисток.

Бауман ждал, прохаживаясь у вагона. Свой паспорт он получил без осложнений. Правда, паспорт был на имя надворного советника Долганова-чин, уже внушающий уважение, – и визы на нем были сделаны так чисто, что мысли о подложности у жандармов возникнуть не могло; именно поэтому он решил предъявить этот паспорт, а не документ на имя Земпфега. В земпфеговском паспорте он после выезда обнаружил ошибочку – пустяковую, но могущую занозить опытный пограничный глаз.

Бегом пробежал мимо со знакомым Бауману чемоданом носильщик. Циглер-Ленгник шел сзади, раскуривая новую, свежую сигару. Он шел, как подобает уважающему себя и нацию свою иностранцу, медленно и важно, не торопясь, хотя уже заливался тройною трелью свисток.

Ленгник поднялся в соседний с баумановским вагон.

Через два часа, как было условлено, они сошлись, с полотенцем через плечо, с мыльницей в руке, около уборной. Была уже ночь, вагонный коридор и тамбур были пусты, уборная не занята. Ленгник сказал смеясь:

– Вот до чего надо быть в конспирации педантичным. Если бы я не подчитал по артезианским и ты не написал от имени Ракки рекомендательного письма, определенно завяз бы.