Текст книги "Соседки"

Автор книги: Сергей Никшич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

А у Головы вдруг, после чашки отборного индийского чая, появилось желание пообщаться с народом, и он подошел к столу Тоскливца и задушевно так спросил:

– Как это тебе удается прогуливаться по ночам в образе зеленого призрака? Расскажи.

Тоскливец оглянулся – не подслушивает ли кукушка – и ласково ответил:

– Никак не пойму, Василий Петрович, о чем это вы?

И Голова сразу сообразил, что Тоскливец его переиграл. Но решил не сдаваться.

– А то, что ты шляешься, как упырь, по ночам и мне спать не даешь. Хотя ты, наверное, и есть упырь, только не признаешься.

– Стул не купил и оскорбляет, – как бы в сторону и с надрывом сказал Тоскливец.

И Голове стало того почти жалко, но тут в присутственное место вошла красавица Гапка да еще в сопровождении Грицька, который держал в руке какую-то унылую, под стать осеннему дню, бумаженцию, с которой стекали на пол дождевые капли.

– Прикажи его арестовать, – просила Гапка. – Где это видано табуретки красть?

И она за шиворот подняла Тоскливца с его утлого, как тонущий корабль, сидения и торжествующе схватила табуретку. Разумеется, известная подушечка упала с нее на замызганный пол, а Тоскливец был человек аккуратный и не мог вынести такого издевательства. К тому же прилюдного.

– Гражданка Гапка! – возопил он на свою бывшую полюбовницу. – Это тебя надо упечь раз и навсегда, чтобы ты не оскорбляла невинных людей.

– У невинных на коленях крысы хороводы не водят, – ответила Гапка, которую трудно было заставить замолчать. – Слабо тебе штанины закатать, а? Вот и молчи!

И она торжествующе стала уносить табуретку из сельсовета.

– Слабо, а? – хихикнули из-под пола подлые и хвостатые идиотки, чтобы подлить масла в огонь.

Тоскливец не мог свести этого издевательства и, выхватив у Гапки табуретку, швырнул ее в нору. А та, удивительное дело, попала в цель и кого-то основательно задела по макитре, потому что из норы послышался громкий плач, но понять, притворный или нет, никакой возможности не было. Гапка и Тоскливец остались без табуретки и теперь обменивались злобными взглядами. Ругаться им перехотелось. И только наивный Василий Петрович себе на голову внес и свою лепту в сложившуюся ситуацию.

– Соседки, они малость не в себе, – сообщил он. – Воображают о себе, что они люди, а на самом деле просто гадость. Я бы ни за что…

– А ты на свои коленки посмотри, – посоветовал из норы девичий голос.

Голова удалился в туалет и возвратился из него со страшной маской гнева на лице.

– Немедленно удалите с меня свои хари, – требовал Голова. – Вам же известно, что я к вам ни-ни. Галочка меня не поймет. А не поможете – перетравлю дустом. Есть у нас дуст?

По выражению лица Тоскливца можно было понять, что, – кроме его несуразного стола на страусиных ногах, в сельсовете ничего нет.

– Неужели ты и дуст украл? – мягко так спросил Голова, но в его вкрадчивом голосе Тоскливец учуял отголоски надвигающейся бури.

– Дуст, – ответил он, – в общем-то, давно запрещен, и я был вынужден его утилизовать.

– И как же ты, я извиняюсь, его утилизовал? – не унимался Голова, с отвращением взиравший на застенчиво улыбающегося Тоскливца, который явно продал дуст прямо за углом.

– Надо в актах посмотреть, – степенно ответил тот, не бросившись, однако, смотреть «акты».

Но Голове было не до этого гада. Чертовы крысы подкузьмили его, и Галочка ни за что не поверит, что он не развлекся в норе. И выгонит его. И тогда ему придется ночевать в сельсовете, а ведь там даже плиты нет. И телевизора. И останется ему только прогуливаться по Горенке да слушать всякую гадость, которую вещают из нор.

И стало ему так грустно и обидно, что он, не прощаясь, вышел из присутственного места на свежий, почти холодный воздух и отправился к своему дереву, чтобы выплакать ему, за неимением маменьки и папеньки, свою печаль. И нашел он свой дуб, и припал к нему так жадно, как умирающий воин припадает к роднику с прозрачной живой водой. И стал горько жаловаться ему на соседок, плакать, причитать и голосить, да так, что проходивший мимо лесник даже подумал, что Голова окончательно свихнулся. А дуб молчал и жадно слушал небывальщину. И жалел заблудившегося на дорогах жизни глупыша, ведь многие деревья, как общеизвестно, куда более жалостливы, чем те, кто, притворяясь людьми, окружают нас со всех сторон.

И Голова вдруг почувствовал, что колени его вдруг разогрелись, словно их обернули ватой, и он, не стесняясь досужих белок, спустил штаны и обнаружил, что родное тучное розовое тело избавлено от ужасных бесовских отметин. И он покрыл дуб поцелуями, и возвратился в корчму, и поведал народу великую тайну.

– Только свое дерево может избавить вас от этой гадости.

Но ему не поверили, потому что нелегко поверить в то, что гениально просто, а не в какую-то дребедень. И ему пришлось влезть на стол и опять спустить штаны, и почтеннейшая публика разразилась неистовым криком и бросилась в лес, чтобы найти заветное дерево и избавиться от набившей оскомину дряни.

И лес превратился в поле чудес. Спотыкаясь в сумеречной полутьме, сельчане, как дети, потерявшие родную матерь, искали свое дерево. Кто молился, кто ругался, кто разодрал рубаху об куст, и лес словно ожил от ругани, напоминавшей молитвы, и молитв, напоминавших ругань. И невиданный доселе свет, засветивший откуда-то из его глубины, привел отрезвевших искателей лучшей доли на большую поляну, которую окружали опрятные рощи.

И в эту ночь, назло подлым соседкам, многие, очень многие очистились. И возблагодарили Голову за то, что он принес им избавление. И соседки на время перестали быть властны над доверчивыми мужиками и хмуро молчали в своих норах, размышляя о том, как им подкузьмить православных.

А Голова возвратился к своей Галочке, которая не отругала его за то, что от него несет корчмой, и он улегся в белоснежнейшую постель, рассказывая о том, какие на небе звезды, и как в сумеречном лесу скачут зайцы, и какой у Тоскливца вдруг появился стол.

Галочка, разумеется, ничему этому не верила и правильно делала.

Ведь так уж устроен этот мир.

И Голова крепко и сладко заснул, так и не увидев радугу, возникшую неожиданно на ночном небе. А Галочка долго стояла на балконе и любовалась невиданной доселе ночной гостьей. И сама себе поражалась и понять не могла, за что она так любит своего Васеньку.

Но ведь если бы женщины знали, за что любят мужчин, то жить на свете стало бы очень скучно, не правда ли, господа?

Глава 3. Ультиматум

Тоскливцу без стула было тоскливо, как скрипачу без скрипки: вместо музыки – пустое место и тишина. Да еще с дурацким столом, который мрачно возвышался над присутственным местом. Но Голова был неприступен, как крепость, и стул покупать не собирался. Из принципиальных соображений. Уж как только на него Тоскливец не наезжал – и уговаривал, и угрожал, и сам приносил ему чай, но ничего не помогало. И обида, горькая и злая, стала накапливаться в горле у сельского писаря и прорываться иногда визгливым криком вперемежку с жалобами и причитаниями. Мысль о том, что можно было бы действительно приобрести недорогой стул за свои кровные, Тоскливцу в голову не приходила, так же как и то, что можно принести что-либо напоминающее стул из своего жилища – выносить что-либо из дому Тоскливец считал святотатством.

Паспортистка по своей наивности считала, что проблема не стоит выеденного яйца, но очень обижалась, когда Тоскливец утаскивал ее собственный стул, когда она выходила по делу или просто так из присутственного места. Хуже всего приходилось Тоскливцу от соседок.

– К нам заходи! – истерично визжали они из норы. – У нас этих самых стульев сколько хошь! Всех размеров и цветов! Мы тебе даже кресло найдем!

И из норы слышался отвратительный хохот.

– Вы, Василий Петрович, должны мне стул купить, – нудил каждое утро Тоскливец.

Но Голова отмахивался от него, как от мухи. Он был категорически настроен против того, чтобы покупать Тоскливцу стул за казенные деньги. Надо честно сказать, что он и сам не понимал, почему. Подумаешь, стул. Но Тоскливец не был готов признать поражение и затаил на начальника зуб. И хотя внешне он был такой, как всегда, в груди у него бурлило море праведного гнева, которое иногда захлестывало его целиком, и тогда он сжимал кулаки и в отчаянии смотрел на волю, на улицу, на которой, как правило, лил холодный осенний дождь, грозя наградить какой-нибудь хворью. В довершение всех бед сплетня о том, что Голова не покупает Тоскливцу стул, распространилась по селу, и мужики бились об заклад на то, кто возьмет верх. И периодически засовывали нестрин женные хари в дверной проем, чтобы убедиться: есть уже у Тоскливца стул или нет и кто его купил. И напускали, к неудовольствию Маринки, холодный воздух. И скандал завис над присутственным местом, как грозовое облако, из которого вот-вот грянет гром. Может быть, в другом селе все разрешилось бы мирно, но вот в Горенке, в которой соседи не могут разминуться только по той причине, что не знают, кто именно должен уступить дорогу, дело со стулом обстояло скверно. И хотя Тоскливец, как общеизвестно, был родом не из этих мест, упрямство поразило все его внутренности, как бацилла. И поэтому он мечтал, что подкупит Нарцисса и они вместе украдут стул из городской квартиры Головы, а тот пусть доказывает, что это его стул – номерки ведь на домашнюю мебель не приклеивают. Но план этот не был воплощен в реальность, потому что Тоскливцу было жаль денег на подкуп. И он попробовал Нарцисса обмануть.

– Слышишь, – пробубнил он Нарциссу сквозь полуоткрытое окно «мерса», когда тот как-то вечером приехал забирать в город Василия Петровича, – ты завтра вечером стул из его квартиры привези. Любой. Он приказал.

Тоскливец, однако, не учел, что Нарцисс, по-прежнему влюбленный в свою хозяйку, совершенно не выносит, когда ему отдает приказания всякая сволочь. А сволочью он в глубине души считал всех, кроме себя. И хотя он Тоскливцу поверил, но на следующий день стул не привез.

– Стул привез? – спросил его Тоскливец, когда тот пригнал на следующий день лоснящуюся загадочную машину.

– Забыл, – солгал Нарцисс. – Завтра привезу.

И целую неделю он водил Тоскливца за нос, пока тот наконец не догадался, что его подло обманывают.

– Гад ты, – сообщил он Нарциссу, когда того увидел в следующий раз. – Гад. Тебе же сказали – стул привези. А ты не исполняешь.

– Не вырос ты приказывать мне, – гордо ответил Нарцисс и выпятил грудь. – Мал ты еще.

Нарцисс не знал, разумеется, что рискует жизнью, потому что доведенный до слепой ярости Тоскливец был так же опасен, как камышовый кот, которого загнали в угол.

– Не привезешь завтра стул, пеняй на себя, – только и бросил Тоскливец и, не оборачиваясь, ушел.

И в мрачное сердце Нарцисса, не избалованного шампанским, икрой и Лазурным побережьем, закрались определенные сомнения. И он нашел на следующий день стул на каком-то мусорнике, облил его водой из шланга на заправочной станции и привез Тоскливцу. Он бы мог, разумеется, взять какой-нибудь стул из квартиры Галочки или из ее конторы, но решил этого не делать, потому что подозревал Тоскливца в неуважении к своей возлюбленной. И гниловатый стул с мокрым еще сидением был привезен и преподнесен Тоскливцу как чудо природы. Но Тоскливец, подозрительный от природы, как неподкупленный чиновник, осмотрел так называемую обновку со всех сторон и пришел к мысли, что его опять подло обманули.

– Эту гниль ты привез мне? – поинтересовался он у Нарцисса, который курил и выражал своим лицом полнейшее равнодушие к любой мебели, на которой можно сидеть.

– Тебе, а кому же, – ответил он и выпустил в лицо Тоскливцу кольцо удушливого дыма.

Тоскливец поморщился, потому что не курил из принципиальных соображений: во-первых, потому, что ему было жаль тратить деньги на сигареты, а во-вторых, он заботился о собственном здоровье. И намеревался умереть абсолютно здоровым человеком назло Кларе и врачам. Лет в сто пятьдесят.

– Ладно, заноси, – вдруг пошел на попятную Тоскливец, решив, что лучше такой стул, чем никакого.

– Сам неси, – также равнодушно ответил Нарцисс. – Я свое дело сделал – привез, а ты неси.

– Ну ты и человек! – опять нахмурился Тоскливец. – Никак с тобой не сговоришься.

И он занес стул в сельсовет и только тогда вспомнил, что стул у него не соответствует столу. И стал требовать у Головы, чтобы тот приказал отпилить у стола ножки.

– Остались от столика рожки да ножки, – ехидно сказал Голова и как бы ненароком, словно поглаживая, прикоснулся к острому черепу Тоскливца, чтобы проверить того на наличие рогов.

Но череп Тоскливца был гладок, как доска для резки овощей. А Тоскливец с омерзением отстранился от Головы, сразу сообразив, что тот у него в голове ищет.

«Значит, у него рога стали расти, – радостно подумал Тоскливец. – Выгонят его наконец с работы, а меня назначат».

И он радостно заулыбался, представляя себе, как Маринка будет заносить ему в кабинет чай, а он будет ее хватать за всякие соблазнительные места. И тут же сообразил, что соседки сразу же донесут обо всем Кларе, и огорчился.

«Надо бы залить все подвалы в Горенке цементом, – подумал Тоскливец, – вот тогда они оставили бы нас покое. И чердаки, чтобы они туда не перебрались. Кругом безсоседочный цемент. Прочно и надежно. И вооружить всех автоматами, чтобы открывали по соседкам стрельбу без предупреждения. Вот тогда началась бы настоящая жизнь. И Маринка никуда бы не делась».

Но настроение ему испортила опять же соседка, которая, высунувшись из норы до половины, сообщила ему, что стул его с мусорника и только ему не покупают настоящий стул, потому что он человек совершенно бесполезный. Только и умеет, что с кукушкой ругаться. А вот снять с жены пояс ему слабо.

– Она с тобой даже за деньги не ляжет, – сказала наглая, но при этом очень хорошенькая гадина и скрылась в норе.

И от бешенства глаза Тоскливца превратились в красные угли, и он стал неумолимо, как Немезида, надвигаться на Нарцисса, который, источая миазмы, обретался неподалеку, поджидая Василия Петровича. А тот обсуждал с Акафеем что-то нелицеприятное, и обличность его багровела, как закат солнца, и он хватался за сердце и божился, но на другом конце провода ему не верили, и вскоре начальственное лицо положило трубку, и в ушах у Головы раздались частые оскорбительные звонки.

– Дваждырожденного вызывай! – коротко приказал он Тоскливцу, заметив, что тот на него смотрит.

– У него же дома телефона нету, – парировал Тоскливец.

Часы уже показывали шесть и он представлял себе, что заседает за столом и пожирает горячий ужин и Клара то и дело норовит задеть его бедром, а он делает вид, что не замечает ее намеков на то, что пора скрепить их отношения соответствующим документом. Идиллия. А вместо этого ему предлагают тащиться по сырому, промозглому, пахнущему соснами воздуху, который он ненавидит, к грубому, как горилла, типу, который наверняка его оскорбит или, по крайней мере, скажет какую-нибудь гадость.

– Нарцисса пошлите, – посоветовал он Голове. – Тот, во-первых, на машине, а во-вторых, его уже давно пора куда-нибудь послать.

Мысль показалась Голове не лишенной интереса, но он не любил менять своих решений, полагая, что мягкотелость начальника портит подчиненных.

– Тебе сказали, ты и иди. Неужели не понятно?

– Я ведь писарь, а не глашатай, – возразил опять Тоскливец, потому как точно знал, что идти к Дваждырожденному ему не выгодно.

Голова нахмурился. Спор с подчиненным приводит к потере авторитета. Но уступить Тоскливцу, значит признать его правоту. А разве Тоскливец может быть прав?

– Иди, а то и без стола окажешься! – завопил Голова. – Шагом марш!

– Здесь не армия, а присутственное место, – кротко возразил Тоскливец, – но если вы так настаиваете, то я пойду. Хотя на улице собачий холод и Нарцисс бы в автомашине добрался бы до нужного места за одну минуту.

Голова почесал затылок – Тоскливец был прав, но как же это признать?

– Исполняй! – сказал он и залег на кожаный диван, чтобы забыться.

Тоскливец напялил на себя куртку, надел вязаную шапочку, чтобы не застудить макитру, и отчалил плавно и неторопливо, давая понять, что ждать его придется целую вечность.

А Голова лежал на диване и мысленно зализывал раны: Акафей угрожал уволить его через сутки, если он не избавит село от соседок. И соседей, которые опять набежали в село. Но при этом только своими силами. «Сами их развели, – сказал ему Акафей, – сами и избавляйтесь. На мою помощь не рассчитывай. Вот так. Уволю, и все. Это – ультиматум. Не хочу за твои подвиги отвечать… Достаточно, что…» Голова знал, что не досказал ему Акафей. Коленки. Ведь Акафей не искал в лесу своего дерева, да, впрочем, и не мог его там найти, ведь он был родом не из этого села. А супружнице его вряд ли нравится, что неизвестный художник изобразил на коленях ее муженька двух упитанных крыс с круглыми задницами. И рисуночек этот не вывести, хоть ты ткни. Хотя как поможет Акафею то, что мы избавимся от соседок? Если избавимся. Ведь это легко сказать – избавиться. А как? На них ведь ни одна отрава не действует. И в замке они были. Значит, живут долго. А в Горенке всегда есть, чем развлечься. Так как же можно рассчитывать на то, что они уберутся подобру-поздорову? Одна надежда на то, что у Дваждырожденного военный опыт. Дать ему ядерную бомбу и пусть взорвет село. Соседки тогда и убегут. И нас уже здесь не будет. Никогда. И Акафею некого будет увольнять. Гапкина дудка уже ни черта не помогает. Разве что свиней пасти. Но Гапку к работе не приставить. Только и умеет, что кровь пить. Абсолютный чемпион по выпиванию крови. Вот каким грустным мыслям предавался Василий Петрович под шум мелкого, надоедливого дождя, который как из ведра лился на село с холодного серого неба.

А Тоскливец и вправду запаздывал, и Василий Петрович уже начал подумывать о том, что он вообще не придет. А завтра к вечеру его уволят, и тогда он будет целыми днями смотреть Галочкин огромный телевизор и поедать вкуснейшие бутерброды. И это тоже неплохо. А после него хоть потоп. Пусть соседки все тут сожрут. В том числе и дома. И тогда уже наверняка вмешаются санэпидемстанция и войска. И славные воины покроются известными татуировками.

Тоскливец так и не возвратился с задания в присутственное место, но Голова не стал выяснять, почему. Потому что все это было бесполезно. Адская машина времени продолжала отсчитывать часы, на протяжении которых ему еще предстояло быть начальником. И он уехал в город, но не домой, а на Подол, чтобы побродить по тем местам, по которым любил прогуливаться, будучи еще подростком. И рассматривать старинную лепку на фасадах. И орнаменты – то греческий, абстрактно изображающий волны, то какой-нибудь еще. И затейливых зверей, охраняющих дома от сглаза. Киевляне, видать, всегда боялись сглаза. В те годы он был вхож в одну компанию здесь же, на Нижнем Валу, но время раскидало друзей, как спички. И знакомые лица ему давно уже не встречались. Словно он вырос в лесу и причем совершенно один. Одноклассников, живущих в Горенке, он обходил десятой дорогой. А вот друзей хотел бы при случае и разыскать. «А почему мы скучаем по старым друзьям? – размышлял Голова. – Да потому, что они помнят нас молодыми и беззаботными, а не изъеденными заботами и семейными, самим себе навязанными, тревогами и бедами. Они помнят, как мы смеялись от души, а не от того, что коллега плоско пошутил и отвернуться от него как бы невежливо. Они помнят, как девушки казались нам загадочными и мы смотрели на них, как на недосягаемые божества, и даже кропали им безумные, но такие искренние стихи. И что самое удивительное, девушкам нравились наши незамысловатые рифмы, пронизанные любовью. И мы провожали подружек по полутемным улицам и целовались при любой возможности, словно можно было выразить поцелуем весь тот чудесный, загадочный космос, который нас тогда окружал. И жили без пошлости. Или, по крайней мере, ее не замечали. Но время, бесшумное, как крадущийся кот, шпионит за нами и уродует нас и наши души, и мы забываем себя. И наших друзей. Потому что для дружбы больше нет времени. Потому что любой ценой надо выжить. И из зеркала на тебя растерянно смотрит незнакомый старик – оболочка твоей вечно молодой души – и поражается, как он так быстро состарился. И понимает наконец, что седьмой десяток – это всего лишь последние годы молодости. Вот почему нам нужны лица и глаза тех, кто помнит нас молодыми. Чтобы скинуть полета бездарно прожитых, растранжиренных на устройство быта лет. И расправить плечи, и вдохнуть свежий воздух, и стряхнуть с души патину печали. Ведь в чем проблема? А в том, что никто не учил нас жить настоящим. Мы всегда тревожились о будущем и волновались о том, что уже произошло. А ведь жизнь – это сейчас. Ты сейчас вдыхаешь воздух, сейчас пьешь пиво с приятелем и сейчас смотришь в глаза любимой женщине. Сейчас. И выкинь из головы будущее и прошлое и, как в серфинге, катись по волне настоящего, и тогда твоя настоящая жизнь будет долгой. И счастливой, а не унизительной. Ибо прошлое унижает, а будущее тревожит и ранит. И сердце, устав непрерывно кровоточить, покрывается броней равнодушия и перестает быть способным к добру».

Вот о чем раздумывал Голова, прогуливаясь по Подолу. Но знакомых не встретил. Мимо него скользили дорогие машины, из которых раздавался смех, дамы прогуливали собачек, объявления на заборах и столбах обещали несметные блага и причем прямо сейчас, достаточно только обратиться к доброму дяде по телефону. Чтобы он отобрал у тебя последнее и дал пинок по синей, как у курицы, заднице, чтобы ты исчез раз и навсегда и не мешал ему поджидать следующего клиента.

Голова уже было отчаялся встретить кого-либо из знакомых, но тут совершенно неожиданно наткнулся на Скрыпаля. Тот понуро тащился куда-то и бережно прижимал к себе футляр, в котором покоилась скрипка.

– Ты куда? – поинтересовался Голова.

– Да тут в одной церкви концерт даем. Устал, сил нет. А вы?

– Прогуливаюсь для моциона, – туманно ответил Голова.

– Я давно уже в селе не был, – сообщил ему Скрыпаль, – работа заела. Но слышал, что там нелады – к соседям добавились соседки и они мужикам прохода не дают.

– Истинно так.

И они зашли в рюмочную, чтобы отпраздновать случайную встречу. Скрыпаль выпил, как он выразился, «для вдохновения», а Голова для того, чтобы забыться. И обоим стало легче. Ибо когда мужчины пьют, их души, хотя бы на немного, освобождаются от оков, хотя за это, как и за все, приходится платить, например головной болью.

– Твоя-то как? – спросил Голова.

– Тоже участвует в концерте, – ответил Скрыпаль, закусывая. – Но ей для вдохновения пить не надо. Она словно впитывает его из воздуха. Я тоже не злоупотребляю…

Но тут он осекся, потому что мимо окна рюмочной прошествовал Тоскливец, тащивший на плечах здоровенное кресло с золотыми подлокотниками. Совершенно невозможно было понять, украл он его или купил. У Головы от этого зрелища быстро-быстро заколотилось сердце. Это же как? Он будет сидеть на своем спартанском кожаном кресле, с подголовником и хорошо смазанными колесиками, а Тоскливец на троне? Так кто же тогда из них начальник? Он быстро распрощался со Скрыпалем, оказав тому честь за себя заплатить, и ринулся в погоню за Тоскливцем. Но того уже и след простыл – то ли он нанял машину, то ли затаился в подворотне, но полутемная улица была пуста, как ограбленный саркофаг. И желтые лампы фонарей безучастно изучали Василия Петровича. А в кармане у него зазвонила мобилка – Галочка выясняла его координаты и удивлялась, что он возле Днепра.

– Васенька, приезжай скорей домой, не шали, – просила она.

И он послушался и на метро прибыл к себе домой. В вагоне ехали такие же, как он, усталые и растерянные люди, и это его немного успокоило.

– Я так испугалась, когда Нарцисс без тебя приехал, – сообщила Галочка ему прямо у дверей. – Так испугалась!

И она прижалась к нему, и он ощутил ее хрупкое тепло и чувство благодарности за то, что она спасла его от мерзкого одиночества, согрело его озябшее сердце.

А на другой день, к своему ужасу, прикатив в присутственное место, Голова обнаружил, что Тоскливец сидит на троне. Точнее, на роскошном кресле, с которым он видел его намедни. И с подлой улыбочкой на лице. При виде начальника Тоскливец и не подумал встать, а даже как бы сделал вид, что чем-то очень занят и не замечает благоухающего французскими духами Василия Петровича. При этом Тоскливец сидел не за столом, а под столом, потому что ножки его еще не отпилили.

– Ты бы свой стол в порядок привел, – посоветовал ему вместо приветствия Голова. – А то сидишь, как шут.

– Значит, я к тому же еще и виноват? – возразил Тоскливец.

Однако же он встал и пошел позвать мужиков, чтобы те отпилили ненавистные металлические ножки. Но как только он встал и повернулся к креслу спиной, оно само по себе ринулось в нору и в нем исчезло.

Тоскливец посмотрел на то место, где еще минуту назад стояло столь горячо любимое им кресло, и на лице его возникла неподдельная маска скорби.

– Отдай! – закричал он и бросился к норе, но тут же сообразил, что это бесполезно.

– Что тебе? – притворно равнодушным голосом поинтересовалась соседка, которая высунула из черной дыры хорошенькую головку с золотыми волосами, уложенными в безукоризненную прическу.

– Кресло отдай, – уже менее решительно попросил ее Тоскливец. И даже добавил: – Пожалуйста.

Но хорошенькая гадина и не подумала отреагировать на просьбу христианина.

– А ты залезь, посмотри, может быть, и найдешь.

И в норе послышался постылый, отвратительный хохот.

И тут же зазвонил телефон, и Акафей стал расспрашивать Голову о том, как продвигается освобождение Горенки от соседок. И Голова стал лгать, что продвигается хорошо, что их еще осталась двойка-тройка, но и те уже подумывают о том, чтобы навсегда покинуть Горенку и перестать ее оскорблять своим сатанинским присутствием.

Акафей уже было поверил в то, что это правда, но тут распоясавшаяся соседка выскочила из норы и выхватила трубку.

– Акафеич! – заорала она. – Приезжай! Мы тебя, пузанчик, заждались. Не стесняйся! А супружнице скажи, что в командировке. Ждем!

Она хотела сказать что-то еще, наверное, такую же гадость, но Голове удалось выхватить у нее трубку, из которой на пол лилась пена, которую вместо крика, испускал из себя Акафей. А затем послышалось его извечное: «Уволю, уничтожу…». И Голова грустно положил трубку и ушел к себе в кабинет, проклиная соседку и Дваждырожденного, который не хочет помочь.

А Тоскливец снова остался без стула. Правда, стол его обкромсали и он стал такой же высоты, как всегда. Маринка, видя, что Тоскливец расстроился не на шутку, заварила чай, и он ушел к ней в закуток, чтобы обдумать, как жить дальше. Ведь получается, что соседки могут украсть у них все. И забрать у них обратно свое добро невозможно. И он обречен на бесстульное существование, и от постоянного стояния он заболеет слоновой болезнью. И что же тогда? Есть у него начальник или нет? И он отправился к Голове.

А тот от огорчения разлегся на диванчике и сосал пятерчатку в надежде, что Маринка и ему принесет чай. Приход Тоскливца окончательно вывел его из душевного равновесия.

– Стула у меня нету, – сообщил Тоскливец.

– Возьми мое кресло, – ответил Глова. – Все равно меня уволят.

И Тоскливец дрожащими потными руками вцепился в кожаное кресло и укатил его в зал. И уселся на него, опасаясь, что соседки утащат и его. А те делали вид, что утратили интерес к мебели, и доказывали ему из норы, что у них там веселее. Посетители не заходили, потому что людям осточертело брать справки. «Главное, чтобы не пришла Гапка», – успели одновременно подумать Тоскливец и Голова. И в это же мгновение на крыльце послышались легкие девичьи шаги и в сельсовет вошла красавица Гапка. Она опытным взглядом оценила ситуацию, осмотрела девичьи прелести, которые демонстрировали из норы и поняла, что может внести и свою лепту в то, чтобы окончательно добить бездельников и ловеласов, которые подвизаются на ниве местного самоуправления.

– Соседок стало намного больше, – сообщила она, – они почкуются.

– Клевета, – ответили ей из норы.

– Грызунов не спрашиваю, – парировала Гапка. – Так что скоро они заполнят всю Горенку и сожрут все, что тут есть. И они не уйдут, пока мы не узнаем их тайну. Но так как большинство мужланов, проживающих в этих местах, с упрямством, достойным лучшего применения, разыскивают тайны на дне стаканов, то боюсь, что силы не равны. И только привидение Васьки может знать, как нам от них избавиться.

В норе послышался стон – Гапка была права.

– Я не видел его уже целую вечность, – сказал Голова. – И трудно сказать, что я по нему соскучился, но если ты говоришь… Я готов эту ночь переночевать у тебя – может быть, он и появится.

– И думать не думай, – завизжала Гапка, словно ее ужалили. – Свое ты у меня уже отночевал.

– Так где же я найду Ваську?

– Где хочешь.

Гапка развернулась и ушла. А телефон надрывно зазвенел, и было понятно, что звонит доведенный до трансового состояния Акафей. Телефон звонил долго, но никто не осмеливался снять трубку, а затем телефон сам по себе стал исполнять какую-то мрачную музыку и Голова понял, что это – конец его карьере. И снял трубку, и Акафей сообщил ему, что он уволен. Пожизненно. И может теперь сколько угодно развлекаться с соседками, которых сам же и приманил в село.

– Дай мне еще сутки, – задыхаясь, то ли прошипел, то ли простонал Голова.

И Акафей, супруга которого быстро, как Шерлок Холмс, разведала, откуда берутся на мужских коленах такие рисунки, нашел в себе достаточно благородства, чтобы, припоминая съеденные в Горенке обеды, сказать:

– Сегодня у нас какой день недели?

– Вторник.

– Я не хочу тебя обижать и скажу тебе так: в понедельник я приеду в Горенку с комиссией. И если я увижу хоть одну соседку…

– Добрый и щедрый Акафей Акафеич! – чуть не разрыдался в трубку Голова. – До понедельника от этих тварей и следа не останется! Обещаю!

– Ладно! – ответил Акафей и положил трубку, не прощаясь.

– Кретин! – донеслось из норы, но Голова из чувства собственного достоинства ничего соседкам не ответил.

Среда

День начался, как всегда: в голове не было ни одной умной мысли. Василий Петрович даже позволил себе выпить немного кофе, чтобы прийти в себя. Ночью он, как зритель в кино, высмотрел с десяток кошмаров, все из которых заканчивались совершенно одинаково: он шел по Крещатику в наутюженном пиджаке и в белой сорочке с галстуком-бабочкой, но без штанов и в любимых малиновых трусах в белый горошек с плакатом в руках. На плакате было написано: «Ищу работу головы сельсовета. Срочно». А прохожие (хотя разве можно назвать прохожими сборище вурдалаков, упырей и марширующих на задних лапах презлющих собак?) строили ему хари и потешались над ним, и вскоре к нему подошел милиционер и стал распекать за нарушение общественного порядка.