Текст книги "Соседки"

Автор книги: Сергей Никшич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Сергей Никшич
Полумертвые души. Соседки

Юрию Никшичу

Глава 1. Горенка театральная

Время остановилось ровно в полдень, и солнце замерло над Горенкой, как вкопанное. Одновременно остановились и все часы. Кукушка в сельсоветских часах горестно пискнула и скрылась в своем домике, потому как уже не могла больше пугать обитателей присутственного места тем, что жизнь проходит быстрее, чем им хотелось бы, и нервировать их непрерывным движением стрелок. Поначалу никто ничего не заметил. Все были заняты обычным делом – Голова лежал на диване и переваривал таблетку от головной боли, которую намеревался запить чаем. Маринка думала о том, что ей совершенно осточертело готовить начальнику чай. Тоскливец мечтал о том, что неплохо было бы на перерыве добраться до Клары, которая в последнее время вообще разучилась снимать пояс целомудрия – то у нее терялся заветный ключик, то не было настроения, которое портила неопределенность в ее статусе – ей никак не удавалось затащить Тоскливца в загс, и она решила взять его измором, как крепость. Паспортистка ни о чем не мечтала, потому что ею овладели нигилистические настроения и ей на все было наплевать. Одним словом, каждый был занят своим любимым делом и никто друг другу не мешал. Тоскливец, однако, первым заметил, что стрелки часов перестали передвигаться и, таким образом, час его очередного единоборства с Кларой отодвигался. Он недовольно фыркнул, подошел к часам, поправил цепь с гирей, но пыльный домик молчал, и более того, подлая кукушка изловчилась из его глубин свернуть ему кукиш. «Вот тебе вместо Клары!» – вполне внятно прокаркала обнаглевшая птица и Тоскливец предпочел сделать вид, что ничего не произошло, и поспешно возвратился на свое место, пока демарш кукушки не заметила Маринка, которую он всячески обхаживал, намереваясь воспользоваться ее добротой на тот случай, если Клара не оттает. И в сельсовете сгустилась тишина, которую внезапно нарушил визгливый телефонный звонок – так телефон звонил только тогда, когда про Горенку вспоминало районное начальство.

– Это ты? – поинтересовался Акафей.

– Я, – неохотно ответствовал Голова, потому как начальство никогда хорошими новостями его не баловало, а только стремилось чем-нибудь нагрузить.

– Ты это, – промямлил Акафей, – вот что: нужно деньги спонсорские на школу сдать, а для этого мероприятие провести – пьесу поставить или соревнование хоров организовать. Зрители пусть деньги за вход заплатят, и их-то ты на нужды школы и переведешь. Вот как!

– А нельзя, чтобы деньги сдать, а мероприятия не проводить? Да и на кой оно? Да и хоров то у нас, сам знаешь, нету. Люди больше в корчме поют, иногда даже, как соловьи, особенно по весне, но вряд ли с этим репертуаром можно выходить на сцену.

– Не понимаешь ты своей ответственности! – урезонил его Акафей. – Не понимаешь! Для тебя хлеб духовный – все равно, что мусор, а так быть не должно. Ты там, небось, на диване лежишь, а пьесу тебе я буду ставить?

– Не надо попрекать меня диваном – я на нем спину лечу. У тебя ведь тоже диван есть, но я же тебе ничего про него не говорю.

– Так ведь это я твой начальник, а не ты мой, и к тому же у меня диван не кожаный, как у тебя, а обыкновенный и с таким колючим ворсом, что нежиться на нем не удается. Так что, будь добр, преодолей силу земного тяготения и займись пьесой, а я тебе завтра перезвоню.

– Тоскливец! – позвал Голова подчиненного, не вставая с теплого лежбища, – на дворе дул свежий сентябрьский ветерок, и согретая его собственным теплом кожа создавала иллюзию того, что он, как в детстве, лежит на разогретой печи. Ответом ему была густая тишина, которую не нарушало даже мерное тиканье часов.

– Не ответишь – уволю! Видит Бог – уволю! Где это видано, чтобы начальству не отвечать?

В ответ на обычный для этих мест речитатив дверь кабинета скрипнула и в ней показалась изогнутая, как лук, спина Тоскливца, который то ли входил, то ли вползал в кабинет начальника, но при этом, невзирая на плавность его движений, оба его глаза сверкали, как у разъяренного кота.

– Вот что, – сообщил ему Голова, – пьесу будешь ставить. В клубе. Заодно его и отремонтируем.

– Про что пьесу? – злобно поинтересовался Тоскливец.

– Что-нибудь понятное для народа. Например, про Золотой Ключик или Красную Шапочку. Сходи в клуб, возьми книги в библиотеке и сценарий напиши. Все равно весь день мечтаешь понятно о чем, но только это все без толку, потому как супружница твоя бывшая без свидетельства о браке не рассупонится, а Маринку я предупредил, чтобы она держала ухо в остро и тебе не попустительствовала, так что шансов у тебя никаких и ты можешь смело, за отсутствием других перспектив, отдаться работе.

Тоскливец ничего не ответил, но глаза его загорелись еще ярче, и Голове даже показалось, что зрачки у него стали красными. «Главное, чтобы он не зеленел, – подумал Голова, – потому что мне надоело спасаться бегством от упырей, а то, что глаза сверкают, так это даже хорошо».

И Тоскливец, выражая всей своей фигурой глубокое презрение к начальнику, поплелся в клуб, чтобы раздобыть там упомянутые Головой книжицы. И Голова снова предался мечтам, которые преимущественно имели гастрономический и тактильно-осязательный смысл.

А Тоскливец открыл ржавым ключом библиотеку и разыскал в ней «Золотой Ключик, или Приключения Буратино» и «Сказку про Красную Шапочку», заодно он прихватил и «Повесть про Гамлета, принца датского» – книга прельстила его золотым тисненым переплетом, который безжалостно напомнил ему о том, что где-то в природе в изобилии существует столь необходимый ему презренный металл.

С этим интеллектуальным багажом он благополучно возвратился в сельсовет и принялся за чтение. «Дома читай!» – послышался из кабинета начальника запоздалый совет, но Тоскливец промолчал, потому что чтение как занятие представлялось ему совершенно бесполезным – деньги за него никто не платит. И поэтому дома он волен отдыхать, или сражаться с поясом Клары, или читать свою единственную книгу, поскольку в ней присутствует хоть какой-то смысл. А что он может почерпнуть для себя из приключений деревянной куклы?

А тем временем по селу, как всегда, поползли тревожные слухи: роль Красной Шапочки забрала себе Параська – Голову подмазал Хорек и почтеннейшая публика вместо детского личика с золотыми кудряшками вынуждена будет любоваться птеродактилем в очипке, который, по мнению знатоков, представляет собой, вследствие пагубных диет, интерес исключительно палеонтологический. Но слухи, которые зиждились на том, что Голова накануне отобедал в интернет-кафе, из которого выплыл с физиономией такого цвета, которая запросто могла дать фору вареному раку, были неверны. Гапка первой пронюхала про пьесу и, как только Тоскливец возвратился в сельсовет из клуба, заявилась к бывшему муженьку, который продолжал переваривать на диване пятерчатку, и прокаркала следующее:

– Вонючая гора сала, ты только попробуй отдать мою роль какой-нибудь кляче, и я сразу же сниму с тебя скальп!

Голова в очередной раз поразился собственной мудрости – макитра у него не болела, и таблетку он принял впрок, опасаясь, что Гапка может мрачным вихрем ворваться в уютный кабинет и довести его до мигрени попреками и клеветой.

«Развестись – это не самое главное, ~ подумал Голова. – Это всего лишь полдела. А вот оградить себя от бывшей супружницы, чтобы она не жалила всякий раз, как оса, – это уже высший пилотаж. Неужели придется завести в сельсовете бульдога и научить его реагировать только на Гапку? Но что на это скажет Акафей?»

– Может быть, это не ты, Гапка, – миролюбиво сказал он, – а мираж? И тебя на самом деле нет, и мне только снится, что ты хочешь играть Красную Шапочку? К тому же забесплатно.

Но Гапка тут же доказала ему, что она не мираж и не привидение, и ему пришлось пообещать ей, что главная роль за ней, и она, сияя, как ребенок, в ауре безукоризненных золотых волос, окаймлявших почти детскую рожицу, в которой никак нельзя было распознать злобную пенсионерку, ретировалась на исходные позиции, то есть в свой дом, а Голова остался при своем интересе, потому как Гапка поломала его план устроить своего рода аукцион среди жаждущих видеть на сцене своих супружниц или дочерей. Оставалось утешать себя тем, что в пьесе будут и другие роли, и он с дивана таким голосом, от которого мухи засыпали прямо на лету, попытался подвигнуть Тоскливца на написание сценария. Но тот молчал, ибо, как общеизвестно, египетский сфинкс – собеседник куда более благодарный, чем затаившийся до поры до времени Тоскливец. *

Тем временем солнце, замершее в зените, норовило спалить Горенку своими огненными лучами. В селе становилось все жарче, словно его перенесли неожиданно в Сахару или; еще в какую местность в этом же роде, и Голова был вынужден встать, потому что поверхность дивана вдруг превратилась в лужу из его собственного пота, а кровь в венах разогрелась настолько, что, казалось, она вот-вот вскипит, как пунш. Голова выглянул в окно и не поверил своим глазам.

– Вот! Шшшш, – зашипел он, как змея, указывая своим коллегам на небосвод.

Тоскливец тоже подошел к окну.

– Вы, Василий Петрович, наверное, солнца никогда не видели? – вежливо осведомился Тоскливец, увидев на что, собственно, указывает начальник.

– Дурень ты, – ответствовал тому Голова, – на часы посмотри!

Но часы не могли помочь, потому что они остановились ровно в полдень, и злорадная кукушка строила Тоскливцу из домика злобные хари, причем так ловко, что это не было заметно другим.

«И почему она меня ненавидит? – думал Тоскливец. – Это ведь я каждый вечер поднимаю гири, чтобы часы не остановились. Может быть, она хочет, чтобы я еще и пыль с домика вытирал? Но ведь для этого существует секретарша».

– Маринка, – позвал он ее, – ты почему пыль с часов никогда не вытираешь? Кукушка недовольна.

Маринка расхохоталась, потому как приняла слова писаря за шутку.

Но этот смех чуть не стал последним в ее жизни, потому что в сельсовете воздух вдруг нагрелся, точнее, почти вскипел, как в финской бане, из которой так хочется выскочить в чем мать родила и поваляться в снегу, но улица была раскалена, как сковородка, на которой дымились голуби и воробьи, которых чудо природы застало прямо в полете.

Голова ринулся к телефону.

– Акафей, спасай, – прохрипел он из последних сил.

– Что там у вас опять? – отозвался Акафей, которого не радовала перспектива выслушивать какой-нибудь типичный для Головы бред.

– Горим! Солнце зависло над сельсоветом, и скоро мы превратимся в шашлык! Спасай!

Акафей, не любивший всего того, что портит пищеварение, хладнокровно положил трубку. Голова тоже. И пластмасса, из которой она была сделана, стала оплавляться и стекать на корпус телефона, который тоже утратил свои строгие формы и начал превращаться в приплюснутый шар прямо на глазах у Головы, который смотрел на все то, что вокруг него происходило, как на мультфильм, авторы которого немного перестарались по части ужасов.

Посмотреть в окно Голова не решался, потому что опасался, что это вредно для его нервной системы, а до Тоскливца вдруг дошло, что металлический пояс в такую, так сказать, погоду может заживо испечь филейные части, которые вверены его охране, и что Клара наверняка его сняла, и поэтому он, рискуя жизнью, бросился по раскаленной улице к супружнице, которая, как он рассчитывал, была не менее разогрета.

Но Тоскливец, как это часто случалось с ним на протяжении его многострадальной жизни, ошибся. Дело в том, что в этот злополучный день Клара и в самом деле потеряла заветный ключик, а точнее, не могла его найти, потому что забыла, куда спрятала его от настырного Тоскливца. И она, как раненая львица, металась по дому, потому что пояс обжигал ее безжалостно и ей казалось, что вот-вот по ее седалищу заструится расплавленный металл. И любвеобильный Тоскливец, разогретый пробежкой и любовью, потный и покрытый желтой пылью, со шрамами на лице, который и в лучшие времена не напоминал Купидона, ворвался в дом не в самую светлую для себя годину. К тому же он, не подумав (но всем ли нам свойственно думать перед тем, как что-нибудь предпринять?), подскочил к Кларе и схватил ее за зад, чтобы убедиться в том, что проклятый пояс снят. И завыл от боли, потому что обжег свои белые, неприученные к физическому труду ладони.

– Воет он! – закричала на него Клара. – Идиот! А что мне тогда говорить? Я там, наверное, уже обугливаюсь, а ключ от соседей да тебя припрятала и вспомнить не могу, куда. Если ты его не найдешь…

Тоскливец сразу все сообразил, поплевал на ладони, чтобы хоть немного унять боль, и лихорадочно принялся соображать, куда его благоверная могла спрятать ключ. Осмотрел холодильник, но в нем, кроме вчерашнего бигуса, ничего не оказалось. В морозилке в лужице воды плескалась ожившая рыбка, отчаянно бившая хвостом в надежде спастись. Ключом и не пахло.

– Погибаю! – тем временем кричала Клара. – Погибаю. Ты меня довел! И соседи, будь они прокляты со своими низменными инстинктами!

– Не надо грубить, – явственно послышалось из-под пола. – Мы и сами от жары концы отдаем, дышать просто нечем. Ну и село у вас!

– А никто вас сюда не звал! – отрезала Клара. – Убирайтесь в свой пгт УЗГ, или Упыревку, и катайтесь там на ведьмах, сколько влезет. А нас оставьте в покое!

Клара, даже погибая, не могла удержаться от того, чтобы кого-нибудь не повоспитывать. Но тут до Тоскливца дошло.

– А не закопала ли ты его на огороде? – заорал он, поражаясь собственной интуиции.

Клара замолчала, что-то лихорадочно припоминая.

– Нет, – сказала она, – скорее на чердаке.

– Эгоистка, – послышалось из-под пола.

Клара как ошпаренная взлетела по лестнице на чердак, а за ней Тоскливец, который, невзирая на трагизм ситуации, все еще надеялся на то, что, когда ключик найдется, перегревшаяся, как мотор, Клара кинется к нему в объятия. Но надеялся он, понятное дело, зря, потому что Клара рассчитывала на то, что ее вскипающий от страсти бывший супруг начнет уговаривать ее вступить в законный брак. Каждому, как говорится, свое. А ключик и в самом деле нашелся в коробке для прищепок, в которой Клара заодно хранила и несколько «предохранителей» на тот случай, если ее «замкнет». Ведь жизнь, пусть и супружеская, полна неожиданностей. И Клара принялась сдирать с себя, обжигая руки, орудие пытки, призванное блюсти ее честь. Тоскливец было принялся ей помогать, но, едва прикоснувшись к раскаленному металлу, уразумел, что у него есть другие дела, и, кудахтая, спустился по лестнице в дом.

А Клара наконец высвободилась и тут же спустилась вниз, к трюмо, чтобы выяснить, какие потери она понесла. И, выворачивая шею, стала рассматривать свой красный, как яблоко, зад в пыльном потрескавшемся зеркале. Рассматривал ее, понятное дело, сквозь щелку в полу и сосед. Зрелище было мало аппетитное, и задыхающийся от собственной вони мохнатый сосед, виляя кожаным хвостом, подумывал о том, что этот обгорелый и едва не обуглившийся зад, пусть и довольно круглый, – последнее, что он увидит на этом свете. От этих горестных мыслей он издал стон, и Клара поняла, что за ней подсматривают. Соседи. Твари, которые поселились в доме без ее разрешения. И она уже было решилась произнести гневную тираду, направленную против прожорливых бездельников, но тут ее взгляд наткнулся на Тоскливца, притаившегося, как летучая мышь, – он тоже любовался ею исподтишка.

– Ну и твари! – возопила Клара, поднимая глаза к давно небелённому потолку, как к небесам. – Толку от них никакого, а стоит задрать халат, как они проходу не дают!

Тоскливец не понял, почему она обращается к нему во множественном числе, и предположил, что из уважения.

– У меня вазелин есть, – сообщил он ей. – Хочешь…

Весь вид Клары говорил о том, что она не желает ничего иного, кроме как увидеть бумажку с печатью.

А в сельсовете тем временем происходило групповое икрометание или, по крайней мере, приближенный к нему процесс: Голова икал и клял расплавившийся телефон, не позволявший попросить помощи у всемогущего Акафея, Маринка рассупонилась почти до первозданной наготы, но и это ей не помогало и она обмахивалась календарем, который гнал на нее раскаленный воздух. Паспортистка углубилась в себя и вспоминала напрасно прожитую жизнь, состоявшую из разнообразных казенных документов, которые теперь, накануне смерти, представлялись ей дьявольскими личинами, впитавшими в себя, как промокашка чернила, ее жизнь. Одним словом, сцена была мрачная. Но тут вдруг кукушка хрюкнула, часы пошли и солнце, нагоняя упущенное, ринулось вниз по небосводу. И уже через несколько мгновений живительная прохлада растеклась по Горенке живой водой, и только оплавленный телефон, зажаренные налету голуби да красный Кларин зад напоминали о происшествии.

– Сценарий почему не пишешь? – упрекнул Голова возвратившегося на рабочее место Тоскливца, которому дома все равно, кроме пощечин, ничего не светило.

Но Тоскливец ничего не ответил, он так увлекся сюжетом «Красной Шапочки», что ничего вокруг себя не замечал. Кроме того, он вдруг осознал, что пришел его звездный час и что те, кто над ним всю жизнь издевались, будут вскоре рвать на себя волосы, ибо он, вероятно, оказался инкарнацией Шекспира и это запросто сейчас докажет. И бумага, которую он положил перед собой, стала покрываться аккуратными бисерными буквицами, и он даже не заметил, как ушли сослуживцы, и очнулся только тогда, когда бдительная Клара, не любившая художеств, выволокла его за шиворот из сельсовета и свежий вечерний воздух окончательно его протрезвил.

– Красную Шапочку буду играть я! – грозно заявила Клара.

– Опоздала ты, – невозмутимо ответствовал ее бывший супруг, чуть краснея от радости, что может той хоть чем-нибудь досадить. – Красную Шапочку будет играть Гапка. Она же блондинка, и красный головной убор ей очень пойдет. К тому же у нее локоны. А ты… Ролей будет много… Бабушки, Мальвины…

Он хотел еще добавить – Серого Волка, но в последний момент сообразил, что эта сентенция может оказаться последней в его жизни, и сдержался.

– Всегда мечтала быть Мальвиной, – неожиданно сообщила Клара. – А волосы я перекрашу в голубой цвет – это не трудно.

Так, мирно разговаривая, они дошли до дома, но там оказалось, что Клара опять напялила на себя пояс, и Тоскливец от жалости к самому себе заставил ее готовить обед. А сам уселся на диван и снова принялся писать сценарий. Процесс его захватил, и к утру все было готово.

Мы не будем утомлять взыскательного нашего читателя подробностями утомительных репетиций в сельском клубе. Голова все-таки оказался превосходным менеджером, потому что актеры не только играли забесплатно, но и щедро вознаграждали его за возможность развлечься. Ему самому приглянулась роль призрака отца Гамлета, но он об этом никому не говорил и в репетициях не участвовал, потому что решил, что экспромт – он и в Горенке экспромт и что в этой роли он может поделиться с публикой той глубокой мудростью, которой набрался из циркуляров и указаний районного начальства.

Но до того знаменательного дня, когда сельчане, подобно древним грекам, собиравшимся на трагические состязания, всем селом заявились в клуб, чтобы увидеть, что из всего этого шума получилось, на Горенку накатила еще одна беда.

Как-то в обед, когда Голова почитывал основной источник информации – перекидной календарь, ему показалось, что он увидел в крысиной норе нечто знакомое. Голова протер кулаками глаза, и это на некоторое время отвлекло его от зловещей норы, возникшей с недавних пор у него в кабинете. Ее уже дважды заделывали, но это не помогало – она становилась все больше и все чернее. И Голове уже начинало мерещиться, что его погибель притаилась там, чтобы его доконать. Но, может быть, ему мерещится, что из норы ему улыбается личико совсем молоденькой девушки? И что вместо личика там периодически появляется нечто восхитительно округлое? Голова даже пребольно ущипнул себя за щиколотку, но видение не исчезало. Более того, из норы появилась тоненькая, беленькая ручка с длинными, тщательно наманикюренными ногтями и сделала жест, который не оставлял сомнений в том, что прекрасная незнакомка зовет его к себе в нору. Истины ради следует признать, что Голова, забыв все перипетии, в которые он попадал на протяжении последнего времени, бросился было к ней, но его попытался спасти внутренний голос, который без обиняков спросил его: «Куда прешь? А про Галочку забыл, да?». Совесть несколько протрезвила Василия Петровича, который словно охмелел от лицезрения загадочной красавицы, и он остановился. Но тут из норы раздался кокетливый смех, шорох кружев, и уже не одна, а две руки высунулись из норы, причем такие беленькие и нежные, что Голова, как завороженный, на полусогнутых ногах подошел к стене и опустился на четвереньки, мечтая о том, что они начнут его ласкать и гладить, а те и вправду обняли его за шею, но вместо ласки принялись его душить. И хотя это было удушение в объятиях, но Василий Петрович не привык не дышать и угрюмо прохрипел:

– Пусти!!!

Но это был глас вопиющего в пустыне, потому что красавица, кокетливо хихикая, продолжала сжимать своими нежными, но при этом стальными ручками бычью шею попавшего в западню Головы. А тот потел, и задыхался, и все норовил встать с колен, и даже подумал, что негоже ему умирать на коленях, но тут, на его счастье, в кабинет зашла Маринка, которая поначалу не поняла, что происходит, но потом быстро сообразила, отчего ее начальник мычит, как мул, и, недолго думая, выдернула из штанов Головы пояс и принялась им хлестать нежные, тоненькие ручки. Понятное дело, при этом доставалось и Голове, но он был готов снести какие угодно побои, лишь бы остаться в живых.

Наконец эти коварные, как ему казалось, щупальца осьминога, притворившиеся руками, скрылись в норе, и Голова, потный и полуживой, встал с колен, и, понятное дело, штаны, которые больше ничто не удерживало, упали на пол, обнажив бордовые трусы в белый горошек, которые он недавно приобрел по случаю у торговки в подземном переходе.

Маринка презрительно швырнула ему его пояс и удалилась, порекомендовав отовариться у кузнеца, потому как без пояса целомудрия ему теперь никак.

– Дура! – заорал ей вслед Голова. – Не бывает для мужиков поясов целомудрия. Это для вас, баб, их изобрели… Сама знаешь почему.

– Ну и зря, – сухо ответила секретарша и захлопнула дверь, то ли от злости, то ли от презрения к сомнительному бельишку начальника.

И грохот двери, которая, скажем прямо, многого насмотрелась на своем веку, возвестил, как догадался Голова, новую эру – эру соседок. Соседок, которые будут соблазнять и норовить укокошить, и подсматривать из дыр и щелей, пока Грицько будет ублажать свою Наталку, а та трепаться с Гапкой, и так без конца. А Акафею жаловаться бессмысленно, потому что он и с соседями ничего поделать не смог, а с соседками так и подавно, тем более что они, видать, хорошенькие, а Акафей ни одну особь женского пола не в состоянии пропустить, не попытавшись ее одолеть, по крайней мере мысленно, в вольной борьбе. Голова понимал, что момент единоборства с соседкой, из которого он благодаря выдрессированной секретарше вышел с честью, – момент исторический, но значение его для села так сразу осмыслить не мог и решил поделиться своим открытием опять же с Грицьком.

– Слышишь, ты, – сообщил он милиционеру, которого его звонок отвлек от бесценного сокровища – Наталки и который по этой причине делал вид, что очень занят, спешит и совершенно не готов выслушивать тот досужий бред, который на него норовит вылить Василий Петрович. – Б селе соседки завелись. Хорошенькие, как куклы, но стараются своими беленькими ручками удушить. Так что будь осторожен.

От этой новости ко всему привыкший Грицько присвистнул.

– Не может быть! – восхищенно прошипел он. – Но почему удушить? Может быть, ты сделал что-то не так, а они на самом деле услужливые, как соседи, и будут мужиков ублажать, пока суровые супружницы будут притворяться, что не могут разыскать ключи от известных поясов.

– Я тебя предупредил, – отрезал Голова. – Так что смотри. Лучше бы ты какое-нибудь средство против них изобрел.

– Я подумаю, – хихикнул Грицько и, положив трубку, снова принялся смешить Наталку.

Нет, право, повезло сельскому нашему милиционеру. Не каждому жизнь посылает хохотунью-подружку, с золотыми огоньками в карих глазах, проказливую и одновременно нежную, как любящая мать. Но не будем завидовать, чтобы не сглазить эту семейную идиллию, и возвратимся к событиям, связанными со спектаклем, который по мере приближения дня премьеры становился все более скандальным. Цифры, которые называли по вечерам хорошо осведомленные источники, как подношения, которые Голова получал за роль, обрастали бесчисленными нулями, и никому не приходило в голову, что столько «портретов» в здешних краях никто отродясь не видывал и что если продать все овощи, которые выращивают в Горенке, на десять лет вперед, причем вместе с теми, кто их выращивает, то все равно денег таких не наскрести. Но это мало кого волновало, и народ с нетерпением ждал представления, чтобы уразуметь, для чего люди платят за роль для супружницы или дочери такие деньги.

Мы не будем пересказывать все эти досужие домыслы, а приведем ниже подробное описание того, что произошло в Горенке в последнее воскресенье того памятного сентября, который ознаменовали нашествие соседок и театральная лихорадка.

Мы не можем не упомянуть, что зал был набит до отказа. В первом ряду уселся Акафей со своими подручными и с Головой, который всей своей фигурой изображал служебное рвение и преданность начальству. Разумеется, Акафей знал, что это ложь, но делал вид, что ему верит и ценит его старания. Прямо за Акафеем уселись Явдоха с Богомазом и Хорьком. А за ними Наталочка, и Хома, и Скрыпаль со своей новой женой, и Мыкита, и весь прочий честной народ, не забывший прихватить с собой краюху хлеба с луковицей и бутылочку с дарующим вдохновение напитком, чтобы совместить приятное с полезным.

Итак, занавес со скрипом полез верх, подняв густое облако пыли, от которой почтеннейшая публика начала чихать и ерзать, и на сцене показались чахлые искусственные елки, призванные изображать густой лес. С левой стороны сцены появились Гапка (разумеется, в красной шапочке) и Параська, которая изображала, и не без успеха, ее мать.

– Бабушку навести, – строго говорила Параська, – отнеси ей пирожков да горшочек масла, да смотри по дороге сама их не сожри!

– Бабушка! – горько вскричала Красная Шапочка, которая и вправду была в этот вечер изумительно хороша собой, и Галочка, сидевшая возле Головы, подумала о том, что молодость не купить и только немногим, прежде всего ведьмам, удается насладиться ею повторно.

– Ведьма твоя бывшая супружница, – шепнула Галочка на ухо Голове, но тот, во-первых, и сам это знал, а во-вторых, догадался, что Галочка говорит это из ревности, и поэтому охотно ей поддакнул.

– Слушай, что тебе старшие говорят, – продолжала талдычить Параська, но Красная Шапочка обиделась и, чрезмерно, как показалось Голове, виляя бедрами, зашагала среди искусственных елок.

– С посторонними не разговаривай! – закричала ей вслед Параська и исчезла за кулисами.

А перед Красной Шапочкой появился Серый Волк, то есть Тоскливец, который из старой заячьей шапки, чтобы не тратиться на маску, соорудил себе нечто, что должно было напоминать волчью морду.

– Ты куда, девочка, идешь? – лукаво осведомился Волк, делая акцент на слове «девочка».

Но Гапка презирала Тоскливца во всех ипостасях, тем более ей было приказано не разговаривать с посторонними, и поэтому она проигнорировала тоскливого и занудливого Волка и танцующей походкой продолжала идти среди елок.

– Я у тебя спросил, Гапка, куда ты прешь? – сорвался Тоскливец, который от накатившей на него волны гнева забыл о том, что должен называть свою бывшую подругу Красной Шапочкой.

– Ты бы, Волк, выражения подбирал, когда общаешься с барышнями, – сцепив зубы, ответствовала ему Гапка, которая с огромным трудом удерживала самое себя от того, чтобы не рассказать залу о том, что она думает о человеке, замаскировавшемся под облезлой заячьей шапкой.

Публика тем временем приняла эту перебранку за заранее отработанный экспромт и одобрительно зареготала, поражаясь фантазии сельского писаря. Надо сразу заметить, что и все последующее «экспромты» публика до поры до времени принимала как нечто само собой разумеющееся.

Но вернемся, однако, к нашей пьесе.

– Я ведь тебя спросил, девочка, – снова обратился к Гапке Тоскливец, которого игривая походка Гапки одновременно и злила, и нервировала, и вызывала воспоминания о деньках не столь отдаленных, которые он сам прекратил, потому что решил не тратить на Гапку деньги. Так сейчас он тратит их на Клару, и причем, наверное, еще больше, потому что Клара на замке и хочет опять с ним бракосочетаться, а у него об этом и мыслей нет, и вся эта катавасия отбирает силы, время и опять-таки деньги. Так думал на сцене Тоскливец. И вдруг его осенило: жизнь это то, что происходит с нами после работы? Или это просто обмен веществ?

– Жизнь – это просто обмен веществ, – неожиданно возвестил на весь зал Тоскливец к полному восторгу учителя биологии, который заседал в нем вместе со всеми. – Так что я сейчас тебя рассупоню.

И он бросился за Гапкой, а та убежала от него за сцену, и зал зашелся в овации, потому как такую трактовку «Красной Шапочки» в здешних местах никогда и не видывали. Более других хохотала Галочка, а Голову по причинам, самому ему малопонятным, мучила ревность – уж больно Гапка в этот вечер была хороша: золотые локоны выбивались из-под красного, а точнее, малинового берета, золотые искорки в карих глазах и розовые пухлые губки заставляли забыть, на что способен этот ротик, когда Гапку захватывает стихия устного творчества. «Гапка, она, как растение-хищник, которое маскирует свою природу цветами, – хмуро думал Голова. – Вот я и попался, как безобидная пчела, в эту ловушку и оплодотворял этот цветок долгие годы, но все это было совершенно бессмысленно, потому что Гапка отказалась рожать, чтобы не испортить свою талию, хотя, если честно, кому она нужна и для чего? Чтобы вилять сейчас бедрами между китайских искусственных елок и изображать Красную Шапочку? Думаю, кобру она изобразила бы с большим успехом».

Но тут Голова вспомнил, что, по его собственному сценарию, ему уже пора на сцену, и ушел, шепнув на ушко Галочке что-то неразборчивое.

На сцену тем временем вкатили избушку, в которой лежал на постели в затейливом чепце и с отвратительной улыбкой Тоскливец-Волк.