Текст книги "Железная кость"

Автор книги: Сергей Самсонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 51 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

II. СТАЛЬНОЙ АВТОКРАТОР

МОГУТОВ – 5000

1

Монстра должны были пускать уже сегодня. Сегодня он предъявит миру своего новорожденного сталепрокатного циклопа, ребенка колоссальных сил, любимого с щемящей нежностью и страхом, в возможность ни зачать, ни выносить которого не верил никто ни в России, ни в мире, и многие сильные делали все, чтоб задавить его, углановское, детище еще в первооснове.

И вот теперь раздастся лютый свет, ворота нового отдельного металлургического города раздвинутся, и под бетонными незыблемыми сводами он потечет протяжно, нескончаемо, изначальной Волгой катков-исполинов и валков-мастодонтов, могущих проломить до земли сталагмиты в Дубае и Эмпайр-стейт-билдинг в Нью-Йорке, – с самым мощным на этой планете прокатным усилием в двенадцать тысяч тонн на каждый миллиметр стального полотна, с непогрешимой системой прерванной закалки и ледяными гейзерами управляемого охлаждения, с несметью нервных, скрученных в косицы ответвлений, пронизывающих стальные мышцы и суставы организма, с 55 командными компьютерными головами, с золотой, палладиевой, кремниевой и графеновой микровселенной существующих только на скорости света безмассовых квантов, с электронной средой, проводящей твою волю до каждого привода, с машинами раскройки и обрезки, с плывущими над головой в гулкой вышине магнитными захватами, которые снимают проклейменный лист с рольганга, с обширными полями холодильников, равнинами инспекторских столов, с контрольной установкой ультразвука, просвечивающей готовый лист насквозь, с туннелями обжарочных печей, пройдя через которые сталь начинает жить отлично прокаленным веществом со сроком службы, близким к человеческому представлению о вечности.

И распирала его сила: проломился, ПЕРВЫМ, за смехотворные 34 месяца войны построил на своем заводе он машину, какую не смогла построить вся система, империя СССР и в новой России не смог в одиночку осилить никто: Гусманов со своим «Металл-Инвестом» в Выксе, Верхозин со своим «Теургом» на Ижоре…

Что это было – стан 5000? Великий индийский поход в Новый Свет? Причаливший корабль, земля обетованная и дарование небесной манны навсегда? Нет, все это слабо, не передает. «Короткий шов». Чтобы сварить трубу, через которую может пройти двуногий в полный рост, необходим короткий шов. Тогда она не лопнет. Труба для «Роснефти», труба для «Газпрома». Балтийский поток, Голубой. Божественный ВСТО. Десятки тысяч километров стальных кишок, протянутых по тундре и тайге, по вечной мерзлоте, по дну Каспийского и Баренцева морей. А кроме труб, крупнотоннажные суда: ледоколы и авианосцы, сухогрузы и танкеры. Мосты исполинских и просто очень крупных размеров.

Такой нужен был стан – просто очень большой. И все то, во что он заключен и с чем связан, без чего обходиться не может: без ремонтных цехов и железных дорог, без комплектной системы обращения крови. 375 миллионов в котлованную бездну. Это первой лопатой, а потом – как пойдет. Город в городе, новый отдельный завод был у немцев, японцев, у американцев, запустивших свои «пятитысячники», когда мы запускали Гагарина в космос. У русских его не было – и русским нужен был только один, хватило б одного, способного давать до десяти миллионов тонн проката ежегодно. И впряглись в эту стройку, в эту гонку ползком – бурлаками, кометами – пять мастодонтов русской металлургии, от «Русстали» Угланова до «Теурга» Верхозина: из-под ногтей полезли когти, изо ртов – клыки. «В живых должен остаться только один!» – с раздирающим воплем вбегал к нему Ленька из своей войны рыцарей, воскресающих в новых столетиях и странах и умирающих, только когда наточенной железкой отхватишь голову от целого.

У Демида отгрызенная голова вырастала опять и опять, у Равиля, у Лешки Могильного. Он, Угланов, залез в паровоз раньше всех и пять лет полз по этим вот рельсам – с перелетами через Европу, Атлантику, пробивая кредитные линии в Goldman Sax, Standard Chartered, Credit Lyonnais… выжимая лишь капли из скрученных в жгут пересушенных скепсисом и еврейской иронией банкирских мозгов, подписав два подвешенно-виселечных и подпиленноногих контракта с немецкими Siemens и Demag Cranes & Components на поставку всей умной автоматики стана, тепловых генераторов, пневмонасосов, низковольтных устройств коммутации… Заводская машина, загрузив батареи и домны на полную, на пределе форсажа работала только на затеянный стан, а еще обеспечивала половину областного бюджета, отчисляла в бюджет федеральный всего до хера, и углановский ум изощрялся в новых головоломных, извилистых схемах «налоговой оптимизации» прибыли из-под гребущей федеральной руки; становой хребет рос позвонок за стальным позвонком – к декабрю прорывало магистральные трубы в Могутове, из земли били дымные гейзеры, и крутой кипяток настывал ледяными пластами на заснеженных улицах, сквозняки били в щели шириной со стены, замерзали больницы и школы, деньги падали в руки железных только редкими каплями, тая на раскаленных ладонях, как на сковородках: инфляция, и он к ним выходил с заклинанием-рефреном: строим стан на пять метров – себе, своим детям и внукам, Уралу, всем русским… оплачу вам потом, закормлю заработанным верой и правдой, мозолями, только пустим и выйдем на проектную мощность сперва, – и считал, сколько он еще месяцев сможет опираться на это молчание железных.

Может, и не пришлось бы затягивать так пояса, если б с низкого старта, чуть не в самое мгновение отрыва его не окликнули, молча не показали: забудь про 5000, сюда вот кто заходит – ОМК, по соседству с тобой присевшие питерские федералы с такой кремлевской покрышкой, что лопатой к земле нагибают любого… Они везде теперь садились, эти питерские, – еще вчера лишенные в глазах Угланова всех свойств, кроме прозрачности, заместители глав насекоморазмерных префектур и управ и подполковники запаса ФСБ взлетали с первой космической в Полпреды и заместители руководителя Администрации Президента и рыбоящерам углановского класса, происхождения, истории эволюции умели непривычно жестко выговаривать: «тут» вашего нет ничего, все ваше «тут» отдано нам.

Позвонил ему Зюзин, под этих федералов пошедший: есть разговор, подтягивайся в «Царскую охоту». Из подкатившей черной туши «Ауди А8» с синей мигалкой-прыщом и цифрами дарованной неуязвимости под радиаторной решеткой выбрались «они»: сам Витя Зюзин и «вот этот», неоспоримый отблеск Президента на земле, из тех, что тянут головы из третьего-четвертого рядов в ежевечерних репортажах о посещении Президентом образцовых животноводческих хозяйств и всенощных на Пасху – и я тут, и я, и меня опалило снизошедшим огнем «самого»… Пару раз где-то виданный им, Углановым, мусор, пыль ковровой дорожки Ленсовета и питерской мэрии… Бесстужий или как его там?.. Сухопарый такой, с неприязненной и безрадостной мордой язвенника. И, прогнав официанта за водой без газа: прекращай это дело, Артем Леонидыч, ты же все всегда очень хорошо понимал, потому и сидишь до сих пор на всем том, что загреб в 90-х, сделай жест доброй воли, чтобы ровные были у нас отношения. Все равно уже увязнешь со своим этим станом и вторым приползешь, это я уж тебе обещаю.

Он всегда упирался, когда кто-то ему говорил: будешь делать, что мы тебе скажем; не везде, не всегда ты хозяин, посмотри – над тобой не одно только небо. И уперся сейчас: хрен ты в сраку получишь, а не русский стан номер один. Покачал сокрушенно Бесстужий башкой: еще один сгорает на работе – достал свой «Вертю» на-…-как-хочу и показал, как быстро у него отыскиваются кнопки.

В Могутовский завод вклещились все: Генеральная прокуратура, сенаторы, депутаты «Единой России» и КПРФ (немедленно остановить хищение русской стали и ограбление трудового человека!), ФНС и УБЭП, Федеральная антимонопольная служба, Высший суд арбитражный, многодетные матери, вдовы, разведенки с ходатайствами в суд какой-нибудь Южной Осетии о наложении ареста на все сорок миллиардов акций компании «Руссталь», Росприроднадзор, вертолетные подразделения «Гринписа»: губишь чистые реки, Угланов, отравляешь детей, разрушаешь, чтоб строить, и строишь, чтоб разрушить у нас окончательно все, покажи, где у вас тут установлены воздухоочистные системы XXI века, ради будущих где поколений, ради жизни самой! Но вот самое страшное – отключили всех смежников: на юге, на востоке защелкали рубильники и заскрипели вентили монополистов, отсекая завод от Единой Энергосистемы, от воды, от всего; отделения Российских железных дорог световыми столетиями не замечали на своих сортировочных станциях все ползущие с севера, с юга, с востока и пристывшие к рельсам составы с углем и рудой для Могутова – на завод опустили свинцовый колпак, временами постукивая: ну ты как там, не хочешь все еще по-нормальному? вообще жить не хочешь? Ну давай – доходи.

Но они его просто не знали. Знали, что рычаги у него, что «свои» – в федеральных министрах и советниках по экономике, в самом верхнем отделе кремлевского неба, но не знали другого: у него была сталь и он знал, что из стали всегда, изначально главным образом делали русские. Танки и самолеты. Броню. Он над этой броней когда-то в Институте проблем безопасности и колдовал, и когда в эру гласности и распродажи стального, броневого «всего» закричали: конверсия, переплавить все танки и подводные лодки в скороварки и сковороды, понимал он уже, что начнется обратный процесс: скороварок не надо, нужны русским новые танки и подводные лодки – из упрямой потребности русских в величии, в оправдании мощью на планете и в космосе своего неустройства «внутри»: пусть в лаптях мы, но вмазать кулаком по планете можем страшно – всегда. Он и сам хотел вмазать и залить мир промышленной, «мирной» русской сталью. Взял еще в 94-м на баланс НПО «Щит-Антей»: танки Т-90, прицепы, стволы, тепловые головки (ну как тут без Фрейда?), матерые академики Зацепин и Рассадин, не устающие выращивать в мозгу рецепты и системы защиты и убийства, аналогов которым не будет еще лет пятнадцать – двадцать.

По разветвляющимся кабелям, корням правительственной связи, задействовав свои высокоскоростные подключения в системе «Белый дом – Старая площадь – Архангельское – НовоОгарево», подкопами, измором дотянулся до зама Председателя Правительства Яшметова, ответственного перед родиной за производство новых комплексов фронтовой авиации и атомоходов, и вот уже на дымном полигоне перед глазами зазванного в гости человека государева завораживающе мощно, неправдиво-изящно вальсировали два могутовских опытных танка не дающейся определению, опознанию новой породы – с ровным остервенением лили ручьи хищных траков, расходились, сходились, выписывали циркульно чистые эллипсы на расстоянии волоска от зрячего, расчисленного бешенства друг друга, попадали в воронку, вращались, будто закручивая огромную невидимую гайку; разгонялись до крейсерской скорости, тяжким плугом пропахивая земляную пустыню увал за увалом, взлетая на валы и пролетая надо рвами, возносясь к небу пушкой и рушась всеми тоннами траков, брони, экипажей в закипевшую муть рукотворных болот – броненосцем, рептилией выползая на сушу и на полном ходу, на ухабах выплевывая из стволов подступившую краткую судорогу, разнося попаданием условную цель на ошметья.

А Угланов вколачивал припаявшемуся к окулярам Яшметову: даже землетрясение восемь баллов – без разницы, цель в прицеле у нас остается всегда, алгоритм наведения такой, дальномер мы поставили исключительный лазерный, все считается автоматически с недоступной американцам космической скоростью, испытайте броню, это наша броня, держит все.

– И чего хочешь ты? – И в пожаре, влечении к завораживающей танковой силе сохранилась брезгливость к воровавшему русские недра Угланову, видовое упрямое предубеждение, но уже осязаемо, зримо подтопленное.

– А чего хотел Крупп, когда делал свои бронеплиты для вермахта?

– Ты б полегче с такими сравнениями.

– Ну так я тебе смысл. Я хочу оборонный заказ. Закрепить отношения. То, что я показал, – это только зачаток колоссальных возможностей роста. Стан «пять тысяч» построю – это будут подлодки и авианосцы. Все, что мне нужно для того, чтобы поставить вот такую броню на поток, – это скидка всего на две вещи: электричество и перевозки. Ну какая вот разница, кто богатеет, если вместе со мной сильнее становится, ты же сам понимаешь, страна.

Технология сборки изделия простейшая: создается еще один холдинг с участием госкапитала, назовем его, скажем, «Оборонмашресурс», и у этого холдинга 75-процентный(!) дисконт от всех естественных монополистов, для «Русстали» – разрыв электрической и железнодорожной блокады окончательно и навсегда.

Два с половиной месяца ждал от правительства ответа по своему сталепрокатному всему, и ночью, американской небоскребной пылающей ночью в пустынном сьюте «Мариотта» прозвенел сигнал телефонного вызова в Кремль: поднимали их всех, крупный бизнес стальной, алюминиевый, и взлетели «гольфстримы» и «боинги» над огоньками, золотой лягушачьей икрой мегаполисов, и Угланов вступил в самый чистый, по исследованиям авторитетных экологов, воздух в стране – сконцентрированный в кубе, в невидимо очерченном пространстве Ново-Огарева; в этом режущем воздухе, словно снимающем с каждого старый кожный покров, все у всех стало новым: позвоночник, глаза, «как идет человек»… Заходили когда-то сюда, великаны, игроки высшей лиги, свободно… А теперь ненадежно, нетвердо рассаживались за овальным столом, согласуясь с именными табличками, и не спрятать, как бьется под прозрачной кожей тревожная кровь, как вспухают в мозгу подозрения-догадки, что «он» мне приготовил, что решил про меня, и как плавятся в черепе предохранители «я же с властью не бился, всерьез не грубил». И явление им «самого» – с чуть утиной верхней мягкой губой, даже с лопнувшим, видимо от недосыпа, сосудцем в глазу, но другого, другого при всей простоте, несомненной обычной телесной природе позвоночного млекопитающего – куска огненной плоти, источника окончательной силы и правды всех русских. И не важно, что эта абсолютная сила – не сам он, средних лет, с несуразным лицом человек, а ему ее дали… И с тронного места, из единственной точки пространства защелкал, зазвенел его голос – часовым механизмом, машинкой раздачи всех наград и смертей… И дошел до Угланова: познакомился я с предложением вашим, Артем Леонидович, кто не знает, по запуску броневого листа, и оно показалось нам очень привлекательным и перспективным… – подкатывали слова, поднявшейся водой снимая Угланова с блокадного сидения, – все развернулось и направилось туда, куда хотел и разворачивал Угланов.

И еще даже больше, чем Угланов хотел: с каким-то жадно-уважительным вниманием к его, углановскому, личному кроветворению президент спросил: «А какие еще на сегодня у вашей компании проблемы? Что у вас там по стану „пять тысяч“?» И Угланов почуял: может бесповоротно он сейчас продавить свою правду. И – хотя что-то тронуло стужей череп: не проси, всех озлобишь, слишком многие в «системе» пойдут на снижение своих аппетитов и тебе не простят – засадил до упора стамеску в приоткрытую щель: не дают мне построить «пять тысяч», защемили и душат, ОМК – своим властным ресурсом.

Президент (перестав вдруг мигать и нажав на Артема глазами, привыкшими повсеместно встречать пустоту, когда давит на кого-нибудь он, и слегка удивленными, что Угланов исчез не мгновенно, не весь):

– А быть может, вы просто не привыкли к открытой конкурентной борьбе? Все никак не отвыкнете от залоговых аукционов?

Он, Угланов (уперто):

– В конкурентной борьбе я давно б уже наглухо всех участников заперцовал, извините.

Президент:

– Выражения у вас интересные – «заперцовал».

Угланов:

– Так было у кого учиться. Вот стране нужно что? Нужно, чтобы страна перестала закупать лист для труб у китайцев и немцев, заместить этот импорт чем скорее, тем лучше. Чтобы стан был построен, и не важно совсем, кем он будет построен, ОМК ли, Углановым, – важно только, какого он качества, да? Вот давайте сравним две компании по результатам и по прямым потерям для бюджета, коль скоро в капитале ОМК участвует государство. Себестоимость тонны самая низкая в Европе, одна из самых низких в мире – у кого? Мне ведь в отличие от ОМК, которая с госзакупок кормится, необходимы качество и демпинг, чтоб удержаться на всех рынках от Норвегии до Малайзии. Второе: в Могутове накоплен опыт просто исключительный по части холодного проката, там за мной двадцать тысяч отборных спецов, мы сохранили старое, мы вырастили новое поколение, и любого из них хоть сегодня можно к стану «пять тысяч» поставить, в Германии, в Канаде, где угодно – хоть вырви им глаза, найдут все моментально одной безошибочной ощупью, одними только зрячими руками. А что у ОМК есть на сегодня? Литейщики фасонного литья, которые работают по инструкциям 1935 года? Я понимаю, как вы заняты все время, но я вас приглашаю на завод. Посмотреть, как работают люди, что мы можем уже на сегодня. – В эти ровно-стальные глаза, под залысины круто-высокого, с нитяными морщинками, лба, напряженного словно в непрерывном усилии понять, как лучше будет сделать для страны – без личного и видового предубеждения к кому-то и прочего мешающего делу человеческого мусора. – И я, заметьте, ни копейки из бюджета не прошу и стан могу построить ровно за три года.

Все, дальше было нечего и некуда вворачивать, и президент с внезапной цепкостью, готовностью вчитаться в прибыльную схему:

– С собой у вас все данные по этому вопросу? Давайте сюда. – И получив, накрыв ладонью, освятив доставленную по столешнице углановскую папку: – Вы как будто заранее знали и мне это специально сейчас принесли.

Угланов:

– А это мое личное евангелие. Всегда ношу с собой.

Президент:

– Так, значит, за три года? За слова отвечаете?

Угланов:

– Абсолютно. Тридцать четыре месяца – наш срок.

Президент (предлагая присутствующим посмеяться нешутке):

– Приглашаете в гости к себе на открытие?

Угланов:

– Будем ждать вас в Могутове. Право запуска вам.

И оторвался от земли и уходил на огненных столпах под президентское: «Стройте свой стан совершенно спокойно. Только не думайте, что это означает, что у нас к вам вообще теперь больше не возникнет вопросов».

…Не мог уснуть от расширения собственного бытия, так распирала его сила и планету переполняло неисполненное. Он думал о рынках Европы: автомобильный лист «Русстали», идущий на конвейеры «Фольксвагена», «Рено» и «БМВ»; смешили «Миттал Стил» и «Арселор» – скоро другой сталелитейный великан подымется над миром и вышибет всем зубы русским кулаком. И думал: он есть, теперь он действительно есть, а когда-то, с рождения загибался от страха не существовать, зачисленный в живые по ошибке, любовью двух уже не существующих, ни разу им не виденных людей, слишком легкий и слишком случайный, чтобы в нем осязаемо нуждался хоть кто-то.

2

Вот это у него обострено, вот это у него в первооснове. Еще был двухклеточным только мальком – и уже, изначально, с предопределенностью: ничего своего, никого из своих, сразу нет и не будет всесильных берегущих и греющих рук, единственного взгляда, сердца, которому ты важен, как никто, а каждый человек ведь должен обязательно быть нужным кому-то, как никто. Трудно смириться с тем, что за тобой, таким единственным, никто поматерински не следит, передавая тебе все свое тепло, что никому не больно за тебя и никому тебя не жалко.

Он «не хотел» рождаться. По медицинской карте, раскопанной в подвале верхнеуральского роддома поисковой командой четверть века спустя, мать измочалила нутро и обескровела родовыми потугами непоправимо – маме делали кесарево, занесли в кровь какую-то абракадабру латиницей, не заметили сразу гноеродную мелочь в сокровенной ее женской тьме. Когда был вырезан из чрева, когда увесистый шлепок по сморщенной и красной маленькой спине прочистил ему легкие, отец его уже лежал в могиле. Мать не могла его, Угланова, коснуться, только смотрела на него через стекло в специализированной по инфекциям могутовской больнице и вязала из солнечной шерсти пинетки для Темочки: «пусть он желтеньким будет у нее, как цыпленок» – донесла, дожила передать медсестра.

Человек себя помнит с уверенностью только после пяти – и поэтому сразу: черноострожский детский дом совсем неподалеку от Могутова, от завода-циклопа, чудовища, вид на который изначально был ему открыт: ступы теплоцентрали и дымящие трубы от левого края до правого – там живут великаны, выдыхают огонь, там, за краем земли, по ночам всходит алое зарево – откровение, видение нечеловеческой силы, и мгновениями чуялось страшно: вот оттуда придут за ним и заберут, бросят в топку, сожгут, чтоб исправить ошибку его появления на свет, он смотрел на бетонные стены и трубы, на железных болванов и каменных баб и не знал тогда, что это промысел; завод – вот что увидел самым первым в жизни он, вот что ему запомнилось как первое, как то, что, показавшись один раз, уже не могло ослабеть и забыться.

Был один общий дом и житье под приглядом существ-воспитателей (женские люди в накрахмаленных халатах назывались «воспитатели»), с коллективными играми в «ручеек», «вышибалу», с принудительным и добровольным питанием: манной кашей, овсяной, рисовой (искусно вырезанный ложкой заиндевелый белый шарик сливочного масла, пожелтев, оплывает, растекается лужицей по мокрым манным барханам, по горячей молочной медузе), рассольником с перловой крупой, картофельным пюре, похожими на поросячьи уши серыми кусками отварной колбасы, морковной, творожной, вермишелевой запеканкой, рыжей, словно покрытой ржавчиной, жареной рыбой, морщинистыми яблоками, грушами, арбузами, какао, кипяченым молоком с противной сборящей пленкой на поверхности, компотом из дегтярных сухофруктов, оладьями с яблочным джемом на праздник…

До сытого рыжка закармливала родина, усыновившая их всех: растекались тепло и довольство по казенным кроватям, доходили до каждого с одинаковой плотностью. В раздевалке за каждым закреплен личный шкафчик с потешной наклейкой на дверце, чтобы никто не перепутал свой с чужим – веселый гусь, умильный медвежонок, задиристый бобер в боксерской стойке и перчатках. У каждого в шкафу: подбитое ватином толстое пальто с тяжелым меховым загривком-капюшоном, негнущиеся валенки с заботливо прошитыми цветною ниткою для различения на «левый – правый» голенищами, гладко-блестящие калоши с розовым нутром, шерстяные рейтузы, рыжеватые, серые, желтые, в рубчик, колготки, фланелевые платья с утятами для девочек и рубашки со знаками дорожного движения для мальчиков, – всем им было, сиротам, отмерено, роздано поровну.

Да, тепло и довольство, радость закладки первых кирпичей: алфавита и счета, названий вещей, своевременных даже ответов на «зачем?», «почему?» и «откуда?» – но уже было в каждом, как нечистая кровь, сообщенное по пуповине это знание, чувство, что ты обворован. Невозможно смириться с тем, что тебя однажды не станет навсегда, с тем, что все умирают и главное – ты, но как вместить то, что тебя не нужно было с самого начала, не должно было быть никогда и ты есть потому, что тебя просто недодушили в утробе. «Мы живем в самой светлой, счастливой стране», «добрый дедушка Ленин», ото всех окружающих женских людей пахнет сдобой, парным молоком, а из ласковых, нежных щенков, так похожих на обыкновенных человечьих детенышей, с сорняковым упрямством вырастает зверье, пополнение колонии для малолетних, ничего из них не вырастает, из допившихся и захлебнувшихся собственной рвотой, из несомых помоечным ветром по жизни забракованных, меченых клеток… «Если мама меня не хотела, то и сам я не буду». «Не могу». «Не умею». Когда тебе с рождения отводят подаяние: мы дадим тебе все, что сочтем дать возможным, мы скажем, где и как тебе жить, – то ничего уже не можешь сделать сам. Все подаяние: от койки до посуды, а с человеком, у которого нет ни на рубль своего, никто не думает считаться никогда. Так равно в них, черноострожских пацанах, проснувшаяся тяга к присвоению вещей была не просто детской естественной потребностью провести борозду, круговую границу, за которой кончаешься ты и начинаются другие, остальные, – обратной стороной несмирения, ненависти к миру, в котором для тебя не предусмотрено неповторимых собственных вещей.

Чем становился он настойчивей в потугах разгадать загадку своего происхождения («где я был, когда тут меня не было?»), тем сильнее входило в него порабощающее чувство странности существования как такового. Его слабый зачаточный ум простывал, уничтоженный сразу бессилием постичь даже такую малость, как причина его лично, Артема, появления на свет (вот почему есть дети, у которых персональная единственная мама, и почему его, Угланова, никто не ждал и не хотел?), мир вокруг становился ледяным пробирающим ветром и сам он – слишком легким, уже не могущим устоять на земле. В отчаянную минуту ломового ветряного натиска жизнь начинала вдруг просматриваться глубже самого его рождения: он будто вновь выдерживал те перегрузки, которые претерпел за миллионы лет отсюда, в материнском животе; то, что передалось при родах – страх и боль, – замещало ему весь состав; вот это чувство, что не должен был рождаться, что слишком многим за его рождение заплачено, уничтожало, разносило его по ветру.

Он помнит: все такие же по участи, как он, детские маленькие люди неизлечимо, откровенно или затаенно ждали маму, не умея высказать того огромного по силе, что пока не потухло и теплилось непрерывным немым говорением в глазах. При появлении у калитки незнакомой женщины у всех половодьем в глазах разливалось: «Вдруг мама?» Когда Ваня Захарченко объявил ему лично, что его, Вани, мама отдала его, Ваню, сюда, «в детский сад», лишь на время и что скоро вернется за ним, чтоб забрать, – он не смог эту правду и неправду вместить, он сказал, закричал: «Ты тупой баран, Ваня! Никто! Никогда! За тобой! Не придет! Потому что твои родители умерли! А живые родители никогда никуда бы не стали тебя отдавать! Если бы твоя мама могла за тобой прийти, то тогда бы давно за тобой пришла!». У Вани задрожали губы, плечи, он побежал в мир детской справедливости, потребовать, чтобы взрослые люди сказали: у него мама есть, чтоб его возвратили в прежнюю жизнь, что-то сделалось непоправимое с ним – и с Углановым тоже. И воспитательница Зоя Вячеславовна прикусила язык, потеряла глаза и смогла из себя выжать только: да, есть такие дети, у которых родители на самом деле просто… оступились, не захотели сами воспитать своих детей, но это не про маму Вани, мама Вани его не бросала, просто есть обстоятельства жизни, по которым она не могла позаботится о его воспитании сама, могут просто родители тяжело заболеть, оказаться надолго от своих сыновей далеко, на выполнении секретного военного задания, на Крайнем Севере, в подлодке под арктическими льдами… Но мы живем в прекрасной, самой лучшей на свете советской стране, наш народ не допустит, чтоб ктото из таких, потерявших маму с папой детей оставался голодным, раздетым, не согретым заботой и лаской. Вас всех усыновила Родина!.. – со стыдом из себя выжимала, цедила, молотила по книжке-пособию для воспитателей специализированных дошкольных учреждений и понимала: ничего не может объяснить, залечить вот у этих двух сломанных детских людей, вот у этого хмурого долговязого мальчика с карими овчарочьи-щенячьими глазами: он уже понял все, иначе, чем написано во всех известных руководствах по подражанию родительской любви.

Он помнит: «Здравствуй, школа!», огромная надмировая сила, которая должна была решить, какой он, зачем он, к чему он пригоден, как будто избрала для проведения своей воли молодую, но серолицую, сухую, близорукую учительницу Анну Алексеевну, трудовика Уварова и физкультурницу Грозу. И мало сказать: «он старался» – он вкладывался всем своим зачаточным умишком в таблицу умножения и действия с дробями, остругивая и обтесывая заготовочные чурки и бруски, – чтобы его однажды не признали слабоумным и не наметили на отбраковку, сброс в какую-то совсем уж зарешеченную «школу дураков». С лицом, в котором начисто отсутствовали мышцы, производящие улыбку, Анна Алексеевна позволила ему, Угланову, дышать, единственное – морщилась брезгливо при виде потекшего стержня, замаранных синей пастой ладоней: трешь, трешь о брюки синей школьной формы, пламенея ушами от позора неряшества и достигая только больших обширности и едкости чернильных поражений. Но зато както очень уж быстро, всех быстрее спускал по доске меловыми отметинами к острию «х = …», опрокинутых всех пирамид с неизвестными, как-то очень уж быстро их строил, и по-зимнему трогало что-то затылок, когда новая, математичка, одышливогрузная и носато-чернявая Марья Сергеевна вставала над душой и вчитывалась в бег раскаленного кратким мыслительным приступом стержня… и однажды, не вытерпев, привалилась, затиснула его мелкую голову меж своих низко стекших к горячему пузу огромных грудей и, поглаживая жесткую шерстку его, приговаривала вот с такой интонацией, словно ей теперь точно придется его для чего-то кому-то отдать: «Головенка-то варит, а ведь варит у нас головенка».

Поляризация «кто умный, кто дурак» за пределами школьной тюрьмы «не считалась», не на ней все выстраивалось в их детдомовской жизни. Воспитанников разделяли сила и голая, бесповоротная готовность вложить эту силу в удар, простейшее из человеческих умений – умение без жалости ударить человека. Иерархия по старшинству, возрастным габаритам, размерам больших кулаков. Повсеместный закон вымещения: кого больше всех мучают по малолетству, тот больше всех и зверствует потом. «Старшаки» называют себя «паханами», «буграми» и ночами проводят над всеми, кто меньше их самих, экзекуции: накрывают тебя с головой одеялом, и ты должен угадывать, кто ударил тебя кулаком по башке или в пузо (называется «хитрый сосед»), заставляют тебя снять штаны и лупцуют туго скрученной из полотенца тяжелой мокрой «морковкой»: зад горит, словно хлещет по нему кипяток и слезает вся кожа.

Он помнит. Тот день, когда впервые увидел льющийся расплавленный металл. Не тот настоящий прозрачный и алый железный поток, не то подчиненное только десятку людей половодье, дыхание, магму чугунного Солнца, которое им, пацанам, показали, пригнав на экскурсию прямо к могутовским топкам, а просто – на костровом пламени расплавленный в заржавленной банке свинец: дрожит, выливается и застывает по форме вдавленного в глинистую землю кулака. Они сидят на пустыре, взгляд его приварился к дрожащему зеркальцу: вот каление белое это открылось ему, как какое-то высшее, просветленное, чистое состояние вскрытого человеческой волей куска вещества. То, что творилось на границах разновеликих плотностей и разносильных прочностей, сопровождалось производством небывалого, магнитящего смысла: способность выжать огненную воду из куска, который не сомнешь руками, – растворить эту твердость, разрушить бесформенность, переплавить во все, что захочешь, возвратить веществу изначальную и придать ему большую прочность, взять ее, эту новую вещь в свои руки, не обжегшись и не приварившись, – вот что должен уметь и иметь человек, вот каким должен быть он всегда. Подчиняющим собственной силе железо и сам, как железо, выносящим огонь. Сопротивляемость явилась ему высшим достоинством любого железного устройства и живого существа, действительной ценой каждого лица, и надо было научиться у железа именно вот этому – никогда не ломаться, у огня – своей собственной температурой прожигать и распаивать внешний неподатливый мир.