Текст книги "Прапорщик Щеголев"
Автор книги: Сергей Сибагин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
Глава шестая
Ясным утром 8-го апреля на батарее заметили группу всадников, гнавших во весь опор.
Щеголев присмотрелся.
– Да ведь это генерал Есаулов и полковник Яновский!
Командир батареи подбежал с рапортом, но генерал махнул рукой.
– Не до рапортов, прапорщик. Скажите лучше, может ли ваша батарея немедленно вступить в бой?
– Так точно, ваше высокоблагородие. Разрешите спросить, почему...
– А потому, – прервал Есаулов, – что в море появился неприятельский флот вымпелов[8]8
Вымпел – длинный узкий флаг с косицами, поднимаемый на мачте военными кораблями.
[Закрыть] в двадцать пять.
У Щеголева слова застряли в горле.
– Так вот, молодой человек, – генерал сделал ударение на этих словах, – может быть, вам тоже придется принять участие в бою.
– Вряд ли, ваше превосходительство, эта батарея будет сражаться, – сказал полковник. – Мелко здесь, неприятельские корабли не смогут подойти близко. В крайнем случае, – повернулся он к прапорщику, – дадут по вас несколько залпов и выгонят отсюда.
– Нас, господин полковник, отсюда не выгонят, – обиделся Щеголев. – Я и мои солдаты свой долг знаем. Если пушки будут целы, мы не уйдем отсюда живыми.
– Очень хорошо, прапорщик, очень хорошо! – Полковник покровительственно похлопал Щеголева по плечу. – Все мы неприятеля не боимся и свой долг знаем. Да, кстати, вам нужно будет передать половину запаса пороху на Пятую батарею. С нее легче будет брать, если понадобится, на другие. Будьте готовы его отправить.
От изумления и негодования прапорщик не нашел слов для ответа.
В этот момент из штаба прискакал гонец с сообщением, что вражеская эскадра состоит из многих линейных кораблей и пароходов-фрегатов. Общее число вымпелов – тридцать один.
Есаулов и Яновский заторопились в штаб.
А прапорщик тем временем устроил совещание со своими помощниками. Порох решили пока не вывозить. Все были уверены в том, что батарея в бою участвовать будет и порох ей самой понадобится.
Отсутствие ветра делало невозможным скорое прибытие вражеской эскадры, и в городе имели время приготовиться к ее встрече.
Был отдан приказ немедленно приступить к эвакуации.
В этот день к генералу Сакену чуть не силой пробился Луиджи Мокки.
– Как же насчет батареи, ваше превосходительство? – заговорил он с сильным от волнения итальянским акцентом. – Люди мои из пушек стрелять уже обучены, а разрешения нет. Разрешите, господин генерал... У меня есть и работники, и лошади – за три дня все построим.
– За три дня? – с сомнением посмотрел на него генерал. – Мы вот едва за три месяца построили, а ты хочешь за три дня!.. Да и неизвестно, будут ли у нас эти три дня... Впрочем, разрешаю. Делайте на этой батарее все, что хотите, мы сами ее уже не успеем использовать. Я назову батарею не Центральной, как было решено раньше, а имени Осипа Мокки. За работами будет присматривать прапорщик Артамонов – командир Второй батареи. Пушки возьмите на Шестой батарее, там остались из тех, что были откопаны; только их еще нужно привести в порядок и сделать лафеты.
Мокки в радостном возбуждении помчал по лестнице и, хлопнув дверью, выскочил на улицу.
После полудня узнали точно состав неприятельской эскадры и ее вооружение. На вражеских кораблях насчитывалось 1900 крупных орудий!
Получив эти сведения, Сакен покачал головой:
– Тысяча девятьсот крупных орудий против наших пятидесяти шести старых, малого калибра, и шести мортир! Ну, бог поможет, – не поддадимся.
Видя, что эскадра только подходит к Одессе и движется очень медленно, генерал бросился в собор, куда спешно были вызваны все свободные офицеры, отслужил молебен об избавлении от грядущей опасности и помчался проверять состояние батарей.
Только к шести часам вечера грозная эскадра подтянулась к одесскому рейду и стала на якорь. Вокруг кораблей сновало множество шлюпок.
Час проходил за часом, а враг не выказывал никаких намерений. Стало вечереть. На море стоял мертвый штиль. Генерал Сакен распорядился выставить на берегу усиленную охрану, опасаясь, что неприятель предпримет высадку ночью.
К охране немедленно присоединились тысячи добровольцев, вооруженных чем попало. Вся береговая линия была занята войсками и добровольцами.
Поздно вечером спешным маршем в Одессу прибыло несколько батальонов Колыванского и Житомирского полков, а также полк улан.
Всех прибывших Сакен расположил возле Михайловского монастыря. Кроме того, войска в полной боевой готовности стояли на Соборной и Биржевой площадях. Горели костры, по улицам разъезжали патрули: в городе было объявлено военное положение, и всех подозрительных немедленно забирали на проверку.
Было уже совсем темно, когда на батарею прибежал Ваня.
– Я теперь остался в доме один – все уехали, и папенька тоже хлопочет где-то об отъезде. Разрешите остаться у вас?
Щеголев замахал на него руками.
– И думать не смей! Лучше вот тебе дело: завтра, если будет тихо, притащи нам чего-нибудь поесть, а то нам за суетой забыли прислать продовольствие. Сегодня мы обошлись еще, но на завтра уже ничего не осталось.
Ваня покрутился некоторое время и ушел.
Ночь на батарее прошла напряженно. Спали не раздеваясь прямо на мешках. Все время горела калильная печь. Чтобы с моря ее не так было заметно, солдаты приготовили из досок и мешков укрытие.
Наступил рассвет.
Вражеская эскадра по прежнему в мрачном молчании стояла на рейде. Лениво дымили пароходы, сновали шлюпки, возвышались грозные стопушечные линейные корабли. С берега было видно, что шлюпки делают промеры.
Едва стало светло, как по молу загрохотали две телеги – доброхоты привезли на батарею кашу и хлеб.
– Кушайте, касатики, кушайте. Не знаем, когда еще свидеться доведется.
* * *
Ночь на 9 апреля генерал Сакен провел на одной из дач под Одессой, наблюдая за эскадрой. Утром, как обычно, он заехал в собор. Зная эту привычку командующего, офицеры в штабе шутили иногда:
– Уж не пригласил ли наш генерал господа-бога к себе в начальники штаба?
Но генерал не забывал и военных дел. Его можно было видеть всюду, где стояли войска или батареи.
В десять часов утра генерала спешно вызвали из собора: прибыл ультиматум союзников. Был он не запечатан, и многие офицеры уже знали, о чем писал неприятель.
Сакен молча читал послание. Вокруг толпились генералы, офицеры и высшие гражданские чиновники. Стояла тишина, только на куполах собора ворковали голуби, да издали, с Дерибасовской, доносилось ржание лошадей и лай собак.
Окончив чтение, генерал пожевал губами, сложил лист и передал адъютанту.
– Спрячьте, голубчик, – сказал он тихим голосом. – Эту бумагу надобно будет переслать государю, – и повернулся, чтобы идти в собор.
– А ответ? – единым дыханием пронеслось в толпе.
– Ответ? – Сакен снова повернулся. – Судя по вашим лицам, вы уже знаете содержание сего документа... Так вот, ставлю всех в известность... – Командующий внезапно выпрямился, глаза его засверкали, голос зазвенел (так когда-то генерал командовал, громя Наполеона под Лейпцигом и Краоном). – Сей ультиматум нахожу возмутительным. Отвечать на него считаю несовместимым с достоинством великой России. Ответа не будет!.. – повторил он, резко повернулся и скрылся в темноте притвора.
Толпа стояла, пораженная словами генерала. Адъютант по просьбе окружающих громко прочел ультиматум. Союзные адмиралы писали:
«Перед Одессой, 21-го (н. ст.) апреля 1854.
Господин губернатор!
Так как в письме вашем, дошедшем до нас не прежде нынешнего утра, заключаются лишь неверные показания для оправдания непростительного нападения, в котором провинились одесские начальства по отношению к нашему фрегату и его шлюпке, которые оба были под парламентерными флагами, оба вице-адмирала, главнокомандующие союзными эскадрами Англии и Франции, считают себя вправе требовать удовлетворения у Вашего превосходительства.
Вследствие чего все английские, французские и русские суда, стоящие ныне близ крепости или батарей одесских, должны присоединиться без замедления к союзным эскадрам.
Если при захождении солнца обоими вице-адмиралами не будет получено ответа или будет получен отрицательный, они найдут себя принужденными прибегнуть к силе для отмщения за оскорбление, нанесенное флагу одной из эскадр, хотя по внушению человеколюбия им прискорбно будет принять сие последнее решение, возлагая ответственность в том на кого следует».
Ультиматум подписали вице-адмиралы Гамелен и Дундас.
Часу не прошло, как о содержании ультиматума стало известно всему городу. Возмущению не было предела. Сакена хвалили за решительность. Некоторые уверяли, что ультиматум направлен только для запугивания, а бомбардировки не будет:
– Не станут просвещенные европейцы громить мирный город!
Однако иностранные консулы и резиденты, забыв о том, что еще совсем недавно они говорили Сакену, заявили иное:
– Союзники обязательно разгромят город. Надобно послать к генералу депутацию с требованием удовлетворить ультиматум и выдать союзникам корабли. Генерал должен понять, что бомбардировка причинит убытки и нам, иностранцам.
Сакен был непреклонен.
– Я русский генерал, коему вверена оборона города и всего имущества, в нем находящегося. Сей постыдный ультиматум есть ничто иное, как разбойничье «смерть или кошелек»! Решения своего изменять не намерен.
Как только в городе узнали об этом ответе генерала, бегство купечества и знати стало всеобщим. Запирали дома и лавки, строго приказывали дворовым и приказчикам никуда не отлучаться, грозя страшными карами, если что пропадет.
Толпы студентов и гимназистов провожали уезжавших, вслед им неслись негодующие возгласы:
– Трусы и изменники! Казнить вас надобно!..
Приезжала полиция, уговаривала молодых людей разойтись.
Город разделился на два лагеря. Подавляющее большинство одного лагеря состояло из людей малоимущих, для которых, казалось бы, потерять последнее было хуже, чем купцам и дворянам часть. В этом лагере оправдывались действия генерала и считали его решение правильным; в другом же были обратного мнения, хоть во всеуслышание об этом и не говорили – остерегались.
* * *
Вторая тревожная ночь прошла на Шестой батарее в упорной работе.
Солдаты придумали, как использовать восемь тысяч мешков, огромной кучей лежащих возле сарая. Всю ночь с помощью жителей насыпали в них песок, возводили перед сараем стенку, а затем укладывали еще пустые мешки, обильно смоченные водой.
Накануне вечером, глядя на багровый закат, Осип говорил прапорщику:
– Завтра ветерочка ждать надобно.
– Это хорошо, – обрадовался Щеголев. – Разведет волну – неприятелю стрелять плохо будет.
– Может, хорошо, а может, и плохо...
– Почему же плохо? – удивился прапорщик.
– Ветер может воду в бухту нагнать, тогда эти супостаты, – мотнул Осип головой в направлении неприятеля, – к нам ближе подойти смогут; опять же на Пересыпь десант много легче будет высадить.
Щеголев задумался.
Но ночь была такая тихая, что прапорщик стал сомневаться в предсказании Ахлупина о ветре. Вот уже стали бледнеть звезды, чуть-чуть посветлел восток.
На батарее все было готово к бою и все ждали боя.
Едва рассвело, как прискакал Яновский с адъютантами.
Солнце еще не всходило, зеркальная поверхность залива была видна очень хорошо. Над эскадрой союзников поднимались густые клубы дыма.
– Целый город стоит! – кивнул головой полковник. – Готовятся союзники... Следовало бы показать им кузькину мать, да жаль – нечем... Вот что, прапорщик, немедленно посылайте половину запаса пороху на Пятую батарею.
– А я как же? Чем же я отстреливаться буду?
– Опять вы за старое! Не придется вам отстреливаться – это же ясно. Не подойдут к вам корабли!
Прапорщик хотел сказать, что для пароходов много воды и не требуется, но сдержался.
Прощаясь, полковник еще раз напомнил про немедленную отсылку пороху.
– Приказываю сделать это сейчас же! – строго сказал он.
– Слушаюсь! – козырнул Щеголев.
Подошел Осип.
– А ветерок-то поднимается. Через часик-полтора так задует, что только держись. Вы только на сваи глядите, как вода их заливать начнет, – указал он на сваи, торчавшие из воды у края Потаповского мола.
Осип оказался прав: ветер, чуть заметный вначале, крепчал с каждой минутой; к восходу солнца вся поверхность бухты покрылась барашками.
Ветер срывал гребешки волн и нес их на мол, обдавая лицо водяной пылью. В половине седьмого прапорщик заметил, что сваи стали скрываться под водой. Неприятельские пароходы затянули своим дымом всю бухту; их выступление должно было начаться с минуты на минуту.
Щеголев приказал барабанщику ударить сбор. Когда солдаты построились, командир батареи влез на мерлон и обратился к ним с речью:
– Братцы! Настал великий для нас день. Всем вам уже известно, что неприятель ложно утверждает, будто мы стреляли по его шлюпке. Мы все были свидетелями того, что в момент стрельбы шлюпка находилась в полуверсте от парохода и в другом направлении. Неприятелю понадобилась эта ложь, чтобы ограбить нас... Вчера он потребовал выдачи ему всех кораблей, стоящих в гавани...
– Чего захотел! – не сдержался бомбардир Емельян Морозка.
– Командующий наш, генерал Сакен, на их письмо и отвечать не захотел, не стал говорить с разбойниками.
– Разбойники и есть, – загудели солдаты. – Правильно генерал поступил.
– А подумайте, братцы, почему он так ответил? Ведь у нас всего пятьдесят шесть пушек, a у неприятеля их почти две тысячи. На что же надеялся командующий? На нас, друзья мои, надеялся, на солдат русских! Знает генерал – выполнит солдат все, что ему прикажут. Грудью отразит неприятеля! И мы, братцы, костьми ляжем на своей батарее, а не отступим!.. То, что у врага много и кораблей и пушек, не поможет ему. Помните, я рассказывал вам о Суворове? «Воюют не числом, – говорил он, – уменьем!»
– Будем держаться до последнего! – уверяли солдаты. – Не отступим!
Ветер завывал все сильнее, и прапорщику приходилось кричать, чтобы его слышали.
Надрываясь, прапорщик кричал:
– Если меня убьют, командование переходит к Рыбакову, потом к Ахлупину, потом – к старшему пушки нумер первый и так до конца!.. А ежели увидите, что кто-нибудь собирается бежать, не пускайте его, будет вырываться – бейте чем попало, не жалея. Приказываю: увидите, что я бегу, – бейте и меня! Тогда я уже не командиром вашим буду, а подлым трусом и изменником!.. Пощады беглецам не давайте!
Внезапно вблизи раздался крик. От «Андии» бежал матрос и размахивал руками. Все догадались, что неприятель перешел в наступление.
Щеголев обернулся к морю и увидел, как из группы неприятельских судов медленно выдвигалось несколько пароходов. У него замерло сердце. Слабая надежда на то, что неприятель ограничится только угрозами, исчезла.
«А вдруг они сейчас повернут и начнут уходить?» – мелькнула мысль. Не отрываясь, командир батареи смотрел на вражеские пароходы, выстраивающиеся в линию.
Из-за сарая на взмыленном коне выскочил казак, подлетел к прапорщику и крикнул, едва сдерживая коня:
– Приказано передать – неприятель выступает!
Вздыбил коня, развернул его на месте, подлетел к «Андии», крикнул что-то, из-за ветра не слышно было, – ударил коня нагайкой и исчез.
Теперь уже все видели, что пароходы направляются в глубину бухты – к Одессе. Придерживая на голове фуражку, подбежал Рыбаков.
– Топим «Андию»!.. – И убежал.
...Пот застилал глаза, в горле стоял ком, мешая дышать. Стало нестерпимо жарко, появилось неодолимое желание сбросить мундир, подставить горячий лоб холодному ветру.
Девять пароходо-фрегатов, выпуская огромные клубы дыма, медленно двигались к городу.
– С нами бог! – крестились солдаты. – Ну и сила!.. Но не робей, ребята! Не сильна засада огородою, сильна засада воеводою!
От этих простых солдатских слов у прапорщика стало теплее на душе. Он почувствовал уверенность, что сумеет выполнить свой долг.
Появился Рыбаков.
– Потопла наша «Андия»...
Прапорщик взглянул туда, где стоял пароход, и у него защемило сердце. Из воды торчала только высокая труба, которую со всех сторон омывали волны. Сразу открылся вид на Практическую гавань, где стояло множество судов.
Грозные корабли неуклонно двигались к батарее. Солдаты напряженно следили за ними. Пылала калильная печь, яркими звездочками светились там ядра, дымились пальники в руках солдат...
Вражеские суда уже вошли в зону огня орудий батареи, но пушки молчали... Вот передний пароход вышел на траверс[9]9
Траверс – здесь – пароход поровнялся с батареей, стал точно против нее.
[Закрыть] батареи... Борт его внезапно вспыхнул пламенем залпа, заклубился густым дымом.
Перед батареей высоко взметнулись столбы воды от недолетевших бомб.
Пароход быстро развернулся и снова дал залп. На этот раз бомбы со свистом пролетели над батареей и упали в воду где-то позади. Ударило горячим воздухом. Прапорщик выглянул за мерлон.
– Батарея!.. – крикнул он. – Слушай мою команду! Первое...
Все застыли в напряженном ожидании. Андрей Шульга бросился к ближайшему солдату, вырвал у него пальник, сунул в затравку, и не успел Щеголев произнести команду, как пушка бухнула огнем, заклубилась дымом.
Но пароход уже вышел из прицела, и ядро шлепнулось в воду.
Все встрепенулись.
– Второе – пли! – закричал прапорщик. – Третье – пли!
Бах-бах! – ударили пушки.
Сладкой музыкой отдался в ушах Щеголева гром его орудий. Его!.. Сколько времени прапорщик ждал этого момента и вот дождался!
Грохнул залп с другого парохода, высоко взметнулась вода, с шумом плеснула на мол. Бомба ударилась об угол мола – высоко подскочила, перелетела батарею и исчезла в море. Прапорщик проворно соскочил с мерлона.
Первый пароход опять развернулся и дал еще один залп. Снова все бомбы упали в море.
Несмотря на сильный ветер, солдаты поснимали мундиры и в одних рубахах работали около пушек. Чувства страха как не бывало. Об опасности некогда было думать – цель так быстро появлялась перед амбразурами, что в пору было только поспевать стрелять.
Став на нижние ящики мерлона, Щеголев высматривал цель. Вот еще один пароход выходит на траверс батарей – готовится дать залп.
– Пли! – командует прапорщик. Воздухом бьет в уши. Видно, как яркокрасный шарик исчезает в борту парохода. Из пробоины вьется чуть заметная струйка дыма.
– Попадание! – радостно кричит командир батареи. – Так стрелять!
Еще залп батареи.
– Снова попали! – объявляет Щеголев. – Дай им, ребята!
Но солдатам не нужно было напоминать о необходимости «дать» неприятелю. Все работали четко, как на ученье, так, как, бывало, часами учили их прапорщик и Ахлупин.
Осип внимательно смотрел из-под руки на неприятеля, уговаривал получше целиться, не тратить зря припасы. Заметив, что прапорщик в пылу боя, размахивая саблей, вылез на мерлон, он потянул его за мундир.
– Вы бы, ваше благородие, отсюда сабелькой нам цель указывали.
Прошло минут пятнадцать боя, и солдаты поняли, что малые размеры батареи являются ее лучшей защитой: все недолеты и перелеты попадали в море. Даже упав на батарею, бомба прыгала, как мяч, и тоже летела в воду либо на берег.
Для того, чтобы причинить повреждение батарее, бомба должна была ударить либо прямо в пушку, либо в мерлон. Упав, бомба не сразу разрывалась, а только после того, как догорала трубка. Прапорщик в свое время учил солдат вырывать эти трубки. Теперь это очень пригодилось. Но те бомбы, которые задерживались с трубкой на молу, были опасны. Проходила секунда, другая и страшный взрыв заглушал собой гром орудий. Вздрагивал мол, тучей пыли вздымалась над мерлонами земля, разлетались в щепки бревна амбразур и наката.
В разгаре боя такая бомба снесла угол крайнего правого мерлона и зажгла амбразуры. К счастью, волны, то и дело заливавшие батарею, потушили пожар. Бой продолжался. Уже два раза солдаты подсыпали новые ядра в печь. Каленое ядро могло погубить корабль, если попадало в крюйт-камеру. В помещении, где было много дерева, оно вызывало сильный пожар.
– Эй там, подавай калененьких! Угостим Дундаску орешками... Пущай попробует! – кричали солдаты подносчикам ядер.
И угощали. Стремясь поскорее разделаться с дерзкой батарейкой, пароходы приблизились и стали прекрасной целью для четырех пушек. Одно попадание следовало за другим. Пароходы отошли и стали вести огонь издали.
Щеголев почувствовал, что ему необходимо хоть несколько минут отдохнуть и напиться воды. Полуоглохший от пальбы, в дыму и копоти, прапорщик слез с мерлона и присел, знаком прося у Осипа напиться. Место командира батареи занял Федор Рыбаков. Верный морской глаз не обманывал его: с неприятельских кораблей, как и прежде, летели обломки, то на одном, то на другом загорались надстройки, валились убитые и раненые...
Отдыхая у мерлона, прапорщик наблюдал за тем, как справляются со своим делом его батарейцы. Вот первое орудие. Эта пушка в самом невыгодном положении: она открыта огню неприятеля больше других. Но солдаты работают быстро, слажено. Прапорщик видит, как Федор Филиппов напряженно смотрит на Рыбакова. Тот быстро опускает саблю, и Филиппов сей же час сует пальник в затравку пушки... Прапорщик невольно втягивает голову в плечи – в уши бьет резко звенящий звук выстрела. Пушка откатывается, но Дорофей Кандауров не ждет пока она остановится. Он подскакивает к орудию и ловко попадает банником в дуло. Несколько энергичных движений банником, и пушка очищена от нагара прошлого выстрела. Теперь ее можно заряжать, не опасаясь, что новый заряд взорвется раньше времени. Войцех Станишевский уже стоит наготове с картузом в руках и пыжом подмышкой. Войцех вкладывает в дуло картуз, а Дорофей заталкивает его банником внутрь, потом прижимает к картузу войлочный пыж. Михаил Артамонов выхватывает из печи раскаленное ядро и опускает в дуло. Пыжевой снова прижимает его пыжом. Пушку накатывают на место, и она готова к выстрелу. Подбегает Осип, из-под руки вглядывается в приближающийся вражеский пароходо-фрегат, присаживается у пушки, крутит подъемный винт.
Звучит команда, и снова бьет в уши раскат выстрела.
Больше всего опасался прапорщик за четвертую, крайнюю слева пушку. Ее обслуживали Ларион Ильин и два дружка – Емельян Морозка и Андрей Панаев. Дружкам чаще всего попадало от Осипа за малое радение к ученью. Даже прапорщик иногда ставил их часовыми вне очереди. Потому-то они обслуживали именно четвертую пушку. По старому обычаю лучшей на батарее всегда считалась первая пушка, худшей та, у которой был наибольший номер. Но опасения прапорщика оказались напрасны – пушка № 4 действовала нисколько не хуже других.
Взглянув на берег, Щеголев увидел, что вся Практическая гавань закрыта густой пеленой дыма, сквозь которую в разных местах пробивалось пламя. Неприятель обстреливал город. Кое-где уже горели дома. Прапорщик вскочил. Сердце у него забилось сильнее, кулаки гневно сжались, усталости как не бывало.
Рыбаков слез с мерлона. Оглядывая батарею, он увидел, как один из солдат, работавших у ядрокалильной печи, сел на землю и привалился к мешку с углем. Глаза у него были закрыты. Рыбаков бросился к нему.
– Сомлел, господин кондуктор, – сказал другой солдат. – Очень уж тут трудно...
Действительно, место у раскаленной печи, откуда валил дым и несло нестерпимым жаром, было самым тяжелым для работы. Все время приходилось длинными щипцами вынимать уже раскалившиеся ядра и засыпать в печь холодные. Но вынуть раскаленное ядро из самой середины печи было нелегко, а Михаил Артамонов проделывал это уже целый час. И вот не выдержал, свалился.
Рыбаков встал сам у печи, но его мягко отстранил Шульга.
– Разрешите уж мне, господин кондуктор, а вы приглядите, как там с припасом.
Видя, что их стрельба не приносит вреда батарее, союзники открыли по ней огонь всех пушек семи пароходов.
Началось неравное состязание трехсот больших орудий с четырьмя малыми. Все береговые батареи молчали – слишком велико было расстояние от них до врагов. Только два парохода лениво перестреливались с Третьей батареей. Главным же участком боя оставалась батарея Щеголева.
Удачным залпом двух пушек был поражен один из вражеских кораблей «Самсон» – все видели, как на нем обвалился в воду большой катер, заклубился дымок пожара. «Самсон» вышел из строя. Закрылся дымом и «Фуриус».
Давно уже промокли от пота и морских брызг, почернели от копоти и дыма рубахи и лица солдат. От грохота никто уже ничего не слышал. Сообщения и приказания приходилось кричать прямо в уши, помогая энергичными жестами. Но никто и не думал о прекращении боя.
Целью батареи стал фрегат «Вобан» с огромным трехцветным флагом.
– Француз пожаловал! – кричали солдаты.
Французы решили подойти на близкую дистанцию и сразу уничтожить смельчаков.
Запрыгали по батарее бомбы, вдребезги разлетелась будка, загорелись амбразуры левых пушек. А солдаты по прежнему внимательно целились, стремясь стрелять как можно метче. Два раскаленных ядра одно за другим ударили в корабль. От первого вспыхнул порох в картузах, приготовленных у одного из орудий, высоко взметнулось пламя, поползло по вантам; другое ядро пробило деревянную палубу, из пробоины повалил густой дым.
На «Вобане» забегали, засуетились. А дым валил все гуще и гуще, пламя разгоралось все ярче и ярче, и двадцать минут спустя на мачте фрегата медленно развернулся, затрепетал на ветру сигнал бедствия.
От эскадры отделился посыльный пароход. Полным ходом подошел он к «Вобану», взял его на буксир и поволок подальше от этой маленькой батарейки, которую оказалось не так легко уничтожить.
А на место «Вобана» медленно направился 84-пушечный линейный корабль.
* * *
Наблюдение за боем генерал Сакен сначала предполагал вести с крыши штаба, но потом, решив, что там его труднее будет найти посланцам, перешел на бульвар и остановился возле памятника Ришелье. Стоя здесь, он видел все маневры союзников.
Заметив, как от эскадры по направлению к Одессе двинулось девять пароходов, генерал сказал адъютанту:
– Вот оно, начинается. Надобно приободрить защитников Третьей и Шестой.
Кряхтя, он сел на лошадь и в сопровождении адъютанта затрусил вниз по Ланжероновской улице.
Побыв несколько минут на Третьей батарее, генерал направился к Щеголеву. Прапорщик, как убедился генерал, прекрасно справлялся со своим делом. Сакен спокойно возвратился на свой командный пункт, где уже и оставался до конца боя.
Канонада не прекращалась. Густые тучи дыма и пыли поднялись над городом. Десятки ядер и бомб, хорошо видимые простым глазом, летели на город. На бульвар снаряды почти не падали, и жители вскоре заполнили его, с восторгом наблюдая за меткой стрельбой батарей.
Особенно много бомб падало в районе Дерибасовской, Екатерининской, Почтовой и Преображенской улиц. Там уже были убитые и раненые, неоднократно вспыхивали пожары, которые быстро тушили пожарные команды и добровольные дружины из местных жителей. Много помогло жителям то, что дома их были сделаны из мягкого камня. Ядро, ударяясь в стену, не разрушало ее, а проникало внутрь, оставляя отверстие, чуть больше размеров самого ядра.
Генерал Сакен стоял возле лестницы и наблюдал за боем, когда к нему подкатила коляска. Из нее выскочил генерал в забрызганной грязью дорожной накидке; он направился к Сакену и представился:
– Генерал-адъютант Анненков, назначенный временно исполнять должность гражданского генерал-губернатора города Одессы.
– Да когда же вы, дорогой мой, успели? – ахнул Сакен и протянул обе руки приезжему. – А мы-то...
– Еще в Николаеве мне стало известно о готовящейся бомбардировке Одессы – вот я и поспешил, дорогой Дмитрий Ерофеевич. Разрешите теперь поглядеть, что тут у вас делается.
Генералы подошли к самому краю лестницы. Подскочил Богданович, стал давать пояснения.
Что делается на Шестой, разобрать было невозможно из-за густых клубов дыма. О том, что батарея еще сопротивляется, можно было судить по интенсивному огню неприятеля, не ослабевавшему ни на минуту, и по вспышкам выстрелов орудий батареи, мелькавшим в густом дыму. Адъютант рассказывал:
– Сначала ее обстреливало только три парохода, сейчас уже четыре. Похоже, что и те вот туда ж направляются... Этой батареей, ваше высокопревосходительство, командует совсем молодой офицер, только недавно прибывший в Одессу. Мы не знаем, жив ли он. Уцелеть в этом аду весьма затруднительно. Минут двадцать назад послан поручик Ильяшевич на смену Щеголеву. Ждем теперь оттуда известий.
Как раз в эту минуту вернулся посланный и сообщил, что батарея цела и потерь на ней нет. Все перекрестились.
Когда стало ясно, что главным объектом нападения является не Третья батарея, а Шестая, полковник Яновский подошел к генералу Сакену. Его бледное лицо и трясущиеся губы поразили генерала.
– Что с вами? Случилось что-то плохое?
Яновский, заикаясь, сообщил, что по его приказу только сегодня утром Щеголев должен был отправить половину своего пороху на Пятую батарею.
– Сейчас там кончается его запас! – закончил полковник. – Необходимо послать ему новый.
Сакен оторопело смотрел на него.
– Да как же вы... – начал он, но вдруг махнул рукой и прибавил: – Немедленно шлите ему порох.
Прапорщик Дудоров вызвался отвезти его на батарею.
* * *
Рано утром этого дня всех арестантов, еще не отправленных по этапу в другие города, выгнали во двор. Был получен строжайший приказ вывести из города всю тюрьму. Еще оставалось человек сто арестантов, и теперь, готовые к отправке, они стояли во дворе.
На правом фланге, выделяясь своим независимым видом и лучшей одеждой, стоял Ивашка и его товарищи из тех, кто когда-то работал на Шестой батарее. Переминаясь с ноги на ногу, Ивашка тихо, но решительно высказывал свое недовольство.
– Это что же выходит? Как батарейки строить, так пожалте! А теперь, когда неприятель появился, так в этап?.. А может, я тоже хочу за отечество пострадать! Вот и прапорщик с Шестой мне уваженье оказывал. Сам генерал Есаулов...
– Поговори мне!.. – крикнул караульный офицер.
Вдруг громадное здание тюрьмы вздрогнуло от далекого раската. Все замерли. В тишине снова раздались дальние артиллерийские выстрелы.
Бу-ум! Бу-ум!..
И вдруг кто-то закричал:
– Ребя-а-та! Наших бьют!.. Айда на помощь!
Арестанты, роняя свои узелки, бросились к распахнутым уже воротам и мгновенье спустя выбежали на дорогу. Спохватившись, солдаты кинулись закрывать ворота, но было поздно. Заливались тревожные свистки, солдаты хватали бежавших, но Ивашкина артель была уже далеко и неслась по дороге к Шестой батарее.
Позади слышались крики:
– Стой! Стрелять будем!
Но на угрозы никто не обращал внимания.
– Православные-е-е! – кричал на бегу Ивашка. – Наших бьют! На помощь!
По улицам у ворот стояли кучки людей, с тревогой прислушиваясь к неумолчно гремевшей канонаде. Многие из них присоединялись к бегущим. Дворник с метлой в руках, замерший с раскрытым ртом при виде мчавшейся толпы, внезапно крикнул:
– К черту барскую работу! – Бросил метлу, сорвал фартук и замелькал сбитыми каблуками.
Из мастерских выскакивали фабричные и тоже пускались за толпой.