Текст книги "Верить и помнить"

Автор книги: Сергей Баруздин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

6

…Несмотря на трудные погодные условия нынешней зимы, успешно работают труженики Ельницкого совхоза. В числе передовых бригада М. М. Февралевой.

Из районной газеты.

7

До вечера Тимка успел и дров наколоть, и печь затопить, и начистить картошки.

На улице пошел снег. Похолодало. За водокачкой поднялась в небо мутная, будто обернутая марлей, луна и тут же скрылась за серой облачной дымкой. Словно эхо, пронесся над деревней захлебывающийся собачий лай и утих где-то за школой.

Тимка подошел к окну. Взглянуть, не идет ли мать.

У клуба толпились ребята в ожидании кинокартины. Билеты еще не продавали, и они ходили группками возле кассы, освещаемые бледной лампочкой, что висела над входом в клуб.

Выступили из полутьмы освещенные окнами палисадники с кустами и деревьями.

Длинные полосы света распластались на припорошенной снегом дороге. Вокруг фонарей задрожали желтые круги, и казалось, все снежинки устремились в них, привлекаемые теплом и светом. А избы уже вовсю пускали в предвечернее небо вкусные дымки печей.

Ветра, хотя бы и самого неприметного, сегодня не было. Потому и вечер наступал молчаливо и мягко. Снежинки висели в воздухе, не то опускаясь на землю, не то поднимаясь от нее. И лишь по следам на дороге можно было понять, что снег все же ложится на деревню, а значит, и вокруг – на поля, огороды и леса.

Снег был очень нужен в такую пору. И Тимкина мать о снеге мечтала. И сам Тимка знал, что по нынешней несерьезной зиме и малый снегопад – благо.

Потухли окна в магазине.

Старуха сторожиха, похожая издали на ржаной сноп, присела на скамейку поболтать о новостях с молодежью.

Тимка уже лежал, вытянувшись на лавке, с учебником, когда услышал шаги на крыльце. Это была, конечно, мать.

Вот она смела веником снег с валенок, стряхнула шубу и вошла в дом.

Увидев мать, Тимка вскочил с лавки и поставил чугунок с картошкой на огонь.

– Мам! – спросил он. – Что ты за заграничное письмо получила? Говорят, от папки. Разве так может быть?..

– Подожди, подожди, Тимок, – остановила его мать. – Потом… Устала я сегодня, сил нет, как измаялась. Давай-ка лучше поужинаем.

Тимка замолк, но, отойдя от печки, опять не выдержал:

– И ребята мне говорили, и шофер директорский.

Мать молча накрыла на стол, принесла из сеней огурцы, банку мясных консервов, еще раз заглянула в печь.

– Ну-ка, открой, – сказала она, протягивая сыну банку. – Не порежься только. Открывалку возьми в столе.

Потом они ужинали. Вернее, ужинал один Тимка, а мать просто сидела рядом с ним за столом, подперев лицо руками. Сказала, что есть не хочет. Ела, мол, в районе.

– А почему его не домой принесли, письмо-то? – опять не выдержал Тимка, когда мать налила ему из кринки кружку молока. – Прямо на работе тебе отдали? Да?

– Да-да, – ответила Мария Матвеевна. – Только подожди сейчас. Понять надо. Чего-то не так! Путаница какая-то!

Последние слова мать произнесла чуть слышно, Тимка не разобрал. Единственно, что он понял: мать не хочет говорить о письме.

По вечерам мать часто приходила домой уставшей и грустной, но, пожалуй, никогда он не видел ее такой, как сегодня. Даже и о войне не говорила, как всегда. Ни «до войны», ни «в войну».

Чтобы как-то развеселить ее, он попробовал рассказать про лягушек, которых боятся девчонки-старшеклассницы, и даже приврал:

– А сегодня я нарочно им лягушек не отсадил! Пусть сами их достают или мальчишек своих заставят. Вот-то крику будет и смеху! Правда?

– Да-да, – подтвердила Мария Матвеевна. – Ты бы, Тимок, занялся чем…

«И до чего ж смешные эти люди, взрослые! – подумал Тимка. – Все скрытничают чего-то, переживают про себя, а сказать боятся. Вот и мамка молчит. Видно, думает, маленький я совсем, ничего не понимаю. А я-то знаю, что она из-за этого письма переживает. Что же там, интересно, в письме?»

Он пересел к радиоприемнику.

Тимка почему-то любил не столько слушать радио, сколько крутить рычажок, гонять по шкале стрелку и удивляться тому, как эта стрелка попадает в разные города и страны, где говорят и поют на непонятных языках.

Обычно мать оговаривала Тимку, когда он слишком долго крутил приемник, но сейчас она не заметила и этого.

Убрала со стола. Прошлась по комнате. Посмотрела на стену с фотографиями.

Тимка продолжал сидеть у приемника, хотя сегодня это занятие ему вовсе было не по душе. Он крутил рычажок, и дикораздирающая музыка сливалась с какими-то заграничными словами. Звучали псалмы, и вдруг бодрый русский голос говорил об успехах тружеников сельского хозяйства, о происках западногерманских реваншистов и новом запуске очередного спутника земли…

Вдруг мать словно вспомнила о чем-то и сказала:

– Как-то там наш Петя? Хоть приехал бы, навестил.

– А что Петя? – не понял Тимка. – Ведь писал в письме, что все хорошо.

– Мал ты еще, сынок, – сказала мать, будто огорчившись. – Какие у тебя заботы!

Тимка вспомнил, что днем он почти такие же слова сказал маленькому Вовке.

«Вот и мамка считает меня маленьким, – подумал он. – А разве маленький я?»

8

…И вот сообщаю вам грустную весть. Муж ваш И. К. Февралев погиб в боях за город Прагу – столицу Чехословакии. Похоронили мы его в братской могиле наспех, даже прибрать все, как следует, не могли. В Судетах еще немцы орудовали. И убитых было много, раз шли у нас сильные бои.

Но вы, уважаемая М. М. Февралева (извините, что обращаюсь к вам по инициалам, а не полностью!), вправе гордиться своим мужем, который отдал свою жизнь…

Из письма командира части М. М. Февралевой.

9

Тимкину мать любили в Ельницах. И за работу любили, и просто так. А некоторые еще и жалели:

– Смотри-ка на Матвеевну. И горя сколько перенесла, а все одно – крепко на ногах стоит! Позавидуешь! Сам Нил Васильевич, как что, с ней советуется.

– Да, не просто: одного мужа потерять, и второго, и ребят вырастить, в люди вывести…

– А сама-то как в войну жила. И дом на себе, и плуг таскала, сеяла – одна. И партизанам помогала. А сохранилась Матвеевна, держится!

Однажды Тимка услышал, будто в детстве матери жилось плохо. Бабушка – материна мать – крутого характера была. Говорили, и била она мамку, и против колхоза выступала, а мужа своего прямо в могилу свела. И еще, что была она очень жадна до денег.

– Мам, – попросил Тимка, – расскажи, как ты маленькой была, как тогда было?

– А что? – удивилась мать. – Жила, как все люди жили. В мирное время жили. О войне тогда никто и не помышлял. Хоть и шла она уже по миру, а мы все думали: не коснется нас, стороной обойдет…

– Ну? – спросил Тимка.

– Что «ну»? В школу бегала, пионерскими делами занималась, работала…

– А верно, что дома били тебя? – опять спросил Тимка.

– Ну что ты, сынок! – возразила мать. – Кто ж это бить меня мог? А если страдала за что, так это за Советскую власть. За что все страдали! И папка наш первый за нее жизнь отдал, и второй. И вот Петя служит…

Так ничего и не сказала. Да только Тимка все равно слышал. Не зря люди говорили. Это только на тех наговорить могут, кого не любят. А мамку любили.

Вот и теперь. Тимка смотрел на мать, понимал, что с ней что-то происходит, а узнать ничего не мог.

Мамка уже старая. Скоро сорок пять будет. Да только красивая она и на лицо и вообще. И еще – серьезная. Поначалу и не поймешь: хорошее у нее настроение или худое. Держится она одинаково. Да только Тимка уже научился отличать. Если беда какая, лицо у нее худее становится и под глазами синяки, будто не выспалась. А так – лицо круглое и синяков никаких. Ну, а морщины на лбу – так это почти у всех взрослых.

И у Тимки, наверно, будут, когда он вырастет.

А сегодня у матери и лицо похудело и синяки появились. Пока Тимка у радиоприемника сидел, он все разглядел.

Мать вымыла посуду, подмела возле печи и стала снимать с сундука коробки и чемоданы.

В сундуке лежали всякие тряпки, новые сапоги Пети, книги и бумаги.

– Ты что? – поинтересовался Тимка.

– Да так, найти нужно, – сказала мать.

– Ты потеряла что? – опять спросил Тимка.

– Ложился бы, Тимок, – мягко сказала мать. – Мне бумажку надо одну найти.

Наконец она нашла на дне одного из чемоданов синюю папку, открыла ее – в ней были какие-то бумаги.

Тимка молча подошел к матери.

– Вот, ты большой уже, – сказала она и начала читать Тимке: – «…Младший лейтенант Февралев Иван Константинович погиб смертью храбрых… седьмого мая тысяча девятьсот сорок пятого года…» Похоронная, видишь?

– Вижу, – сказал Тимка.

Потом мать достала еще письмо и стала читать про себя.

– А это? – спросил Тимка.

– Письмо, – сказала мать и прочла Тимке: – «Похоронили мы его в братской могиле… Мы сохраним в наших сердцах память…»

– Это про первого папку? – спросил Тимка.

– Да, – подтвердила Мария Матвеевна.

Она положила письмо и похоронную на стол, вернулась к двери и достала из кармана шубы конверт. Взяла очки, села ближе к свету. И опять стала читать про себя.

«Наверно, это и есть то письмо», – решил Тимка.

Наконец мать бросила бумагу на стол.

– Ну и пакость! Какая же пакость!

– Что? – спросил Тимка.

– Так я, Тимок, – неопределенно сказала мать. – Так… Ничего…

И отошла от стола, словно хотела посмотреть фотографию на стене.

Тимка пошел к приемнику, а сам тоже посмотрел на стену. Вот большая фотография первого папки. Лицо молодое, ясное. Волосы чуть ершистые. Прищуренные глаза, левый немного меньше правого. А под нижней губой справа – родинка. Маленькая, с булавочную головку, но заметная. Значок на пиджаке. Тимка знает, это «Ворошиловский стрелок». Раньше были такие значки. Рубашка белая без галстука. Вид словно важный и испуганный…

А рядом – другой снимок. Это второй папка. У него усы и лицо совсем взрослые. Тимка и помнит его таким. С прищуренными глазами, как будто папка всегда немного улыбается.

Мать заметила, что Тимка тоже смотрит на фотографии. И подошла к нему:

– Как же это, Тимок? Ведь и в школе вместе учились, и столько лет рядом были…

Тимка не очень понял: о ком она? Потом сообразил: раз про школу – значит, о первом папке. Это с ним мать вместе в школе училась.

– Расскажи! – попросил Тимка.

Он любил слушать мамкины рассказы. Особенно по вечерам, когда не хотелось спать.

Мать чуть улыбнулась, сказала будто невзначай:

– Вот девчонок он, когда маленьким был, задирал, а как-то даже меня столкнул в воду на речке. А я тогда никому не сказала, проревела одна, в кустах. Не хотела домой возвращаться мокрой да зареванной, так и бродила по берегу до темноты…

А на следующий день очень обрадовалась, что его в пионеры не приняли. Всех приняли, а его – нет. Только не из-за меня. Что-то натворил тогда. Не помню только что. А отец его сам пришел в школу и сказал, чтоб не принимали сына ни в какие пионеры, раз он на такое способен. Тогда Иван из школы убежал: стыдился. Несколько дней не ходил. А когда пришел, мне стало жалко его, и обиды уже никакой не было…

В старших-то классах он совсем другим стал. Физкультурой увлекся, на соревнованиях всегда первые места занимал. Из семилетки прямо в колхоз пошел. Прицепщиком работал. Хотел трактористом стать, да машин в то время мало было. Я еще пошутила как-то: «Раз трактора не дают, проси лошадь. Тоже пахать можно». А он обиделся и перестал со мной разговаривать…

Только не думала я тогда, что мы поженимся. Он на меня и внимания не обращал, все стороной обходил. А летом в тридцать девятом вдруг сказал: «Женюсь я на тебе, хочешь не хочешь. Все равно в Красную Армию скоро уходить. Так что женюсь…» А я еще ответила ему: «При чем тут Красная Армия? А если я не хочу! Поинтересовался бы!» И все лето говорила, что не хочу, а на самом деле очень хотела. А он ходил по пятам, ни с кем не гулял, чтоб любовь свою доказать…

А поженились мы под самые Октябрьские праздники. И жили хорошо. Только мало. Два года всего…

Петя родился, а там и началась она, война…

Когда война настала, Пете всего второй годик пошел. Говорить еще не умел, только смеялся. И когда папка наш на войну уходил, тоже смеялся. Не знал, что так и не увидит больше отца. И я не увидела – вот…

10

…В годы Великой Отечественной войны (1941–1945) погибло двадцать миллионов советских граждан – мужчин, женщин, детей…

Из доклада, услышанного М. М. Февралевой в райкоме КПСС.

11

О войне у Тимки были самые неясные представления, как, впрочем, и у многих его товарищей постарше. Тимке не довелось пережить ни одной войны, и, честно говоря, он, как и все мальчишки, жалел об этом.

Был когда-то Суворов, был Чапаев и был Леня Голиков, были молодогвардейцы и чапаенок – Тимка о них читал. И думал: «Если б я…»

И все-таки взрослые – а их как не слушать? – не хотели даже знать о войне, так она им опостылела. Почти что каждый в войну родных потерял – мужа, отца, мать, сестру, брата, сына… Так что же это такое – война? Выходит – беда, и самая большая, раз близкие, дорогие люди с нее не возвращаются…

Потом Тимка слушал мать и уже не вспоминал ни о чем на свете. И мамка, кажется, больше не вспоминала. Только сунула что-то под скатерть.

А за окном все сыпал снег – мелкая белая пыль. И где-то пели девушки и смеялись ребята. Играл патефон или радио, Тимка не мог разобрать. Наверно, всем людям было хорошо и нехлопотно в эти непоздние вечерние часы.

«Снег – это хорошо, это – надо, – думал Тимка. – И поют складно. А песня добрая, смешливая».

Вдруг скрипнула входная дверь, в сени кто-то вошел.

– Матвеевна, дома ты? Зайди к нам на минутку…

Это был сосед Егор Иванович, механик совхоза. Жена его, Евдокия Семеновна, – давняя знакомая матери. Они вместе работают в теплично-парниковом хозяйстве.

– Мы уж спрашивали тебя, – сказал, подходя к столу, Егор Иванович. Он был в одной рубахе, без шапки.

– Спасибо, а что у вас? – спросила мать. – Не могу я. Вот и Тимке спать надо…

– Ну зайди, прошу тебя, уважь, хоть поздравь мою Евдокию. Сами, понимаешь, забыли совсем, а у ней нонче как раз рождение. Пятьдесят три годочка – ни дать ни взять. Только к вечеру вспомнили да и собрались на скорую руку посидеть, рюмку поднять. Ты ж знаешь Евдокию. Скромница она. Сама и не напомнила. Хорошо, я с работы шел – вспомнил. Не засохла еще память.

– Нет, нет! Егор Иванович, не серчайте! Не пойду я! – сказала мать.

– И слышать не хочу! – сказал Егор Иванович и настойчиво взял мать за руку. – Пойдем! Не стесняйся. И Тимофея бери. У нас никого нет – одни свои. А то будем считать – зазналась ты, дружков своих, подружек гнушаешься.

Мать посмотрела на Тимку, словно спрашивая его совета.

– Пойдем! – сказал Тимка. Он был доволен, что можно будет не спать, а пойти в гости.

– Тогда на минутку, – согласилась мать. – А то Тиме спать…

Гостей у Евдокии Семеновны, и верно, было немного. Еще одна соседка, двоюродный брат Егора Ивановича с сыном да тетка Матрена, что работает в теплице на грибах.

Детей у Егора Ивановича и Евдокии Семеновны не осталось: были у них сыновья, да, говорят, погибли в войну. Все трое погибли.

Мать обнялась с Евдокией Семеновной.

– Прости, Евдокиюшка, что с пустыми руками…

– Садись, Маша, садись, милая! И ты, Тимоша, садись! – захлопотала Евдокия Семеновна. – Какие там, милая, подарки! У бабы года летят, что зерно из дырявого мешка сыплется. Не сосчитаешь! Егор, тарелочку-то дай Маше да рюмку достань в шкафе. Вот я вам сейчас холодца подложу. Садись, садись! Вот вилочка с ножом! А рюмку-то, рюмочку налей, Егор, Маше!..

Тимка сел рядом с мамкой за стол, сел, как взрослый, и навалился на холодец. Пожалуй, холодец – это самое вкусное, и дома у них холодец бывает лишь по самым большим праздникам. Тимка всегда любил холодец, и когда хотел есть, и когда не хотел.

Егор Иванович налил матери водки.

– Ой, за твое здоровье, Евдокиюшка! – сказала Мария Матвеевна.

Пить мамка не умела, а если уж приходилось, то проглатывала водку залпом, как лекарство, зажав нос.

Еще через рюмку Евдокия Семеновна затянула песню:

 
Как у белой у лебедушки
Было трое деток маленьких,
Трое малых, трое ласковых,
Трое близких сердцу матери.
Да не ведала лебедушка
Про судьбу свою несчастную
И про гибель деток родненьких
От огня-пожара страшного.
Обгорели белы перышки,
Но сильней огня-пожарища
Сердце матери трепещется…
 

Тут Евдокия Семеновна всхлипнула и вдруг заревела в голос, вспомнив своих детей.

Мамка тоже не выдержала.

– Не надо, Евдокиюшка! – попросила Мария Матвеевна.

– Говорил, не пой эту песню проклятущую, – бросил жене Егор Иванович. – Сколько раз говорил – так нет! Опять сердце ранишь…

Вдруг Евдокия Семеновна встала и, бросив отчаянный взгляд на всех, произнесла:

– А что вы хотите? Бодрое, да? Могу и это:

 
Легко на сердце от песни веселой,
Она скучать не дает никогда —
И любят песню деревни и села,
И любят песню большие города.
 

– Не кощунствуй! – вскрикнул Егор Иванович.

– А я и не кощунствую, – тяжело сев, сказала Евдокия Семеновна. – Просто веселое не всегда идет… Чтоб им провалиться, тем, кто опять войны затевает!

Домой Тимка и Мария Матвеевна вернулись не поздно.

– Ложись, Тимок, – сказала мать и сама разобрала постель. – Ох, и голова у меня кружится. Давно, видно, не пила…

Тимка вспомнил про письмо, но только лег и словно провалился куда-то. Ни спрашивать, ни говорить уже не хотелось.

Он еще, похоже, не спал, когда услышал голос матери.

– Франкфурт-на-Майне! Вот он, ваш Франкфурт, что людям стоит! Бабам русским! Евдокиюшке и мне! И другим всем! – говорила мать и, кажется, заплакала, но Тимка ничего не понял.

А потом ему показалось, что мамка присела на краешек его постели и крепко-крепко прижалась к нему.

Тимке было хорошо, и он тоже прижался к матери.

А за окнами – Тимка чувствовал это и даже, казалось, видел – продолжал валить снег. Только уже не мелкая пыль, а настоящий, крупный, пушистыми хлопьями. Верно, зима все же будет. Будет!

12

…Острая классовая борьба дает знать о себе и в нашей школе. Так, например, пионерку Машу С. жестоко избила собственная мать лишь за то, что та горячо защищала колхоз. Избитая пионерка прибежала в школу и прямо на уроке заявила: «Не слушайте тех, кто выступает против колхоза…»

Из стенной газеты Ельницкой начальной школы за октябрь 1932 года.

13

Тимка проснулся рано. Мать собиралась на работу. Вид у нее был совсем больной. Такой Тимка ее еще не помнил.

– Тебе плохо? Да? – спросил он.

– Ничего, Тимок, пройдет. Голова чуток болит.

Мать ушла на свои парники, а Тимка побежал в школу. Но не успел он подняться на другую сторону оврага, как понял, что о письме знает уже чуть ли не вся деревня. Наверное, если бы по радио об этом сообщили, и то бы меньше людей о письме узнали.

Ребята, что встретили Тимку по пути в школу, засыпали его вопросами:

– А про что там в письме написано?

– А что это – Франкфурт, где? Город? В Западной Германии?

– От какого отца письмо-то, непонятно?

– Значит, он шпион? Да?

Такие вопросы обескуражили Тимку.

– Не знаю я ничего. И письма никакого не видел! Отстаньте! – сердито сказал он и побежал вперед.

Тимка не замечал уже ни снега, завалившего за ночь овраг, ни птиц, прыгавших по веткам деревьев, ни преобразившихся елей, что будто украсились белыми шкурками зайцев и песцов. С трудом пробираясь по узкой тропке, только что проложенной ребячьими валенками, он вышел к школе.

Возле крыльца толпились ребята из разных классов. Еще издали Тимке показалось, что все они ждут его.

Он замедлил шаг. Но как ни иди медленно, все одно – школы не минуешь.

Тимка издали выбрал из всех ребят своих, одноклассников, и подошел.

– Здравствуйте! – сказал он вместо обычного: «Привет!»

– Здорово! Привет! Здравствуй! – отозвались ребята.

– Ну, что там в письме? – сразу же спросил Леша Махотин.

– А я не знаю, – признался Тимка.

– Так и не знаешь! – ехидно произнес Леша. – Скрываешь небось! А пионер еще! Галстучек-то надел!

– И надел! И всегда буду носить! А тебе что? – сказал Тимка.

– Помолчи ты, утопленник! – прикрикнул на Махотина Саша Водянин. – Говорит тебе человек, что не знает, – значит, не знает…

Тут бы и кончиться разговору, да нет, Лена Нестерова влезла:

– Раз из Западной Германии письмо, наверно, он власовцем стал или бендеровцем. В войну такие были…

– Не бендеровцем, а бандеровцем!..

– Да чего ты болтаешь! – возмутился Миша Решетов. – «Власовцем, власовцем»! Как же он мог, когда он на кладбище у нас лежит? Я и то помню, как его хоронили…

– Не о нем же речь! – возразил Саша. – От первого мужа Матвеевны письмо… Ведь, говорят, написано там на конверте – от первого…

– А я, девочки, что-то никак не пойму, – вступила в разговор Зина Рылова, самая что ни на есть спокойная и рассудительная девочка в классе. – Ведь первый муж Марии Матвеевны на войне погиб. В Чехословакии будто, говорили…

– Мало ли что говорили!

– Это еще как сказать!

Ребята опять загалдели, и только Тимка стоял молча, не зная, что делать.

Наконец громко зазвенел долгожданный звонок.

– Пошли-ка лучше! – предложил Саша Водянин. – И вообще, какое это имеет отношение к Тимофею? Это ведь не его отец, – добавил Саша, желая, видимо, закончить разговор.

Тут уже сам Тимка не выдержал.

– Нет, он мой отец, – сказал он тихо, но упрямо. – Он мой первый папка… Мой! Мой!