Текст книги "Пропавшие среди живых (сборник)"

Автор книги: Сергей Высоцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Съездить в Гатчину надо было и по другой причине. Вызывал директор лесхоза. Чего уж там стряслось, Зотов не знал, но под ложечкой тревожно сосало.

Костюм был как новенький. Коричневый с красной искоркой. Из ткани с громким названием «Ударник». Николай Ильич хорошо помнил, что отдал тогда за костюм сто тридцать рублей, а пятьсот, оставшиеся от очередной продажи леса, они пропили с Гришей. «Не стал ли узок? – с тревогой подумал он, надевая брюки. Костюм и впрямь был чуток узковат. – Огруз я, огруз». Николай Ильич надел пиджак и подошел к зеркалу. На него смотрел лохматый седой старик с широким морщинистым лицом, заросшим седой щетиной, с впалыми тревожными глазами, под которыми залегла нездоровая желтизна. «Надо в Гатчине в парикмахерскую забежать, – решил он. – Чегой-то вид у меня смурной, глаза вон как у дохлой рыбы». Он снял костюм и сложил аккуратно в вещевой мешок. На себя натянул старый. Вышел в сарай, погладил жалобно заскулившего Дружка, взял широкие самодельные лыжи. На дворе уже светало. Николай Ильич запер дом, закинул за плечи мешок. Надев лыжи, глубоко проседая в снежной целине, скатился с пригорка вниз, оглянулся на утонувший в снегу дом с примороженными окнами и покатил дальше по еле заметной лыжне. Два километра он шел лесом, кое-где сбиваясь со старой лыжни и утопая в снегу, потом пересек большую поляну, оставив справа деревню Владычкино, и вышел наконец на тропинку, ведущую к станции. В лесу Николай Ильич снял лыжи, оглянулся и, шагнув с тропинки в сторону, сунул их в снег, обломав у большой елки лапу – для памяти. Где-то наверху стрекотала сорока. Николай Ильич проворчал: «Стрекотуха чертова, только и знает, что подглядывать!»

В Гатчине Зотов был в десять. Гриша уже ждал его – на столе весело посвистывал чайник, лежала всякая снедь: колбаса, сыр, большой кусок студня.

– Здорово, старче, – обрадовался Гриша. – Выбрался из своих лесов, прикатил колеса. Давай раздевайся, чайку попьем, погутарим. Я и с начальством договорился прийти попозже.

При упоминании о начальстве у Николая Ильича на лице появилась кислая гримаса. Он скинул ватник, разул ноги, кивнул на рюкзак.

– Там в мешке грибы… Беленьких тебе приберег.

– Ай да Коля, золото ты у меня, а не кореш, – радовался Гриша, доставая большую банку с грибами. – И костюмчик новенький прихватил! И корочки. Да мы тебя женим, Колюня, женим. Заживешь ты у себя в лесу припеваючи. Такую маруху найдем!

Николай Ильич, улыбаясь, слушал болтовню друга.

– Ну что у тебя, Григорий, за бардак на столе, – сказал он, усаживаясь и оглядывая приготовленную Мокригиным закуску. – Что у тебя, тарелок нет? Все на газете, на клеенке! Словно междусобойчик в зоне.

– Приехал чистюля из мшинских лесов, – усмехнулся Мокригин. – Подавай ему серебряную посуду. – Смеясь и балагуря, он достал из серванта красивые тарелки, вынул из холодильника бутылку водки: – По рюмашечке хватим, Коля, для затравки. Артподготовочка перед генеральным наступлением.

– Мне ведь к директору идти, – сказал со вздохом Николай Ильич. – Чего ему, черту, от меня надо? Для доброго дела ведь не вызвал бы.

– Забежишь к нему, забежишь. По магазинчикам потом пройдемся. Всюду поспеем, – ответил Гриша. – Ты у меня заночуешь. Заночуешь ведь, Коля? Никто там без тебя лес не покрадет? – И громко засмеялся.

Николай Ильич поднял стакан.

– Ну, Гриша, с днем рождения тебя. Дай бог тебе здоровья! Живи и здравствуй?

Гриша встал, подошел в Зотову, чмокнул молча в лоб.

…Потом они пошли по городу. Николай Ильич чувствовал себя не очень уютно. Вид у него был нелепый – на костюм пришлось надеть ватник, пиджак торчал из-под него, и рукава все время вылезали.

– Ты уж, Григорий, пройди по магазинам один. Купи мне, как всегда, отдельной колбасы батона три, селедки. Чаю поищи индийского. Ну и сам знаешь, – сказал Зотов Грише. – А я заверну в парикмахерскую и в контору. Там встретимся.

В парикмахерской работал всего один мастер, надо было ждать. Николай Ильич сел в кресло у маленького столика с газетами и журналами. Один из журналов был раскрыт на цветных вкладках. Что-то показалось Николаю Ильичу знакомым в деревенском пейзаже с маленькой белой электростанцией. Он притянул к себе журнал и долго-долго рассматривал картинку. Крутой песчаный берег с нависшими над обрывами соснами, заросшая кувшинками гладь реки и серые, крытые дранкой домики среди цветущей сирени…

– Клиент, вы стричься или читать пришли? – прозвучал у него над головой капризный голосок.

Зотов вздрогнул от неожиданности и быстро вскочил. Перед ним стояла молоденькая парикмахерша и смотрела на него с пренебрежительной усмешечкой.

– И стричься, и бриться, милая, – сказал он торопливо. – Да вот засмотрелся…

– Садитесь уж, – милостиво разрешила парикмахерша. – Как стричь? – Она ходила раздражающе медленно то за машинкой, то за простыней, то еще за чем-то. Николай Ильич смирился. Сидел размякнув, всматриваясь в свое отражение в зеркале, и теплая волна жалости к самому себе постепенно накатывала на него. «И впрямь глаза как у дохлой рыбы, – думал он. – Старый, больной старик. Никому не нужный. Так и сдохну у себя в лесу, а сын никогда и не узнает, где моя могила. Гришка вон закопает…»

Парикмахерша постригла его, небрежно стряхнула на пол копну седых волос. Потом долго мылила ему лицо пенистым горячим кремом. Николай Ильич зажмурил глаза. Ему вдруг нестерпимо захотелось спать. Сидеть бы здесь и сидеть, ощущая, как ловко колдуют над твоим лицом женские пальцы. Он вспомнил вдруг картинку из журнала, которую только что видел. Она стояла у него перед глазами словно наяву. «Так это ж наше Зайцово! – подумал он. – Ну до чего же похоже!»

– Клиент, вы что дергаетесь? – привел Николая Ильича в чувство голос мастерицы. – Заснули? Я ведь так и порезать могу!

«Эх, надо бы журнальчик этот попросить у них, – подумал он. – Надо бы попросить. Рассмотрю на досуге. Нарисовал же кто-то!» На душе у него сделалось радостно. И когда парикмахерша спросила, делать ли компресс, он сказал весело:

– Давай, милая, делай. И компресс, и одеколоном побрызгай.

После бритья и стрижки Николай Ильич почувствовал необычное облегчение, какую-то приподнятость. В зеркало на него смотрел уже будто другой человек, помоложе годков на десять и чуток благообразней. И глаза не такие скучные. «Эх, живем еще, живем! – подумал Николай Ильич. – Гульнем сегодня с Гришей. Такому-то, как я, не грех и бабу приглядеть. Почаще надо из лесу-то выбираться». Даже мастерица, видать, подивилась, как преобразился под ее руками клиент. Она уже не смотрела так откровенно пренебрежительно, а спросила с заискивающей ноткой, всем ли доволен гражданин. А может, просто чаевые получить хотела…

Николай Ильич расплатился, дал ей двадцать копеек на чай и пошел одеваться. Принимая из рук гардеробщика свой ватник, он спросил его шепотом:

– Ты не уважишь меня, дядя, не разрешишь журнальчик забрать, а? Позарез нужен.

– Вы что, гражданин, – бесцветным голосом сказал гардеробщик, пожилой инвалид. – Если каждый клиент будет по журнальчику уносить… И так все порастащили.

– Да я не бесплатно, я заплачу, – заторопился Николай Ильич. Полез в карман и, вынув рубль, сунул инвалиду. Тот проворно спрятал рубль в карман и молча кивнул на столик с журналами.

В контору Зотов пришел в хорошем настроении. И даже долгое ожидание в приемной не испортило его.

Директор лесхоза, молодой еще мужчина, кряжистый, хмуроватый, долго смотрел на Николая Ильича. Видать, тоже почувствовал в старике перемену. Потом сказал, посуровев:

– Жалуются, Зотов, на тебя. По два, по три раза ходят на кордон люди, чтоб ты им делянку отвел. То на месте тебя нет, то занемог. Со Мшинской ведь дорога не ближняя…

Николай Ильич сделал смиренное лицо, но от сердца отлегло – боялся он, не прознал ли директор про лося. Стукнул он лосиху перед Николой зимним.

– Ну что ж молчишь, Зотов? – недовольно спросил директор.

– Да ведь что сказать-то, Анатоль Тарасыч, что сказать? Ясно дело, жалуются. На каждого не угодишь, – развел руками Николай Ильич. – Я ведь на кордоне не сижу. Все по лесу шастаю. У нас ведь глаз нужен – сто первый километр, живо машину с лесом налево вывезут. А мшинские-то все строятся. Где лесина плохо лежит, все норовят к делу приладить…

– Ну ты не загибай, Зотов, – перебил его Анатолий Тарасыч. – По-твоему выходит, все там жулики да воры. Уж я-то знаю, сколько мшинские у нас леса покупают. И ты знаешь. Все чин по чину.

– Так опять же елки к Новому году рубали, – вставил Николай Ильич.

Но директор махнул на его замечание рукой:

– Станут в такую глушь за елками ездить! Я вот о другом думаю: не надоело ли тебе, Зотов, в лесу одному бирючить? Работаешь спустя рукава. – Он немного помолчал, глядя на лесника, и спросил уже более мягко: – Сколько уже стукнуло-то?

– Шестьдесят пять, Анатоль Тарасыч. Годы мои и правда немалые. Только все это напраслину на меня возводят. Анатоль Тарасыч, я, конечно, не тот, что прежде. Да ведь старый конь борозды не портит, – Николай Ильич сказал это чуть обиженно, с просительной ноткой. А сам подумал: «Вот идол, в сыновья мне годишься, а тыкаешь! Что мы с тобой, водку вместе пили?»

– Ну ладно, ладно. Закончим на этом. Но ты себе сделай заметку. Будут опять жаловаться – по-другому разговор пойдет.

Он расспросил Николая Ильича о том, как приживаются посадки, на какой площади сделана санитарная рубка. Не сохнет ли лес от подсочки, там, где берут живицу.

В конце разговора Николай Ильич, хитро улыбнувшись, сказал:

– У меня, товарищ директор, с осени берлога примечена. Лежит мишка – проверяю все время. Не выберетесь?

Анатолий Тарасович оживился.

– Берлога, говоришь? Это дело. Ох, хорошее дело! А не вспугнут? – с неожиданной тревогой спросил он.

– Не, не вспугнут. Я только один и знаю, даже с егерем не поделился. Приезжайте, дело верное, место глухое. По следу приметил я – большой мишка! Может, и с медвежонком. Только вы поспешите.

– Поспешу, поспешу, – директору явно пришлось по душе приглашение Зотова. – До берлоги-то далеко топать?

– Да не так чтоб уж и далече, Анатоль Тарасыч. У меня и лыжи широкие есть. Для вас. Такую шкуру дома повесите!

Директор полистал календарь. Вздохнул.

– Все дела, дела… За приглашение спасибо. Как-нибудь выберусь. Лады, Зотов! – Анатолий Тарасович поднялся из-за стола. Крепко пожал леснику руку.

– Вы весточку только дайте, – прощаясь, сказал Николай Ильич. – Али я сам позвоню вам через пяток дней?

– Позвони. Выберусь обязательно.

…К Грише Зотов пришел улыбающийся, довольный.

– Ну и дела! – покачал головой Григорий. – Ты и впрямь никак жениться решил, жеребец? Тебя ведь такого стриженого и Дружок не узнает.

– Смотри! – развернул Николай Ильич журнал. – На мое Зайцово похоже. Как две капли!

Гришка взглянул на картинку. Сказал со вздохом:

– Было Зайцово твоим когда-то… Чего о нем вспоминать. Я уж думал, ты давно его из головы выбросил.

– Да ведь как выбросишь, – разочарованный реакцией друга, вяло протянул Николай Ильич. – Родные края.

– В краях этих родных мужички да бабы подумали о тебе, когда решили под суд отдать? Простить отказались! Вспомнил о тебе кто-нибудь, когда ты на Севере зону топтал? Родные края… Эх ты! Нету у нас с тобой родных краев. И родни нету, – в сердцах бросил Гриша.

– Да уж что верно, то верно, – прошептал лесник, – прости они мне тогда, вся жизнь у меня бы по-другому повернулась. – Он сложил журнал вчетверо и запихал в мешок.

Весь вечер они провели в ресторане. Здесь было шумно, дымно от курева, пахло пережаренным мясом. У Николая Ильича с непривычки разболелась голова. А Гриша чувствовал себя здесь как дома. К их столику несколько раз подходили какие-то незнакомые Зотову люди, здоровались дружески с Гришей. Иных он усаживал рядом, приглашал выпить.

– Пятьдесят пять лет не каждый год человек справляет, – кричал он громко.

Николай Ильич с удивлением отметил, что Гришу здесь многие знают. И официант, молодой прилизанный парнишка с тонкими усиками, называл его почтительно по имени-отчеству: Григорий Иванович. «А говорит: „Как и ты, бирюком живу: ни друзей, ни знакомых“». Николаю Ильичу было неприятно и немного грустно оттого, что у его старого друга Гриши есть какие-то иные, свои интересы, что он здесь бывает в ресторане, да и еще, наверное, в разных местах. «Может, даже веселится в компаниях, – подумал Николаи Ильич, но тут же отогнал эту завистливую мысль. – Так ведь ему без этого не обойтись. Клиентов на лес искать надо, застройщиков всяких. А такие дела где закрепляются? В ресторане».

– Коля, кореш ты мой. – Гриша уже изрядно захмелел, глаза у него сделались маленькими, блестящими. – Коля, старые мы с тобой хрычи. Окурки. Никому-то мы не нужны. Ну, ничего, сами за себя постоим… Годика через три заимеем домик на теплом море, участочек свой. Заживем другим на зависть… Отогреем старые кости.

– Да уж ты-то чего в старики записываешься, – не соглашался Николай Ильич. – Пятьдесят пять лет для мужика – самый цвет! Вот только облысел ты изрядно. А помню, в колонии я тебя приметил… Молодой ты еще был. И злой. Ровно зверь. А вот приглянулся мне чем-то! И сам не знаю чем.

– Эх, Колюн! Не вспоминай, старик, не трави душу, друг ты мой меченый. Выпьем давай за дружбу… Тут опять станичник приезжал, – перешел он на шепот. – Нужно еще сто кубов. Документы в полном ажуре. Если эти кубики мы сварганим, считай, что полдома у нас в кармане. Отвесят они нам косуху.

– Много сто кубиков-то, – встревожился Николай Ильич. – Ведь это ж не воз ольхи, сколько я тебе твержу. Тарификация будет – и дурак заметит. Кончать надо с этим. Нету моей мочи.

– Документики, документики у станичника в ажуре, дурья голова, – буркнул Гриша. – Я все это проведу через лесхоз. Ну как ты понять не можешь: ведь законно все, законно.

– Чего же они тогда косуху отвалить обещают, – устало сказал Николай Ильич, – ежели законно! Ты мне-то не крути. Я и сам бухгалтерией занимался. А куда попал?

– Да ведь просто фондов у них нет, у этих станичников. Не отпущены фонды на этот год. Да и лес строевой не положено им продать. А мы оформим. Чудило! Это не то что в прошлые разы. Чистое дело. Я тебе, Коля, не зря толкую, будет у нас домик на теплом море. И на книжке деньжата будут…

Иметь домик на теплом море – это была давнишняя их мечта. В колонии, на лесоповале в Архангельской области, укрывшись износившимся, совсем не греющим одеялом, прижавшись друг к другу, мечтали они морозными ночами о том, как, закончив срок, уедут в теплые края, на Черное или Азовское море, купят маленький домик, разведут огород и заживут теплой и сытой жизнью.

Когда Гриша из колонии выходил, сговорились они, что поедет он на Кубань, будет присматривать недорогой домик. Но вскоре Николай Ильич получил он него весточку из Гатчины. Друг звал туда. «Домики, Коля, нынче в цене, – писал он. – Да и поиздержался я в дороге. Надо подкопить деньжат, а там уж и двинем».

На Кубани обзавелся Гриша нужными знакомствами, обещал кое-кому помогать по части леса. Нужда в лесе всегда большая.

…Они пили много. Гриша заказал еще и шампанского, и Николай Ильич, прислушиваясь к звукам музыки, любуясь на танцующих, вспоминал о своем лесе как о чем-то совсем-совсем далеком и почти нереальном. Он чувствовал себя молодым, сильным, уверенным в себе. «Пригласить потанцевать, что ли, кого?» – подумал он, приглядываясь к женщинам, сидящим за соседним столиком. Но не решился. Шутка ли – не танцевал лет двадцать пять.

– Что, старик? Мы еще гулять можем? – подливая себе в шампанское водки, бормотал Григорий. – Нас, Колюн, еще рано в расход пускать!

Он выпил залпом и вдруг, глянув в глаза Зотову тревожным взглядом, сказал:

– Эх, Колюн, пристань ты моя зимняя! И что я буду делать, когда ты загнешься? Ведь стар, скотина! – Лицо его сморщилось. Он весь напрягся, сжал кулаки и неожиданно завыл, закусив нижнюю губу: – У-у-у, гады…

Николай Ильич перепугался и судорожно вцепился Григорию в руку. Он еще по колонии знал, что в такие минуты от Мокригина добра не жди – того и гляди начнет драться и крушить все подряд.

– Гришуха, Гришуха, остынь! Замри! – увещевал Николай Ильич, ощущая, как набухла мускулами Гришина рука.

Люди за соседними столиками начали оглядываться.

Мокригин обмяк и навалился грудью на стол, сцепив руки на затылке.

– Эх, Колюн, гады кругом, гады, – зашептал он громко. – Так и рыщут, так и рыщут. Только ты, старик, и остался у меня. – Он поднял голову, налил водки и выпил залпом. – А ведь и мы, Колюн, в людях ходили! И у нас от кирюх отбою не было!

– Ладно, Гриша, ладно, – ласково уговаривал Мокригина Николай Ильич. – Плюнь ты, Гришуха. Чего ерепениться! Наше дело такое – возок-то с ярмарки. Откукарекали свое.

– Ты, может, и откукарекал, петух, а я еще своего не взял, понял?

Мокригин выпил еще рюмку и совсем запьянел. Глаза у него сделались бессмысленные, он начал приставать к соседям, и Николай Ильич с трудом увел его из ресторана.

12

Утром Николай Ильич едва встал. Во рту было горько, словно эскадрон казаков ночевал. Голова кружилась. Гриша уже ушел на работу. Оставил на столе записку: «Коля, шамовка в холодильнике. Забирай подчистую». Николай Ильич собрал свой вещмешок, вытащил из холодильника закупленные Гришей продукты. Есть ему не хотелось. Налил только водки из початой бутылки и, крякнув, выпил. Но легче не стало. Уже одевшись, он прошелся по комнате. Постоял у серванта, разглядывая фужеры, рюмки. «Эко накупил Гришка Собачник! Кто бы подумал». В колонии Мокригина звали Собачником за то, что однажды на лесосеке он подманил коркой хлеба собаку, видать, отставшую от охотников, и, убив ударом топора, варил в своем котелке целую неделю.

В вагоне Зотов вспомнил про журнал и с трудом разыскал его среди пакетов с продуктами. Теперь уж он повнимательнее рассмотрел все картинки. Их было четыре. И на одной была деревня, очень похожая на его Зайцово. Только подпись какая-то чудная: «Т. Алексеев. Воспоминание о прошлом». На других картинах были изображены незнакомые места – живописные домишки на песчаном берегу моря. А подпись под всеми одна – Т. Алексеев. Николай Ильич стал листать журнал и вдруг остолбенел: с маленькой фотографии на него смотрел сын, Тельман!

«Да как же это? – прошептал старик. – Тельман, сынок. Откуда?» Он хотел прочитать, что там было написано, но глаза застилала пелена, и он ничего не мог разобрать. Буквы рассыпались, расплывались, и, как ни тер Николай Ильич глаза, ничего не мог разобрать. Наконец он немного успокоился, пришел в себя. Повернув журнал ближе к свету, начал медленно читать. Небольшая заметка называлась «Дороги художника Алексеева», а речь шла о его Тельмане, о Тельмане Зотове! «Ну почему же здесь написано „Алексеев“? – недоумевал Николай Ильич. – Вот ведь даже и отчество – Николаевич. Да и под картинами тоже стоит: „Т. Алексеев“». И вдруг понял: фамилию-то материну взял. Не захотел Отцову носить. Не простил!..

Жгучая обида душила его. Не хотелось ни думать, ни двигаться – вот так бы все ехать и ехать, ни с кем не разговаривая. На Мшинской он вышел как в полусне. На платформе с ним кто-то поздоровался, Николай Ильич кивнул машинально, даже не посмотрел, кто это был.

Он шел по знакомой, тысячи раз исхоженной тропинке, не глядя под ноги, и то и дело оступался в глубокий снег. Ветер глухо гудел в вершинах елей. Постепенно привычный шум, и мерцающие снега вокруг, и поскрипывающая под ногами тропинка успокоили его. Обида его поутихла. А на место ее пришла горькая мысль: а не сам ли он виноват в том, что разошлись они, разлетелись они с сыном по разным дорогам? Ну поссорились, крепко поссорились они в августе сорок первого. Да что из того? Разве это на всю жизнь – ссора отца с подростком сыном? Ведь добра же, добра хотел он Тельману. От смерти уберечь хотел!

Что было, то прошло. Так почему же потом, после войны, не разыскал он сына, единственного на всем белом свете родного ему человека? Не разыскал, не посмотрел ему в глаза, не попросил у него прощения. Ведь сын простил бы. Простил бы, это Николай Ильич твердо знал. Родная кровь!

Как много могло измениться тогда! И жизнь могла пойти совсем не так, как пошла. Да разве попал бы он в тюрьму, если сын стоял бы рядом? Сын – опора, надежда. Смысл жизни. Николай Ильич вдруг опять вспомнил, как провожал Тельмана в пионерлагерь. Он уж тогда был ему помощником! Нет, не зря они с матерью назвали его в честь Эрнста Тельмана!

«А может быть, и не со зла поменял Тельман фамилию, может, жизнь заставила? В жизни каких только передряг не случается – можно и имя свое забыть, не только фамилию. Отчество ведь сын не сменил? Николаич ведь, Николаич!»

Эта мысль успокоила его и утвердила в решении узнать в справочном бюро адрес и послать ему письмо.

Ответ из адресного бюро пришел быстро: «Алексеев Тельман Николаевич проживает постоянно в городе Ленинграде, улица Профессора Попова, дом тридцать восемь, квартира четырнадцать».