Текст книги "Спроси зарю"

Автор книги: Сергей Высоцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Глава вторая

1

По узкому, забитому суетящимися пассажирами проходу Антонов протиснулся к своему месту. В иллюминатор были видны здание вокзала, горстка провожающих у ограды. Они махали руками, улыбались. Около здания вокзала народу толпилось побольше. Там, наверное, кого-то встречали. Играл духовой оркестр. Было смешно смотреть, как стараются оркестранты, – в самолет звуки не проникали.

Антонову нестерпимо захотелось увидеть среди провожающих Иру. Ему даже почудилось, что он видит ее короткую рыжую шубку, копну темных волос… «Ну, а вдруг и вправду пришла бы! Бывает ведь в жизни… Случайно узнала и приехала». Он даже загадал: если появится, поездка будет счастливой.

Но Ира не пришла. И Санька прекрасно понимал, что не придет. Она не провожала его и в Ленинграде, она вообще не знала, что он уезжает в США. Уже месяц он не звонил ей, не встречал, как бывало, с работы. А сейчас Саньке так не хватало ее ласковых слов, которые она всегда говорила ему перед дорогой: «Возвращайся скорей, Саш. Я буду ждать…»

«Как хорошо, что я не отправил ей это дурацкое письмо», – подумал Санька.

Салон вдруг наполнился грохотом. Самолет осторожно развернулся и медленно двинулся к взлетной полосе. Остались позади провожающие, аэровокзал, немой оркестр. Голой и окоченевшей казалась березовая роща на краю аэродрома. Стюардесса остановилась в дверях салона:

– Наш самолет совершает рейс на линии Москва – Брюссель. Командир корабля Иван Алексеевич Спиридонов…

«Как хорошо, что я не отправил…» – думал Санька, с беспокойством вглядываясь в иллюминатор, где под крылом делавшего разворот самолета вставала дыбом земля. Санька не любил самолеты.

«И зачем я его написал? Неужели в тот момент подумал, что все кончено… Нет, не может быть». Саньке стало жарко от одной этой мысли. Зыбкое, тревожное состояние полета до предела обострило его чувства. Самолет набирал высоту: горели табло, призывая пассажиров пристегнуть ремни и не курить. Впереди были Амстердам, Брюссель, аэропорт Кеннеди, встречи с незнакомыми городами и людьми, а Санька думал уже о том, как он вернется, как, пройдя большой сад, заросший персидской сиренью, взойдет на крыльцо большого деревянного дома. Трижды повернет скобку медного звонка. В доме хлопнет одна дверь, потом вторая, и на пороге появится Ира, его Ира. Она чуть улыбнется, пристально глядя на Саньку, и в глазах у нее вспыхнут огоньки… «Как я забыл о них, когда писал свое глупое письмо? Просто был раздражен и невнимателен последнее время».

Санька так переживал за каждую строчку своего письма, как будто не только написал, но и отправил его. «Додумался переложить все на Иру: любишь – решайся. Но ведь сам же писал, что в любви каждый должен поступиться чем-то, может быть, и дорогим для себя».

В последнее время Саньку одолевало какое-то непонятное чувство. Он даже не мог точно выразить его – ему казалось, есть что-то очень важное, недосказанное между ним и Ирой. А что, он не знал. Что-то постоянно оставалось в Ире неразгаданным. Ускользало от него. И он раздражался. Саньке показалось, что теперь-то он все понял. Ему было трудно. Неурядицы на работе, неуверенность в себе… Он привык переживать свои горести один. И даже Ире не говорил о них ни слова никогда…

«А она все видела, – думал Санька. – И сколько раз пыталась помочь. А я… Сухарь!»

Он вспомнил, как Ира мягко и ненавязчиво пыталась заставить его сесть за работу, когда после нескольких месяцев болезни у Саньки было такое состояние, что все написанное прежде казалось ему незначительным и никому не нужным.

Ира заставляла Саньку подробно рассказывать о прошлых поездках. Каким-то непонятным образом угадывала события и факты, которые больше всего волновали его.

Она так умела похвалить или поругать его старый очерк, что в Саньке просыпалось задремавшее было ревнивое чувство: «Что уж я, не могу и лучше?»

Однажды Ира принесла ему Сомерсета Моэма. Книгу о писательском труде. Он прочитал ее за одну ночь. Потом несколько вечеров читал Ире. Ему нестерпимо захотелось взяться за перо…

«Я люблю тебя, Иринка, еще как люблю, – думал Санька. – Ты даже и не подозреваешь. И все остальное по сравнению с этим так, суета… Вот только вернусь…»

Он вспоминал и вспоминал все события последних лет, словно заново переживал их. И первую встречу…

2

– Александр Александрович… – Огурцов замялся.

Санька смотрел, как ловко крутился большой красный карандаш в волосатых, с веснушками, руках редактора, и удивлялся. Он впервые видел редактора в таком затруднении.

– Александр Александрович, ты должен меня правильно понять… С твоей последней статьей дела плохи.

– Почему? Статья-то напечатана…

– Вот именно, – сказал редактор. – Вот именно. К сожалению…

– То есть как? – раздражаясь от многозначительного тона Огурцова, удивился Санька. – Ведь вы же сами ее хвалили. И повышенный гонорар за нее выписали…

Редактор насторожился. Он знал, что журналисты между собой частенько поругивают его за прижимистость, и в Санькиных словах учуял подвох.

– Да, я действительно хвалил вашу статью. Но я хвалил ее за… ну, за внешние, что ли, достоинства. За яркость, темпераментность, за язык наконец. Но в то же время я видел ее слабые стороны…

– А что же вы, Борис Григорьевич… – начал Санька с возмущением, но редактор не дал ему договорить.

– …Я видел слабые стороны статьи и сегодня убедился, что был прав в своих сомнениях.

– Но ведь вы мне ни слова не сказали тогда о сомнениях, вы хвалили статью без всяких оговорок…

Редактор поморщился и сердито пустил карандаш по зеркальной поверхности полированного стола.

– Вот вы всегда так, Антонов, спорите, когда надо слушать. Вчера я был в обкоме. Там очень недовольны вашей статьей. Вопрос поставлен несвоевременно. Вы отвлекаете людей от главной задачи… Тратить миллионы рублей на реставрацию старины, церквушек всяких, когда у нас еще не решена жилищная проблема… Неужели вам это надо объяснять? Из-за какой-то разрушенной колокольни вы обругали честного человека да еще потребовали наказать его. Да ведь это вас наказать надо. За извращение фактов. Вы постоянно занимаетесь критиканством… Все у вас выглядит в черном свете!

Редактор распалялся. Почувствовав, что Санька упорствует, он забыл про щекотливость своего положения. К нему вдруг пришло сознание своей правоты. До разговора с Антоновым он плохо представлял, как сможет вывернуться из этой запутанной истории, чувствовал неловкость оттого, что ему придется говорить Антонову слова, в которые и сам не очень верил. Но говорить было надо. Вчера в обкоме ему сказали:

– Могут поставить вопрос на бюро. Разберись сам, пока не поздно. В случае чего, доложишь: меры приняты…

Испугайся Антонов – редактору, наверное, было бы немножко стыдно и неудобно распекать Саньку за статью, которую неделю назад он хвалил. Но Санька стал спорить и этим словно бы освободил редактора от угрызений совести.

«Мальчишка, зелень, а туда же лезет, в забияки, – подогревал себя редактор. – И факты он наверняка исказил. И меня ввел в заблуждение. И как я раньше не обратил внимания на этот дух критиканства у Антонова…»

– Вы понимаете, Антонов, что дело вовсе не в главном архитекторе. Решение о сносе колокольни принимал горсовет! И для чего? Для удобства населения, для строительства станции метро. Сотни тысяч людей будут пользоваться этой станцией и благодарить горсовет. Подумали вы об этом? Нет. Нашли повод для сенсации! Для того чтобы выставить посмешищем уважаемого человека? Мы и так слишком много критикуем в печати руководителей. От этого их авторитет не повышается.

– Если руководитель болван, газета ему авторитета не создаст, – зло сказал Санька. Сказал и подумал: «Вот тут-то я, кажется, подзагнул».

Но редактор его уже не слушал.

– Наша газета – орган горсовета, а вы косвенно критикуете его решение. И все из-за чего – из-за какой-то колокольни. Кому она нужна, эта колокольня?

– Но ведь ее строил Растрелли, ведь это…

– Ну что «ведь это»?.. – передразнил редактор.

– Это вандализм! И мне непонятно, как вы можете защищать разрушителей.

Санька вскочил и вцепился к дерматиновую спинку кресла.

Редактор зло уставился на него.

– А не кажется ли вам, Антонов, что вы, мягко говоря, проявляете излишнюю запальчивость? Я еще не все сказал о вашей статье. Но я скажу. Вы неправильно информируете наших читателей об опыте польских друзей – восторгаетесь тем, как в Польше отстраиваются соборы и костелы, и ни слова не говорите о жилищном строительстве. Людям и там еще нужно жилье! Жилье! А не памятники архитектуры…

Глаза у редактора были злые. Санька вдруг успокоился. «Огурцу ничего теперь не докажешь», – подумал он. Журналисты между собой звали редактора Огурцом, хотя суховатая внешность шефа никак не гармонировала с прозвищем. Санька снова сел и взглянул в открытое окно. Там светило солнце, дробясь и играя в маслянистой воде Фонтанки. Тренировались на шлюпках курсанты. Неслись звонкие крики рулевого: «Р… р… аз, р… р… аз…»

Напротив редакции, на крыше строгого серого здания банка, загорали две девушки. От крыши, разогретой солнцем, струился теплый воздух, и казалось, что тела девушек колышутся.

Саньке вдруг нестерпимо захотелось на воздух, к этим загорелым девушкам, к курсантам.

А редактор все говорил и говорил, но его слова не доходили теперь до Санькиного сознания. Они словно обтекали его.

– Борис Григорьевич! – вдруг прервал редактора на полуслове Санька. – Вы меня ни в чем не убедили. Ни в чем. Нельзя защищать вандалов. И в обкоме надо было так сказать. Что же теперь выходит? Круши, Гаврила?!

– Вы нахал, Антонов! – Редактор даже привстал.

– Извините, Борис Григорьевич, я сегодня «свежая голова». Мне надо идти отдохнуть перед дежурством, – сказал Санька, вставая. – А флюгером быть нельзя! – Он громко хлопнул дверью.

3

«Ну что ж, на этот раз, кажется, все», – шагая по улице, думал Санька. «Все, все», – крутилось в голове маленькое словечко. Он шел и никак не мог сосредоточиться и осмыслить длинный и неприятный разговор с редактором. Он даже и не пытался этого делать. Он только механически повторял на разные лады словечко «все» и чувствовал, как оно заполняет и заполняет его существо. Подсознательно Санька старался отдалить момент, когда надо будет сказать самому себе: «А что же дальше? Что надо сделать, чтобы и самому не быть флюгером?»

Вокруг непрерывным потоком двигалась нарядная летняя толпа. Санька натыкался на людей, его толкали, один раз перед ним остановились две девушки и о чем-то спросили. Санька не ответил, и девушки, переглянувшись, засмеялись.

Из оцепенения Саньку вывел резкий, пронзительный свисток. Милиционер спешил навстречу какой-то девице, выскочившей чуть ли не из-под колес вагона. Трамвай остановился, вожатая, открыв дверь, что-то зло кричала… «Четверка», – отметил Санька и, повинуясь какому-то толчку, быстро и ловко вскочил на подножку.

Он любил иногда сесть в трамвай или троллейбус и ехать куда-нибудь на край города, туда, где нескончаемо тянутся заборы, свалки, железнодорожные насыпи с пыльными желтыми цветами, деревянные дома.

Все тише становилось в вагоне, проплывали мимо бульварчики, фабрики, узкие улицы становились пустынными.

Кольцо «четверки» было на Голодае. Проскрежетав, трамвай стал. Старичок кондуктор развернул на коленях белую салфетку, достал из сумки бутерброды. Санька огляделся и пошел по мягкой пыльной тропинке к заливу, прямо на большое пылающее солнце. Было неестественно тихо после городской суматохи. В небе пел шальной жаворонок. Словно оплавленный солнцем, струился залив, дыша той особенной морской свежестью, от которой раздуваются ноздри и быстрее колотится сердце.

Тропинка медленно раскручивалась между редкими кустами, маленькими сараями, рыбацкими, густо просмоленными лодками.

Санька успокоился. Он шел и старался думать только о море, о солнце, о чайках, о том, что видел сейчас.

Вдруг впереди, у самой воды, он заметил людей. Их было трое – темноволосая девушка в красном купальнике и два парня. Один из парней, ярко-рыжий детина, рванул у девушки с руки часы… Она отпрянула и, видно, хотела бежать, но второй подставил ей ногу, и девушка упала. Тогда чернявый пинком заставил ее подняться и рванул маленький красный лифчик. Раздался треск, лифчик оказался в руке у чернявого. Девушка прикрыла ладошками груди. Рыжий с размаху ударил ее по ногам, и девушка, судорожно взмахнув руками, снова упала в песок.

– Эй! – крикнул Санька и удивился своему голосу, резко прозвучавшему над гладью залива. – Эй! – крикнул он громче и рванулся к парням.

Чернявый оглянулся лениво, словно нехотя, и, глядя на Саньку, небрежно опустил сорванные часики в нагрудный карман клетчатой рубахи. Он молчал. И в этом молчании Санька почувствовал угрозу.

– Отпустите! – крикнул он неестественно громко.

И тут увидел, что рыжий начинает заламывать девушке руки. Санька кинулся на него, опрокинул, налетев с разбегу, но рыжий вскочил, как деревянный болванчик – Санька даже не успел опомниться, – все так же молча взял его за плечи и с силой толкнул…

Толчок был резким, и Санька подумал, что сейчас упадет, но вдруг почувствовал спиной какой-то холодок и ощутил входящую тонкой струйкой боль…

Рыжий смотрел на Саньку внимательно, словно хотел понять, очень ли ему больно. Санька увидел безразличные глаза и много-много мелких морщинок около крошечного старческого рта и услышал первое произнесенное парнем слово.

– Сука!

Санькино тело покрылось холодной испариной. Нет, не от боли – он ее почти не чувствовал, а от страха, что теперь уже ничего не поправишь…

Он заваливался, заваливался и, падая, сквозь белую пелену увидел, как побежали те двое, побежали и растворились в наплывшем тумане…

4

Выздоравливал Санька медленно. После больницы через день приезжала к нему молодая суматошная врачиха.

– Ну как, Алексан Алексаныч? – говорила она всегда с порога. – Выздоравливаете?

Она шумно садилась, переворачивала вверх дном содержимое своего чемоданчика – искала стетоскоп, а потом доставала его из большого кармана халата.

Санька постоянно удивлялся тому, сколько всего понапихано в ее чемоданчике. Там были капроновые чулки, конфеты, старые конверты, пачки с вафлями. Почему-то маленькая плюшевая обезьянка. И все это вперемешку с таблетками, ампулами, какими-то пробирочками.

Врачиха заставляла Саньку приседать, дышать глубже и не дышать совсем, говорила улыбаясь:

– Ну, вот и хорошо!

Чего было во всем этом хорошего, Санька не понимал, но приходы врачихи вносили какое-то оживление. Он молча выслушивал ее наставления, а однажды решился прочитать врачихе двустишие из попавшейся ему на глаза книжечки греческих эпиграмм: «Мне ни клистира не ставил Фидон, не притронулся даже; только в бреду я о нем вспомнил – и умер тотчас».

Врачиха не обиделась:

– Ну вот, Алексан Алексаныч, греки издевались над врачами, и вы, неблагодарный, продолжаете это популярное нынче дело. А в общем-то есть за что, – сказала она, запихивая все обратно в чемоданчик.

…Вечерами Санька любил сидеть на балконе. Теплый духовитый воздух шел из Сосновки, вдали виднелись красные пунктиры радиомачт, яркое пятно подсвеченного прожектора Исаакия, бесчисленными огоньками мерцал город. Можно было часами смотреть на полыхание этой необычайной россыпи огней, на далекие вспышки электросварки, угадывать по чуть уловимым приметам расположение порта, пригородов, больших улиц.

Город, такой шумный и суетливый, на расстоянии казался тихим и сонным. Санька с трудом мог представить себе сутолоку Невского, потоки автомашин и грохот трамваев. Здесь, на Поклонной горе, под балконом у Саньки, тишина. Отчетливо слышны голоса редких прохожих, чей-то смех. К ночи издали, со стороны залива, наползает медленный, тягучий туман, обволакивает парк и дома. Слабо просвечивают желтые пятна фонарей. Становятся слышны звуки, которых раньше не было совсем. Как будто где-то рядом, под окном, гудит электричка. С непонятным шелестом стучат экспрессы. Натужно гудя, ползут на гору машины. Где-то заливается милицейский свисток, хлопает калитка. Громкий женский голос зовет какую-то Машу. Становится даже слышно, как в Озерках приглушенно тарахтит моторная лодка.

Санька вспоминал блоковские строчки:

 
Над озером скрипят уключины
И раздается женский визг…
 

У Блока под стихотворением «Незнакомка» стоит подпись: «24 апреля 1906. Озерки». Где-то тут, рядом с Санькиным домом, увидел Блок, как «среди канав гуляют с дамами испытанные остряки…»

Санька много раз собирался выяснить, в каком же доме останавливался Блок, но так и не узнал.

Часто, бродя по тихим улочкам, Санька пристально разглядывал уцелевшие от бомбежек и пожаров деревянные домики и даже облюбовал один из них, который, по его мнению, больше всего подходил бы Блоку. Саньке казалось, что именно здесь жил поэт, спасаясь от летней духоты петербургских улиц, от назойливых обожательниц.

Двухэтажный дом стоял на склоне Поклонной горы и отличался причудливостью архитектуры, изощренной вычурностью деталей. Вероятно, он принадлежал какому-то художнику, потому что над крышей возвышался большой «фонарь», а по вечерам, когда не были задернуты тяжелые шторы, можно было заметить, что темные бревенчатые стены сплошь увешаны картинами.

Саньку порой мучило неодолимое желание подойти к калитке и позвонить в маленький медный звоночек, пройтись по саду, по комнатам. Он уже было решился, но в последний момент передумал: «Ну что я им скажу? Разрешите посмотреть?.. А вдруг у них маленькие дети и мания подозрительности…» И проходил мимо.

Таких причудливых деревянных домов, поскромнее этого, сохранилось в здешних краях немало. Лечебная, Лиственная, Лагерная улицы сплошь состояли из ветхих от старости, непохожих друг на друга домов, удивлявших то необычными, затейливыми террасами во весь фасад, то крытой галереей на столбах. Один дом напоминал распустившую крылья птицу, другой был украшен запутанной резьбой, третий, исполненный презрения ко всему свету, смотрел на улицу одним-единственным окошком.

Сейчас, пока врачиха еще не разрешила Саньке выходить на улицу, он подолгу сидел на балконе, облокотись на чугунные перильца, и смотрел на эти домики, окунувшиеся в густую зелень садов. «Скорей бы уж на волю, пройтись по улочкам, махнуть на Невский, заскочить в газету, – думал он. – Ну что дают эти короткие набеги ребят из редакции! Одно расстройство. «Старик, как здоровье? У нас все по-старому: шеф злобствует, в секретариате режут, не дают заработать. Галка Соловьева написала отличный очерк».

Саньке хотелось самому окунуться в эти дела: «Ну скорей бы, скорей…» И в то же время откуда-то выплывала неотвязчивая, назойливая мысль: «А как же быть с редактором? Так, как ни в чем не бывало, войти и сказать: «Здравствуйте, Борис Григорьевич».

5

Она пришла ранним декабрьским вечером, когда Санька, проголодавшись, готовил себе ужин. Резкий звонок прозвучал неестественно громко в пустой квартире.

Санька открыл дверь и, увидев девушку, спросил:

– Вы к кому?

И, уже сказав эти слова, подумал о том, что видит ее не в первый раз. Даже не ее, а эти большие темные глаза.

Девушка смотрела на Саньку спокойно и внимательно, и от ее пристального взгляда и оттого, что она не ответила на его вопрос, Санька смутился.

– Здравствуйте, Саша, – сказала девушка. – Меня зовут Ира.

Санька все понял. Все еще смущаясь, он помог ей снять рыжую шубку и провел в комнату. Девушка секунду помедлила на пороге, окидывая комнату взглядом, прошла и села на диван.

Санька в нерешительности остановился, не зная, что сказать.

– Незнакомым всегда сложно, правда? – спросила Ира. – Не знаешь, о чем говорить. – И оттого, что Ира сказала о том, о чем Санька подумал, он смутился еще больше…

– И как странно – я совсем не знаю вас… – Ира не договорила.

– Давайте я сварю кофе? – предложил Санька.

Ира кивнула.

Сидя за столом, она молчала, внимательно глядя на Саньку. Лишь глаза ее улыбались. Да. Он видел эти глаза. Но не только в тот раз, в Голодае. Нет. Он видел их много-много раз. Он видел эти глаза в больнице, когда к нему ненадолго возвращалось сознание. Но когда Санька окончательно пришел в себя, видение исчезло, и он подумал даже, что все это было результатом бреда.

– Ира, вы были у меня в больнице?

Ира кивнула.

– Я помню ваши глаза…

– А хорошо вот так посидеть и помолчать. Да, Саша? – Ира улыбнулась. – Я люблю иногда помолчать или, придя домой, остаться одна. Совсем одна. И знать, что меня никто не потревожит. Одиночество бывает полезно.

– Не знаю… – Санька осмелел и внимательно разглядывал девушку. Она была красива. Вызывающе красива.

– А что вы делали на Голодае? В тот раз.

– Приехала на свидание… Вам еще больно, Саша?

– Немного.

– Я читала ваш очерк о Кижах. Его героиню, Иру, вы действительно встретили там?

– Нет. Ту Иру я придумал…

– Я тоже так подумала. И еще подумала: как хорошо, если бы я оказалась на ее месте.

Они помолчали. Ира встала из-за стола и подошла к окну.

– Вот там я живу.

Ира показала на большой деревянный дом за парком.

Это был «блоковский» дом, утопающий летом в зарослях персидской сирени.

– И давно вы там живете?

– Всегда. В этом доме жил мой отец. И дед тоже.

– Отец у вас художник? – Санька подумал: «Наконец-то я все узнаю про этот дом».

– Нет. Художником был дед. У нас очень интересно. Заходите!

Ира повернулась к Саньке. Лицо ее оживилось.

– Да, Саша. Обязательно заходите. Ладно?

– А мне почему-то всегда казалось, что в этом доме жил Блок, когда приезжал сюда на лето.

– Нет… не знаю… А вот Северянин был.

Она заговорила о Северянине, о современных поэтах…

– Ира, а вы где учитесь?

– Я работаю. Закончила экономический… А вы сейчас что-нибудь пишете?

– Нет.

– Почему?

Санька задумался, словно взвешивая, стоит ли говорить обо всем Ире.

– Знаете, Ира, за эти несколько месяцев я отвык перо в руках держать. Кажется, что уже ничего не смогу сделать…

– А как же… – Ира удивленно посмотрела на Саньку. – А как же ваша любимая старина? Мне так понравился ваш очерк! Как будто я сама в Кижах побывала…

– В тот день я поругался с редактором. Из-за старины…

Он рассказал Ире про разговор с Огурцовым.

– Наверное, я все-таки был не прав… Ругать людей только за то, что они прежде всего думают о себе, а не о камнях, глупо. Человек должен жить хорошо. Не в подвале и не в лачуге. Может быть, и прав редактор, когда говорил, что человеку наплевать на старинную церковь и на всю историю, если у него дети живут в сырости и не каждый день пьют молоко…

– Но ведь должно быть у человека что-то святое?

Санька развел руками, словно говоря, что это само собой разумеется.

– А разве не святое дело – сделать всех счастливыми?

– И сытыми? – улыбнулась Ира.

– Вы же понимаете, Ира, что я не о сытости… – он хотел продолжать, но Ира взяла его руку и сказала:

– Мне пора, Саша. Спасибо вам.

Санька вдруг подумал, что он никогда больше не увидит ее, и ему стало жарко.

– Ира! Я хотел бы… Простите меня. Я хотел бы вас увидеть снова…

– И я, – сказала Ира. – И вы покажете мне ваши очерки?

Санька счастливо улыбнулся.

– Вы, Саша, позвоните мне. Вот телефон… – Она назвала номер. – А где я живу, вы знаете…

Санька долго стоял у окна, глядя, как Ира шла по тропинке через заснеженный парк к своему дому и, наконец, растворилась в темноте.

6

Выйдя на полустанке из расхлябанного вагона, Санька долго стоял, зажмурив глаза, – такой ослепительный снег лежал повсюду. Приезжих, кроме Саньки, не было. За небольшим красноватым станционным зданием, совсем крошечным на фоне молчаливого бора, стояли розвальни с запряженной покрытой инеем пегой лошаденкой. На розвальнях восседал закутанный в овечий тулуп старик. Заметив Саньку, он крикнул:

– Эй! Охотничек! Не в Лампово?

Санька сразу узнал старика. Это был Федор Кузьмич Лутонин – Лутоня, как звали его в деревне. Дом Лутони стоял на прогоне, наискосок от дома Санькиного двоюродного брата Бориса.

Поставив в розвальни чемодан и вещевой мешок и положив чехол с «тулкой», Санька примостился рядом со стариком, зарыв ноги в сено.

Лутоня дернул вожжи, гикнул, и замерзшая лошаденка двинулась валкой рысью по раскатанной дороге. Сани то и дело съезжали на отполированных розбегах то вправо, то влево, тащились боком. Лутоня подхватывал Саньку, следя, чтоб он не вывалился.

Тишина стояла необычайная. Слышно было, как за семь километров, на следующей станции, гудел поезд.

– Ты, Сань, волков бить приехал?

– Да уж кто попадется, Федор Кузьмич, – ответил Санька. – Я думаю, и ты со мной сходишь?

Лутоня пристально вглядывался в Санькино лицо, что-то соображал.

– Ты Пани Антоновой сын или Насти? Я все путаю.

– Пани, – кивнул Санька.

Лутоня тяжело вздохнул и дернул вожжи.

– И то… Паню я помню. Веселая была. Да вот поди ж ты… – Он обернулся к Саньке. – В блокаду?

Санька кивнул.

– А чего ты, парень, последнее время редко к нам в гости приезжаешь? Или знаться не хочешь? Родню-то свою забывать негоже. И со мной, со стариком, ты уж год, поди, в лес не ходил.

– Да я бываю, – смутился Санька. – Вот приболел только…

На вид Лутоне было лет шестьдесят. На лоб по самые брови надвинута мохнатая шапка, и потому казалось, что половину его лица занимает сизый нос. Реденькие седые усы и борода в ледышках.

– Вот ты, Санька, городской человек, скажи мне, как это в газетах все пишут, откудова берут столь всякого, а? Людей повсюду посылают иль так… – Он неопределенно покрутил рукой в воздухе.

– Посылают. Корреспондентов, – сказал Сашка.

За разговорами незаметно добрались до Лампова. Деревенские сады утопали в снегу, замело глубокие канавы, ветхие заборчики. По окна в снегу стояли дома. Удивительно было видеть в этом белом царстве зеленые кусты сирени. Видно, схватил их осенью ранний морозец – вот и шелестят всю зиму под холодным ветром заснеженные листья.

– К большим морозам! – ткнул кнутовищем на сирень Лутоня.

Ссадив Саньку и подсобив ему донести до дому вещи, Лутоня простился, пообещав забежать вечерком.

Борис был на работе. Тетка, порасспросив Саньку и поохав, приготовила поесть. Пообедав, Санька переоделся, встал на лыжи и пошел с ружьем через заснеженные огороды к темнеющему вдалеке лесу…

Вечером дома за накрытым столом собрались Лутоня, дядя Федот, колхозный кузнец, учитель Никифоров и хозяйка.

Спросив Саньку насчет охоты, Лутоня сказал:

– Нам, что ли, старикам, кости размять… Как, Федот, думаешь?

– У меня дела хватает. Баловством некогда заниматься, – отмахнулся Федот. – Беспокойный ты, дед, однако.

– Много ты понимаешь! Это охота-то – баловство! Неодушевленная твоя душа! Кроме кузни да огорода, ничего знать не хочешь, – рассердился Лутоня.

Хозяйка поставила на стол небольшой никелированный самоварчик, чистенький и аккуратный. С его выпуклых бочков смотрели красные, смешно расплывшиеся лица.

– Вот ты, Санька, разобъясни мне, пошто у нас начальники делают все так сразу, напролом? А? – Лутоня смотрел на Саньку внимательно, ласково, поглаживая бороду. – Намедни на ферме я задержался с ночного, а там у сада забор новый ставят, каменный. И в аккурат тополь там стоит. Его, кажись, Васютка Евстигнеев садил. Лет тридцать назад. А прораб говорит девкам, что стену ложат: «Пилите лесину-то». Девки свое гнут – красив больно тополь, мы, дескать, его обойдем, загогулину сделаем. А прораб свое – пилите, малина в рот.

– Ну что ж, Федор Кузьмич, мало ли дураков на свете? Зачем сразу такие выводы делать? – сказал Санька примирительно. – Прораб дурак, мне про него и не такое рассказывали…

– А вот и не дурак, – вдруг встрял в разговор молчавший весь вечер учитель Никифоров. – Совсем не дурак! Тополь этот уже старый, да? Пройдет лет десять – упадет, а в заборе так загогулина и останется. И все будут ходить и удивляться – что за чудаки забор с загогулиной поставили.

Федор Кузьмич не нашелся что ответить. Он только сердито кряхтел и с остервенением дул на чай. Остальные тоже промолчали. Анастасия Петровна принесла большую миску меда в сотах. Поговорили об урожае, о грибах, о всякой всячине.

Санька с улыбкой приглядывался к осерчавшему Лутоне. Наконец не стерпел и сказал:

– А пожалуй, Федор Кузьмич прав. Бригадир-то ваш и правда недоумок.

– Почему? – обиделся учитель. – Я говорю, что он прав, в принципе прав. Надо же смотреть хоть немножко вперед.

– Конечно, надо, – подтвердил Санька. – Пройдет лет десять, и этот забор вовсе разрушат. И тополей насажают вместо забора. И в яблони ни один из ваших ребят не полезет.

– Они и сейчас не лазают.

– Лазают, лазают! – весело закричал дед, ободренный поддержкой. – Ну и пусть лазают себе с богом. Лишь бы ветки не ломали да не пилили потом тополя. А этого недоумка-прораба, наверное, плохо учили. Какая-нибудь финти-минти, вроде нашей Натальи Ивановны.

– Наталья Ивановна хороший педагог, – почему-то краснея, сказал учитель.

– Да как же, хорошая! Прекрасная-распрекрасная… Вот мать подтвердит, какая она прекрасная. Финти-минти, вот кто она. Недоумкова дочка. – Дед говорил все громче. Он уже не поглаживал свою бороду, а наматывал ее на большой скрюченный палец. – Весной соседская, Миронова, дочка пришла из школы вся зареванная. Аж трясется. Тепло как стало, растворили в классе оконца, а под крышей ласточкины гнезда. Ласточки швырк туда-сюда – чай, весна, щебечут, ребятня поглядывает. Ну и послала ваша финти-минти одного олуха шестом эти гнезда посбивать – чтобы ребята не отвлекались от урока. Вот тебе и педагог!

Учитель растерялся и замолк.

– Да… – сокрушенно сказал Санька. – За такие дела я бы учителя лишал звания.

– Легко говорить – лишал бы звания, – нашелся, наконец, Никифоров. – А что ей оставалось делать? Если весна на дворе, ласточки щебечут – значит, распускай всех по домам? А когда же детей учить? И потом вот что я скажу. Читал не так давно вашу статью и удивлялся: уж слишком много про любовь к березке вы говорите. Любовь к Родине – это понятие более широкое. Надо воспитывать у детей любовь ко всей нашей Родине, – он запнулся на секунду, не находя нужного слова, – в комплексе, так сказать, а не только к березке да деревеньке. Это анахронизм, есенинщина…

Санька грустно улыбнулся. Лутоня жадными глазами смотрел на Саньку, ожидая, что он ответит.

– А я вот убежден, – сказал Санька, – что если человека с детства научили любить свою деревеньку да свою березку – он потом и Родину скорее понимать и любить научится.

Лутоня согласно закивал головой.

– Труд отца научится уважать – будет и общий труд уважать. И быстрей поймет все, что у нас делается. Душа у него богаче станет…

– Во-во, – сказал Лутоня, – прирос сердцем к родне – и к Родине прирастет.

Учитель промолчал.

Напившись чаю, Лутоня и дядя Федот уселись на скамеечку у печки. Молча закурили. Лутоня папиросу, а дядя Федот самокрутку из домашнего табака. Табак был крепкий и едкий, лез в глаза, вытравляя слезу. Лутоня недовольно морщился.